- 295 -

Глава пятнадцатая

 

Свет не без добрых людей.

Поговорка

 

Я люблю вас, люди!

 

Итак, решение принято, но как тягостно его выполнять! Я поднял голову и посмотрел на темное, но уже прозвездившее небо, спокойное и молчаливое. Оно было таким же, каким я видел его ровно три года назад, в последнюю, позднюю августовскую ночь, когда прощался с родными на ступеньках крыльца, не зная о том, что долго не увижусь с ними, а затем медленно шел в окружении трех оперативников к ожидавшему за

 

- 296 -

углом «черному ворону» — служебному автомобилю опричнины нашего времени...

Серпик луны рожками влево тогда стоял где-то выше и на другой стороне небосвода; та роковая ночь уже близилась к рассвету. Сегодня луна смотрела на меня так же безучастно, несмело поднявшись над горизонтом и как бы проверяя, давно ли потухла вечерняя заря. Что сулит мне эта ночь? Вот сейчас зайду в этот чужой дом, и какие-то незнакомые мне люди укажут путь до отделения милиции, а может быть, и отведут туда сами, чтобы я не успел передумать. А что тут можно еще придумать? Я, пожалуй, самый одинокий человек на всем белом свете! Даже посоветоваться не с кем.

Я медленно поднялся со скамейки и под тяжестью своего креста сделал несколько шагов к этому бревенчатому домику, стоящему на отшибе. Бесшумно поднявшись на крыльцо, я перевел дыхание и прислушался: в доме было тихо, как будто там никого и не было, хотя окна светились. Улица тоже была беззвучной и по-прежнему пустынной, только где-то над западной частью города виднелось зарево — отблеск освещенной товарной станции, и оттуда доносились приглушенные короткие гудки маневровых паровозов. Я толкнул незапертую дверь, вошел в прихожую, нашарил внутреннюю дверь и несмело постучал.

— Войдите, не заперто,— ответил спокойный мужской голос.

Я вошел и оказался в жилом, без переборок, помещении. Потускневшие неоклеенные стены просторной комнаты скрадывал свет неяркой лампочки, висевшей без абажура почти под самым потолком, обшитым вагонкой. У окна за столом сидел мужчина лет сорока в кителе железнодорожника с фонарем в руках. Он, видимо, чинил его. У противоположной от двери стены на топчане лежал второй мужчина в нижней сорочке и брюках. По казенной невзрачной обстановке я заключил, что попал в служебное помещение, что-то вроде дежурки.

— Добрый вечер, товарищи!—сиплым от волнения голосом сказал я и нерешительно опустил у ног свой баул.

— И вам так же,— повернув ко мне голову, ответил сидевший у стола, а второй лишь приподнял голову, мельком взглянув в мою сторону и что-то буркнув спросонья.

Я робко и растерянно переступил с ноги на ногу,

 

- 297 -

удивленный такой встречей. Я думал, что каждый, кто меня увидит, сразу же заподозрит что-то неладное,— ведь этой всеобщей подозрительностью заражали наш народ в течение последнего пятилетия. Однако ничего подобного пока не было.

— А вы садитесь, в ногах правды нет,— продолжал между тем первый, подвигая ко мне ногой стоявшую рядом табуретку.

— Рассиживать мне у вас не придется,— ответил я, , сделав робкий шаг к табуретке.— Я зашел лишь узнать, где тут у вас находится отделение милиции.

Первый уже более внимательно посмотрел на меня, повернувшись на табуретке в мою сторону и окидывая взглядом с головы до ног. Попробую нарисовать авто-, портрет. Перед ним стоял почти его ровесник выше среднего роста, с загорелым осунувшимся лицом, заросшим рыжеватой щетиной. На переносье — очки в темной оправе, из-за стекол смотрели настороженные глаза. Бушлат защитного цвета, темные брюки, пузырившиеся на коленках и обтерханные внизу, порыжевшие красноармейские ботинки... Видно, что человек пришел издалека и смертельно устал.

Но разве этим Сибирь удивишь? Всяких бродяг перевидела она и ко всему привыкла.

—Что же с вами случилось? — уже заинтересованнее спросил он, оставив в покое свой фонарь.— Может быть, вам нужен врач, а не милиция? Вы, наверное, нездешний? Откуда в столь позднее время?

— Я бежал из концлагеря и несколько дней пробирался по тайге, пока не набрел на Сковородимо... Ведь я попал в Сковородино? — не переводя дыхания, выпалил я.

Услышав такие слова, оба они встрепенулись. Тот, что лежал, живо приподнялся, сел, сбросив ноги с топчана, и зашарил рукой под подушкой. Нащупав папиросы и все еще удивленно глядя на меня, он закурил.

