СНОВА В МОСКВУ

 

Поезд «Караганда—Москва» — это не «Мурманск—Москва», хотя оба эти поезда направлялись в одно место и оба везли людей... «возвращающихся домой».

С севера возвращались победители после тяжелой, невиданной доселе кровопролитной войны.

С юга, из Средней Азии возвращались зеки тоже после тяжелой борьбы за свое существование в особых, строго режимных лагерях ГУЛАГа.

В 1945—1946 годах из разных стран освобожденной от фашизма Европы в Россию возвращались миллионы солдат-победителей и миллионы бывших солдат — советских военнопленных из немецких и союзнических лагерей.

Солдаты-победители возвращались в пассажирских, плацкартных вагонах к родным — матерям, женам, детям, иногда к внукам — с радостными слезами на глазах.

Бывшие солдаты, брошенные «великим» стратегом на произвол судьбы, возвращались в телячьих красных вагонах, лежа вповалку на двухъярусных нарах, минуя родных, жен и матерей, сыновей и дочерей, прямым путем, а иногда с пересадками, но под охраной солдат с малиновыми погонами (ВВ) — в Сибирь, на Север, Дальний Восток, в Воркуту и Колыму, Магадан и Казахстан, в общем, в невиданный еще на земном шаре Архипелаг ГУЛАГ.

Много горьких слез пролили и бывшие солдаты, зачастую не по своей воле попавшие в плен, и их родственники, тоже зачастую репрессированные «ЧС» как члены семей «врагов народа».

В 1955—1956 годах, после смерти Сталина, по неоднократным немецким требованиям освободить пленных немцев и по требованию мировой общественности и некоторых западных

 

правительств послесталинские правители начали освобождать Архипелаг ГУЛАГ от разных «врагов народа».

 

...В поезде «Мурманск—Москва» мы с Юрой из Новосибирского театра устраивали концерты по вагонам для победителей, и нас задаривали из солдатского сухого пайка щедрыми угощениями.

В поезде из Караганды я ехал один, гитары у меня не было, культурным обслуживанием я не занимался, но свидетелем необычного концерта-выступления был.

Входят в вагон девочка лет тринадцати—четырнадцати и мальчик лет девяти—десяти. Громким и звонким голосом девочка обращается:

— Дорогие граждане, дорогие пассажиры! Меня зовут Катя, моего братика — Петя...

Пауза. Шум в вагоне поутих. Наступила тишина. Дрогнувшим голосом Катя продолжала:

— Наш папа умер в лагере. Мама с нами была в ссылке, а в январе ей разрешили вернуться в Воронежскую область, где живет ее двоюродная сестра. Билет нам купили добрые люди, у которых мы жили и помогали им по хозяйству. Еду, которую нам дали, мы съели, а купить еще хлеба и молока нам не на что, денег нас нет. Мы с Петей споем вам любимые песни, а вы помогите нам пожалуйста. Кто чем может!

Пройдя в середину вагона, дети поставили перед собой две плетеные корзиночки и начали петь.

Боже мой! Какое это было трогательное, с необыкновенным чувством и, я бы сказал, талантливое пение, особенно для такого возраста. Голосовые интонации были очень выразительные и снялись в зависимости от содержания. Чувствовалось чье-то умелое руководство в постановке этих еще детских голосов. Репертуар исполнения был весьма разнообразен. Русские народные песни сменялись песнями военного времени, и в каждой песне четко выражался ее характер.

После небольшой паузы на лицах детей появилась суровость, в глазах будто тоска, тревога, уныние, и голоса их протяжно пели:

— Глу-у-хо-о-ой неве-едо-омо-о-ой тайго-о-о-ю-ю...

В вагоне установилась такая тишина, что казалось, будто он стой, хотя вагон был полон. Люди, свесившись со всех полок, устремленно взирали на поющих детей, раскрыв рты, а некото-

 

рые — утирая слезы, катившиеся по щекам. Тишину нарушал только стук колес — тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук...

После каждой песни вагон чуть не сотрясался от бурных аплодисментов, а когда голубоглазый курчавый белобрысый мальчишка запел своим звонким и теперь уже веселым голоском:

На-а солне-е-ечной по-о-ляночке,

Дуго-о-о-ю-ю выгнув бро-о-овъ,

Мальчи-и-ишка на талья-я-яночке

Игра-а-ет про любо-о-овь...

