Глава четырнадцатая

 

Не знал я с юности кумира,

И преклонял колени я

Лишь пред тобой, невеста мира,

Свобода светлая моя!

Морозов

 

Побег

 

А время шло своим чередом. Вот и закончен рабочий день, и среди шума лагерной суеты уже раздается привычный бой молотков по лезвиям тонких кос, короткий звон которых, затухая, глохнет в туманной прохладе. Вот закончен и ужин, и снова, как почти каждый вечер этого незабываемого лета, перед отбоем зэки с Гончаренко во главе поют то протяжно-заунывные, то разгульно-веселые песни. Подтягиваю и я, но думы мои далеко. В кругу поющих арестантов в сгущающихся влажных сумерках я замечаю и Волкова, старающегося не смотреть в мою сторону, и Глеба, который следит за мной все так же зорко, и весельчака Майсурадзе, и бригадиров, и, наконец, почти рядом со мной старшину охраны. Человек он незлой, и мне становится немного жаль, что, если удастся наш побег, его ждут крупные неприятности.

«Прощайте, товарищи мои дорогие!»— хочется гром-

 

ко сказать мне всем, с кем я скоро расстанусь. Но я должен молчать.

Синицын кажется равнодушным, но я чувствую, что он не в своей тарелке. Не ведая, что же я наконец решил, он теряется в догадках. Стоит мне посмотреть в его сторону, как он сразу же отводит взгляд.

— На поверку становись!

Эта долгожданная команда выводит меня из тревожных раздумий, и я вместе с другими занимаю свое место в строю.

— Раз, два, три... семь... девятнадцать... тридцать пять,— звучит в ушах счет караульного, и наконец последняя для меня команда:— Разойдись! Отбой! По баракам!

...Через полчаса в нашем бараке спят почти все, и лишь в дальнем углу кто-то еще ворочается и вздыхает. Синицын тоже не спит — это я точно знаю: он даже дыхание затаил. Его крайне интересуют мои намерения. Он замер от волнения. Уйду или не уйду? И если уйду, то когда и куда?

Он лежал рядом со мной, не далее полуметра, и оба мы не произносили ни слова. Конечно, он не будет спать, пока не получит ответа на все свои вопросы... Подлец! С каким ожесточением я проломил бы ему череп, если бы в это время знал о его новой чудовищной подлости. Подлости, за которую сами зэки задушили бы его скопом. Я без колебаний убил бы его, пусть это и стоило бы мне еще верных десяти лет заключения. Но по наивности и доверчивости, вернее, из-за природной веры в людей я еще ни о чем не догадывался...

В бараке все спят, кроме нас двоих. Но вот и сосед по другую сторону от меня что-то заворочался и завздыхал. Неужели тоже не спит? Как медленно тянется время! Дверь открыта—она у нас всегда настежь, так как ночи теплые, а комары почему-то залетают редко. За дверью темно, ночь безлунная, пасмурная. Между нами и дверью, чуть влево, висит еле мерцающий фонарь. Похрапывают уставшие невольники...

Но вот слышен приглушенный разговор за стеной, и через минуту в помещение входят с фонарем «летучая мышь» двое. Сегодня они начали проверку не с нашего, а с крайнего барака, потому-то и задержались на десяток минут, показавшихся мне вечностью. Начинается привычный счет, на который я раньше не обращал внимания.

— Все?— тихо спрашивает один из них, останавливаясь у двери.

 

— Все! Куда же им деваться?!— отвечает так же тихо другой, и они не торопясь выходят из барака.

Я знаю, что сейчас они перейдут по стволу дерева через овраг и возвратятся в свою сторожку коротать время.

— Кажется, начинает моросить,— говорит один.

— Да, пожалуй, к утру разнепогодится. Слышно, как один из них ступил сапогом на бревно и пошел, другой остановился, чтоб облегчиться по малому делу. Но вот через бревно перешел и второй, вторично стукнула дверь в сторожку, и вскоре стало абсолютно тихо. Даже храпящие во сне будто замолкли.

Лежал я, как и многие, обутый в свои солдатские ботинки, приобретенные как раз перед сенокосом, и, как только все затихло, сел, свесил ноги, коснувшись пола, и нащупал ими под нарами свой чемодан. Он тут. Застегнул гимнастерку, подтянул ближе свой бушлат, вынул кисет и скрутил цигарку. Все это я делал спокойно и не спеша. Затем встал, обернулся и взглянул на Синицына. Даже при слабом свете фонаря я видел, как он смотрел на меня широко открытыми, испуганными глазами, не произнося ни слова, как придавленный. Я увидел его малоношеную кепку, надел ее и тихо сказал, отворачиваясь:

— Я ее возьму, моя очень плохая.