— Да, это Сковородино,— не торопясь сказал первый. В его голосе мне послышалось участие.— Зачем же вам милиция, если удалось вырваться? Курите?

Я кивнул головой.

— Что же вы стоите?! Садитесь, пожалуйста! — Он достал с края стола початую пачку «Звезды» и протянул мне.

— Спасибо вам, но от пшеничных я отвык, курю махорку.— И я зашарил в своих карманах. Наступила пауза, решавшая многое в наших отноше-

 

- 298 -

ниях. Я наконец сел на табуретку, уже не торопясь достал из кармана кисет и лепесток газетной бумаги, стал сворачивать махорочную сигарету. А они молча курили, усваивая услышанное... Рассказывать им обо всем или нет? Какой-то внутренний голос подсказывал мне: не таись, откройся, перед тобой честные рабочие люди, они не сделают тебе зла... И, как бы поощряя мою откровенность, второй сунул ноги в ботинки, встал и спросил:

— И долго вы там находились?

— А какое сегодня число? — спросил я.

— Двадцать девятое...

— Если с тюрьмой, то выходит три года с неделей. Арестован двадцать второго августа тридцать седьмого.

Они переглянулись. Второй, заметно волнуясь, подошел ближе и нерешительно спросил:

— Из «врагов народа», значит?

— Угадали...

— Рисковый и смелый, видать... Убегать, однако, мало кому удавалось оттуда,— почти восхищенно сказал он и, прихватив от своего топчана табуретку, сел рядом с нами.

— Мне только непонятно, к чему же в милицию переться, коль ушли благополучно из этого ада? — спросил с удивлением первый.

И тогда я торопливо, без особых подробностей, рассказал им о себе: об аресте и следствии, о приговоре анонимной «тройки» и о трех годах каторги, в течение которых я написал три безответные жалобы.

— С одним хорошим напарником мы задумали побег еще полгода назад, но судьба нас разлучила совсем неожиданно. Его освободили. Это было еще в лагере на станции Ерофей Павлович. А потом с небольшой группой меня перевели в лагерь Большой Невер. Вот тут и появился напарник Синицын, с которым мы и уговорились бежать. Но он меня предал в последнюю минуту.— И я рассказал им, как это все произошло. И о краже скопленных на дорогу денег.

Меня слушали, почти не дыша.

— Нет изводу подлецам и негодяям!—с сердцем воскликнул первый, когда я закончил. Он встал и заходил по комнате, густо дымя уже второй папиросой.

— Как же вы, неглупый по всему человек, могли связаться с таким пройдохой? — возмущался второй, раздавив окурок в крышке из-под леденцов, служившей взамен пепельницы.

— Видимо, от природной доверчивости к людям...

 

- 299 -

Но разве легко разгадать человека, его нутро, да еще в заключении, где каждый замкнут в самом себе!—оправдывался я, отмечая, как удивительно идет беседа и какой отклик рождает она у этих двух незнакомых мне людей.

— Да, правильно говорят: простота-то хуже воровства. Вперед наука,— покачал головой второй, потирая щетинистый подбородок широкой ладонью.

А первый между тем зашел в угол, отгороженный высоким дощатым щитом, как ширмой, и забряцал там чайником. Я услышал, как он черпал воду и лил ее в чайник, потом подкачал и зажег примус.

— Ладно, мужики,— сказал он, возвращаясь,— что случилось, того уж не исправить. Теперь надо обмозговать, как наладить вам дорогу дальше. Откуда сами-то?

— Из-под Ленинграда.

— Дорога дальняя, ничего не скажешь,— сокрушенно заметил он и задумался.

— А я так смекаю, что добираться ему нужно пока на порожняке,— заговорил второй.— Он идет отсюда ходко и задерживается только при сменах паровозных бригад или для пополнения воды. Другого не придумаешь...

— Порожняк порожняком, это подойдет, но без денег ему все равно не обойтись,— заметил первый, шаря по своим многочисленным карманам.

— А вы все же раздевайтесь,— обратился ко мне второй.— Чайком побалуемся, да и бороду вам поскоблить не помешает.

— Почти неделю не брился...

— Оно и видно, что не вчера... Раздевайтесь, теперь уж вам торопиться особенно незачем.— И он поднялся и пошел к висевшему на глухой стене шкафчику за чайной посудой, в то время как первый протянул мне красную тридцатирублевую кредитку:

— Возьмите вот, на первый случай,— смущенно сказал он.— И рад бы помочь побольше, да нечем, получка вот-вот...

Я взволнованно вскочил с места и запротестовал:

— Зачем же еще это! Ведь вы сами не богачи, не надо мне!

