ГЛАВА 5. ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ БЕЗ ИВАНА

 

АРЕСТ

 

В ночь на 1 июля 1938 года мне пришлось остаться на работе в театре Немировича-Данченко, он тогда давал представления в «Аквариуме» на Садовой. Я писала лозунги, которые завтра должны быть повешены. По-моему, был день подписки на заем. В этот же вечер нас пригласили к Берте на день рождения. Я предполагала работать всю ночь, и мы уговорились с Иваном, что он поедет к Берте один. Я, если освобожусь рано, приду, если поздно - то поеду прямо домой. Кончила работу около часа ночи, устала до безразличия ко всему. Не переодеваясь, в брюках и куртке, в то время в брюках женщины не ходили, села на трамвай и поехала домой. Жили мы в 1938 году в бывшей квартире Радека на 11 этаже. Мы с ним поменялись, он переехал на 10-й, а мы на 11-й этаж. Прекрасного расположения семикомнатная квартира, удивительно удобная.

Пришла домой, встретила меня овчарка Герта. Красавица, черная как смоль, ученая, я получила ее через Николая Михайловича Бирюкова из семьи какого-то арестованного, кого - не знаю. Дети с домработницей были в деревне у матери Ивана. Легла спать, уснула как убитая, встала бодрая, веселая, было воскресенье. Пошла к Ивану в кабинет, думала разбудить его или найти бодрствующим. Открываю дверь — постель пуста. Меня это не обеспокоило, так как было воскресенье. Я думала, что после Берты они на машинах уехали в лес или на дачу кого-нибудь из гостей. Конечно, было досадно, хотелось быть там, где он.

Весь день занималась своими делами, легла спать, думая, что он придет в ночь. Проснулась утром, а его опять нет. Я забеспокоилась, хотя об аресте не было и мысли. Звонок из «Известий»: «Где Гронский?» Иван в это время работал ответственным редактором во Всесоюзном издательстве архитектуры, но состоял в парторганизации «Известий». Через несколько часов опять тот же звонок, опять тот же вопрос.

Началось беспокойство.

 

Кончался месяц моей одинокой жизни в Москве. Я думала, что он в какой-нибудь секретной командировке. Ждала, что в конце месяца мне принесут зарплату. Прошел месяц, деньги не несут.

Муся Мильграм, моя подруга по АХРРу, обошла все морги, я несколько раз была в НКВД в справочной. Отвечали, что его там нет. Оказывается, он сидел без ордера на арест два с половиной месяца. Ивана арестовали в ночь на 1 июля, а ордер на арест был подписан 16 сентября.

А вышло вот как.

Гронского зачем-то разыскивали. Было 11 часов ночи, позвонили к Берте и вызвали Ивана в НКВД. Его бывало вызывали. С каким чувством он шел в этот раз, не знаю. Пришел. И остался там на пятнадцать лет...

В поисках Ивана, я пришла в НКВД. В справочной мне ответили: «Не задержан, не арестован...» Я отошла к окну и расплакалась — не могу найти. Подошла женщина: «Не плачьте! Возьмите 50 рублей, подойдите к окошку и попробуйте передать мужу». - «Но мне сказали, что его здесь нет». «Неважно, идите, сделайте, как я говорю». Подхожу к окошку, спрашиваю:

— Можно передать деньги Тройскому?

— Пожалуйста, 50 рублей.

Я обрадовалась, что, в конце концов нашла его. Тот посмотрел на меня и закрыл окошечко.

Через какое-то время открыл, принял деньги, и я была счастлива, что нашла Ивана живого. Через пару дней ко мне пришел комендант нашего дома с военным НКВДистом и сунул расписку о том, чтобы я в недельный срок освободила квартиру. Ходила отдавать квартплату, по такому случаю можно было бы и не платить. Говорю коменданту: «Где же Гронский?» Он закрыл глаза и, сморщив лицо, произнес: «Арестован». Мне не верилось, и я надеялась на слова Ивана, что «суд-то советский — разберется».

К этому времени я вызвала ребят домой, которые были в деревне у матери Ивана. С Нюрой-работницей пришлось расстаться. Игорю было 14 лет, он сразу у меня стал за взрослого - запаковывал вместе со мной вещи в тюки и ящики. Семь комнат, легко сказать. Временно, несколько дней, жили в другой квартире в двух комнатах. Была там еще одна женщина, тоже жена арестованного. Она все время плакала и звала ехать в Лефортово: «У меня муж там». Я не могла ехать с ней, нужно было в кратчайший срок выехать из Москвы. Продала книги, письменный стол, кресло, кровати, но многое осталось в квартире. За книгами приехали на машине, давали опись книг, какие купят. Но и деньги-то за них было непросто получить. С Ольгой пришла в магазин за деньгами, а их не дают. «У нас сейчас нет денег!» «Как так, мне же завтра уезжать!» От отчаяния расплакалась. Ольга пошла поговорила, объяснила ситуацию, выдали всю сумму - 14 тысяч. Много ли это? Да, много, я потом за четыре тыся-

 

чи нашу избушку перевезла из Долматово и поставила в Любиме.

