Мать — донская казачка

 

Наша мать, Матрена Васильевна Камышникова родилась в 1887 году в станице Усть-Медведицкой, на берегу реки Дон, в

 

водах которого ее и искупали на второй день после рождения. Все ее детство прошло в семье отца Василия Дмитриевича, который был сотником, это казачий чин командира сотни, равный армейскому званию поручика. За боевые действия во время Русско-турецкой войны 1877—1878 годов он получил две награды: «За храбрость» и «За отвагу». Василий Дмитриевич был рачительным хозяином, и хозяйство его развивалось быстро и разумно, так как работали в семье все с восхода до заката солнца. Имена всех его детей начинались почему-то с буквы «М». Старший сын Михаил Васильевич, дочь — Минадора и еще две дочери — Матрена и Мария.

Пять человек — 10 рабочих рук. Трудиться начинали с 6— 7 лет — пасли кур, овец, свиней, пчел (когда роились), подрастая, переходили на более серьезные работы: уход за скотом, садом в два гектара, огородам, бахчевыми и зерновыми угодьями. Все было свое, все вырастало, плодилось, размножалось. Покупали только соль, сахар, спички, керосин. Четверо детей Василия Дмитриевича, работая с детских лет, росли крепкими, здоровыми, физически развитыми и сильными. В труде проходила большая часть года, то есть с ранней весны до поздней осени. Зимой Василий Дмитриевич устраивал в доме «школу» — чистописание, чтение, арифметика, русский язык, история. В библиотеке у него имелись все учебники до 6—7 класса и много книг по истории. В зимнее время основная работа для всех заключалась в уходе за скотом, заготовке дров, пряже шерсти, валянии валенок, изготовлении льняных тканей и многом другом. Дед, Василий Дмитриевич, со старшим сыном Михаилом все умели делать сами и по столярному делу и по слесарному, кузнечному, от своих овец выделывали овчину и шили себе полушубки, тулупы, а женщинам красивые женские полушубки. Вечерами зимой играли в лото и в карты, но не деньги, а на спички. Из яблок, груш, слив, вишни, смородины красной и черной дед «давил» вино и в погребе у него стояли бочонки с разными винами и ящики с медом в сотах и в кринках в махотках (глиняные горшки).

В Рождество все дети и молодые ходили славить рождение Христа, получая подарки: детям сладкое, взрослым горькое и кислое.

Дед любил принимать компанию славящих, приготавливая для них разные вина, сладкие пирожки, конфеты и т. п. Всех славящих, после пения «Рождество твое, Христе Боже наш...» он усаживал в горнице вокруг стола, угощал разными винами и все

 

хором пели донские казачьи песни (начиная с «Хазбулат удалой...» и т. д.).

В 1903 году, проезжая через Усть-Медведицкую станицу из Кавказских минеральных вод в Петербург, одна из великих княгинь выбрала в станице из среды молоденьких красивых девчат двух, понравившихся ей, девушек для обучения в Петербурге по медицинской специальности. Наша мать, Матрена, и ее подружка Александра были увезены в Петербург и определены на курсы медицинских сестер с проживанием в медицинском общежитии.

Родители Александры постарались свою красавицу хорошенько и возможно моднее одеть, харчей же с собой дали немного, а нашу Мотяшку, как ее отец звал, особенно не наряжали, но все было добротное, для зимы теплое, а главное харчами снабдили с большим старанием: сало, мед пчелиный и арбузный, так называемый нардэк (варили из арбузов), соленая баранина и чуть не целый мешок пшеничных и ржаных сухарей.

В Петербурге княгиня с жильем сразу все решила, а с питанием произошла какая-то заминка и если б не мотяшкины харчи и особенно сухари, то донским красавицам пришлось бы туго.

В первые дни февраля 1904 года японская эскадра адмирала Того, не объявляя войны, напала на стоянку русского флота в Порт-Артуре. Русский военно-морской флот был разгромлен, и только 10 февраля 1904 года Япония формально объявила войну. Н России начался военный психоз и «шапкозакидательский» бум.