лица всех заискрились улыбками.

Катя же, слов не выговаривая, только голосом сопровождала братишку как вокальный аккомпанемент, и получилась изумительная гармония двух детских голосов.

Выждав апплодисментную паузу, Катя громко сказала:

— Благодарим за внимание!

И дети, поклонившись глубоко, до пола, подняли свои корзиночки, принимая от людей «кто чем может».

Люди в вагоне были разные. Многие сами-то питались кое-как, но все старались отблагодарить молодых певцов, помочь им. Кто булочку подаст, кто — печенье, ломоть белого или черного хлеба, кусок пирога домашнего, яйца, конфету, кусочек сахара, колбаски вареной, рыбки соленой — словом, корзиночки наполнились разнообразной едой.

Я достал из своего вещмешка кусок сала от Юли, бывшей бригадирши лагерной свинофермы, завернул его в чистую тряпочку и спросил:

— Кто учил вас петь, Катюша?

— Меня учил папа. Он был директором музыкальной школы, а в молодости был хористом в церковном хоре, потом артистом. В школе было и вокальное отделение, ученики которого часто выступали в концертах хоровым составом. Однако получилось так, что хор не пел ни одной песни о Сталине, а только русские народные песни и вокальные произведения западных компози торов. Об этом кто-то написал в НКВД, и папу обвинили в антисоветской деятельности, а какая-то «тройка» осудила его на десять лет. После этого нас с мамой выслали в Казахстан...

Катя заплакала, вытирая нос концом тряпочки, в которую было завернуто сало...

— Успокойся, Катюшенька! Сталина теперь нет и, даст Бог, жизнь будет постепенно налаживаться.

— Спасибо, дядечка! Спасибо, добрый!

 

Она обняла меня и прижалась щекой к моей щеке.

Весь этот концерт и наш короткий разговор занял не больше часа, но мы расстались как родные, пожелав друг другу здоровья, счастья и благополучия.

Впервые меня назвали «дядей». За несколько дней до этою мне исполнилось 38 лет — это уже «дядя»!

Забравшись на свою вторую полку, я вытянулся, упираясь головой в самодельный фанерный чемодан, который мне подарили к освобождению друзья из «хоздвора», и под постоянныii непрерывный монотонный перестук колес мысли мои то возвращались назад, в прошлое, то обращались в будущее, представляя возможные события и встречи следующих 38 лет. На меньшее я не рассчитывал, помня предсказание баронессы Веры Сократовны Врангель в 1942 году, тем более что по моим подсчетам все пять смертельных случаев прошли. Через 38 лет мне будет еще только 76 — это еще не глубокая старость, дожить до которой мне предсказала баронесса...

Поезд двигался из Степей Казахстана на запад. Колеса ритмично, однообразно постукивая, вызывали дремоту. Вскоре сои пересилил ослабевшее мышление, и я, повернувшись на правый бок, заснул.

Сколько длился сон — трудно определить. Было какое-то сонное полузабытье, которое прервалось веселым добрым голосом проводника-казаха:

— Уважаемые пассажиры! Через полчаса наш не очень скорый поезд прибудет в г. Акмолинск. Я родился в этом городе. Ему в этом году будет 132 года. Он в четыре раза старше меня, но он молодой и красивый. Я, между прочим, тоже красивый. Правда, девушки? — обратился он к молодым девушкам у окошка.

— Красивый, красивый! Только по глазам твоим не видать, какова душа у тебя. Уж очень они узенькие, — ответила проводнику наиболее игривая, а остальные прыснули веселым смехом.

— Глаза мои — это историческая особенность казахов. Многовековая история нашего народа. Зимой у нас сильные снежные бураны, а летом — песчаные бури, и чтобы не ослепнуть, мы многие века, а возможно, и тысячи лет вынуждены прищуривать свои глаза. Это вошло в гены наших предков, а гены, как вам известно, передаются по наследству. Вот и стали мы узкоглазыми. Душа же моя добрая. Недаром я рассказываю вам о своем родном городе Акмолинске и вообще о Казахстане. Вот вы, девушки, смотрите в окно, и глаза ваши, круглые и

 

широко открытые, видят бескрайние белые просторы казахских степей. Сейчас они белые, заснеженные, а через три—четыре месяца будут ярко-зеленые — это взойдет казахстанская пшеница; потом они станут золотистыми, и соберут казахи богатый урожай, чтобы кормить Россию казахской пшеницей. Раньше Россия кормила всю Западную Европу русской пшеницей, теперь Казахстан будет кормить Россию казахской пшеницей.

