§ 19. Келдыш выкручивает руки Миронову

 

Посредничество А.А.Маркова; одновременные ходатайства Келдыша и Твардовского; резкое улучшение политической атмосферы в 1961-62; я пишу помилование; Миронов противится; Келдыш идет лично к Миронову; Ушаков едет к Пименову

 

Твардовскому-то мать моя послала свой вопль простой почтой. А вот как добраться до Келдыша - ломали голову многие, причастные к моему освобождению. Догадаться, что Валя Турчин имеет свободный доступ к Мстиславу Всеволодовичу, а с Валей работает и дружит моя университетская приятельница Тася Тушкина - никто не догадывался. Искали более высокопоставленных каналов и обсуждали келейно. И тут А.А.Марков, который несколько лет как перебрался в Москву, взялся передать Келдышу мое дело. Он был с ним в приличных отношениях, последний даже по инерции смотрел на Андрей Андреевича снизу вверх. По своей основательности Марков пожелал взять для передачи не только два отзыва академиков, но и все сочинения Пименова, послужившие предметов отзывов. Вот уж побегала-похлопотал а моя мама! Отбирались хорошие экземпляры, напечатанные на приличной машинке, без пятен, с разборчиво вписанными формулами. Многое понадобилось перепечатывать наново, вписывать наспех формулы, рисунки. Вписали, подчистили, нарисовали, отдали. А Марков, дотошный, стал все подряд перечитывать. И наткнулся в какой-то лингвистической статье на пример чего-то: "Кукуруза - хрущевский корм". Отнесся:

— Вряд ли следует отдавать Президенту работу с такой фразой.

Исправили, Эрнст придумал другой пример, лингвистически равносильный, заново перепечатали. Время идет, все нервничают¹²⁵. Наконец на первой неделе января 1963 года Андрей Андреевич передал отызвы-ходатайства плюс полсотни работ Келдышу. Тот не медлил, а сразу же обратился с просьбой о пересмотре моего дела в Прокуратуру СССР. Надо сказать, что уже летом 1960 года ответственные работники этой прокуратуры склонны были пересмотреть мое дело, даже подготовили проект Постановления о пересмотре, но генеральный прокурор СССР отказался поставить свою подпись; мне думается из-за того, что он знал личную позицию Миронова, под чье ведение подпадала и Прокуратура.

Я не знаю, чье ходатайство поступило раньше, с разницей в несколько дней - Келдыша или Твардовского, они обращались независимо, но Твардовский уведомил Келдыша. В своем обращении к Александру Трифоновичу моя мать неточно пишет, будто Твардовский "член ЦК" - он был всего лишь "кандидатом в члены ЦК", избранный на том же XXII съезде. На XXIII его уже не переизбрали, в отличие от Келдыша. Однако бесспорно, что Твардовский как редактор "Нового мира" пользовался неизмеримо большей известностью нежели Келдыш. А в зиму 1962/63 года его влияние было вообще исключительным. Твардовский сразу обратился в Президиум Верховного Совета СССР, который тогда возглавлялся Л.И.Брежневым.

Прокуратура неформально снеслась с Верховным Судом СССР, Верховный Совет СССР - с ними обоими, и буквально в считанные дни назрело решение: дела НЕ ПЕРЕСМАТРИВАТЬ, но СПОСОБСТВОВАТЬ ОСВОБОЖДЕНИЮ Пименова в порядке ПОМИЛОВАНИЯ. Все бумаги и

 

обращения - Александров, Виноградов, Иванов, Келдыш, Конрад, Райхман, Смирнов, Твардовский, Щербакова - передать по принадлежности в Президиум Верховного Совета РСФСР, возглавлявшийся тогда Игнатовым, утратившим тогда возможность принимать самостоятельные решения.