Наша донская казачка, Мотя Камышникова, потребовала, чтобы ее срочно экзаменовали и отправили на Дальний Восток, так как оттуда поступали раненые солдаты целыми эшелонами. На фронте медперсонала, особенно среднего, не хватало, раненые выздоравливали плохо, медицинский уход на Дальнем Востоке был очень слаб. Японцы впервые применили тяжелую дальнобойную артиллерию, что в русской армии выжало много случаев психических заболеваний. Наша Мотяша, работая по 14—16 часов, проявила такое усердие, что медицинское начальство назначило ее старшей сестрой. Особенно же она зарекомендовала себя при общении с психически больными солдатами, где необходимы твердая воля, беспрекословное подчинение, начальственный тон, находчивость, определенная физическая сила и сговорчивый характер. Все это у донской казачки было настолько ярким и положительным, что психически больные солдаты слушались ее без разговоров, хотя часто

 

нужны были разговоры и очень убедительные уговоры. Так, один сильный, рослый солдат объявил себя «братом Куропаткина». Генерал Куропаткин был главнокомандующим русской армии. Особенность этого «брата» была еще в том, что он рвал и срывал с себя всю одежду больного, вплоть до нижнего белья, и, оставаясь, как говорят, «в чем мать родила», ходил по палате, объявляя во всеуслышание: «Я брат Куропаткина и он скоро заберет меня отсюда к себе в помощники». Однажды Мотя подходит к нему и говорит довольно твердо, убедительно и в то же время ласково:

— Слушай, Гриша, брат-то твой, Куропаткин, знаешь, что прислал тебе?

— Брат? Куропаткин? Что прислал?

— До него дошли слухи, что ты грязное свое белье сбросил и остался голым. Он рассердился и вот прислал тебе чистое белье.

— Брат? Куропаткин? Белье? Ну-ка, давай сюда его. Раз брат прислал, я его сейчас же одену.

— Но смотри, он приказал, чтобы аккуратно и бережливо носил его и не грязнил, как попало.

— Конечно, конечно, сестрица! Я братца уважу и буду аккуратным.

Две недели «брат Куропаткина» гордо носил белье, не давая никому дотронуться до него. Когда пришла пора менять всем белье, «Куропаткину» Мотя сказала:

— Гриша, ты не бери пока себе белья. Там от брата есть еще пара чистого, сейчас няня принесет.

И через минуты две входит няня, не донская, но сибирская казачка и тоже не из слабосильных.

— Мотяша, кто тут Куропаткин? Вот от брата ему белье. Так «брат Куропаткина» перестал ходить по палате «в чем мать родила».

...Один больной возомнил себя бульдогом, но в обычное время, когда кончился завтрак и прошел врачебный обход, он все больше лежал на своем топчане, укрепленном к полу, но стоило появиться в палате новому человеку, который раньше не бывал в палате, как этот больной «бульдог» вскакивал, становился на четвереньки, оскаливал угрожающе зубы и злобно рычал, всем своим видом показывая, что он сейчас бросится на вошедшего и будет его рвать и кусать. В таких случаях успокаивала его

 

только донская казачка Мотя. Она быстро подходила к нему, начинала гладить по голове со словами:

— Фу, Полкан, фу! Этой свой, свой. Оставь его. Не кусай. Не серчай. Успокойся. Иди в свою конуру на топчан. Иди, скорей, скорей.

Вошедший, конечно, был ошеломлен ярым видом «Полкана», будто ощетинившегося и вот-вот готового броситься на новичка, но после услышанной успокоительной речи медсестры к «бульдогу», он становился бледнее обычного и задом, задом начинал пятиться к двери — вон из палаты.

Без нашей донской казачки ни один врач самовольно, в одиночку, в палату не входил. Однажды начальство госпиталя объявило, что важный генерал желает ознакомиться с жизнью и состоянием больных в госпитале. В день этого важного для госпиталя события, за час до «высокого» обхода, по всем палатам сделал предварительный обход адъютант генерала, молоденький, щеголеватый, очень «ароматный» поручик, во взгляде которого было такое самодовольство, такая уверенность в своей важной значительности, что многие сотрудники госпиталя очень учтиво и уничижительно перед ним вели себя.