— Ну уж, расхвалился, красавец узкоглазый. Скажи лучше, сколько поезд будет стоять в твоем родном городе?

— По расписанию в Акмолинске стоит 40 минут. Акмолинск теперь — областной город, с двумя театрами — русским и казахским, с двумя областными газетами на русском и казахском языках. А начался он, знаете с чего? В 1824 году здесь был русский казачий форпост «Акмола», что в переводе означает «Белая могила». Остановились здесь оренбургские казаки и создали свой боевой форпост, через который пролегал «Шелковый путь» — среднеазиатский хлопок на верблюдах доставлялся в Россию и Европу.

Поезд медленно тормознул, вздрогнул и остановился. Народ повалил из вагона за кипятком, молоком, кумысом, пресными лепешками из казахской пшеницы, горячей отварной картошкой в мундире и т. д.

Я, окончательно проснувшись, остался лежать на своей полке, и мысли мои, в одно мгновенье обогнав поезд, помчались вперед.

Что ждет меня? Что ждет Россию после окончания сталинской эпохи деспотизма и мракобесия? Тогда я не мог и подумать, что пройдет 40 лет, и русский город Акмолинск опять станет казахской «Акмолой», что казахи забудут наставления своего великого поэта-просветителя Абая Кунанбаева — основателя новой письменной литературы, неразрывно связанной с русской литературой. Он писал: «Помни, что главное — научиться русской науке, изучить русский язык и русскую культуру...»

Казахские недалекие националисты отвергли его заветы: запретили русский язык, отреклись от русской литературы, музыки, культуры...

Разве можно было это представить?! Да я об этом и не думал. Я думал только о том, как меня встретят...

К родным я решил заявиться неожиданно, а встретить меня должны два человека: Красильникова Валентина Васильевна, о которой я уже писал раньше и с которой в процессе почтово-письменного романа по обоюдному согласию мы должны про-

 

должить роман в личных встречах и взаимоотношениях. Я сообщил ей номер поезда и вагона и был уверен, что она меня встретит.

Вторым человеком, который должен был меня встретить, был Аксенов Артур Яковлевич, о котором я также уже писал раньше.

Артур освободился раньше меня. Мы уже обменялись письмами, и он должен был меня встретить, чтобы дать мне кое-какие советы и наставления о первых днях жизни в Москве.

Артур прекрасно знал о моем заочном почтовом романе, видел у меня фото Валентины в черных очках. Ожидая немного опаздывающего карагандинского поезда, он узнал ее и даже успел с ней познакомиться до моего приезда. По его рассказу, это произошло так.

 

Встречающих было немного, так как было известно, что поезд опаздывает, и на платформе находились только те, кто очень хотел встретить приезжающих прямо в дверях вагона. Просматривая женскую половину встречающих, Артур быстро определил Валентину, так как она очень выделялась среди женщин: импозантное латышско-рижское одеяние и красивые красные туфельки на высоком каблуке, а главное — на ней были все те же темные очки.

Убедившись, что он не ошибся, Артур, не раздумывая, подошел к Валентине, тем более, что опыт его общения с прекрасной половиной был отработан еще до ГУЛАГа, когда он работал в американском посольстве.

— Здравствуйте, Валентина! — улыбаясь, с игривыми нотками в голосе обратился он к ней.

— Здравствуйте... но я Вас не помню. Разве мы знакомы? Кто вы такой? Откуда вы знаете мое имя?

— Валентина Васильевна... Красильникова? — полувопроси- ельно-полуутвердительно продолжал Артур. — Я многое знаю, знаю, зачем вы здесь находитесь, на этой платформе. Знаю... почему вы нервничаете из-за опоздания поезда. Из-за темных очков я не вижу ваших глаз, но чувствую вашу нервозность, сказать вам, кого вы встречаете?!

— Послушайте, молодой человек...

— Я уже не молодой...

— Неважно. Выглядите моложаво. Объясните, в конце концов, кто вы? И вас не должно интересовать, кого я встречаю.

Пауза, затем нервозно и строго она добавила:

— Я встречаю своего мужа!

 

— М-у-у-жа? Вы что, уже успели пожениться? Где и когда?