В последний день мне хотелось проститься с Москвой; не была я привязана к ней, но впереди была неизвестность, наступали скорбные дни без мужа, без дома... Никому ненужные. До поздней ночи бродили мы с Николаем Михайловичем Бирюковым по Москве. Спасибо ему, он один из очень немногих, не отвернулся от меня, когда это все случилось. Были на Воробьевых горах. Почти дикий лес представляло собой это место. Оттуда видели зарево пожара над Москвой, в ту ночь горел Детский театр. Если не ошибаюсь, он был рядом с Большим театром, моим любимым театром, в котором я столько получила благородного, возвышенного, прекрасного.

Поскольку мы теперь были без квартиры, то я решила ехать к матери Ивана в деревню Долматово Ярославской области. Уезжали с приключениями.

Приехала на вокзал с детьми. Игорю 14 лет, Вадимке 10, и Ирочке четыре года, с нами ирландская овчарка. Собаку мне некому было оставить. На вокзале увидела, что люди неделями живут и не могут получить билет. Пришла в ужас — грудные дети, люди спали на полу под скамейками. Как быть? Ну ладно, думаю, устроюсь. Ни на что не надеялась. Вернулась обратно, чтобы заплатить за квартиру за последний месяц. В дверях встречаю нашего коменданта. Он спрашивает: «Лидия Александровна, как устроились?» Я объяснила, что ужасно, рассказала об обстановке на вокзале. — «Неделю придется жить в углу зала ожидания, даже сесть негде». Он выслушал и велел подождать. - «Я вам дам отношение». Сижу, жду, подходит, дает мне бумагу: «Прочтите». Читаю: «В 24 часа выселить из Москвы гражданку Тройскую с детьми и собакой». Я засмеялась, он в ответ улыбнулся. Этим все было сказано. Я поблагодарила его за такое отношение, оставила свой адрес на Долматово, на случай, если вдруг Иван вернется и не будет знать, где искать меня. Бодрой походкой отправилась на остановку трамвая и поехала к детям на вокзал.

Радостная подхожу к кассе, народ не пускает. - «Мы неделями здесь живем». Конечно, я не сказала, по какой причине мне велено выехать. Я показала бумажку, пропустили. Кассирша вызвала начальника, тот посмотрел на меня, выдали билеты, через два часа был поезд, и мы уехали.

Москва была пройденным этапом, и оставляла я ее без сожаления, не оглянувшись. Раз не было Ивана, раз я не имела права жить тут, то нечего было и жалеть. Провожали меня Муся, художница Вера Шувалова, и вдали у колонны стоял Н.М.Бирюков. Он не подошел, мы только обменялись взглядами.

Ночь в вагоне. Детей уложила на скамейке, сама села на чемодан, дремала, Герта устроилась рядом. Среди ночи подняла голову переменить положение и вдруг получила удар по затылку, и Гарькин голос:

 

«Спи, говорят, — спи!»

Он думал, что это встала Герта.

...Была трудная, долгая жизнь без Ивана. Работала и счетоводом, и лесорубом, и няней в госпитале, прачкой в детском доме, когда привезли из Ленинграда блокадных детей...

 

ЛЮБИМ

 

Наутро мы были на станции Любим. Встретила нас Анна Антоновна, мать Ивана Михайловича, словами: «И зачем ты сюда ехала? Осталась бы там, в Москве». Конечно, я ей была не нужна, а я ехала к ней, как к родной матери. Отсюда начинаются мои мытарства.

Итак, приехали в Долматово к матери. Я хотела работать в колхозе, а детей оставить на попечение свекрови. Она не согласилась и уехала на зиму к сыну Павлу в Ярославль. Я начала устраиваться. Определила Игоря в школу в Любиме. Провожала его «на постой» 29 августа, уходил на всю зиму. Через Анну Антоновну устроила его к знакомой на ночлег с питанием. Одела во все чистое, дала смену белья и платья. Сделала сверток из тоненького матрасика и одеяльца, перевязала веревкой и повесила через плечо. Первый раз отпускала я своего птенца от себя и то «благодаря» тому, что Иван был ТАМ. Спустился мой Игорь с горки, перешел мостик через ручей Скородумку, обернулся, помахал рукой и пошел... Высокий, стройный, гибкий, ловкий, в бушлатике; мелькнули ленточки бескозырки, и исчез за кустами первого поворота. Сердце заныло — еще одна разлука.

Вадим ходил в это время в школу в Язвицево, в двух верстах от Долматово, в ту самую школу, что кончил Иван. Шли дни, я ходила в Любим искать работу, а до Любима примерно восемь километров. Все понемногу устраивалось.

Сидела как-то вечером в горнице, это вторая комната рядом с кухней, было уже совсем темно. Вдруг из леса от Вахромейки ударили фары машины. Она быстро направлялась к нам. Я вскочила, выбежала на крыльцо. Ведь это Иван! Ведь это за мной! Машина ближе, ближе и, не замедляя хода, проехала в Надеево. Так погасла первая надежда...