Мотяша, приведя себя в более опрятный и приятный вид, стояла в коридоре перед дверью в палату своих подопечных «братьев Куропаткиных», «бульдогов Полканов», не летающих, но грозно хлопающих крыльями «орлов» и «кукушек». Она прекрасно понимала, что, войдя в палату, высокий гость — генерал и его многочисленная сопровождающая свита и военных, и врачебных особ, начиная с главврача и всех его заместителей, будут обескуражены возможной картиной в палате: «Полкан» будет рычать, лаять, а то и попытается укусить того, кто будет поближе к нему, нелетающие «птицы» будут хлопать крыльями и попытаются совершить «облет» вошедшей комиссии, а «брат Куропаткина», видя генерала, подумает, что это брат его навещает и, приняв вошедших «в чем мать родила», бросится обнимать «брата» со словами радости: «Братец милый! Здравствуй, браток, дорогой! Наконец-то ты собрался навестить меня. Спасибо тебе за бельишко. Я поизносил его. Дай-ко мне пару чистого одеть скорей, чтобы эта свора собачишек и разных крылатых тварей не сомневалась, что ты мой братишка». Представив себе, что такое может произойти, казачка Мотя содрогнулась и еще тверже настроилась не допустить этого.

И вдруг по коридору, направляясь прямо на нее, торопливо, почти бегом мчится этот «душистый» поручик. Подойдя к двери,

 

он схватился за блестящую медную ручку, пытаясь открыть дверь, но небольшого роста медицинская сестрица твердо, поставив свою ножку к двери, не дала ее открыть.

— Господин поручик, сюда нельзя, — она решительно и твердо сняла руку поручика с блестящей медной ручки и отвела ее в сторону.

— Нельзя! — строго, с приказной интонацией повторила сестрица.

— Ты что, девчонка? Знаешь, кто я? Я — адъютант его высокопревосходительства! Убери свою ножищу!

— Я поняла, что вы адъютант, — почти по буквам выговаривая с усмешкой, ответила она, — почувствовала, по запаху почувствовала, по адъютантскому запаху. Что ж, адъютант, попробуйте, войдите!

Она отняла свою «ножищу» от двери и открыла ее, пропустив адъютанта в палату, и тут же плотно закрыла дверь, прислушиваясь к звукам из палаты. А звуки из палаты не заставили себя долго ждать. Пока адъютант пререкался с девчонкой, подопечные ее, услышав эти пререкания, почувствовав недобрые интонации «чужого» голоса и интонации своей любимой сестрицы, а душевнобольные люди, как и звери, моментально понимают голосовые интонации, чувствуют их тоньше и ярче, чем обычные люди. Поняв по интонации спорящих, что разговор у них не добродушный, обитатели палаты приготовились встретить «чужой, злой голос». Не успел ароматный адъютант сделать и трех шагов с одновременным обращением: «Братцы, солдаты...», как пред очами его появилась удивительная сцена тоже с одновременным звучанием: «Гав-гав-ррр», зазвучал «Полкан», ощетинившись и приближаясь на четвереньках к адъютанту. «Кырл-кырл» грозно заклекотал «Орел», хлопая себя по плечам противоположными ладонями (правой ладонью по левому плечу, и наоборот). Причем руки-крылья сначала широко раскинет, а потом резко хлопает, наступая на разинувшего рот адъютанта откуда-то из угла, то будто плача на высоких тонах, то грозно и сердито на низких тонах повторяя: «ку-ку, ку-ку, ку-ку». Подбородок адъютанта задрожал, задергался, глаза округлились, и в них появился такой страх и ужас, что вся палата зарычала, захохотала, а «брат Куропаткина» в голом виде, дыша часто-часто, словно ему не хватает воздуха, открыл рот и стал приближаться к адъютанту, протягивая руки вперед. На цыпочках, на цыпочках, задом, задом и вдруг стрелой в дверь вылетел, как

 

пробка из шампанского, побежал, побежал и с угрозой, поворачивая голову назад:

— Мерзавка, мерзавка, нарочно не сказала правду! Ну, погоди, погоди, я тебе устрою...

Мотяша вошла в палату. Тишина. Все взоры обитателей (шли вопросительно обращены на сестрицу. Сестрица оглядела всех, помахала руками, успокаивая, потом улыбнулась и похлопала в ладоши, как бы благодаря за спектакль. Было полное взаимопонимание. Больные понимали ее, она понимала больных.

Когда в коридоре послышался приближающийся шум шагов и говор, она вышла. По коридору шел генерал в сопровождении громадной свиты. Не доходя 5—6 метров, главврач остановил всех и заявил, что в эту палату заходить не следует, так как там душевнобольные и могут быть неприятные эксцессы.

— Адъютант, где вы? Вы были здесь? — строго спросил генерал.

— Был, ваше высокопревосходительство, — ответил, еще не пришедший в себя адъютант. По его лицу было видно, что лучше туда не заходить. — Здесь душевнобольные, есть и буйные, неуправляемые. Лучше действительно не заходить сюда.