— Ладно, ладно! Мы все же близко от дома и перебьемся как-нибудь, а ваш путь далекий, и каждый рубль пригодится.— Он встал, поймал мою правую ладонь, положил в нее деньги и пожал ее с чувством.— Берите на счастье, не краденое, трудовое... А теперь скидывайте

 

- 300 -

бушлат! Вон и чайник закипел, сейчас мы и чаек заварим.— И он быстро прошел за щит.

Второй в это время накрывал на стол: нарезал пшеничного хлеба, поставил песок и сливочное масло на блюдечке, очистил от кожуры несколько картошин и покрошил их в видавшую виды алюминиевую миску.

— Только огурца соленого и не хватает да чарки водки,— пошутил он, вытряхивая в картошку последние капли постного масла из бутылки.

А я, стянув наконец с плеч свой бушлат и повесив его на гвоздь у косяка двери, разбирался в своем бауле, выкладывая на край стола свои дорожные припасы. Вынул и лагерный хлеб, от одной из паек которого была выщипана добрая половина.

— А это зачем? — сказал второй, показывая глазами на мое продовольствие.— Думаете, не хватит того, что на столе?..

— Хватит-то хватит, но ведь я не в гости зван!..

— А вот сегодня как раз и будете нашим гостем,— подхватил первый, выходя из-за ширмы сразу с двумя чайниками и ставя их на стол один на другой. Заметив мой хлеб, он спросил:—Лагерной выпечки? За дорогу так и не съели?

— Аппетита не было... Ягодами подкармливался, как глухарь.

Показывая на непочатую, уже черствую горбушку, он спросил:

— Это ваша дневная норма? Сколько же она весит?

— Восемьсот граммов — стахановская пайка. Больше этой не бывает.

— Что ж, с хорошим приварком за глаза хватит... По сколько часов работали?

Я сказал, что по солнышку: от восхода до захода.

— Каторжанам на Сахалине в царские времена выдавали по три фунта на день и мяса до полфунта,— заметил он.

— Антона Павловича вспомнили? — сказал я, пристраиваясь к столу.

— Давненько читал, а вот как кормили тамошних арестантов, почему-то запомнилось... Не где-нибудь живем, а возле Бамлага, так кое-что о вас знаем. Наслышаны и о кормежке. Не густо... А теперь давайте чаевничать, пока заварка не проветрилась.

Когда я вместе с ними поел настоящей картошки и напился крепкого индийского чая, которых не пробовал, кажется, вечность, я как будто вновь ожил. О чем мы

 

- 301 -

говорили, я уже не помню, но белый свет мне казался намного милее, а перспективы на ближайшее будущее не такими безнадежными...

Потом я сидел перед осколком зеркала, прислоненного к фонарю, и не торопясь скоблил безопасной многодневную щетину. А рядом два незнакомых мне и вместе с тем таких сердечных и близких человека непрестанно дымили и горячо, хотя и вполголоса, обсуждали занявший их головы вопрос: как лучше и побыстрее «протолкнуть» меня подальше за Байкал... На краю стола лежали так никем и не тронутые мои беглецкие припасы, в том числе несколько тонких колбасок со вздутиями шпига, почти полголовки сыра, галеты и банка топленого жира.

Мои друзья, видимо, давно работали вместе и знали друг друга хорошо. Во всяком случае, доверяли один другому полностью.

Обращаясь ко мне, первый сказал:

— Сейчас вы идите на товарную, ищите состав порожняка, стоящего паровозом на запад, забирайтесь в любой вагон — и с богом. А это, все, что выложили, забирайте в свой чемодан, пригодится.— И он решительно сдвинул к самому краю стола все мое продовольствие впридачу с хлебом, нарезанным к чаю.

— Пожалуй, лучше я его сам провожу,— сказал второй,— а то, не ровен час, еще заблудится.

Потом, что-то вспомнив, он сунул руку в карман брюк и протянул мне сложенный червонец:

— Возьмите, пригодится в дальней дороге. К сожалению, больше нет, кроме мелочи...

Я в «благородном негодовании» отстранился, закинул руки за спину и замотал головой:

— Не возьму, нет, нет...

— К чему вы жеманитесь, словно барышня! — сказал он, высматривая на мне место, куда бы засунуть свой червонец.— Вам не на цветы дают, а на жизнь. Берите! — И он всунул деньги в нагрудный карман моей поношенной армейской гимнастерки, списанной в Красной Армии и принятой лагерем для обмундирования зэков.

«Русская, добрая, распахнутая душа!»—растроганно подумал я и вновь раскрыл свой баул.

— Возьмите тогда хотя бы часть этого! Не могу я принять от вас деньги, не зная, куда и когда верну!

— Ну, к чему это мальчишество?! «Верну» — «не верну»! Мы же не кредиторы, а товарищи.

 

- 302 -

И все же я настоял на том, чтобы оставить у них банку с жиром.

— Ладно уж, оставь, упрямый ты человек,— вздохнул первый и отнес банку за ширму.