— Возьми,— едва выдавил он, продолжая напряженно следить. Он, видимо, только сейчас понял, что я собрался-таки в дальнюю дорогу.

Я спокойно надел бушлат, подошел с самокруткой в губах к фонарю, потянулся на цыпочках к огоньку, чтобы прикурить, и погасил фонарь.

Взять из-под нар баул и выскочить на волю стоило нескольких секунд. А через минуту я был уже за стогом сена, высокая шапка которого едва обозначалась на фоне темного неба. Я зашел за стог, приставил к ноге чемоданчик и стал ждать, считая время по учащенному пульсу...

Было необыкновенно тихо вокруг, ни малейшего дуновения ветра, порошинки дождя падали совсем неслышно. «Какая удача,— подумалось мне,— никаких следов не останется, пускай хоть целая свора собак ищет меня». Да и кому взбредет в голову, что я скрываюсь в полусотне метров от караулки?

Волков вот-вот должен подойти. Мой слух напряжен До крайности. Но что это? Я вдруг слышу чьи-то возбужденные голоса на той стороне оврага. Нагибаюсь, беру

 

свой багаж и, делая шаг, выглядываю из-за стога. Теперь мне довольно хорошо видно, как к нашему бараку по бревну быстро двигаются, покачиваясь, два светлых пятна. Это фонари в руках охранников. Слышно несколько голосов сразу. Тревога?

Да, нет сомнений, это тревога...

Что же случилось?! Но что бы там ни случилось, а Волкова нет, и теперь он, бедняга, уже наверняка не сможет прийти, дабы не выдать меня и нашего места встречи. Я разворачиваюсь в сторону спасительной долины и бегу по ней крупными и неслышными шагами, все быстрее и быстрее, набирая в легкие все больше и больше воздуха, давясь от него.

Позади грохнул выстрел, а затем раздался громкий крик: «Не выходить из бараков!» Звуки глухо ударили в сырую тишину ночи и замерли. Главное — нужно держаться одного направления, куда бы оно ни вело, лишь бы не на восток. Кружиться и путаться было бы гибельным, и я бежал в направлении запада, спотыкался о кочки в кромешной тьме, поднимался и вновь бежал, сжав зубы, с замкнутой душой, с судорожно хлопающим сердцем, которое, казалось, сейчас оторвется — и я умру...

Бежать в полном смысле этого слова не было никакой возможности среди невидимых во мгле преград — бугорков и кочек, сплетений нескошенной травы и предательских ямочек и ям, днем совсем неопасных. Я падал, вставал, кидался вперед, не выпуская баула, опять падал, и все же скорость всех моих отчаянных движений в их совокупности была равна бегу. Единственной целью было — отдалиться от лагеря как можно дальше и стать недоступным для преследователей. Позади я услышал еще два глухих выстрела — значит, там началась какая-то кутерьма, непослушание...

И вот я в очередной раз упал, налетев на какое-то препятствие. Чемодан выскользнул из ослабевших пальцев и тоже куда-то кувырнулся. На мгновение у меня помутилось сознание, но сразу же проявилось вновь. Сердце бухало сильно и часто, до боли, и воздуха все не хватало. Наконец я пришел в себя, хотя и не мог еще сдвинуться с места, как будто меня кто-то держал снизу. Я перевернулся на спину и сел на что-то колючее и шаткое.

Вначале я испугался, а затем обрадовался: ведь это всего-навсего кочки! Те самые высокие пружинистые кочки, макушки которых мы с таким старанием обкаши-

 

вали всего лишь месяц назад. Милые мои кочки! Ах, какие же вы чудесные кочечки!

Их было много, они занимали площадь более гектара, стояли часто, и между ними или по ним можно было пробраться только днем, да и то с риском свернуть шею. Находились они в полукилометре от лагеря, значит, я успел пробежать в темноте пятьсот немереных метров по мягкой и неровной кошенине, в ватнике и с грузом в руке, пробежал и чуть не умер от разрыва сердца...