В конце сентября я собралась в Москву для передачи денег. Принимали 50 рублей. Пришла на вокзал в Любим, сижу в зале ожидания. Была уже осень, ночи холодные. Поезд отходил в два часа ночи. Сижу, дремлю. Подходит немолодой мужчина в шинели «Можно вас на минутку?» «Пожалуйста». Встаю и иду за ним. «Я должен вас задержать. Сдайте билет». Иду к кассе - не принимают. Тогда иду с ним через служебный вход — приказал принять. Выходим из вокзала, стоит малень-

 

кая машина, не знаю, «газик» или «эмочка» и трогательная картина — вместо фар — «летучая мышь». В первый раз еду с таким «шиком». Приезжаем в здание НКВД. Смирнов, начальник НКВД, ушел к себе в кабинет, а заместитель, который меня задержал, сидел со мной в комнате и разговаривал. Расспрашивал, но ничего не записывал, просто ему было интересно слушать рассказ о совершенно иной жизни. Начало брезжить. Позвали женщину, она сделала обыск моего чемодана и меня лично - заставила расстегнуть платье, пояс, вплоть до сорочки, ощупала меня. Затем меня опять посалили в машину и мы поехали...Куда?

(Из Дела №21016 Тройского Ивана Михайловича, л. 8,9. 22 сентября 1938 г. следователь Матусов из НКВД на Лубянке послал распоряжение «произвести обыск у жены арестованного нами бывшего редактора «Известий», о результатах сообщить нам». Ордер №32 на обыск от 30 сентября 1938 года.)

Город спит, серый рассвет, улицы пустынны, проезжаем дом, в котором спит Гаря. Боже мой! Да не арест ли это? Увижу ли еще сына? Тех бабка не бросит, а этот?! И такое смятение поднялось, заметалась душа, что же делать? Впереди тюрьма? Хотелось закричать - «Гарька!» И тут голос Смирнова: «Поезжай на Вахромейку». Я поняла, едем в Долматово. Дорога ужасная. Колеи такой глубины, что в некоторых местах днищем задевали. Вот и Долматово. Подъехали к дому, вышли. Попросила их подождать, убрала Герту. Встретила обеспокоенная Анна Антоновна, я объяснила, что приехали с обыском. Вошли в дом, спросили, есть ли оружие. Взяли прекрасное тульское охотничье ружье и большой кинжал — подарки Ивану от оружейников и Павла Радимова. Кинжал - старинное оружие курдов, которым Иван очень дорожил. Он имел большую художественную ценность. У Радимова вообще было ценнейшее музейное оружие.

Начали обыск. Смирнов сидел, обыск вел его заместитель. Хотел открыть чемодан, я сказала: — «не трогайте, тут мое белье», и он отошел. «Какие есть бумаги?» Я показала, увидел, что много. «Ну, я здесь просматривать не буду, придется мне взять туда с собой». По своей глупости и неведению отдала весь архив своими руками! Взяли 2-3 мешка рукописей, ящик с документами, письмами, записками, мою тетрадь с хроникой встреч в Доме правительства, альбом фотографий похорон Скворцова-Степанова. Было сделано три альбома - «Известиям», семье Скворцовых и Тройскому.

Взяли книги с автографами.

«Суд-то советский - разберется». - отвечал Иван на мой вопрос «А вдруг тебя арестуют?» В архиве была папка с письмами Б.Шоу, Р.Роллана, Сталина, Горького, Калинина. Передавая, просила: «Аккуратнее с этой папкой, в ней важная переписка». Почему все отдала? Думала, прочтут — увидят, какой у меня Иван и отпустят.

 

И канули в годы и Иван, и архив.

На запрос в марте-апреле 1994 г. в Ярославскую контрразведку ответили: «В архивных фондах УФСК РФ по Ярославской области сведения об интересующих Вас материалах, к сожалению, не сохранились»

Уезжая, Смирнов спросил:

Есть ли обиды на производящих обыск?

— Нет.

Сказала ему, что думала, что это Иван едет, когда увидела машину в нашу сторону. Смирнов пояснил, что они ездили в Надеево, то ли с арестом, то ли с обыском.

Уехали. За остальным архивом прислали машину только назавтра. Я села на кровать совершенно опустошенная и потеряла сознание. Проспала до поздней ночи. Мама разбудила меня, спросив, поеду ли я в Москву к Ивану? Быстро надела пальто, вышла из дома. Уже была ночь, мать проводила меня на разъезд в Жарок.

Не могу сказать точно, когда это было, вероятно весной 1939 года, Иван сидел уже 10 месяцев, я поехала на передачу. Пришла в Прокуратуру на Пушкинской улице узнать, что и как с Иваном. Отправляют из одного кабинета в другой, а там - в третий, оттуда дальше и потом опять приходишь в первый, где уже был.

Во дворе стояли столы, а к ним длинные очереди, люди подходили и справлялись об арестованных. В конце концов, и я подошла — мне отвечают что осужден на 15 лет с правом переписки.

— Радуйтесь. А мне сказали 10 лет без права переписки.

Видим идет мужчина в унтах, меховой шапке, меховой куртке, народ удивляется, уже тепло было.

— Откуда вы?

— С севера. — Оказывается, освобожденный.

— А зачем же вы сюда пришли?!

— А пришел спросить - за что же я сидел. — Это я сама слышала.

— Уходите отсюда скорее, пока вы еще раз не сели!

Чем дело кончилось, я не знаю.

Я написала письмо Сталину о пересмотре дела. Получила из Военной прокуратуры ответ на другой же день! Вот как там работали! На одном из сохранившихся ответов текст: «Ваше заявление на имя Комиссара внутренних дел Союза СССР т. Л.П.Берия переслано на распоряжение прокуратуры СССР 26.ХI.1939 г. за 2103172, куда Вам и надлежит обращаться за ответом».