Сборы мои были минутными, и из дому мы вышли все вместе. На какое-то мгновение мы задержались на крыльце, на которое два часа назад я поднимался, как Христос на Голгофу. Синее небо все вызвездило. Ранняя ночь уже плотно окутала затихший городок, и лишь товарная станция вдали светилась и шумела.

Крепко стиснув мою руку выше локтя, первый тихо сказал:

— Прощай, брат, не унывай и будь смелее. Настойчивый и храбрый человек и шилом выкопает колодец! Ясно? Но и об осторожности не забывай...

Он стоял ступенькой выше, как бы охраняя нас, и, хлопнув меня на прощание по плечу, добавил:

— А подробностей о себе любому встречному говорить не следует. Лучше выдумывай побольше и поскладнее: вранье и похвальбу в наше смутное время любят больше, чем прямоту и правду. Ни пуха вам!

Он остался стоять на крыльце, прощально подняв руку, а мой спутник повел меня знакомыми ему переулками.

До товарной станции мы дошли минут за двадцать, Мой спутник ловко и умело перебегал по вагонным площадкам длинных товарных составов, легко нырял под вагоны, изредка остерегая меня словами «не ушибись». Я едва поспевал за ним. Когда перебрались через последний состав и перед глазами высветились просторы широкого путевого хозяйства с десятком пар сияющих рельсовых путей, мой провожатый приостановился и огляделся:

— Помешкай тут чуток, а я поищу, что нам надо.— И он торопливо пошел в сторону стоявшего под парами длинного товарного состава.

Я приставил баул к ноге, снял кепку и вытер ею вспотевшее лицо и шею. Бушлат чуть сдвинул с плеч. От меня шел пар.

Несколько минут спустя подвижная фигурка моего спутника показалась на фоне дальнего луча прожектора. Разглядев меня, он поманил к себе рукой.

— Нам здорово повезло, приятель,— заговорил он, когда я подбежал,— Этот порожняк — до Иркутска, мне сам машинист сказал. И будет останавливаться редко ненадолго, лишь для забора воды и при смене паровозных бригад. Порожняку на запад теперь дают зеленую

 

- 303 -

улицу. Если все пойдет по расписанию, то меньше чем за трое суток отмахаете полторы тысячи верст с гаком, Недурнецки?!

Потом мы прощались, долго не разжимая сцепленных рук. Я вскарабкался с его помощью в вагон, а он еще раз помахал мне рукой.

— Старайтесь не выходить, не открывать дверей без надобности и не высовываться, особливо днем на разъездах и станциях. Воздуху там для одного с избытком... Счастливо до дому доехать! Желаю удачи!

— И вам счастья, здоровья и удачи во всем... За все вам спасибо,— говорил я, задвигая с его помощью тяжелую дверь. Потом, привалясь спиной к притвору, я едва сдерживался, чтобы не зареветь от нахлынувших чувств...

Через какое-то время пробуксовал паровоз, потом раздался негромкий свисток, и поезд плавно стронулся с места, перестукиваясь буферами, пошатываясь на стрелках и быстро набирая скорость... Я все стоял в темноте вагона, привалясь к двери и обтирая щеки ладонями от набегающих слез.

 

Шилка

 

Чувство опасности долго не покидало меня. Я все еще находился в районе лагерей и лагерного сыска, где число заключенных раз в десять превышало численность всего местного населения. Неудивительно, что весь остаток ночи я метался от одной щели к другой, чтобы определить, где едем. Я все забывал, что перегоны между станциями здесь тянутся часами. За остаток ночи поезд нигде не останавливался, и лишь по мельканию будок путевых обходчиков и скользящим по стенам вагона световым лучам я угадывал очередной разъезд. Значит, пройдено еще пятьдесят или более километров от того места, куда меня три года назад тайком везли в запертом арестантском вагоне. А теперь я тоже тайком мчусь назад.

Перед полуднем нервы мои настолько ослабли, а чувство бдительности настолько притупилось, что не помню, как, вытянувшись в грязном углу, я мертвецки уснул.

...Проснулся я оттого, что поезд почему-то стоял и вокруг была необычная тишина. Желтоватый луч предвечернего солнца мерцал на обшивке вагона. Не ощущая

 

- 304 -

ломоты в онемевших суставах, я вскочил от какого-то необъяснимого предчувствия беды. Меня охватила смутная тревога, остро защемило в груди. Почему мы стоим и почему так тихо? Что это—станция, разъезд?