Нахлынула слабость. Как я ни пытался встать, ноги не повиновались: они сгибались сами вопреки моим усилиям. Тело отказывалось работать, будто избитое. Оно не подчинялось рассудку. Обожженные быстрым дыханием легкие болезненно дергались, не вбирая воздуха. Изнеможение одолело меня...

Но от счастья не умирают. А я испытывал счастье, хотя и был совсем один в моей темной молчаливой долине. Мой побег удался! Но радоваться было рано: надо уходить все дальше и дальше. Через четверть часа я все же поднялся, нашел чемоданишко и стал ощупью пробираться сквозь чащу кочкарника; обходить его в темноте не имело смысла, это могло только сбить с направления.

Со стороны лагеря не доносилось больше ни звука. Продолжающий моросить мельчайший дождик создавал пелену, стену, через которую звуки уже не проникали. Я осторожно и медленно пробирался, опираясь чемоданом о кочки, высота которых доходила почти до пояса, и думал, что же произошло в лагере.

А произойти там могло вот что.

Когда Синицын наконец понял, что я все же ушел, то, видимо боясь, что его, как моего напарника и соседа по нарам, могут взять под подозрение и затаскать по следователям, он решил обеспечить себе алиби. Вслед за мной он, очевидно, тоже поднялся, бросился к домику охраны и там донес:

— Я проснулся, а Ефимова рядом нет. И свет погашен...

Весть о побеге сразу же всполошила обитателей бараков, и многим немедленно захотелось в уборную. Отсюда и выстрелы, чтобы испугать, и крик «Не выходить из бараков!». Ну а что могло быть дальше? Дальше не могло быть ничего.

Заключенный за номером таким-то исчез, в лагере его больше нет. А где его искать — неизвестно, ибо легче найти иголку в стоге сена, чем человека в необозримой сибирской тайге. Стог сена можно перебрать весь

 

по травинке, и иголка найдется. Приамурскую тайгу ^ миллионом больших и малых сопок, сотнями ручьев l, речек перебрать, как сено, нельзя, а значит, и разыскал, человека тоже нельзя, если не знаешь направления его, пути. Единственное, что остается сделать,— это дат| знать в ближайшие посты заграждения, если они есть поставить на ноги всю свободную от нарядов охрану, которой нет. И при всем этом ни один из ищущих не знает где и когда я выйду из тайги, если вообще выйду... Дл;, них поиски были неразрешимой задачей, и только роковой для меня случай мог помочь их усилиям.

Но прежде чем начнутся активные поиски, нужно еще как-то уведомить управление лагерей о случившемся. А это, учитывая отсутствие телефона на заимке, займет в лучшем случае два дня, пока нарочный домчит до Невера на неоседланной лошаденке.

Между тем я совсем успокоился и шел уже не спеша и лишь только теперь почувствовал, что я весь мокрые от пота и от моросящего дождя, продолжавшего замывать мой след...

Шел я все медленнее: мешали заросли кустарника и могучие редкие деревья, видимые, только когда нащупаешь их рукой. Спешить, в сущности, было уже некуда Я был волен распоряжаться своим временем и сами/» собой. В моем чемодане — деньги, запас продовольствия, белье, костюм. Завтра утром я обмоюсь, надену его взамен того, что на мне, и пойду дальше своей тропой из долины Доброй Надежды.

Я все брел и брел вперед, шатаясь от усталости, ноги заплетались, сохло во рту, томила жажда. Чемоданишко мой уже казался двухпудовой гирей. Но когда я дошел до самого крайнего стога, сметанного всего лишь день назад в самом дальнем конце южной излучины долины, я почувствовал безмерную усталость и понял, что идти больше не в силах. Я устал и от длинного трудового дня с его волнениями и страхом, и от сумасшедшего бега по кочковатой долине. И вместе с тем я был уже твердо уверен, что для лагерной охраны я совершенно недосягаем. Что ей оставалось делать? Пошарили в темных окрестностях с собакой, следа по мокрой траве не нашли, и тем дело кончилось. Теперь там рассчитывали на естественный ход вещей, который рано или поздно приводил заключенного обратно в лагерь...

Ни о чем больше не думая, я свалился около стога, зарылся в сено и как бы куда-то провалился в одно мгновение.