16 января 1963 меня вызвал хмурый прокурор - все прокуроры держатся хмуро, а все гебисты - сердечно - Владимирской области и устно проинформировал, что ему звонили из Прокуратуры СССР и велели сказать осужденному Пименову, что дело его ни при каких условиях пересматривать не станут, но что если он напишет прошение о помиловании, то Прокуратура ПОДДЕРЖИТ перед Президиумом такое прошение. На 16 же января Ронжин вызвал повесткой Щербакову Л.М. в Ленгорпрокуратуру, где сообщил ей то же самое. Ко мне во Владимирскую тюрьму помчался и прибыл 27 января Райхман, дабы уговорить меня не отказываться подавать на помилование¹²⁶.

Для меня вопрос о помиловании располагается на той же полочке, что вопрос, можно ли просить прощения. В подростковом возрасте я очень не любил просить прощения - "унижаться", - а моя мать очень сильно вдалбливала в меня обязательность просить прощения, если хоть в чем-нибудь виноват. Перебарывать надо, дескать, самолюбие, гордыню. И она очень сильно перегибала палку в этом направлении. Но кое-что от ее. уроков запало, и я постепенно пришел к такой философии прощения. Во всяком конфликте виноваты обе стороны. Исключительными случаями являются такие ситуации, когда стопроцентно виновна ОДНА сторона. О таких ситуациях думать нечего, ибо, если Я СЧИТАЮ моего противника виновным 100%-но, то для объективности надо внести поправку на мой субъективизм, а хотя бы 1% поправки сразу возвращает нас "к общему случаю". Представить же себе ситуацию, в которой я сам бы считал себя самого виновным на 100%, но не попросил бы прощения, я психологически не могу. Итак, обе стороны виновны. Если вторая сторона упорствует в своей неправоте, продолжает свои неправильные действия, из-за которых я с ней и поссорился, то - даже если я очень несоразмерно обидел противника - просить прощения мне было бы недостойно, не по-мужски, нехорошо. К примеру, лежат рядом со мной на пляже парень с девушкой и на полную громкость включили транзистор. Я раз, другой прошу их убавить звук, чтобы послушать рокот прибоя, голоса чаек, а они смеются и им начхать. Я встаю, ногой пинаю коробку в море, парня бью по морде, девушку обзываю шлюхой. Если в ответ он, подхватив от волн свой ящик, снова включает его грохотать и вытаскивает против меня нож, то ни о какой просьбе о прощении с моей стороны речи быть не может. Если же они после этого включают свой приемничек тихо-тихо и только вполголоса отругиваются в мой адрес: "Ну, зачем же было по лицу бить? У него зуб больной, а ты его по щеке!" или: "Ну, ее-то за что оскорбил? Фашист ты!", - то я готов признать: "Погорячился, братцы, простите. Я вон тама знаю зубного врача хорошего, хочешь, свожу?".

Такой же прагматически-принципиальный подход был у меня и к ходатайствам о помиловании. В тот год, когда вешали Имре Надя, я не мог бы написать такого ходатайства. Пока сидели в лагере Ира Вербловская и мой отец - как бы смог я просить выпустить меня по мотивам, относящимся ко мне одному?! Но они освободились. Правда, оставался Борис. Но, во-первых, честно говоря, он сел все-таки НЕ ИЗ-ЗА МЕНЯ, а вполне самостоятельно устремлялся в тюрьму со своих шестнадцати или даже

 

пятнадцати лет. Во-вторых, он ведь оставался из-за того, что сам раскрутился на второй срок в лагере, а по первому приговору он бы уже в 1963 освободился бы. Так что мысль о нем не могла абсолютно остановить, а лишь заставляла призадуматься. И я думал.

После XXII съезда казалось, что не только оттепель, или весна, но и самое лето настало. Труп Сталина вышвыривали из Мавзолея. Евтушенко писал:

"Безмолствовал мрамор.

Безмолвно дышало стекло.

Безмолвно стоял караул, на ветру цепенея.

А гроб чуть дымился. Из гроба дыханье текло,

Когда выносили его на плечах из стен Мавзолея.

 

Гроб плыл, задевая краями штыки.

Он тоже безмолвным был, тоже, но грозно безмолвным!

Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки,

В нем к стенкам прильнул человек, притворившийся мертвым.

 

Хотел он запомнить всех тех, кто его выносил,

Рязанских и курских молоденьких новобранцев,

Чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,

И встать из земли, и до них, неразумных, добраться!

