ЛАГЕРНАЯ ЖИЗНЬ

 

Прибыв в лагерь, первые две недели наш этап находился в особом бараке, считавшемся карантинным, то есть мы не имели права разгуливать по лагерю и свободно сближаться с другими з/к. Но это только считалось, что «карантин». Общение происходило самопроизвольно: столовая, туалеты, вещевая каптерка, куда сдавали личные вещи и получали арестантскую робу, на которую сейчас же пришивали четыре белые тряпки, а лагерные художники «рисовали» на этих тряпках присвоенные нам начальством номера. Мой номер оказался Щ-316. Наши фамилии, имена и отчества произносили теперь очень редко. Надзиратели и конвоиры обращались к нам только по номерам.

Четыре номера располагались на лобном околыше картуза, на левой стороне груди (на сердце), на спине между лопаток и на левом колене. Черная роба, белая латка, черный номер. Ярко, приметливо и хорошо прицельно для стрельбы (если надо...) — смертельно! (кроме колена). С моим «переобмундированием» вышел конфуз. Меня в Москве взяли с работы из Министерства совхозов СССР. Инженерная одежда на мне была приличной: синий костюм, шляпа, дорогие ботинки, но... в лагерной вещевой каптерке моего размера не оказалось и, когда после десятидневного карантина меня в составе бригады «общие работы» выпроводили на развод, то на темном фоне колонны я, хоть и в синем костюме, выглядел «белой вороной». Начальник надзорслужбы лейтенант Мачеховский, узрев такой непорядок, что зек не в арестантском одеянии, заскрипел зубами и не разжимая их прошипел:

— Если завтра выйдешь на развод не по форме, посажу на пять суток. Получи в вещкаптерке любой размер, свое все сдай Семенову на хранение, а сейчас стань в середину пятерки, чтобы тебя и не видно было. Живо!

 

Семенов Евлогий Николаевич, профессор МГУ, историк, философ, консультант по всем историческим вопросам в ЦК ВКП(б). В лагере № Ю-47, первоначальный срок по статье 58-10 — десятка, впоследствии на Колыме вторая лагерная судимость — двадцать пять лет каторжных работ. Как и почему из статьи 50-10 — это статья за болтливость: анекдоты, антисоветская пропаганда и т. д., ему предъявили 58-8 — террор, а по п. 8 обязательно двадцать пять лет и ему определили эти двадцать пять, но не ИТЛ, а каторжных работ, Семенов мне рассказал:

— До середины 1937 года я читал лекции студентам исторического факультета МГУ, консультировал аспирантов истфака и редактировал справки по историческим и философским вопросам, которые готовила специальная группа сотрудников в ЦК ВКП(б) для членов политбюро и секретарей ЦК. Однажды один из сотрудников этой группы не вышел на работу. Нет его день, два, три. По звонкам от родных было ясно, что и дома его нет. Пропал человек бесследно. Никакие звонки в милицию (отдел розыска пропавших) результата не дали. Ни среди живых москвичей, ни среди трупов в моргах его не оказалось.

По прошествии двух недель вызывает меня начальник сектора и, представив сидящему на диване человеку в очках, объясняет, что наш «пропавший» сотрудник нашелся и находится совсем близко. Мы на Старой площади, а он в пяти минутах ходьбы от нас — в НКВД под следствием. Нам необходимо дать о нем справку-характеристику. Вы, как самый опытный у нас психолог, знаете всех сотрудников лучше и, я бы сказал, «глубже», чем кто-нибудь другой, поэтому вам и поручается ее подготовить. Желательно это сделать завтра к 12.00. В анкетные данные углубляться не надо. Управление кадров уже подготовило такую справку. Мы должны дать, как бы это выразиться, «внутреннюю» характеристику. Когда мы даем справки руководству страны на некоторых исторических личностей, как русской истории, так и мировой истории, лучше вас, Евлогий Николаевич, никто не может это правильно и образно осуществить. Такую идеологическую характеристику обычно дает партбюро, но он беспартийный и поэтому я прошу вас подготовить ее.

— Такого поручения вы мне никогда не давали и я в очень затруднительном положении. Не знаю, как и составить эту «идеологическую» характеристику.