 

В безвыходном положении

 

Было еще темновато, когда я проснулся и, распаренный в теплом сене, выбрался из стога. Дождь перестал, но воздух был насыщен влагой. Восточная часть неба уже светлела, значит, было часов пять, и в лагере скоро объявят подъем... Я живо представил себе, как там начнется обсуждение ночного происшествия. Большинство, если не все, безусловно, рады тому, что нашлась все же отчаянная голова, рискнувшая пробиться на волю. И разговоры об этом будут длиться несколько дней, пока не станет известно, пойман беглец или ему, вопреки всем преградам, удалось перехитрить всех и вся и уйти. Если беглеца поймают и приведут в лагерь — а приведут и покажут обязательно, для острастки и в назидание другим,— всем станет жаль его потраченных зря усилий и до боли обидно за неудачу. Если об исчезнувшем не просочится никакого слуха, все вздохнут с облегчением: ушел благополучно, и дай ему бог удачи!

Рассвет приближался. Окружающий покой, тишина и легкая радость переполняли меня. Я встал, отряхнулся и бодро зашагал в глубину тайги, подальше от долины, которая теперь в любой час могла стать уже не доброй, а злой. Прошел не день и не три, прошло всего лишь пять часов, как я вырвался из лагеря, и засиживаться вблизи него опасно. Вчерашний сенокос совсем рядом, и мои товарищи вскоре придут сюда снова, если мой побег не даст им нежданного дня отдыха. Если к этому стогу подойдет кто-нибудь по нужде, он непременно увидит мой след, и догадка, что недавно здесь был их товарищ, быстро облетит всех... И я поспешно зашагал по болотистому редколесью, ущельем уходившему к юго-западу. Ботинки звучно чавкали во влажном, мягком и толстом слое мха, сквозь который пробивались редкая осока и хвощи.

Скоро ноги намокли уже выше щиколоток, но я упорно шагал все дальше и дальше от места своего ночлега. «Выберусь,— думал я,— найду какой-нибудь ручеек, обмоюсь, обсохну, переоденусь». Прошло более часа, взошло над сопками солнце — значит, я прошагал не менее пяти километров, и вот впереди в сухом распадке я увидел неглубокий ручей.

Найдя удобное, пригретое солнышком место, я снял бушлат и ботинки, повесил на сук, чтобы пообсушило, и

 

разделся догола. Достал кусок туалетного мыла, полученного в посылке, по пояс вошел в прохладную воду и основательно вымылся. Взяв из чемодана чистые носки, майку и трусы, я с удовольствием натянул их на себя. Костюма решил не трогать: в нем будет жарко — ведь бушлат бросить нельзя!— а во-вторых, еще неизвестно, сколько дней мне придется блуждать по тайге. Подумав об этом, я бросил в ручей арестантские гимнастерку и брюки и принялся за стирку.

О еде я пока не думал вовсе, голода почему-то еще не ощущал, как не ощущает его больной, перенесший тяжелую операцию. Мои мысли были заняты приведением в порядок своего «гардероба» и подготовкой к долгому пути. Быстро выстирав верхнюю одежду и развесив ее на ветерке против солнца, я присел у чемоданишка и стал разбираться в своих дорожных запасах, начиная с хлебных горбушек. Их было четыре по восемьсот граммов. Вот колбаса, полголовки сыра, непочатая банка с жиром, галеты, соль, граммов триста пиленого сахара, самодельный нож. Костюм положил рядом. Получилось вроде ларька коробейника или причиндалов охотников на привале на известной картине Перова, не хватало только спутников, ружья, водки и собаки.

На самом дне под газетой была моя канцелярия и в конверте деньги — необходимое средство для дальней и трудной дороги. Достаю конверт и чувствую, что он... пуст. Увы, он действительно пуст! В нем нет ни одного рубля из тех, что были накоплены тяжелым каторжным трудом, а также и тех, что мои сестры сумели оторвать для меня из скромного семейного бюджета. Я лихорадочно и бессмысленно обшариваю голое дно чемодана, в какой-то горячке перетряхиваю все свое хозяйство вновь и вновь, как будто деньги могли куда-то ненароком выпасть. Денег нигде нет...

Деньги украл Глеб, украл либо в предыдущую ночь, либо вчера, незадолго до моего побега. Проверял мои «капиталы», соблазнился и украл, а потом отказался бежать. Только этот негодяй знал о них, и никто больше. Только он видел, как я укладывал продукты и вещи. Он не видел только денег, но знал, что с собой я их не носил. Но как же, как же он смотрел бы мне в глаза, если бы я остался и обнаружил пропажу?!