 

Нет, Сталин не умер! Он только на миг прикорнул!

И я обращаюсь к правительству нашему с просьбой:

Удвоить, утроить у этой плиты караул,

Чтоб Сталин не встал, и со Сталиным - прошлое.

…

Он был дальновиден. В законах борьбы умудрен,

Наследников многих на шаре земном он оставил.

Мне кажется, будто из фоба того проведен телефон:

Энверу Ходжа сообщает свои указания Сталин!

Куда еще тянутся нити из гроба того?

…

Мы вынесли из Мавзолея его,

Но как из наследников Сталина - Сталина вынести?!

Иные наследники розы в отставке стригут,

А втайне считают, что временна эта отставка.

Иные и Сталина даже ругают с трибун,

А сами ночами мечтают о времени старом.

…

Велела не быть успокоенным Партия мне!

Пусть кто-то твердит "успокойся" - спокойным я быть не сумею.

Покамест наследники Сталина есть на земле,

Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее!"

И это публиковала "Правда"! Тогда же всплыли разногласия с Китаем, причем именно по вопросу о сталинизме; в той фазе полемики между КПСС и КПК я склонялся к позиции КПСС. При этом, добавлю, я мог судить о позициях сторон объективно, не по одним лишь советским

 

публикациям: я регулярно читал китайский журнал "Peking Reviews", тогда еще распространявшийся по подписке в СССР, хотя русскоязычные китайские органы печати (вроде газеты "Дружба") уже были исключены из подписки и продажи в розницу. Визитом Брежнева в Югославию, напротив, подчеркивались дружеские чувства к этому одиозному для Китая и Албании государству-ревизионисту. На XXII съезде прогремели требования судить пособников Сталина. Сталинград был переименован, как и прочие десятка два сталиногородов.

На XXII же съезде была отменена ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА. Она, вот уж правда, изжила себя - даже с позиций марксистско-ленинской логики. Ведь что такое "диктатура пролетариата"? Вот цитата из Ленина, которую мы студентами заучивали назубок по Сталину:

 

"Диктатура пролетариата есть классовая борьба победившего и взявшего в свои руки политическую власть пролетариата против побежденной, но не уничтоженной, не исчезнувшей, не переставшей оказывать сопротивление, против усилившей свое сопротивление буржуазии" (r.XXIV, стр.311).

 

Уже к дате моего рождения нельзя было всерьез говорить ни о каком "сопротивлении буржуазии", разве что в фарсовых сводках Ягоды, где к "буржуазии" причислялся, например, Л.Н.Гумилев. Так что Хрущев был абсолютно прав, произнесши:

 

"Естественно, что когда социализм победил в нашей стране полностью и окончательно ... исчезли условия, которые вызывали необходимость в диктатуре пролетариата..." (съезд, т.1, стр.240).

 

С моей точки зрения эти слова припоздали лет на 30-25, но лучше поздно, чем никогда. Главное не в этом.

 

"Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть....

Диктатура означает - примите это раз навсегда к сведению, господа кадеты, - неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть." (T.XXIV, стр.441, 436).

 

Поэтому, пока провозглашалось, что СССР есть страна диктатуры пролетариата, любые разговоры о восстановлении и поддержании законности вызывали недоумение. Звучали эфемерно. Теперь же, когда Iсекретарь ЦК КПСС промульгировал отмену диктатуры пролетариата, когда его поддержали все выступавшие на съезде, когда весь съезд единогласно проголосовал за Программу КПСС, отменившую "диктатуру пролетариата", - восстановление законности, опора на Закон приобретали прочный фундамент. Несомненно, и Орловскому с его ориентацией на Закон и законы, и мне это решение XXII съезда весьма импонировало. Собственно, я даже полагаю, что бурно развившееся в том же десятилетии правозащитное движение одним из корней уходит в эту резолюцию партсъезда. Возникла уверенность, что Советский Союз в принципе МОЖЕТ БЫТЬ правовым государством.