Я измучилась, ожидая вестей. Бедная Анна Антоновна, мать Ивана, как она мучилась неизвестностью, но держалась, молчала. Она была удивительной женщиной, настоящей русской - тактичной, выдержанной, внутренне интеллигентной. Только иной раз скажет: «Лида, пога-

 

дай на картах, где Ваня, что с ним?» «Мама, да я не умею гадать». «А ты раскинь карты, я сама посмотрю». И вот я раскидываю, вижу, что она делается спокойнее. Потом и без ее просьбы начинаю раскладывать. Говорю все, что могу выдумать - где он, что он думает о нас, ну, конечно, — скоро ему дорога, и так далее. Смотрю, она успокаивается, потом мне говорит: «Как хорошо гадаешь, а говорила, не умеешь».

Вскоре я устроилась на работу счетоводом в препаршивую строительную артель «Любимец» и переехала с ребятами в Любим. Сняла комнату в Останкове на другом берегу Обноры. Жили у Настасьи Ивановны Смирновой, мальчики ходили в школу. Ира была на попечении Смирновой. Вадим учился у Татьяны Александровны Надежиной, первой учительницы Ивана, которая тогда учительствовала в Язвицево. Через двадцать лет в 1967 году мы с Иваном и Сергеем Морозовым были в Любиме на каком-то торжественном сборе города. Зашли к ней, она жила в маленьком домике. Жила на пенсии. Выглядела она не дряхлой старухой, хотя на 20 лет была старше Ивана, ей в ту пору было за 80 лет. Иван в те дни был избран почетным гражданином города Любима.

Подходил Новый 1939 год. Утром я сделала для детей рабочих утренник с кукольным театром. Привлекла молодого рабочего и Игоря. Утренник проходил в конторе и прошел очень хорошо. Сделала им кукольный театр - и кукол, и большой красный занавес-штору привезла из Москвы.

Спустились сумерки. Мальчиков отправила в школу на новогодний вечер, Иру уложила спать. Стала убирать комнату, чтобы занять себя хоть чем-нибудь. Не думала я, что так одиноко буду чувствовать себя в этот вечер. Вот и близится полночь. Сказала Настасье Ивановне, что пойду в стройконтору. Накинула серую шубку и ушла. В конторе жили сторожиха и уборщица Дуся с двумя детьми, муж ее тоже был в заключении, но по другой причине. Она уже спала, я разбудила ее, говорю:

— Давай Новый год встречать!

—А как его встречать?

Послала за вином и закуской в трактир. Сама стала приготавливать стол — сдвинула два конторских стола, накрыла красным занавесом, из бумаги сделала тарелочки — два прибора, себе и ей. Дуська принесла четвертинку водки и для меня «сухого» вина, закусок. Что это было за вино?! Не знаю, во всяком случае, оно скорее походило на уксус, но это было не важно. Сели за стол в половине двенадцатого, вдруг стук в дверь, открываем - председатель артели.

— Что это у вас?

— Новый год встречаем!

Ему захотелось встречать с нами. Дуся погнала его за вином и закуской. Он быстро сбегал, только сели, подняли бокалы-стаканы, опять стук. Открываем - председатель ревизионной комиссии.

 

— Что это у вас?

— Новый год встречаем!

Повторение истории с председателем. Наконец, в полночь подняли бокалы и выпили вино. Поздравили друг друга с Новым годом. Опять стук в дверь. Я услышала мужской голос:

— Здесь Гронская?

Вот тут я струхнула. Думаю — арест. Это последний Новый год на свободе. Оказалось, телеграмма. Почтальон был в Останкове, оттуда его послали сюда. Телеграмма была от Николая Михайловича Бирюкова такого содержания:

«Любим. Стройартель «Любимец». Любимице артели Гронской. Поздравляю. Желаю. И т.д.»

Не знал он, сколько радости принесла мне эта маленькая бумажка, как я была глубоко благодарна.

Весной мы переехали на новую квартиру. Я сняла домик с комнатой 3x3 и кухней 1x1 метр, но при доме был прекрасный большой огород. Дом этот стоял на живописной, зеленой улице Шмидта. Улица в колдобинах с травой по обочине, и только с одной стороны щербатые доски убогого тротуара, а осенью еще и тьма. Одним концом улица упиралась в площадь, а другим в поле. Бегу, бывало, с работы домой, жадно ищу голубой «бьюик» Ивана, в котором он должен был приехать за мной. День, два..., а «бьюика» все нет и нет.

Это было поздней осенью, я была на работе, случайно взглянула в окно, смотрю - идет мать, высокая, худая, с палкой в руке, усталая, идет широким мужицким шагом.

Я выскочила навстречу.

— Письмо от Вани.

Это была ПЕРВАЯ за год весточка.

 

Открытка

«Дорогая мама! Верховным судом я осужден к заключению в лагере. В настоящее время нахожусь в Котласе. Сообщи адрес Лиды и напиши о здоровье детей. Будет хорошо, если ты немедленно подтвердишь телеграммой получение письма и перешлешь мне, но только быстро, что-либо из теплых вещей и белья (пальто, белье, полотенце, портянки и, если возможно, какие-либо сапоги).

Крепко обнимаю тебя, жену и детей. Желаю вам всем здоровья.

Иван.

6.VI.1939. г.Котлас Архангельской обл. Перевалочная база НКВД».