Но тишиной были полны лишь первые мгновения, потому что затем я услышал зловещие звуки, от которых по телу поползли мурашки, а сердце, как будто его толкнули, застучало чаще и тревожнее. Далеко в хвосте поезда кто-то проверял вагон за вагоном, отодвигая и задвигая тяжелые двери. Действовал, видимо, один человек, и, похоже, конник, так как время от времени слышалось: «Стой», «Тпру-у» или «Вперед!» Вполне возможно, что поезд был остановлен на каком-то глухом разъезде по особому указанию и машинист ждал, пока конный страж проверит весь состав...

Я мысленно считаю, сколько вагонов уже проверено; пятый, восьмой, десятый... Мой вагон ближе к паровозу, а всего их в составе не менее шестидесяти. Будет ли проверяться весь состав? Если да, то что мне делать? Двери во всех вагонах открываются только с одной стороны. Противоположные двери заперты щеколдой снаружи, завязаны проволокой, и через них выскочить нельзя. Как я об этом не подумал при посадке? Почему не догадался откинуть щеколду и с другой стороны вагона? Дубовый болван!

Но куда я денусь от меткого стрелка, если бы и удалось выскочить из вагона с этой стороны... Здесь какой-нибудь маленький разъезд среди необъятной тайги, где весь лес вырублен на широкой полосе, как зона отчуждения, и где и поезда-то никогда не останавливаются! А что, если дверь задержать с этой стороны? Будто ее заело. Неужели стрелок сильнее меня, и я не смогу противостоять его силе? Но это вызовет еще большее подозрение, и стрелок, естественно, захочет во что бы то ни стало открыть дверь...

А лязг дверей все ближе и ближе ко мне. Даже слышно, как звенят удила, как ступают копыта по гравию. Словно мышь, я мечусь по вагону, решаясь наконец открыть дверь, чтобы выпрыгнуть вон, нырнуть под вагон и стремительно бежать куда угодно, только подальше от этой ловушки!

И вдруг, будто над головой, раздается протяжный отходной гудок паровоза, и поезд разом трогается, рывками набирая скорость. Как видно, машинист отстоял положенное время, а лагерный охранник действовал не столь расторопно. И двери не в пример тяжелые, а от

 

- 305 -

тяжелой работы он давно отвык. Он махнул машинисту рукой, дескать, трогай, и машинист с радостью ухватился за рычаги: он не мог не знать о своем пассажире...

Что бы там ни было, а судьба мне опять улыбнулась. Но этот случай так меня напугал, что я решил сойти с поезда на первой же крупной станции и ехать дальше только в пассажирском, любой ценой, но только с людьми!

Где же мы едем? Сколько километров осталось позади? Ответ я мог получить только на станции.

Выкурив подряд две цигарки крепчайшей махры и оправясь наконец от пережитого страха, я торопливо, как будто вот-вот будет станция, стал стаскивать с себя гимнастерку и лагерные брюки, достал из баула рубашку и костюм и довольно быстро преобразился. И как раз вовремя: приотодвинув немного дверь, я увидел на взгорье редкие домики и одиноких коз, подвязанных на веревках к кольям. Потом замелькали дома почаще, и поезд, виляя на стрелках, стал замедлять движение, втягиваясь на товарные пути.

Я отчетливо понимал, что, как бы ни была велика эта станция, на улицах мне появляться не следует. Значит, прежде всего необходимо узнать, когда прибывает с востока пассажирский, где-то временно переждать, а затем попасть на платформу к моменту его прибытия. И вместе с пассажирами из вагонов войти в вокзальное помещение. А там решать и действовать по обстоятельствам.

Как только мой товарняк остановился в узком промежутке между другими составами, я быстро спрыгнул, смело прошел к его голове и приветливо помахал машинисту кепкой. Теперь я не сомневался, что машинист знал о своем безбилетном пассажире еще в Сковородине, когда мой незабвенный друг справлялся у него, куда и когда он поведет свой порожняк. Усатый машинист, а из-за его спины и чумазый помощник заговорщически мне улыбнулись и как будто подмигнули. Еще через минуту я уже справлялся у стрелочника, когда прибывает пассажирский с востока.

— Курьерский около полуночи, а почтовый вот-вот должен подойти. Минут через десять ему и семафор откроют.

Спрашивать о названии станции я поостерегся.

Оставшееся время было посвящено постройке всеобщего пользования, куда и цари пешком ходили, и едва подошел поезд, как я уже влился в гомонящую толпу

 

- 306 -

мчащихся к вокзальному буфету пассажиров, на ходу успев прочесть выцветшую вывеску: «Шилка».

«Вот она, прославленная в песнях знаменитая Шилка»,— думал я, усаживаясь на широкую скамейку в зале ожидания. А в шумном вестибюле уже слышался предупреждающий голос дежурного по станции:

— Граждане пассажиры, поезд стоит всего семь минут! Стоянка поезда семь минут!!!