Удар по нервам был так силен, что я почувствовал, как покрываюсь холодным потом. Что же мне теперь делать? Как быть? Еды мне хватит дней на десять, если

 

расходовать бережливо, а потом что? Если я даже рискну поехать в даровом товарном вагоне, то и там мне потребуется пища. А когда я еще выйду без компаса из тайги, особенно если вдруг закроется солнце и я потеряю ориентир в этом лабиринте бесчисленных сопок?

Отчаянию моему не было предела, оно было неизмеримо. Я ткнулся лицом в сырой мох и заплакал.

Вспоминая те злополучные минуты, я задаю себе вопрос: почему я все же решился идти дальше? Ведь у меня не было впереди никаких перспектив, никакой надежды на успех, никакой абсолютно! Что же толкало меня вперед? Надежда на добрых русских людей — чутких, мудрых, понимающих. Я вдруг вспомнил слова Балашова при расставании: «Даже один уходи, если не будет верного товарища. Люди помогут...»

В мрачном отупении я пробыл недолго. Машинально сложил все снова в чемодан, отломив лишь небольшой кусочек хлеба и сунув его в рот. Накинул железную накладку, просунул в петлю деревянную чеку на бечевке, заменявшую замок, надел уже просохшую одежду и пошел, подчиняясь скорее врожденному зову жизни и воли, нежели разуму...

Уже к полудню, перелезая через завалы валежника, я за что-то зацепился и с треском свалился в бурелом. Это падение вспугнуло какого-то зверя, видимо отдыхавшего где-то рядом после ночной или утренней охоты. Он с не меньшим шумом выскочил из темного завала и так стремительно бросился по склону, что я не успел и рассмотреть его.

Лесное происшествие несколько отвлекло меня от мрачных дум. Оказавшись на вершине оголенной гряды, я осмотрелся. Вокруг была неоглядная амурская тайга без конца и без края — низкорослая даурская лиственница, редкая приземистая сосна, сибирская ель и пихта. Весь этот темно-зеленый мир молча хранил какую-то тайну, известную только ему, а над ним, словно далекий морской прибой, иногда перекатывался шум вершин, таинственный и мудрый разговор лесного братства.

...Тут и там я неожиданно натыкался на препятствия: трясину, или огромный валун, неведомо откуда взявшийся, или на целое нагромождение седых камней в дикой заросли. Иногда путь преграждали огромные залежи гниющего валежника, сквозь который смело прорастали молодые деревья. В мире природы ничего не исчезало бесследно, а только видоизменялось, переходило из одного в другое.

 

Наблюдая окружающее, я понял, что компаса мне совсем не потребуется: заблудиться здесь было нельзя, если взять правильное направление и не сойти с ума. Каждый камень и каждое старое дерево, обросшие с одного бока серым мхом, указывали, где находится север, а где нужный мне юг.

Вечерняя темень застала меня на одной из еле приметных таежных троп. Спешить, в сущности, было некуда, и никакая опасность мне не угрожала. Против здешних зверей я успел обзавестись увесистой дубинкой, а против людей... Но люди все разные, и против этой породы живых существ требуется различное оружие. Ну какой дубинкой следовало бы отплатить Глебу или Бложису? Рассуждая сам с собой, я выбрал для ночлега могучую разлапистую лиственницу, длинные ветви которой склонялись шатром до земли, образуя у ствола уютную темную пустоту с толстым мягким слоем сухого игольника. На этом пряном ковре под естественным навесом я и провел свою вторую ночь свободы.

За весь следующий день я поел только дважды и без особого желания, принуждая себя жевать хлеб, чтобы жить, хотя и не видел ничего хорошего впереди. Уже перед вечером, взобравшись на очередную горную гряду, я увидел далеко внизу на поляне жилой дом с небольшими строениями вокруг него. Людей вокруг не было видно, но все же я перепугался до смерти. Возможно, это был покинутый стан какой-нибудь геологической партии, а может быть, такая же заимка, в какой я жил совсем недавно...

У страха глаза велики, а мне надо было опасаться вдвойне. Я — беглец, за мной уже начата охота, и я должен прятаться. Озираясь по сторонам, я торопливо сполз с высоты и стал уходить назад и в сторону. Я не сомневался, что меня уже ищут, поэтому не спешил к людным местам, выгадывая время.

Весь мой путь по тайге, редколесью и сопкам был трудным и, как мне казалось, безнадежным. Коварное ограбление лишило меня веры в благополучный исход, между тем я все шел и шел, медленно, но все дальше и дальше отдаляясь от лагеря, держась все время юго-запада. В те дни я еще не представлял, сколько на моем пути встретится добрых и отзывчивых людей, среди которых отогреется и оттает от обиды и горя сердце.