 

Пронеслись годы... Стою на платформе Северной железной дороги. Мимо пронесется поезд Москва — Котлас — Воркута, Москва — Ар-

 

хангельск. Всегда сожмется сердце, к горлу подступит ком, слезы обожгут глаза...

Анне Антоновне пришли две открытки — Иван сообщил, что он осужден на 15 лет. Спрашивает: где дети, что со мной? Все перевернулось в душе! Как же так? Ведь суд-то советский!? Разберется! Значит - сволочь, изменник! Как же все это связать? Уложить?

Потом пришло письмо и мне. Он писал, что лишен всего, плюс пятнадцать лет заключения, потом еще пять лет поражения в правах. Написал, что я свободна и могу распоряжаться своей жизнью. Опять раздумье: не мог написать такого письма. Я ответила, что жду и буду тебя ждать, когда бы ты ни вернулся.

 

Открытка

14.VI.1939 г.

«Получил твою телеграмму. Спасибо, родная, за весточку. Рад, что ты и дети, и мама живы и здоровы. Знаю, что жить тебе трудно, еще труднее воспитывать детей. Но ты ведь у меня молодец и с трудностями справишься - в этом я уверен. Детей воспитаешь хорошо, т.е. советскими патриотами и большевиками. Я лично глубоко убежден в том, что мы еще будем жить вместе всей семьей и будем жить хорошо. Я верил и верю в мудрость партии, в мудрость Сталина. Клеветники вроде [...] не могут сбить партию, и им не удаешься обмануть ее. Партия разберется во всем, в том числе и в моем деле. Пока же я твердо решил работать, и буду работать так же хорошо, как работал на свободе.

Крепко вас всех обнимаю и целую. Иван».

 

Открытка

16.VI.1939г.

«Дорогая Лида! Сегодня назначен на этап. Как только придем на место — сразу же напишу, возможно, что удаешься писать с дороги. Если же будет перерыв в письмах — не беспокойся. Письма от тебя до сих пор не получил. Жду с нетерпением. Возможно, что получу сегодня-завтра, т.е. до отъезда. Посылок и денег не посылай. Вообще обо мне не беспокойся. Думай о себе, о детях, о маме. Убежден, что все мы увидимся и будем жить вместе и хорошо.

Люблю и целую тебя и ребят, и маму. Иван».

Обратный адрес: г.Котлас, Архангельской обл. Перевалочная база НКВД СССР Тройский И.М.

 

А позже пришло письмо. Удивительно то - как оно дошло? Скорее всего, его переслали через верные руки — иначе его бы не пропустила цензура.

 

Письмо

17.VI.1939Г.

«Дорогая, любимая Лида! Вот уже год, как я расстался с тобой; расстался, увы, не по своему желанию, а потому что оклеветан своим бывшим другом — [...], был арестован НКВД.

Следствие по моему делу началось 1 июля, т.е. в день ареста, и продолжалось до 24 апреля. Меня обвинили в принадлежности к нелегальной антисоветской организации правых и во вредительстве в литературе. Моя упорная и, более чем, активная борьба с правыми, о которой, кстати сказать, прекрасно известно ЦК партии, следователем была просто зачеркнута, точно так же, как и борьба с враждебными элементами в искусстве. Следователь стремился только к одному - во что бы то ни стало доказать мою, якобы, принадлежность к организации правых и уже вытекающее отсюда вредительство. Другими словами, следователь шил, и притом белыми нитками, явно липовое дело против меня. Были использованы всевозможные меры воздействия, для того чтобы сломать волю, дезорганизовать психику и тем самым привести в такое состояние, когда человек может подписать и даже написать все, что от него потребуют. На некоторое время удавалось сломать и меня, но только на некоторое время. Оправившись, я отказывался от тех идиотских показаний, которые вынужден был дать на себя в результате трехмесячного нажима, т.е. я отказался от лживых, вынужденных показаний о принадлежности к организации правых, организации, с которой я боролся на свободе, в тюрьме и здесь на этапе, организации, которую я ненавижу так же, как и все другие контрреволюционные организации.

Последующее следствие шло более или менее нормально. Я опровергал одно обвинение за другим и подписывал отрицательные протоколы, т.е. протоколы, в которых ни по одному предъявленному мне обвинению я не признал себя виновным. Причем тут же надо заметить, что никаких объективных материалов, подкрепляющих обвинения следователя, он мне не предъявил да и не мог предъявить. Потому что их нет, а нет их потому, что я никогда не занимался никакой контрреволюционной работой, всегда был и оставался крепким большевиком.

На суд я пошел с формулой: «виновным себя не признал». На суде я повторил эту формулу, опроверг показания [...] и, однако, получил 15 лет трудовых исправительных лагерей + 5 лет поражения в правах + конфискация лично мне принадлежащего имущества. Такова история моего дела, таков его итог. Сейчас я иду в лагерь. Убежден, что партия, советская власть и новое руководство НКВД разберутся в моем деле и я буду в конечном счете реабилитирован. Конечно, на некоторое время мы будем разлучены. Насколько? — не знаю. Ты, разумеется, можешь реагировать на мой арест и мое осуждение так, как найдешь нужным. Жизнь

 

свою, моя родная, устраивай так, как сочтешь это необходимым. О себе могу сказать одно; я люблю тебя сейчас больше, чем когда бы то ни было раньше. Ты дорога и близка мне, как никогда. Но я в лагере, а ты на свободе. Я лишен прав и опозорен. Ты свободная гражданка СССР. Этим сказано все. Решай свою судьбу так, как считаешь нужным и возможным, и я приму любое твое решение. Но прошу написать мне о твоем решении. И еще прошу: воспитай детей, сбереги их. Когда будешь писать мне, напиши подробно обо всем. Прежде всего сообщи о получении этого моего письма, затем о своем положении (как живешь, каково твое материальное положение) и подробно о своем здоровье и здоровье детей. Как живет Ирочка? Где она? Как здоровье Вадима? Как он учится? Где Игорь? Как поживает мама? Одним словом, пиши обо всем подробно.