В голове возник рискованный план: едва уйдет поезд, я сразу же пойду в отделение милиции, но не для сдачи в плен, а с заявлением, что в этом поезде меня обокрали и я остался без билета, денег и основного имущества... Наступление — лучшая защита, вспомнилось мне. И вообще надо взять на вооружение хорошее правило, коим пользовались десятки людей, оказавшись в подобном положении: идти туда, где тебя не ждут, селиться и жить там, где по логике вещей тебя быть не должно. Не медля больше ни минуты, я встал в хвост очереди к буфету. Выпив без закуски сто граммов водки и взяв пачку дешевых папирос, я вышел с остатками пассажиров на перрон и спросил дежурного, где находится линейное отделение милиции.

— А вот как зайдете за вокзал, так прямо и идите по улице. В самом конце направо и будет милиция. По вывеске узнаете.

И я, как всякий вольный гражданин нашей счастливой Родины, смело зашагал по указанной улице. В теле разливалось тепло и какая-то удаль, а в голове — фантастическое нахальство. А вот и небольшой дом милиции, дверь которого я и открыл без страха и сомнения. Оставив чемоданчик и бушлат в приемной на глазах у дежурного милиционера, я смело подошел к двери в комнату начальника, предварительно узнав, свободен ли он. Войдя в кабинет, я увидел в углу за простеньким письменным столом явно скучавшего милицейского начальника с одной «шпалой» на петлицах. Подойдя к самому столу, я поздоровался и как можно естественнее сказал:

— Помогите в беде, товарищ капитан...

— В чем дело? Откуда и кто вы? — с напускной строгостью спросил он, присматриваясь, встречал ли меня в своих владениях или нет.

— Я ленинградец и ехал издалека, да вот случилось такое, что дальше и ехать нельзя.

— Не очень понятно. Говорите точнее.

— Коротко говоря, в этом поезде у меня вытащили

 

- 307 -

бумажник со всем содержимым, включая и билет до Ленинграда...

— Как же это могло случиться среди бела дня?

— Признаюсь честно: перед обедом я выпил...

— Оно заметно: водкой от вас несет, как из бочонка,— с нарочитой строгостью заметил капитан.

— Если честно, я еще с утра выпил как следует, и перед Могочей укачало... От Хабаровска лежачих мест не было, и я почти не спал. А в Могоче освободилась багажная полочка... Проснулся в Нерчинске, хотел в буфете поправиться, хватился за пиджак, а от бумажника и след простыл...

Врал я вдохновенно, вспоминая все названия по чистому наитию, мгновенно. Впрочем, мы знали на память почти все станции от Читы до Благовещенска, потому что этот путь вспоминали часто...

— Откуда едете?

— Из Комсомольска. Я техник-строитель, отработал по вербовке два года без отпуска и вот наконец вырвался отдохнуть на целых три месяца. А теперь не знаю, как и добираться буду.

Начальник долго мерил меня взглядом и наконец строго сказал:

— У меня тут не собес и не касса взаимопомощи. Паспортов всем проезжим растяпам я тоже не выдаю. Но и находиться вам здесь, в Шилке, тоже не разрешаю... Почему не поехали до Читы? Там ведь областной центр, большой город.

— Побоялся, что ссадят раньше, где-нибудь в дыре. А тут все же хотя и небольшой, но город. Посоветуйте что-нибудь...

— Тут тоже не город, и в таких делах я не советчик. Даю вам двадцать четыре часа — и чтобы за это время вашего духу здесь не было.

— Но ведь у меня нет денег на дорогу! На тридцатку, которая затерялась в кармане, далеко не уедешь...

— А вот это уж меня не касается. Всего хорошего! Из кабинета я вышел еще более уверенно. Подмигнув заговорщицки дежурному, я не спеша перекинул бушлат на левую руку, а правой прихватил за ременную ручку баул. Я был окрылен: меня не приняли за беглого зэка или бродягу и даже не заподозрили. Это уже хорошо. Теперь нужно во что бы то ни стало добыть денег, чтобы ехать дальше. И обязательно с билетом. Настроение мое настолько поправилось, что на обратном пути к вокзалу я мысленно напевал:

 

- 308 -

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

Горная стража меня не поймала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала...

Старинная арестантская песня была сложена словно бы для меня: почти все так — и Шилка, и стража, и таежный зверь. Все это было. Вот только стражник в меня еще ни разу не пулял. Но ведь и путь мой еще не окончен, далеко не окончен. А насчет «пулянья», так это могло случиться и сегодня утром... Держись, Иване! Жизнь лишь начинается, и впереди еще все те же семь тысяч километров...