Но мне было уже не 24 года, как когда я прыгал от радости по набережной Невы, узнав о речи Хрущева на XX съезде. Мне уже перевалило за 31 год. Я уже испытал немало разочарований - и глубоких, и

 

болезненных. Поэтому мой скептицизм выставлял кукиш моему оптимизму и твердил вослед за Симоном Гогиберидзе: все это камуфляж. Элементы камуфляжа били в нос, например, в тех же стихах Евтушенки; вот пропущенное мною последнее отточие:

"Наследников Сталина, видно, сегодня не зря

Хватают инфаркты: им, бывшим когда-то опорами,

Не нравится время, в котором пусты лагеря,

А залы, где слушают люди стихи, - переполнены!"

Если можно врать о пустоте лагерей, думал я в тюрьме, то и в других строчках можно врать. Вообще, именно к Евтушенко я исконно относился резко враждебно. Ни одному его слову не верил, да и сейчас считаю спекулянтом, пенкоснимателем. Но если и можно было такие словеса относить к сфере камуфляжа, то ведь вот осенью 1962 года с Кубы БЫЛИ УБРАНЫ советские ракеты, что бесспорно доказывало, что в тот момент ставка советского правительства была на мир, а не на войну. Той же осенью хлынула со страниц "Известий" и "Нового мира" литература о политических заключенных при Сталине. Имя Солженицына вошло в российскую литературу. Он мгновенно был принят в Союз Писателей. Этот, одиннадцатый, номер "Нового мира" с "Одним днем Ивана Денисовича" я прочитал еще до того, как меня вызвал прокурор, до того, как приехал адвокат. В "Дне поэзии" 1962 года были опубликованы стихи Заболоцкого:

"Где-то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мерзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

 

От солдат, от их луженых глоток

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околодок

Да наряды в город за мукой.

 

Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой."

Никак нельзя было относить к камуфляжу и разделение партии на две: взамен обкомов создавались той же самой осенью 1962 года "промышленный обком" и в той же области "сельскохозяйственный обком", а промеж них болтался зародыш третьей партии в форме "идеологической комиссии". Это - почти полностью та программа, что мы намечали с Заславским и др. в 1954 году.

В этих условиях, когда "другая сторона" "приглушила свой транзистор", я мог и взять назад свои слова насчет "шлюхи" - может, я и впрямь напрасно обругал в "По поводу речи Хрущева" его фашистом?.. И я написал:

 

"Президиуму Верховного Совета РСФСР от...

Заявление

1. В годы 1949-53 в результате воздействия известных обстоятельств у меня сложилось резко антисталинское мировоззрение (см. приобщенные к делу мои дневники тех лет). В 1956, считая начатое тогда осуждение культа недостаточным и отождествляя (как вижу сейчас - неправильно) Сталина и его наследников с правительством, я развернул антиправительственную деятельность, а в процессе борьбы против наследия Сталина перешел за рамки закона и совершил поступки преступные и повредившие делу искоренения этого наследия. Виновным в антиправительственной деятельности я себя признал. Виновным в антисоветской - нет; ведь я не желал наносить вреда Советской власти, а в своих действиях исходил из того, что считал интересами родины и социализма.

2. Находясь в лагере, я, несмотря на активное противодействие лагерной администрации, а позже и успешнее в тюрьме (где такого противодействия не было),написал ряд математических работ (не считая написанного до ареста). Мои работы охватывают области: геометрия, космология, физика, математическая лингвистика и др. По отзывам специалистов (отзывы у президента Академии Наук СССР) в них содержатся весьма ценные и новые научные результаты. К сожалению, они опубликованы не все. Около десятка вполне законченных статей не публикуется с 1960, ибо администрация места лишения свободы в ответ на представления академиков запрещает публиковать работы заключенного. Кроме того, несколько десятков менее законченных работ для своего завершения требуют возможности работать в библиотеках и общаться со специалистами.

3. На основании изложенного я прошу помиловать меня с тем, чтобы я мог завершить и опубликовать труды, нужные науке.