На следующий день в 12.00 начальник вызвал меня. На диване сидел вчерашний неприятный тип в очках.

— Подготовили, Евлогий Николаевич?

 

— Ничего я не подготовил. В мои служебные обязанности входит подготовка справок для членов политбюро и секретарей ЦК по историческим и философским вопросам, которые их интересуют. Характеристики на сослуживцев я не составлял и затрудняюсь составить...

Очкарик встал с дивана и, перебив меня, сказал:

— Мое руководство поручило мне, если готового ничего нет, пригласить вас на 30—40 минут. Вы ответите на несколько вопросов и на этом все будет кончено.

Буквально через несколько минут мы вошли через главный иход в это зловещее огромное здание НКВД. Дежурный лейтенант попросил предъявить удостоверения личности и, отметив маши фамилии в списке на столике у стены, вежливо попросил: «Пройдите пожалуйста!» Сопровождающий нас тип в очках поднялся с нами в лифте на пятый этаж, после пройденных нескольких коридоров постучал в дверь № 527 и, пропустив нас вперед, доложил: «Товарищ полковник, готовых документов нет. Мы прибыли лично, как вы распорядились».

— Хорошо! Можете быть свободны! А вас, товарищ, прошу присесть, — он указал на кожаный диван, — если бы вы приготовили соответствующие справки, вам не пришлось бы являться сюда, а так как дело не терпит и ваш сотрудник крутит нам мозги, одерживая следствие целой группы антисоветских проходимцев, которые проникли даже к вам в ЦК, проводя везде вредную для страны пропаганду.

В дверь постучали и вошли два человека: капитан и старший лейтенант Госбезопасности.

— Андрей Сергеевич! — обратился полковник к старшему лейтенанту, — прошу побеседовать с профессором Семеновым по имеющимся у вас вопросам и оформить разговор документально, а вас, — повернулся он к капитану, — прошу задержаться у меня.

Старший лейтенант Андрей Сергеевич, лет примерно 25—30, лицо на первый взгляд приветливое, открытое. Но когда он указал мне на укрепленную к полу табуретку в своем кабинете, я понял, что жизнь моя находится перед резким, крутым поворотом по направлению в неизвестность. Собственно, известность становилась очевидной, так как те люди, которых в этом доме сажали на привинченные к полу табуретки, всегда отправлялись потом на нары в Бутырку и т. д.

— Евлогий Николаевич! — мы пригласили вас к нам, чтобы уточнить некоторые сведения, которые ваш сотрудник в своих

 

показаниях на следствии сообщил нам. Он признал свою вину в различных антисоветских разговорах, беседах, сплетнях, анекдотах и т. д. Вы, как старший среди сотрудников вашей группы, со многими из них, собственно, не со многими, а со всеми, были в хороших дружеских отношениях и в курсе этих бесед. Мы просим вас вспомнить эти беседы и, как свидетель, сообщить о них более подробно: время, место, содержание, фамилии, имена и отчества беседующих. Память у вас превосходная — это всем известно! Повторяю, вам как свидетелю, это ничем не грозит. Мы отлично знаем вашу честность и преданность советской власти. Вот здесь на столе бумага и чернила с ручкой, прошу вас!

Оказавшись в сложившейся ситуации я понял, что меня хотят сделать свидетелем-осведомителем или пока свидетелем, а потом и обвиняемым по моим же «свидетельским показаниям», как участника антисоветских разговоров.

— У меня, Андрей Сергеевич, со всеми сотрудниками, чисто деловые служебные взаимоотношения, ни в каких антисоветских разговорах я участия не принимал, а посему свидетельских показаний дать не могу.

— Ну что ж, так и запишем: никаких показаний, как свидетель, давать не хотите.

— Нет, не так. Могу и хочу понятия разные. Я не могу, так как у меня их нет.

— Не будем заниматься словоблудием. Так или эдак — какая разница.

— Разница большая. Словоблудие — это бессодержательные, пустые разговоры, фразерство, болтовня, а у нас с вами серьезный, целенаправленный с вашей стороны разговор, у которого будут непредсказуемые последствия.

— Вы правы. Последствия будут, и от вас зависит, каковы они будут. Советую вам серьезно подумать. Думайте, а я оформлю пока документ на ваше временное задержание. Вы сами задерживаете себя у нас.