 

Свободный труд

 

Семь с лишним тысяч километров — это даже не «за сто верст киселя хлебать», как говорится в народе! Тут на каждой версте можно засесть безвылазно. А чтобы не засесть, не нарваться на роковой случай, надо попасть в пассажирский поезд только с билетом, как и все граждане. А на билет нужны деньги. Что оставшаяся тридцатка, подаренная друзьями на хлеб? До Ленинграда потребуется, вероятно, не меньше пяти сотен, а где их взять? Я один-одинешенек, и помощи ждать неоткуда. Но и от людей прятаться мне нельзя, наоборот, только от них и можно получить помощь и поддержку.

К вокзалу я подходил уже без песен бродяг. Мое легкомыслие схлынуло, но оно было как разрядка, в которой я так нуждался. Я внимательно приглядывался, не видно ли поблизости каких-нибудь «вольных» строек, не осталось ли тут чего-нибудь недоделанного: сарая, двора для коз, какой-нибудь пристройки?

Вокруг вокзала было тихо и почти безлюдно. Впрочем, сам городок находился немного южнее, в долине реки Шилки, и там, очевидно, работа нашлась бы. Но в город идти было страшно и рискованно. Надо искать работу где-то тут, поблизости. И немедля!

В вестибюль вокзала я вошел со стороны улицы и снова заглянул в буфет. Буфетчица прибиралась в буфетной витрине и, взглянув на меня, признала: всего минут пятнадцать назад она наливала мне стопку водки, самому последнему в стоявшей очереди.

— А вы разве не уехали с поездом? Не успели? — удивленно спросила она.

— Уехать мне было не на что, вот и остался...

 

- 309 -

— Как так — не на что? А сюда как же приехали?

— Обворовали меня в этом поезде где-то между Могочей и Нерчинском, вот и остался на бобах...

— Да как же это так? Вот беда-то...

— Вот так. Заснул, видимо, крепко у висящего пиджачка, а проснулся перед Нерчинском, хватился за карман, а бумажника и нет. А в нем и дорожные деньги, и билет до Ленинграда.

Она обалдело слушала мою выдумку и сочувственно вздыхала, а я, достав папиросу и закурив, продолжал, мысленно прикидывая, что чем больше людей будут знать мою историю, тем лучше:

— Теперь ломаю голову, где бы заработать сотни две на билет хотя бы до Новосибирска... Не подскажете ли, где тут можно найти выгодную халтурку?

Она с минуту подумала, потом нерешительно сказала:

— Может быть, в нашей системе что-нибудь найдется. Слышала я, как однажды Степан Алексеевич, наш заведующий, жаловался, что он разорится на штрафах за какую-то несделанную дорогу... Но это, наверное, вам не подойдет? — Она подошла к окну и выглянула наружу. Увидев кого-то на платформе, она сказала: — Вон там на площадке с кем-то разговаривает начальник нашего торга. Спросите у него, может, он что и придумает.

Я поблагодарил ее и вышел. В пяти шагах от дверей спиной ко мне стоял солидный начальник и разговаривал с пожилым рабочим в спецовке. Потоптавшись возле него, пока он не обратил на меня внимания, я робко спросил, нет ли для меня какой-нибудь временной работы. Торговый начальник местного масштаба бегло посмотрел на меня и, будучи удовлетворен моим внешним видом, спросил:

— А что вы умеете делать?

— Строитель может делать многое. А я строитель по профессии...

— Постойте-ка, постойте,— он на мгновение задумался.— Кажется, что-то такое недоделанное у нас здесь есть... Надо узнать у заведующего буфетом... А вот, кстати, и он — легок на помине!

Откуда-то из-за моей спины появился человек в одежде военного образца. Он, видимо, слышал наш разговор, потому что, подойдя, сразу же подхватил его:

— Работенку я мог бы подбросить, если работяга не очень разборчив.

 

- 310 -

— Вот и отлично, и ладно,— сказал начальник торга.— Вы договоритесь с ним, Степан Алексеевич, а я пойду восвояси, и так подзадержался у вас.

Степан Алексеевич завел меня в свою конторку позади буфета и сел за стол, предложив мне место напротив. Назвал он себя Миловановым, и эта фамилия ему шла до чрезвычайности. Он действительно выглядел симпатичным и милым человеком моих лет, а его почти круглое, чистое, слегка курносое лицо как будто излучало доброту и напоминало веселый детский рисунок, изображающий улыбающееся солнце. На нем были диагоналевые синие галифе, заправленные в крепкие русские сапоги, суконная, защитного цвета гимнастерка под широким ремнем, один из карманов которой был набит деньгами. В этом я убедился, когда он через несколько дней рассчитывался со мной за выполненную работу. В этих карманах, как он говорил, находилась дневная выручка буфета перед сдачей ее инкассатору.

Оглядев меня еще раз, он сказал:

— Давайте знакомиться: кто вы, как здесь очутились, откуда и куда едете, почему в нужде?

Наверное, он перед встречей был в буфете и буфетчица успела кратко поведать обо мне: его вопросы как раз соответствовали моей легенде.