21.01.63

Владимир подпись"

 

Написавши, подал формально, как положено, через спецчасть. А на следующий день приехал адвокат. Ознакомившись с копией поданного мною "заявления", Райхман неодобрительно заахал. Из доводов его мне упомнилось лишь, что противопоказано упоминать про "противодействие лагерной администрации". Возможно, по-житейски он и прав: раз я пишу о "противодействии", значит я скандалил, - умозаключит чиновник, подготовляющий материал на комиссию по помилованиям. А значит, нарушал режим и потому "недостоин". Да и, конечно, по сгустку гордыни в этом заявлении оно смахивает на процитированное в §8 прошение Вербловской. Но я полагал, что названная комиссия будет собираться не из жалости ко мне или моим родственникам, а ради влиятельных Келдыша и Твардовского. То, что я напишу, вряд ли и прочитают. Но должен наличествовать какой-то текст, подписанный мною. Насчет "противодействия", думалось мне, упомянуть непременно надо. Ведь, как ни крутись, администрация-то представит на меня характеристику, она все равно будет поносной ("за нарушения режима переведен на более строгий, тюремный"), мне никто не предоставит случая ответить на ихние наветы, а потому надо авансом упредить и дать объяснения на тот гипотетический случай, если читающий ихнюю характеристику задастся вопросом - а как оно было на самом деле? что говорит altera pars? Но Иосиф Израилевич настаивал. Он привез даже свой собственный проект.

 

Точнее, написанный Эрнстом Орловским и, кажется, согласованный с Ирой Вербловской. Вот один из вариантов того проекта:

 

"Я хочу просить ПВС РСФСР пересмотреть мой приговор по следующим основаниям.

В декабре 1956 мне показалось, что возвращается эпоха зажима и репрессии. Я усмотрел это в шумной кампании против Дудинцева и неиздании его книги; в действиях ленинградских органов госбезопасности против студентов-любителей Пикассо. Но я роковым образом ошибся: и эта книга издана и не проведено широких репрессий.

Все извращения, которые в течение долгих лет заставляли меня относиться к правительству с недоверием, устранены.

Многие мои действия были ошибочны или даже прямо вредны.

Я всегда говорил и говорю то, что думаю, и только то, что думаю, то, в чем я убежден. Некоторые мои мнения оказывались ошибочными. Например, года три-четыре назад я думал, будто ревизионисты правильнее понимают и проводят в жизнь идеи Ленина, нежели это делает ЦК КПСС. Некоторое время назад, изучив протоколы II и IV съездов РСДРП, я понял ошибочность этого моего взгляда¹²⁷. Были у меня и другие ошибки. Но это были ошибки, это были пусть неверные, но честные убеждения.

Прошу вас уменьшить срок лишения меня свободы. Я ученый, и по мнению многих крупных специалистов, мои работы весьма нужны и интересны. Вряд ли целесообразно, что эти годы, когда я мог бы, находясь на свободе, завершить свои геометрические исследования, результаты которых сказываются и в астрономии, и в экономике, и в биологии, и в лингвистике, - что эти годы проходят в борьбе за лучшее место на сплошных нарах.

Если к концу оставшегося мне срока я и останусь жив физически, скорее всего я перестану существовать как ученый и полезный член общества. Это очевидно. Поэтому я и прошу снизить мне срок.

Что касается возможных соображений о моей "опасности", то неужели же меня всерьез может кто-либо бояться? Я думаю, что я частично искупил свою вину годами упорного труда, в тяжелых условиях заключения. Во-первых, ряд моих работ фактически готов к печати, но их не печатают. Во-вторых, ряд работ в основном закончен, но чтобы их можно было счесть завершенными, мне потребовалось бы просмотреть массу литературы чисто справочного порядка. В-третьих, мне не хватает живого общения с учеными. Никто не отрицает важности моих работ для науки, никто не сомневается в необходимости их завершения и публикации.

Еще раз прошу сократить мне срок заключения.

Возвратившись в общество, я приложу все силы для завершения своей научной работы, которая будет полезна науке и Родине.