Двадцать четыре часа я просидел в одиночке. Думал. Думал, конечно. Много, напряженно, с ужасным сознанием своего бессилия и обреченности. На второй день предъявили мне постановление о временном содержании под стражей для обеспечения тайны следствия. Первоначально пытались сделать меня осведомителем, а когда стало ясно, что осведомителя из меня не получится, предъявили обвинение в соучастии с разными людьми в антисоветских разговорах, пособничестве и покрытии врагов народа.

 

За все время я не подписал ни одной бумажки, ни одного протокола. В конце концов, Особое Совещание по своей статье «СВЭ» — социально вредный элемент определило мне 10 лет «исправительных» работ с поражением прав на 5 лет.

«Исправляться» меня этапировали на лесоповал в Якутию, где я попал в чрезвычайную смертельно опасную ситуацию и в порядке самозащиты вынужден был убить другого заключенного, который намеревался зарезать меня. Произошло это следующим образом. Я работал в большой лесоповальной бригаде, вокруг меня самопроизвольно сгруппировалась большая часть бригады простых работяг, на которых и держится основная выработка бригады. Бригадиром был известный уркаган по кличке «Акула», а два его помощника: «Цыган» и «Прохиндей» — по сути руководили бригадой. Технической или, вернее, производственной деятельностью бригады на лесоповале занимался Евгений Сергеевич — бывший главный инженер леспромхоза из Томской области. Кроме двух помощников вокруг Акулы крутилось еще человек 8—10 из воровского мира, так называемые «шестерки». Всего в бригаде было 50 человек. Акула установил такой порядок и бригаде, что все, кто получал иногда посылки, несли эти посылки к нему, и он, просматривая содержимое, решал, что отдать хозяину посылки, а что оставить на свое пропитание, и частично остатки с «барского стола» доставались Цыгану и Прохиндею. Невыполнение этого распорядка каралось избиением и чаще неоднократным.

Сгруппировавшиеся вокруг меня простые работяги почувствовали во мне определенный противовес Акуле, так как я с ними неоднократно спорил, а когда однажды Цыган попытался воздействовать на меня физически, то получил в ответ такой удар в скулу, что отлетел кубарем на два метра и, заскулив, поплелся с жалобой и за советом к Акуле, где они долго вместе с Прохиндеем шепотом обсуждали происшедшее.

После этого я оказался в определенной изоляции от руководства бригады и заслужил более уважительное и доверительное отношение простых работяг.

Моим соседом на нарах оказался бывший священник из Белоруссии, где он был настоятелем церкви богатого сельского прихода. Ежемесячно прихожане собирали и присылали ему посылку из хороших сельских продуктов: свиное сало, самодельные копченые колбаски, лук, чеснок, сушеные яблоки, груши, сливы, шиповник, пшено, гречка. Получив посылку, он не пошел сразу

 

к бригадиру, а поднялся на верхние нары и с тоской обратился ко мне:

— Ну, что делать, Евлогий Николаевич?! Сейчас опять даже не ополовинит, а заберет все калорийное, оставив мне крупы...

В это время подошел второй помощник Акулы Прохиндей и прервав негромкую речь священника, грубо с издевкой заявил:

— Святой отец! Ты что же нарушаешь заповеди Господни, которые гласят: «Поделись с ближним своим», а самый ближний в лагере — бригадир. От него зависит все твое благополучие. Уж не с этим ли пустобрехом-профессором будешь гужеваться. Смотри — косанешь установленный давно порядок — пожалеешь!

— Ну-ка ты, Прохиндюшкин, отвали отсюда! Чем захочет святой отец, тем и поделится с самым близким человеком, — заявил я ему. — Чего стоишь? Я могу и врезать тебе, как твоему дружку Цыгану.

После моего движения, показывающего, что я готов выполнить свою угрозу — врезать, Прохиндей ретировался со словами:

— Ладно, ладно, гужуйтесь! Даром вам это не пройдет.

И действительно, события стали развиваться так, что «даром» ничего никому не прошло. Мое противостояние с бригадиром дошло до точки кипения. Он понимал, что бригада начинает уходить из его подчинения, разъединяться на два лагеря, причем на его стороне остается явное меньшинство.