Скоро мы уходим отсюда. В письмах моих будет, видимо, некоторый перерыв, но как только я приду на место — сейчас же напишу тебе, а пока крепко обнимаю тебя, детей и маму. Всех вас крепко целую и желаю здоровья.

Твой Иван».

 

...Тут уже стало ясно будущее. Пятнадцать лет впереди - одной выдержать, выстоять, сохранить физически детей, сохранить их любовь и уважение к отцу. И я это сделала. Если семья позднее распалась, то этому были иные причины.

Жаль, я не спросила потом Ивана о том как же, через кого он передал из лагеря такое письмо. Цензура его не пропустила бы.

 

* * *

 

Игорь окончил 7 классов и пошел работать — надо было зарабатывать на жизнь. Работал в кузнице с Голиковым, Курковым. В Любиме было три кузницы - колхоза «Вперед», Леспромхоза, и еще какая-то. Стояли они все как бы в кучке и от них расходились дороги. Что делали? Коней ковали — они были передвижной силой; бороны, плуги делали, ремонтировали что придется.

Анна Антоновна отдала сарай-курятник, перевезли в Любим. Нанимали плотников, построили дом. Перед нами дома Пахомовых, Морозовых, тети Шуры. Победствовали, поголодали. Дядя Ваня, Тольки Бурова отец, приносил конину с салотопки. Что такое салотопка?! Дохлятину вываривали на мыло, она была на опушке леса, тут недалеко от Заучья.

Позднее, мы перебрались из Любима в Ростов-ярославский (Великий) - здесь была работа по специальности художника, я надеялась на хороший заработок. Нужна была рекомендация для работы в Финифтяной артели. Ее технология - единственная в мире. Через сестру Ольгу

 

обратилась к Иогансону, и он, без оговорки, не прячась, дал мне рекомендацию. Такую же справку дал и мой учитель по АХРРу В.Н.Бакшеев. Жили в Ростове на территории монастыря неподалеку от Кремля, пробыли там чуть больше года. Наша избушка оказалась под угрозой - ее хотели отнять у нас. Вернулись в Любим.

Потекла любимская жизнь, мальчики учились, Ира сидела дома запертая, так как ее в детсад не принимали, как дочь заключенного. Уходила на работу, запирала ее на замок, оставляла завтрак и обед. Когда только приходили мальчики, выпускали ее во двор. Но Ира не всегда играла одна, когда наступали весна, лето, к ней приходила подружка, и в щель под дверью они играли в куклы - одна во дворе, другая в сенях.

Мишка, мишка, как не стыдно!

Вылезай из-под комода...

Ты меня не любишь, видно?

Это что еще за мода...

Как ты смел удрать без спроса?

На кого ты стал похож?

На несчастного барбоса за которым гнался еж...

Весь в пылинках, паутинках

Со скорлупкой на носу...

Так рисуют на картинках

Только чертика в лесу.

Целый день тебя искала -

В детской, в кухне, кладовой,

Слезы локтем вытирала

И качала головой...

В коридоре полетела ,-

Вот царапка на губе...

Хочешь супу? Я не ела -

Все оставила тебе.

Мишка-миш, мохнатый мишка!

Мой лохматенький малыш!

Жили-были кот и мышка...

Не шалили! Слышишь, миш?

Извинись. Скажи: не буду

Под камоды залезать.

Я куплю тебе верблюда

И зеленую кровать.

Самый мой любимый бантик

Повяжу тебе на грудь:

 

Будешь милый, будешь франтик,

Только ты послушным будь...

Что молчишь? Возьмем-ка щетку –

Надо все соринки снять,

Чтоб скорей тебя, уродку,

Я могла расцеловать.

Саша Черный

Сколько же их было читано-перечитано: стихов, сказок, сколько перепето песен, придумано историй... Помнят ли они?

Игорь лет в 15 поехал в Ярославль, работал на Автозаводе, потом поехал в Москву. Работал в Метровесе, помогла устроиться Ольга, она там работала. Делали весы, деревянные метры. Работал учеником слесаря, жил в общежитии в Крюкове в частном доме, за Сходней. Завод снял дом для учеников, там они и жили. Час с лишним ездил на электричке на работу. Иногда приезжал к Ольге, она жила в коммунальной квартире на Малых Кочках.