28.01.1963 подпись"

 

В §5 гл.2 я рассуждал про то, какие документы отлагаются в архиве, а какие работают в жизни, исчезая из бумаг. К последним принадлежит мое ходатайство о помиловании: я так и не помню, каков же был его окончательный текст. Помню, что пошел на большие уступки адвокату.

 

Помню, что запросил из спецчасти назад свое заявление от 21.01 - оно, конечно, никуда не ушло за неделю. Переделал его в соответствии с договоренностью с Райхманом - уже после его отъезда и подал. Но копии не осталось. Проект Орловского цитирую по рукописи, написанной моей матерью явно под диктовку.

Мы все нервничали, ожидали решения со дня на день, а дело буксовало по самым рутинным, казенным причинам. Согласно регламенту, дела о помиловании обязаны иметь определенные реквизиты. К числу непременных относится характеристика администрации мест заключения на представляемого к помилованию. По существу сию характеристику изготовить было нетрудно, и она была составлена в духе того, что писал Беззаботное Щербаковой или Николаев ЛОМИ. При такой характеристике не освобождать надо, а новый срок мотать, наверно. Одних донесений от бериевцев, сдается, на 250 лет вперед скопилось. Но трудность для спецчасти состояла не в этом. Опять же по регламенту в характеристике обязательно следовало перечислить ближайших родственников осужденного с указанием адресов. А Ира жила в это время на неудобной частной квартире в Калинине и адрес мне дала не фактический, а "Калинин, до востребования". Там хоть письма не пропадут. Такой адрес вписать в характеристику невозможно, скрыть ее существование тюремная администрация не могла (она же в приговоре фигурирует как жена!). Словом, два месяца спецчасть ломала себе голову над этим, только 20 марта моя характеристика прибыла по месту назначения!

Кроме сей рутины против меня был Миронов. Ведь Комиссия по помилованиям может и не прочитать констатирующей части характеристики. Важна ее рекомендательная часть: освобождать или нет? Эту рекомендацию утверждает отдел административных органов ЦК, заведовал которым с момента прихода Шелепина к руководству КГБ тот самый Николай Романович Миронов, с которым я имел случаи ругаться и в своей камере, и в личном его кабинете в 1957 году; см. конец §16 гл.1. Не то, чтобы он был злопамятен и лично меня помнил как чем-нибудь заметно отличающимся от прочих негодяев. Но он был ревнив к собственной репутации: он всегда все делал правильно, ошибок и недосмотров в его неусыпной деятельности быть не могло и не было. Именно потому он регулярно препятствовал освобождению - по пересмотру ли судебному, в порядке ли помилования - ЛЕНИНГРАДЦЕВ, осужденных при нем. Отец Трофимова, говорят добрался до самого Хрущева, но тот не желал в ту минуту (лето 1960 года) ссориться со своим аппаратом, и Миронов победил. Так и сейчас - Миронов категорически воспротивился.

Но Келдыш не случайно поднялся в административные верхи. Он ведал ту заповедь администратора, которая гласит, что никогда нельзя допускать, чтобы на твою прямую просьбу (отношение, запрос, ходатайство) последовал отказ. Даже затягивание ответа. Ибо допустить это - значит умалить престиж. А слава администратора, который всегда добивается того, чего хочет, сама по себе способствует достигать положительных результатов, ею надо дорожить. Поэтому секретарша Келдыша отметила, что на такое-то отправленное ею в начале января исходящее долго нет ответа. Доложила шефу. Тот навел справку о движении дела. Подчеркну, что поскольку Л.М.Щербакова обратилась к двум членам ЦК, постольку это дело воспринималось как "заявление в ЦК", а не "заявление в Академию наук". Келдыш узнал, что отдел административных органов ЦК возражает, и как член ЦК отправился на прием к заведующему отделом. Я не знаю слов, какими Келдыш пронял Миронова. О самом факте ЛИЧНОГО хождения Келдыша я узнал только в

 

1972 году, когда Келдыш в Сыктывкаре повествовал сию эпопею В.П.Подоплелову. До того у нас в семье бытовало представление, будто Келдыш ограничился пересылкой бумаг с заступнической сопроводил овкой. Итак, имея против себя Келдыша - бесспорно ВОСХОДЯЩЕГО ФУНКЦИОНЕРА - и Твардовского в условиях бурного антисталинского потока Миронов дрогнул. И 25 мая Семин из Верховного Суда сказал Вербловской, зашедшей узнать, в каком состоянии мое дело, что "через одну-две недели дело будет рассмотрено".