— Как же так? — вопросительно начал генерал, — Буйные? Неуправляемые? А на посту сестрица-девочка? Главный, объясните, что у вас происходит? Что это за порядок такой? Буйные, неуправляемые, с таким надзором? А если они отбросят ее и побегут кто куда? Что будет?

— В том-то и дело, ваше высокопревосходительство, что именно эта сестричка — донская казачка — и выручает нас. Ее только и слушаются обитатели этой палаты. Все ее распоряжения, приказания, а иногда мягкие, даже ласковые, но очень убедительные просьбы, выполняются беспрекословно. Отец ее, сотник донской, за Русско-турецкую войну имеет две награды, а она, как японцы напали на Порт-Артур, не сдав даже экзамены за школу медсестер в Петербурге, добровольно, бросив все, примчала к нам с эшелоном мобилизованных и призванных на фронт солдат.

— Хм, донская казачка? Как звать, фамилия? Из какой станицы?

— Камышникова Матрена Васильевна, из Усть-Медведицкой станицы.

— Секретарь, слышал? Все записать. Представить к награде. Когда будем формировать состав санитарного эшелона с такими больными в Москву в стационарную психбольницу, Матрену

 

Камышникову назначить старшей сестрой, начальником поезда будет тоже донской казак ротмистр, Голубев Николай Сергеевич. По сдаче больных в стационарную психбольницу, предоставить каждому недельный отпуск, не считая дороги, для поездки на Дон к родным. Как звал тебя отец-атаман ласково, Матрена?

— Мотяшка, ваше высокопревосходительство.

— Так вот, Мотяшечка, спасибо тебе за службу!

— Служу батюшке царю и отечеству!

Генерал протер согнутым указательным пальцем по усам направо и налево и с ехидством спросил?

— Куда теперь поведете без этой замечательной казачки? Через две недели был сформирован санитарный поезд и моя мать, Мотяшка Камышникова, отправилась старшей сестрой санитарного специального поезда в Москву.

Ротмистр, Голубев Николай Сергеевич — начальник специального санитарного поезда, оказался очень симпатичным, культурным человеком. Родом он из города Ростова, то есть тоже донской казак. Лет ему было около 25—27. В начале русско-японской войны его контузило разрывом японского снаряда, нога его, раненая осколком снаряда, заставляла немного прихрамывать, но вся стройность фигуры, выправка офицерская, открытое доброе лицо, на котором часто появлялась улыбка, делали его привлекательным и симпатичным.

Когда он узнал, что старшей сестрой поезда назначена донская казачка — девушка 17—18 лет, он удивился и возмутился.

— Что это за старшая сестра? Девчонка! Ее в детский приют-то старшей рановато, а тут чокнутые, свихнувшиеся солдаты, да есть еще и буйные. Они ее сотрут в порошок, она не успеет и пикнуть. Хм! Старшая?! Хотя мне и говорили, что она будто справляется со всеми и слушают ее все беспрекословно. Удивительно и непонятно.

И он приказал, чтобы она, как появится, явилась к нему незамедлительно...

— Господин ротмистр! По вашему приказанию старшая медсестра Матрена Камышникова!

— А-а-а, старшая? Ну-ка, ну-ка! Дай-ка взглянуть на тебя, донская казачка, — ротмистр осмотрел казачку с головы до ног, потом внимательно, с любопытством остановился взглядом на ее лице, взгляды их встретились. — Хм! Землячка? Какой станицы-то?

 

— Усть-Медведицкой.

— Стало быть, земляки мы. Я — Аксайской станицы, это совсем рядом с Ростовым. Ты не обращайся ко мне по чину все время. Ну, когда чисто служебный разговор, ладно, а так, в личном общении, величай Николаем Сергеевичем, ясно?

— Слушаюсь, Николай Сергеевич!

— Ну, вот — слушаюсь, слушаюсь. Мы же сейчас по-земляцки гуторим. Ты как с нашими «больными»-то? Небось страшновато? Ведь не просто хворые, а чокнутые, могут и обидеть?

— Да, нет, Николай Сергеевич! Не обижают! Да, я кубыть и попривыкла к ним. Командую вовсю. Строго, требовательно! Слушают! Иногда, конечно, и утешительно гуторю — надо ведь подействовать. Они, в основном, незлобивые и легко успокаиваются. Однажды один попался такой настырный. Ничем его не утихомиришь. Так знаете, чем вдруг его усекла?