 

* * *

 

Вспомнился зимний вечер, мне было лет пять-шесть. Это было в Осе. За чайным столом сидит мама, задумалась о чем-то; подперла голову рукой, в пальцах дымится папироса. Над столом спускается большая лампа в чугунной литой оправе, абажур из бахромы красного и белого стекляруса и бисера. Свет мягко освещает низ комнаты, верх в полутьме, за окнами синий, почти черный бархат. Я беру куклу Настю, ее шил дед Иван Мокров для Оли. Длинное несуразное создание с картонной головой в аршин и со ступней в пять сантиметров. Ставлю в угол, где потемнее, два стула, загораживаюсь - это у меня маленькая избушка. За стенами воет ветер, метет метель, издали из леса подходят волки. Они тоже воют, и я уже не могу разобрать, где волки, а где ветер. Я — Машенька крепко прижимаю к сердцу дочку, и мы так переживаем страшную ночь, сидя на полу в уголке из стульев. И смутно потом сознаю, как мама берет меня на руки и несет в постель. Мама совсем маленькая - не знаю, было ли в ней 150 см, но очень стройная, с тонкой талией.

Не эта ли детская игра помогла мне легче перенести страшные бурные ночи поздней осени. Дожди, сырость, в пазы меж бревен дуло, свистело. Картина безрадостная - жили на окраине Любима, между двух кладбищ. Я была с Ирой одна. Мальчики были на военной службе. Холодно на улице, холодно в избе. Лягу с ней на печь, прижму к себе, обовью руками все тельце и шепчу все хорошее. И о «серебряных крыльях»... она все это забыла, а жаль.

 

СЕРЕБРЯНЫЕ КРЫЛЬЯ

 

В Любиме мне приходилось иногда уходить и вечером на работу, со своей работой счетовода я не справлялась, такой запущенной я ее приняла. Платили мало - слезы, а не зарплата. В один из вечеров Ира упала с русской печи, повредила шейный позвонок. Через год примерно начала страдать болями. Я кинулась в Москву к Босику - через МОНИКИ обследовали. Диагноз - поврежден позвонок, в будущем горб. Чувства свои не описываю. Возила к Бому, велел положить в гипс. Приехала вся в слезах к Замкову, он сказал: «Дура, плакать нечего, никакой гипсовой постели, пусть гуляет, давай гравидан, корми яичной скорлупой, размельченной в пудру». Три года все это делала, а скорлупу покупала или давали в яслях, детсаду. Но все же, Иру готовила и к уродству. Придумала, что у людей вообще иногда бывают серебряные крылья, на которых они поднимаются выше своих собратьев, а у горбатых они вырастают еще больше. Однажды она увидела горбатую девочку, спросила: «И я такая же буду?» Сердце перевернулось, особенно, когда она сузила плечики и сгорбилась. «И серебряные крылья у меня уже не вырастут?» «Вырастут, родная, еще больше, еще пышнее и красивее» — был мой ответ, а сердце разрывалось от бессилия и боли.

 

* * *

 

Когда вернулись из Ростова в Любим — началась ВОЙНА. Игорь ушел на трудовой фронт - рыл противотанковые рвы, а потом его призвали в армию. Дальше - на фронт. Еще одна разлука. Сохранилось немного писем и открыток от Игоря с фронта:

 

«31.8.1942 г.

Здравствуй, Дорогая Мамуся!

Почему пил не отвечаешь на мои письма, я и не знаю, на что подумать. Сегодня я дневалю в казарме, и есть свободное время написать, не торопясь, письмо. Как хоть вы живете? Как дело с питанием, едите ли картошку или все на траве? Как у тебя дела с работой? Где Водя, что он делает? Я жив и здоров чего и вам желаю. Целую вас. Игорь».

 

«16.9.1942 г. Ярославль.

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Водя и сестренка Аришка. Мамуся, вчера получил от тебя письмо и телеграмму, где ты писала, что послала мне открытку (письмо) отца, но я этого письма не получил. Я с 1 сентября находился в колхозе на работах под Тутаевым, и вот вчера

 

пришли походом, это 30 километров. Нас пока еще не обмундировали, но завтра обещают кое-что дать. Мы находимся вместе с Алексеем Андреевым и спим рядом. Мне сказали, что будто ты приходила в казармы, правда ли это? Если будешь в Ярославле, то заходи ко мне. Я нахожусь около Сенной, вход в казармы с улицы Свободы. Спросишь в проходной, и меня вызовут. Если ты поедешь, то посуши побольше табачку, а то я свой весь выкурил и «стреляю». Сходи к Андреевым, может, кто поедет к Алексею - там передадут. Как у тебя дела на работе? Как дома? Как с дровами? Как с огородом? Как и что делает Водя, сколько получает хлеба? Ходит и нравится ли Аришке в школе? Я сейчас заступаю на дежурство в ночь. Опиши подробней. Крепко целую вас.

Игорь».

 

23.2.1943 г. Полевая почта 1649, часть 308

Здравствуй, моя дорогая мамочка и сестренка.

Шлю я вам свой фронтовой привет. Прости меня, что я так долго не писал, ты знаешь, нет возможности сесть и написать письма. Очень переживаю сейчас морально и физически весь этот грохот боя, кругом лежит земля и сталь. Как вы живете, как здоровье? Я пока жив и здоров. Напиши мой адрес тете Леле, а то у меня нет возможности, еле урвал время написать тебе. За меня не беспокойся. Разобьем немца и увидимся. Пока до свидания. Крепко целую вас. Твой Игорь.

Мой адрес: 1649 полевая почта 308. Левашов».

На лицевой стороне листка нарисован боец со словами Сталина: «Мы можем и должны очистить советскую землю от гитлеровской нечисти».