— Послушайте! Еще раз к вам обращаюсь, уже не молодой человек: кто вы? Почему задаете мне разные вопросы? Мы же не знакомы, я в этом уверена!

— Тогда давайте знакомиться. Меня зовут Артур. Вашу руку... — Артур протянул ей свою руку.

— Ну что ж, давайте! Имя мое вы уже знаете, — она положила свою маленькую ручку на ладонь Артура, не снимая тонкой красной перчатки.

Артур отвернул край перчатки и поцеловал руку, придерживая ее на своей ладони.

— Артур! Вы вольничаете!

— При знакомстве... да еще при таком, я должен прикоснуться своими устами к живой теплой коже, а не к холодной красной коже бывшего барана или козла.

— Это не баран и не козел, а не родившийся ягненок, причем перчатки изготовлены особыми мастерами в Германии! — с явным достоинством заявила она.

— В Германии?! Мне известно, что там во время войны гитлеровские красавцы эсэсовского воспитания, живодерничая над русскими пленными девушками и остарбайтерами, заказы вали себе перчатки из человеческой кожи.

— Я слышала об этом. Мне это тоже противно, тем более, что я — ответственный работник ЦК ВЛКСМ.

...Все подробности этого знакомства мне рассказали потом и Артур, и Валентина.

 

Поезд мой немного сократил время опоздания, и когда он плавно подкатил к Казанскому вокзалу, встречающих на платформе почти не было, так как диктор объявил о прибытии уже после остановки поезда.

Пассажиры, суетясь и толкаясь, начали выгружаться.

Я со своим самодельным фанерным чемоданом и вещмешком на спине не торопился, стоя у окна и наблюдая за разными людьми. Кто-то налегке, скорее всего возвращаясь из недлительной командировки, быстро, по другой стороне платформы, чтобы не мешать бегущим от вокзала встречающим, зашагал к выходу. Кто-то, выгрузив поклажу, сложил ее, ожидая носильщика или встречающих, которых становилось все больше и больше.

Мой вагон № 10 находился почти в самом конце состава, и добраться до него в общей сутолоке было не просто.

 

Среди подбегавших встречающих я увидел женщину в больших темных очках, которая, нервозно отстраняя людей от окон, всматривалась через каждое стекло внутрь вагона. Это была Валентина Васильевна Красильникова...

Остановившись у моего окна, она стала внимательно меня рассматривать, поблескивая темными стеклами очков. Улыбаясь, утвердительно закивал головой, что означало: да, да, это я, я!

Валентина, сорвавшись с места, расталкивая людей, буквально ворвалась в вагон и, повиснув у меня на шее, быстро зашептала:

— Наконец-то! Наконец-то я дождалась! Теперь ты действительно мой! Не в письмах на бумаге, а живой, ощутимый. Где твои вещи? Давай что-нибудь мне, я помогу.

— Спокойней, спокойней, Валя! — постарался я утихомирить столь бурную встречу, на которую с удивлением и одобрением смотрели еще не вышедшие из вагона пассажиры.

— Вещи? Да какие у меня вещи!? Из ГУЛАГа вещей не везут! Вот только самодельный фанерный чемодан да вещмешок на мне.

— Это твой чемодан? — насмешливо, с удивлением бросила она. — Надо бы сейчас же выбросить его на помойку, да жаль, содержимое не в чем будет нести! А может, и содержимое достойно только помойки?

— Нет, Валя, выбрасывать ничего нельзя. То, что достойно помойки, осталось в степях Казахстана, а все это — образцы ГУЛАГовского творчества и производства. Это — экспонаты для будущего музея ГУЛАГа. Придет такое время, когда в Москве будет создан музей жизни в ГУЛАГе, в котором соберут картины художников, произведения поэтов и писателей, изделия прикладного искусства и т. д., сделанные в ГУЛАГе.^*

 

При выходе из вагона мы увидели возмущенного Артура.

— Почему так замешкались в вагоне? Последними вылезаете, де минута-другая — и состав перевезут в тупик. Вы хотите в тупик?

— Нет-нет, Артур. Мы, наоборот, выходим из тупика, в котором мой Павлуша был столько лет.

— Он уже твой? Так быстро!

 

— Мой-мой. И только мой. Никому его не отдам. Теперь скорей ко мне на Ломоносовский и выпьем за встречу.

Через 30—40 минут мы поднялись на седьмой этаж одного из красных домов, построенных после войны военнопленными немцами позади кинотеатра «Прогресс» на Ломоносовском проспекте.