— Чем? Ну-ка, расскажи.

— Гипнотизерством!

— Чем, чем, гипнотизерством? Ты что, гипнозом обладаешь?

— Обладать по настоящему не обладаю, но внушать пробовала и кое что у меня получается.

— Интересно, когда и как ты внушала, и что получалось у тебя?

— Впервые, это было несколько лет назад. У нас, у отца, порядочное хозяйство, и он всех нас, детей, с детства приучал к самому разному труду в хозяйстве. Чем я только не занималась! Первое, я помню, совсем девчонкой была, он поручил мне следить за пчелами. Делать там ничего не надо было, только сиди и смотри, какой из ульев начинает роиться, то есть матка вылетает из улья, садится где-нибудь поблизости на крепкую ветку, и к ней вылетают пчелы, садятся на нее, облепляя, и так создается новый рой. Вот тут надо скорей бежать к отцу и сообщить ему. Он быстро опрыскает рой на ветке водой, специальным насосом, который не струей прыскает, а маленькими струйками из дырочек. Пока рой мокрый, он никуда не улетит. Отец большим утиным крылом аккуратно сметет их в специальный мешочек и высыпает в новый улей. Рой остался, превратившись в новую пчелиную семью. Не успеешь это сделать быстро, рой улетит в лес или еще куда. Ищи его потом. Однажды у меня улетел, я бежала за ним до лесочка, и когда рой сел на дерево, и высоко, я скорей к отцу, он опять его опрыскал и успел собрать в мешочек, а меня

 

только всю дорогу бранил: «Разиня ты, Мотря, чуть не упустила молодой рой!».

Потом он с матерью приучали меня доить коров. У нас было две коровы, два бычка — один молодой бычонок, почти телок, а второй бугай-осеменитель, две лошади — кобыла Манька и конь Ястреб. Вот когда первый раз дали мне самой доить корову Зорьку, она спокойная, отец мне и говорит:

— Ты, Мотяша, когда подходишь к корове или вообще к любой животине, разговаривай с ней, все животные понимают, когда с ними разговаривают. Смысла слов они не понимают, но как ты говоришь — с добром или со злом, они понимают и чувствуют это. Поэтому, прежде чем доить, поговори с ней. Мирно, ласково: «Зоренька, здравствуй! Хорошая ты моя, красавица!» Погладь ее между глаз ото лба к носу, за ушами, сами уши помни — мягко, нежно. И все время разговаривай с добром, с добром, а потом и подставляй ведро молочное под вымя. Руки смажь коровьим маслом, чтобы ладони твои были мягкие, нежные. Корова не любит, если у доильщицы ладони черствые, корявые.

Вот с этого и началось мое «внушение». С кем бы из животных ни общалась, всегда начинаю с внушения, что я «с добром, с добром». В общем-то, все меня понимали и слушали. Правда, другая корова, мы ее так и звали, «Брыкуха», она еще телушкой была, а уже брыкалась, иногда даже ни с того, ни с сего, вдруг брыкнет. Так кличка «Брыкуха» и осталась. Однажды она брыкнула не назад, как обычно, а вперед, прямо по ведру с молоком. Ведро опрокинулось, молоко разлилось. Я, видно, обидела ее. У меня на мизинце заусеница образовалась и я ею задела сосочек вымени, ей это не понравилось — она и лягнула вперед по ведру, недовольно мыча. Еле-еле успокоила Брыкуху, называя ее ласково «Брыкушечка, милая, прости меня», поглаживая ее по морде нежно. Корова, косо поглядывая на меня, в конце концов успокоилась и мыкнула дружелюбно.

Люди-то ведь очень похожи на животных. В организмах человека и животных очень много органов, выполняющих одинаковые функции: сердце, легкие, желудок, печень, почки. Это все внутренние органы. В голове и у тех и у других есть мозг, но у людей и животных он работает по-разному. Наиболее развит он у человека, который обладает мышлением, что и ставит его выше всех живых существ. У большинства животных есть чувства, которые непосредственно от природы сильнее, чем у человека, это — обоняние, слух и, пожалуй, зрение. Я, вероятно, на-

 

доела вам со своими рассуждениями и размышлениями, скажите откровенно, Николай Сергеевич?