 

12.3.1943 г.

«Здравствуй, моя милая Мамочка и Аришка!!!

Шлю я вам свой сердечный привет и желаю вам самого лучшего в вашей жизни. Сообщаю, что я жив и здоров, живу по-старому, со своим командиром. Как живете вы, мои дорогие? Как ваше здоровье. Как чувствует себя Аришка? Береги ты себя, знай, что ты мое сердце, Мамуся. Прости меня и не ругай: тебе я признаюсь, что только ты меня и держишь на ногах, если бы тебя не было, то и я бы пропал, а пропал бы в том смысле, что я не был бы таким, как сейчас, а я сам не знаю, что бы со мной тогда было. Мамочка, как живет наш Вадимка, если он учится хорошо, то передай ему, чтобы он учился и работал еще лучше, а я ему даю слово, что буду еще сильнее уничтожать врага, чтобы вам жилось вольготней. Ты знаешь, наш враг коварен, он сейчас, отступая, уничтожает все деревни, а с населением расправляется, как не знай с кем, много я видел, что наделал немец, а ведь было время, что

 

не верилось. Мама, есть ли что от папы?

Ну пока до свидания. Крепко, крепко целую вас. Ваш Игорь Левашов.

Мама, если увидишь Риту, спроси ее, почему она не пишет и не думает ли вообще писать мне, отругай ее. Всем привет».

 

9.9.1943 г. Полевая почта 20798-Д

«Здравствуй, моя дорогая Мамочка.

Шлю я тебе свой горячий привет и сообщаю, что лежу в госпитале, меня ранило 7.9.43 утром, только начался бой. Знаешь, кукушка подстрелила в левую грудь, пуля прошла удачно между 10 и 11 ребром навылет. Ты знаешь, когда ранил, то еле ушел с поля боя, никак не выпускает. Ну, желаю вам самого лучшего, а главное — здоровья. Крепко целую вас.

Твой Игорь Левашов».

 

На открытке рисунок с текстом — «Спасти жизнь советского воина и восстановить его силы для новой борьбы и победы - вот задача наших медицинских и санитарных работников».

Как жена арестованного, я была неудобным работником и поэтому на одном месте долго не удерживалась. Однажды, в поисках работы пришла в детский дом, заведующий отказал. Вышла от него и разревелась. Голодная, униженная, нет сил держаться, дома девятилетняя Ира, тоже голодная. Подошла женщина, мы не были знакомы, спросила в чем дело? Пошла к заведующему, отстояла, поручилась за меня. Мы сдружились с Татьяной Павловной Непран, моей новой знакомой. Поверяли друг другу многое. Татьяна Павловна была человеком сдержанным, даже можно сказать — суровым, но мы с ней очень близко сошлись. Дружили семьями долгие годы и потом, когда разъехались по разным городам.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ГОЛОВКА СЕЛЕДКИ

 

В этот день в госпитале раненым на завтрак давали отварной картофель и хороший кусок селедки. Спинка была в два пальца толщиной. Я принесла последние грязные тарелки на пищеблок. Дежурный из раненых указал мне на ведро, предложил: «Возьми, если надо». Я посмотрела, на что он мне указывал, и обомлела. Целое эмалированное ведро селедочных головок, обрезаны не под самые жабры, а с «мясом». Я поблагодарила. Сложила в мешок, с которым не расставалась всю войну, таскала в нем свою личную работу на ночные дежурства. Дома был целый праздник, по головке дала Ирине и Светлане, и они занялись. Это было самое голодное время года — кислая капуста уже кончилась, а в картофельной яме в подполе уже ничего не осталось, открылся земляной пол,

 

усыпанный отпавшими ростками. В одном углу была жалкая кучка картофеля. Сидели в основном уже только на пайке хлеба, иногда была кринка молока. Молоко выменивали на хлеб, и были бесконечные щи: сегодня из крапивы, завтра из лебеды, послезавтра из клевера. Особенно ощущалось отсутствие кислой капусты. Светлане, бывало, дам лист от кислого кочана, и она сидит и сосет его, ей еще года не было. Как-то я попробовала после нее, взяла в рот, это был просто пергамент — без соли, без кислоты, все - высосано.

Однажды ко мне приехала из Москвы Ольга. Вот это был праздник! Мы жили душа в душу, не могли наглядеться друг на друга. С собой привезла крупяной паек, и я могла ее кормить не одной травой. Дни отпуска пролетели и вот наступил день отъезда. Радость ведь быстро кончается. Поезд уходит в два часа ночи. Чем провожать? Продукты кончились. Вечером полезла в подпол, нашла последнюю головку селедки, только одну, только одну! Остаток крупы со столовую ложку. Сварила ей суп, ела она одна. Я сказала, что мы ее не дождались и съели свою порцию. «Сыта?» — «Сыта». Шли на станцию с керосиновой лампой «летучей мышью». Проводы были грустные.

 

* * *

 

...Потом был Советск (Тильзит) Калининградской области. Четыре года как кончилась война. Женился после войны старший сын Игорь. Ушел на фронт 18-летним мальчишкой в 1942 году, а демобилизовался в 1947 году, три ранения, одно - тяжелое, ранен был в горло, под сердце и в колено, но остался жив, не изуродован. Женился Вадим... Но продолжу рассказ по порядку...