— Артур! Мы с вами — москвичи, а Павел — «приезжий», еще не москвич и только что с Карагандинского поезда, пусть он примет душ, а мы еще кое-что приготовим на стол, тем более, что нас теперь трое.

Мылся я быстро, по-лагерному. На «баню-душ» там дают минут десять—пятнадцать. Когда я вышел из ванной комнаты, то увидел, что «москвичи» о чем-то спорят, не уступая друг другу.

— Все! Кончим дебаты. Они все равно бесполезны. Все будет по-моему. Прошу за стол, — безапелляционно заявила хозяйка.

Прилично выпив и закусив, Артур, извиняясь, начал прощаться:

— Извините, но мое время истекло, хотя и жалко покидать такой прекрасный стол и не менее прекрасную хозяйку. Завтра я первый раз выхожу на «бесконвойную» работу в Москве, а сегодня еще надо сделать кучу дел, чтобы завтра не оплошать перед красивыми девушками и ребятами — студентами Иняза на Метростроевской. С завтрашнего дня я — старший преподаватель английского языка, пока разговорного, для 4—5-х курсов. Правильно говорить «по-аглицки» редко кто умеет хорошо, хотя 50 процентов жителей земного шара вынуждены общаться на английском языке. Конечно, в английском посольстве я зарабатывал лучше, чем мне обещают в Инязе, но для начала и это будет неплохо. Валя, пока ты моешь посуду, Павел проводит меня, и я дам ему пару советов для первых дней жизни в Москве. О'кей?

— Ладно, идите. Но не долго. И о нашем споре помолчи. О'кей, педагог?

— Ладно!.. Не о'кей, а ладно — по-русски! Все будет ладно. По Ожегову это — «будь по-твоему!»

Лифт захлопнулся, и через секунду я не вытерпел и спросил:

— О чем вы спорили? Почему она просит помолчать?

Выйдем на воздух — объясню и дам совет, который ты не забывай ни на минуту и обязательно выполни. Во-первых, что ты собираешься делать завтра, послезавтра и т. д.?

Во-первых, как ты захотел, завтра ничего делать не буду. Очухаюсь немного. Хотя дел у меня уйма: надо встретиться с

 

людьми, искать работу. Словом, ты понимаешь, так как уже прошел это.

— Павлуха! У нас с тобой обстоятельства с приездом в Москву разные: я ехал к маме, которая ждала сына, ты ехал к Вале, которая, как я понимал и теперь твердо в этом убежден, ждала тебя как мужа. Она и на вокзале так сказала: «Жду мужа». И она даст тебе «очухаться». Она заарканила тебя письменно, заочно, тетерь заарканит фактически, потребует законно оформить брак. Об этом, собственно, мы и спорили. Все это вроде и естественно справедливо, так как вы в письмах обсудили и решили все, но... желаю тебе добра, поэтому и прошу — не торопись! Она хочет решать и делать все срочно, так как понимает и знает точно, что живя какое-то время и ничего не оформляя, у тебя появятся мнения в необходимости официального брака. Это ее не устраивает. Почему я так говорю? Я с ней беседовал, ожидая поезда, бедовал также, когда ты был в ванной. Я увидел и понял: она — больной человек. Психически больной. Ты, конечно, как бы уже обязан быть ее мужем, пятиться назад неудобно, но жизнь у вас не сложится, поверь мне. Я прошу тебя, не торопись! Недаром говорят: «Поспешишь — людей насмешишь!» Осмотрись хорошенько. Посоветуйся с братом, он старше тебя, и жизненный опыт у него богаче. Семья у него уже сложилась. Ты ведь понимаешь, почему я настойчиво прошу не спешить? В разговоре с ней, хотя и в коротком, я ее понял как человека, мне стали понятны ее планы и стремления.

Весь следующий день я присматривался к Валентине именно как к возможной моей супруге. Много мне открылось неожиданно, удивительного и не очень приятного.

С того момента, как я пришел домой после проводов Артура, подвергся допросу:

— Почему так долго провожал? О чем разговаривали? Какие из советов он дал для первоначального пребывания в Москве? Рассказывай!

— Во-первых, это было недолго. Я проводил его до метро «Университет». Советы он дал деловые: сразу же надо начать подыскивать работу, так как нашему брату, лагернику ГУЛАГа, нелегко устроиться на приличную работу. Не идти же в дворники, которым дают служебную жилплощадь. Советовал встретиться скорее с братом, который еще не знает, что я уже в Москве...