— Нет, нет, Матреша, твои размышления интересны. Ты же человек, обладающий мышлением, вот и скажи мне, когда же ты с больными солдатами начала заниматься внушением или, как ты выразилась, «гипнотизерством»?

— С простыми-то больными, с ранеными, это сразу получилось, как только я приступила к работе. Получалось это, наверное, потому, как я вам рассказывала об отце и моем воспитании у него. Все шло само собой. Я работала, старалась. Солдаты меня уважали и слушались без оговорок. Об этом, видно, стало известно главному врачу. Несколько раз он останавливался около меня и слушал, как я разговариваю с ранеными. Потом вызывают меня к нему, и он мне говорит:

— Послушай, Камышникова, мне говорили, и я сам наблюдал, как ты умело и твердо разговариваешь с ранеными. Мы создаем в госпитале палату не раненых, а больных, больных психически. Для работы с ними нужна именно такая сестра — смелая, твердая, решительная, требующая беспрекословного выполнения всех правил поведения. Ты ведь донская казачка, храбрая и сильная? Грубиянов не боишься? Сможешь сразу успокоить и поставить на место непослушного?

— Ой, не знаю, не знаю, получится ли?

— А давай попробуем. Мы постараемся грубиянов пока не давать тебе, но сразу ставь себя твердо, главное — не бойся. Никого и ничего не бойся. И чтобы в глазах твоих была строгость, а где надо, и доброта душевная. Больные эти очень хорошо чувствуют, как к ним относятся. Если понадобится в некоторых случаях мужская помощь, то для этого в больнице всегда имеется сильный, здоровый санитар, но лучше, чтобы все выполнялось по твоим устным просьбам или распоряжениям.

Надо, во что бы то ни стало, стараться добиться выполнения данного распоряжения. Уступишь раз, придется уступить и во второй раз. Этого допустить нельзя. Больные сразу «усекают» слабость и тогда, считай, дело швах. Ну что, Матрена Васильевна? Я так специально тебя называю, чтобы и больные так тебя звали. Требуй от них этого. Чем официальней будешь с ними, тем послушнее они будут. Договорились? Согласна?

— Ладно, давайте попробуем!

Первый день сразу же определил, что все у меня получается, особенно с момента проведения завтрака, во время которого я подавала больным еду, хлеб, чай, сахар и все время разговаривала

 

с кем-нибудь из них. Обед еще больше укрепил и улучшил наши взаимоотношения. Второй день прошел так, будто я работаю здесь уже очень давно. Моей напарницей, с которой мы делили день на две смены, была взрослая, опытная медсестра. Она помогала мне, кое-что разъясняя и постепенно охарактеризовала каждого больного.

Вновь поступающий больной вписывался в уже сложившийся коллектив палаты, и приноровить его к установившемуся порядку было не трудно.

Теперь вот назначили к вам в специальный санитарный поезд. Повезем наших «братьев Курапаткиных», «зверей», «птиц» и знаменитостей разных в Москву. Постараемся благополучно доставить всех в полном здравии!

Два таких спецсостава действительно были благополучно доставлены в полном «здравии», а вот во время следования третьего состава случилось такое, что изменило дальнейшую жизнь донской казачки Матрены. Сама она вот как вспоминала об этом:

— В Иркутске наш санитарный поезд стоит всегда долго, так как меняется поездная бригада, заправляют паровоз топливом и водой, новая поездная бригада, принимая поезд, проверяет все, что можно. Особенно заметно, как проверяют колеса, когда стучат по ним молоточком с длинной-длинной ручкой и по звуку определяют, есть трещины или нет. Мы, медики, тоже должны провести осмотр вагонов. Я после всех иду по перрону вдоль поезда и останавливаюсь около каждого окна, осматривая внутренний порядок вагонной палаты: закрыты ли двери, не разбиты ли стекла в окнах и т. д. Особенно требуют внимательного осмотра две палаты-одиночки в небольшом вагоне в середине состава, в которых находятся буйные, социально-опасные больные.