Что это означало, Вербловская, да и другие на воле, не очень-то поняли. Я осознал, пожалуй, раньше всех. Ибо 5 июня ко мне во Владимирскую тюрьму прибыла "комиссия ЦК". Возглавлял ее референт -по расположению кабинетов, похоже, первый или главный, но бесспорно не единственный - Миронова Константин Иванович Ушаков. При нем был зам.нач.следственного отдела КГБ СССР Марченко или Захарченко, нач.УКГБ по Владимирской области. Ну, еще за столом сидело человека три тюремного начальства: нач.тюрьмы Мельников и мое непосредственное: корпусной опер, начальник корпуса и еще в том же духе, кажется, замполит. Два дня работала комиссия. Впервые за все время моего заключения мне были предъявлены все занесенные в мое дело "акты о нарушениях" и у меня спросили объяснения этим нарушениям. На 90% акты состояли из сплошного вранья, на 9% - из ложной интерпретации реальных событий (например, шариевский донос насчет философского определения материи). Но даже один оставшийся процент истины не содержал ничего серьезного. Сознаюсь: я знавал за собой грехи поважнее, которые прошли мимо зрения начальства, копившего на меня всякое вранье. Ну, разумеется, по существу ни один из этих актов-фактов не интересовал Ушакова сам по себе. Ему важно было посмотреть на меня и по моему поведению и манере оправдываться догадаться: представлю ли я угрозу репутации его шефа, если меня выпустят, или не представлю. Вот он меня выпустит, а я назавтра побегу раскидывать листовки "Долой Хрущева!". Это его скомпрометирует, опорочит. Конечно, и академиков тоже, но какой с них спрос? А Миронов не должен был санкционировать! Или же я пойду жаловаться по прокуратурам, как следователи нарушали нормы следствия - следователи, работавшие под его, Миронова, отеческим присмотром -каково будет тогда Миронову отбиваться и покрывать следователей? Да мало ли что может такой человек, за которого вся Академия Наук хлопочет, придумать?! И вот Ушаков присматривался. А я поэтому изобличал-жаловался преимущественно на далекую администрацию Озерлага да московского капитана Егорова, на следствии злоупотреблявшего "честным словом коммуниста". Ушаков не ограничился опросом одного меня. Комиссия трудилась двое суток и опросила ВСЕХ, с кем я сидел во Владимирской тюрьме. Не знаю уж, как вели опрос других, но со мной разговаривали не так, как начальство с заключенным, не так, как следователь с подследственным или свидетелем, но так, как явившийся на предприятие гебист в штатском беседует с вольными и непривлекаемыми, но могущими сообщить важные сведения гражданами-товарищами. Только что без обращения "товарищ". И без рукопожатий - они были потом, в здании ЦК.

Комиссия уехала. Отношение бериевцев ко мне резко изменилось. Даже Судоплатов первым начал со мной здороваться. Людвигов лебезил и расшаркивался. Мамулов - не изменился, Шария пылал энтузиазмом, но думал только о своем освобождении - 26 июня конец срока. Брик, с которым у нас кипела истинно тюремная вражда из-за вынесения параши и т.п., стал смотреть на меня изумленно-заискивающе:

 

— Ну, если тебя освободят по помилованию, то это будет первый пример, который я видел. Пишут-то многие, но никого по этой статье не освободили еще. Тогда я всерьез подумаю. Мне-то хорошую характеристику дадут.

Я остался ждать. Ох, и выматывающее это состояние - ожидание! И сколько раз в жизни мне ничего не оставалось, кроме как ждать и ждать. И оттого, что я в совершенстве выучился искусству ожидания, сколько во мне убито человеческого, нетерпеливого, импульсивного, свежего, душевного...