— Никаких работ! Никаких дворников! — перебила меня возможная супруга. — На работу я сама тебя устрою, квартира у нас есть. Тебе не нравится моя комната? Скоро будет другая. Я уже

 

подала заявление на обмен. Здесь жить невозможно. Соседи ужасные. Всё хотят знать. Во все суют свой нос. Сосед еще ничего, спокойный, бывший работник милиции. А вот его жена да сноха — базарные бабы. Мы уже несколько месяцев не разговариваем, только молчим да косимся друг на друга.

Сосед-то оказался знакомым. Когда я работал начальником клуба МВД Бауманского района, он работал участковым районного отделения милиции, которое располагалось на одной территории с Бауманским райотделом.

Когда мы с ним вышли покурить на лестничную площадку и я попытался заговорить, он наморщил брови, приложил указательный палец к губам и отрицательно закачал головой, потом, показывая на дверь указательным пальцем, чаще закачал отрицательно головой, а затем этим же пальцем потрепал по правому уху, что, как я понял, означало: «Молчи, подслушивает!» И еще этот указательный палец уперся в правый висок и закрутился буравчиком, что опять означало, как мне стало понятно: «Ненормальная!»

А в заключение бывший старший лейтенант, ныне пенсионер, состроил страшную гримасу: выпятив нижнюю губу и весь подбородок вперед и выразив в глазах ужас, он провел вытянутой ладонью по своему кадыку, что явно означало: «Жизни не будет!»...

Вдруг дверь отворилась, и возмущенный голос моей возможной супруги провозгласил:

— Павел! Что ты делаешь на лестнице? Куришь? Прекрати! Сейчас же прекрати! И бросай свои лагерные привычки. Жить надо начинать по-новому.

— Сейчас приду. Закрой, пожалуйста, дверь.

— Ничего закрывать не буду. Раскрою еще шире, — она ногой раскрыла дверь до конца.

— Прошу, заходи! Я сейчас сбегаю в магазин, а ты заполни лист по учету кадров и напиши свою автобиографию. Потом подредактируем и будем думать о работе.

Как только лифт с Валентиной опустился, сосед позвал меня на кухню, и у нас состоялся не мимический, а реальный разговор.

— Ты, Павел, я вижу, попал в неприятную историю. Не горюй. Все устроится со временем. Я хорошо помню тебя по Бауманскому райотделу, когда ты работал начальником клуба. Хорошо работал. Тебя все уважали, начальство ценило и удивляюсь тому, что с тобой такое произошло. Ничего не поделаешь, у всех своя судьба, свой путь. С Валентиной лучше будь спокой-

 

ней, не противоречь. Она в споре теряет рассудок. Ты знаешь работу участкового инспектора. Я двадцать лет «инспектировал» всяких людей с разными характерами и привычками — положительными и отрицательными. Валентина — баба пробивная. Вот распишетесь, она «выбьет» отдельную квартиру. Она ведь персональный пенсионер Союзного значения, член ЦК ВЛКСМ, потеряла глаз в Литве во время нападения латышских националистов.

— Дядя Гриша! А расписываться обязательно?

— Распишись, распишись! Пропишешься. Станешь полноправным москвичом, устроишься на работу. Тебе ведь не у кого прописаться?

— Брат у меня на Бакунинской улице. Помните? Ваш район? Но у них в одной комнате пять человек, по три метра на каждого. Я у него еще не был. Наверно, обижаться будет, что к нему сразу не пришел. Да вот так случилось, так переписывались, что она уже ждала меня к себе.

— Ничего, ничего. Все устроится. Я за двадцать лет участковой работы всего насмотрелся. Все со временем образуется... Слышишь, лифт поднимается? Должно быть, она возвращается. Иди.

Не успел я нормально сесть за стол, как дверь распахнулась и Валентина буквально влетела в комнату с полными авоськами.

— Скучаешь? Не надо. Все будет, как говорит твой Артур, о'кей! Не написал еще? Как пишешь-то? Подробностей не надо.

— Пишу, как было приказано в СМЕРШе 83-й СКД перед демобилизацией.

— Хорошо! Завтра, 14 февраля, начинает работу очередной съезд КПСС — XX. Первый съезд без Сталина. Что он обсудит и решит? Интересно.