Акула решил играть ва-банк. После отбоя ростовский карманник с тремя судимостями по кличке «Вьюн», молоденький, почти мальчишка и по поведению действительно как вьюн — везде успевает и все знает, подобрался к нам с просьбой: «Дайте чайку. Завтра на лесосеке будем чифирить». И, приблизившись ко мне, шепотом сообщил: «Батя, завтра на лесосеку не выходи, тебя прикончат на лесоповале сосной». По рассказам бригадников у Акулы такие случаи бывали. Не успел человек увернуться от падающего дерева и... инвалид или под сосной душу Богу отдал. На работу я не вышел.

На вопрос старшего нарядчика: «В чем дело, батя? Хочешь на лесоповал из карцера ходить? Долго не выдержишь. Карцерное питание, сам понимаешь, не прибавит силы, а убавит».

— Вот бригада вернется — разберемся, — ответил я.

— Ладно! Начальству пока не доложу, но с Акулой не советую воевать. Ему человека прикончить, что муху мухобойкой пришлепнуть.

Бригада вернулась. В барак не входит. Облепили окна снаружи. Ждут бригадира. Все знают — война. Сейчас будет схватка.

 

Трое с ножами и один, престарелый уже, с голыми руками, ученый историк, но крепкий, сильный, решительный и твердо уверен в своей справедливости.

Входная дверь открылась. В барак вошел Акула, и за ним на шаг позади Цыган и Прохиндей. Медленно движется тройка, наклонясь немного вперед и сжав зубы, смотрит яростным устрашающим взглядом на ненавистного им противника.

Бригадир вытащил нож из рукава. Помощники последовали его примеру. Три блестящих ножа направлены на одного. Психическая атака. Не выдержит академик. Сломится. Сейчас уважительно обратится к командиру: «Давай кончим миром, бригадир!» Но... молчание. Гнетущая тишина. В холодных глазах ученого вспыхнул яростный огонек.

— Ну, что, гад?! — прошипел бригадир. — Думаешь, если не вышел на лесосеку, мы тебя не прикончим?!

Приподняв руку с ножом на уровень своего лица, бригадир замедлил движение, но не остановился, продолжая приближаться.

Во время рассказа об этом у Семенова в глазах вспыхнули яростные огоньки и он продолжал:

— Не знаю откуда у меня появились неимоверная сила, молниеносная реакция, но я мгновенно ребром левой ладони так одарил по его руке с ножом, что нож выпал, и буквально в ту же секунду кулаком правой руки с такой силой нанес сокрушительный удар по левому уху бригадира, что он как-то странно икнув-чихнув повалился направо, но упал он не на пол, а своим левым писком трахнулся об острый угол сосновой скамьи. Из виска полилась кровь.

Глаза мои пылали. Зубы скрипели.

— Ну, кто следующий? Подходи! — заревел я на заместителей. Они не подходили, а, широко раскрыв глаза, смотрели на бездыханное тело бригадира и, попятившись, вдруг с диким криком «А-а-а!» бросились бежать.

Оставшись в одиночестве, я сел на эту злополучную сосновую скамейку, уперся лбом в свои ладони. Расслабился и подумал: Что же дальше?»

А дальше: наручники, карцер. Скоро и «правый» суд, и вот я каторжанин с 25-летним сроком за умышленное убийство в лагере бригадира (хоть и в порядке самообороны).

Через полгода на золотоприисках я совсем «доходной» лежал в лагерной больнице. Торчащие кости, тонкая кожа, потухающие глаза. Стране необходимо золото, а добыча уменьшается. С проверкой приехала комиссия ЦК. Возглавлял ее бывший мой со-

 

трудник в ЦК. Просматривая картотеку з/к он наткнулся на з/к Семенова Е.Н. Захотел посмотреть больницу, условия и т. д. Обходя палаты, он не узнал бы меня, но имея на руках карты-формуляры остановился около меня. Поговорил с одним соседом, с другим, потом со мной. Это случайное совпадение спасло меня. Он организовал комиссовку для нескольких человек на инвалидчасть, в том числе и меня конечно, с пометкой в формуляре «без привлечения к тяжелым работам», а в скором времени этап в Казахстан.

Вот краткая история ученого-каторжника Семенова.