Проверяю одну из них — все в порядке, дверь закрыта, стекла целы, больной лежит на топчане, который надежно прикреплен к полу. Подхожу ко второму. Что это? Дверь настежь, топчан пуст, палата пуста. Где же больной? Где буйный? Оглянулась вокруг. На перроне никого. Вдали рабочий толкает перед собой тележку и медленно движется в моем направлении. Кричу ему: «Брось тележку! Срочно ко мне начальника поезда и санитара покрепче!» Вскакиваю в палату, она пуста. Ни в левом, ни в правом углу никого нет. Моментально поворачиваюсь, чтобы бежать, объявить тревогу, искать сбежавшего буйного больного... Не успев шага шагнуть, остолбенела. Вот он, передо мной, пре-

 

градив мне дорогу к двери, за которой он стоял, ожидая жертву. Долго видно стоял — глаза налились кровью от нетерпения и ожидания. Жертва появилась, влетела сама. Мысли роятся в голове. Что делать? Лучший способ защиты — нападение. Броситься первой, он этого никак не ожидает. Сбить с ног? Не смогу! Он устойчив и готовится к нападению. Схватить за горло, не дав ему опомниться. Душить, душить и кричать диким, страшным голосом, чтобы его остепенить и голосом-криком призвать на помощь. Чуть передвигаясь, на полступни, босой, на пальцах ног — когти (до сих пор не дал стричь). На руках тоже когти, пальцы рук полусогнуты, направлены на меня, как у ястреба или орла-стервятника перед броском на жертву. Все это заметила мельком, не отрывая своего взгляда от его глаз, которые все больше наливаются кровью и становятся страшней и кровожадней. Желваки на его скулах ходят ходуном, рот ощеривается. Вот движется на меня смерть. Что делать? Я медленно отступаю, он медленно наступает, загоняя меня в угол. Сейчас рванется, сиганет, толкнет, сбросит на пол, если не начнет просто душить стоя. У сумасшедших силы, особенно в буйном состоянии, удваиваются и утраиваются. На пол падать ни в коем случае нельзя. На полу он меня будет терзать, насиловать, пока кто-нибудь не придет на помощь. А когда кто придет на помощь? Мне стало страшно от моей беспомощности и безысходности положения в данный момент. В горле появился комок, а в глазах резь и слезы бессилия. Он заметил это, увидел в моих глазах страх, и в его глазах тотчас появилось какое-то изменение — они заблестели сильней, взгляд стал надменным, хищным и властным. Когтистые пальцы рук и ног зашевелились, то сгибаясь, то разгибаясь, приготавливаясь хватать и рвать. Ноги двигались медленно, рывками по 10—15 сантиметров. Он шел на меня. Сейчас, сейчас... Неужели все?.. Конец? Конец жизни? А жизнь-то еще не началась по-настоящему. Жить так хочется. Дышать, ходить, бегать, видеть солнце, небо голубое, закат вечерний, восход утренний, сладко засыпать, съежившись, и просыпаться навстречу новому дню, и опять солнце, небо, деревья, зелень, птицы, воробышки прыгают и клюют что-то, и так день за днем — жизнь! А сейчас... неужели конец...

На перроне послышались торопливые, бегущие шаги. Я ждала их, думала о них и в глубине сознания надеялась, что вот-вот кто-нибудь появится. Больной же, увлеченный надвигающейся победой, не обратил внимания на звуки вне палаты и продолжал медленно надвигаться на меня, готовясь наброситься...

 

В дверях возник взъерошенный ротмистр и моментально сориентировался. Он замер, ожидая мгновения, когда больной приготовится к броску и его положение будет самым неустойчивым. Взгляды наши встретились, и в какую-то долю секунды, поняв друг друга, мы уже знали, что делать. В моих глазах больной уловил изменение морального состояния. Он стремительно присел, согнув колени, готовясь оторваться от пола и ринуться на меня, но в это же мгновенье Николай Сергеевич своим молниеносным броском сбил его с ног, повалив на пол. Я, как птица, налетела на больного спереди, и тут же в палату вбежали два санитара с веревками. Больного связали и уложили на топчан, но он от такой неожиданной развязки разъярился, выпучив глаза и брызгая слюной и пеной изо рта, рычал, словно раненый зверь.

После таких тяжелых минут перевозбуждения в голове у меня помутилось, и я бы рухнула на пол, если бы меня не подхватил Николай Сергеевич на свои сильные руки. Санитар, как ребенка, донес меня до моего купе и уложил на постель, а Николай Сергеевич влил мне в рот немного коньяка. После этого я очнулась. Окончательно придя в себя и пытаясь оценить происшедшее, я поняла, что при одном воспоминании об этих минутах, о выпуклых, налитых кровью глазах мне становится не по себе и охватывает ужас приближающейся смерти.

С этого дня моя работа с психическими больными прекратилась.