Однажды под вечер, спускаясь в очередной распадок меж сопок, я почувствовал тяжелый, тошнотворный запах, какой бывает от гниения мертвого крота или иного

 

зверя или птицы, не раз виденных нами в жаркую пору лета на лесной дороге. Но то бывал запах мимолетный, быстротечный, здесь же он был сильный и стойкий, до удушья насытивший недвижимый воздух. «Что тут может быть?»— думал я в нерешительности. Спускаться ниже или обойти стороной это неприятное место? Наверное, гниет какой-нибудь зверь, бежавший со смертельной раной от неверного прицела охотника. Но какая может быть охота в августе?

Какая-то необъяснимая сила влекла меня в сторону запаха, и я боком заскользил по склону. Чем ниже я спускался к подошве сопки, тем гуще становились заросли и тем тошнотворнее был устоявшийся, будто спрессованный спертый воздух. Склон стал отложе, а заросли гуще. Вдруг они расступились, и я оказался на небольшой полянке, освещенной предвечерним солнцем. И почти сразу же увидел на земле человека. Я испугался и отпрянул, но нестерпимый смрад приковал меня к месту: ведь это мертвец! Я выпустил чемодан и, преодолевая удушье, подошел ближе. Человек лежал вниз лицом, раскинув руки, как будто его кто-то толкнул в спину и он так и не поднялся. Я увидел страшную работу времени. Лохмотья лагерной гимнастерки едва держались на остове трупа, обжимая темные провалы грудной клетки и позвоночник. Меж изношенных ботинок и вздернутых полуистлевших брюк проглядывали белеющие кости голени. Череп был покрыт присохшими черными волосами, кепка валялась рядом. Из коротких рукавов гимнастерки высовывались кости скрюченных пальцев, вцепившихся в траву. Над этими тленными остатками все еще роились редкие тяжелые жирные мухи, перелетая с места на место, а вокруг трупа копошились жуки и белые черви, с ненасытной жадностью уничтожая последний материальный след человека.

Я со страхом стал пятиться назад, не в силах оторваться от мрачной картины разложения и тлена. Запах гниющего тела преследовал меня еще долго. Кто он? Отчего и когда умер? Вероятно, такой же, как я, несчастный беглец, потерявший дорогу и силы и умерший здесь безвестно. Неужели он мог заблудиться? Нет, заблудиться он не мог. Очевидно, долго шел, оголодал и обессилел. А может быть, его поразил какой-нибудь недуг и он умер от мучительных болей? Никто этого не узнает...

К полудню пятого дня я взобрался на самый высокий, как мне казалось, хребет и с его вершины увидел вер-

 

стах в десяти, в горячем солнечном мареве, очертания далекого города, редкие дымки заводских труб и отблески светлых зданий. Это был, несомненно, город Сковородино — цель моего пути из тайги. Но я не обрадовался, а, скорее, перепугался, потому что этот город мог стать и концом моего путешествия, вместо того чтобы быть его началом. Что мне даст этот незнакомый райцентр с небольшим числом жителей, где местные власти знают всех наперечет? В таком городе можно только отсиживаться, не выходя днем на улицу, а выбраться из него без денег и верных друзей, увы, невозможно. У меня как раз и не было ни денег, ни друзей. Не было никаких перспектив, кроме одной: явиться в милицию с повинной.

Эта мысль еще более окрепла, когда, уже в сумерках, я подходил по лесной дороге к окраинам города и наткнулся на «объект» работы заключенных. Здесь что-то строилось: был виден котлован и траншеи под фундаменты. Тут же в сторонке стоял переносной горн с кучкой каменного угля на земле. Он мне напомнил о Коле Савенко...

Уже в потемках я выбрался по незастроенной улице к ее населенной части. Наружного освещения я не заметил, да оно мне не особенно и требовалось. Увидев скамейку против одиноко стоявшего деревянного домика с двумя светящимися окнами, я присел на минуту для передышки перед прыжком в неизвестность.

Сердце стучало тревожно, а в голове все те же мрачные мысли о полной безнадежности моего положения. Что же делать теперь в этом незнакомом городке? И вот я решил зайти в этот домик и узнать, где находится милиция. Пускай ей достанутся лавры за поимку «бежавшего врага народа»...