Не торопясь я повторил ему свою версию, которая все более и более расцветала подробностями. Под конец я сказал:

— Основные свои сбережения я перевел в Ленинград на свое имя, и поэтому там никому их не выдадут, кроме как мне лично. Вот и приходится часть отпуска потратить на заработок, иначе не выберешься из ваших прелестных мест.

Он засмеялся, потом нерешительно сказал:

— Работенка-то предстоит довольно пыльная. Не уверен, возьметесь ли за нее: кому ни предложу — все нос воротят... А делать позарез надо.

— Давайте любую, выбора у меня нет. Рабочий костюм у меня есть — вору он не потребовался, а грязь отмоется.

— Надо бы сходить на место и посмотреть, но сегодня уже поздно. Если сговоримся, то завтра поутру сходим.

— Вы все пугаете работой, а сути не говорите.

— А суть вот в чем. На окраине станционного поселка есть у нас свинарник, но к нему ни подойти, ни подъехать. Построили его когда-то без всякого раздумья на

 

- 311 -

дурацком косогоре, и теперь этот косогор превратился в огромную и скользкую навозную кручу... Короче говоря, к свинарнику надо сделать подъезд хотя бы для телеги — дорогу метров двадцать длиной. Сможете? Силенка есть? — с надеждой вопросил он.

Выбора у меня не было, и мысленно я благодарил бога, что хоть такой заработок нашелся. А к грязной работе мне не привыкать, она мне не в новость. Прожив в деревне до восемнадцати лет, я знавал и выполнял всякие работы. В июньскую навозницу, бывало, напачкаешься и нанюхаешься в любом скотном дворе такого, от чего интеллигентного городского жителя стошнило бы сто раз.

Мои раздумья буфетчик воспринял, очевидно, как попытку найти повод для отказа. И он заговорил уже просительно:

— Да вы не беспокойтесь насчет заработка! Была бы работа сделана, а в оплате я не обижу, отблагодарю!

— Степан Алексеевич, выбирать мне не приходится. Дело в том, что задерживаться здесь я долго не могу, милиция не разрешает.— И я рассказал ему о свидании с начальником милиции.

Милованов хитровато улыбнулся и воскликнул:

— Вот и хорошо! Значит, мне не нужно докладывать ему о беспаспортном работнике... А за сколько дней вы справитесь с делом, роли не играет. Утром раненько я за вами зайду и провожу к «объекту».

— Ас ночевкой моей вы как решите? Все же несколько суток мне придется где-то жить...

— Вам нужен только ночлег. Ночевать будете здесь, в этой конторке... Правда, койки или дивана у меня здесь нет, но на столы или стулья можно подостлать подшивки газет. Надеюсь, несколько ночей как-нибудь перетерпите?

— Перетерплю как-нибудь,— в тон ему ответил я и уже более внимательно осмотрел помещение.

Небольшая комната имела одно окно и вторую дверь. Было тут два стола, конторский шкаф и полдюжины стульев. Милованов сказал:

— Дверь в буфет на ночь запирается. Запирается и наружная, но, поскольку вы здесь будете ночевать, запираться будете изнутри сами. Наш счетовод находится в отпуску, так что вы никому мешать не будете. Взаимно довольные, мы расстались до утра. Расположившись в первую ночь на жестких стульях (потом я спал на сдвинутых столах), я благодарил судь-

 

- 312 -

бу, пославшую мне и человеческое доверие, и работу, и крышу над головой.

Рано утром мы вышли за станционный поселок. Зеленых насаждений вокруг не примечалось, за поселком к югу до самого горизонта виднелась желтеющая даурская степь, и лишь где-то далеко-далеко за нею синела полоса хвойного леса. Прошагав вдоль путей метров двести, мы пересекли их и поднялись на небольшое плоскогорье. Горизонт расширился, и в километре к северу я заметил знакомые очертания сторожевых вышек.

— Теперь тут только один лагерь,— сказал Милованов.— А года три-четыре назад было несколько, когда велись работы на вторых путях. Теперь вот только этот и остался.

От одного вида этих вышек у меня замурашило по спине, и я понял, что всякие экскурсии, даже в районе станции, мне противопоказаны. И в часы прихода пассажирских поездов мне к ним и носа не следует показывать: переодетые оперативники наверняка высматривают тут «подозрительных» пассажиров.

— Вот мы и пришли,— сказал Милованов, показывая на пригорок, на котором стоял длинный приземистый свинарник.— Эти скоты,— кивнул он в сторону стада свиней,— совсем испортили местность, а главное — подъезда нет.

Большой свинарник, принадлежавший ОРСу железной дороги, был действительно построен не на месте, бездумно и второпях. Полевая дорога, подведенная сюда по кромке косогора, была заезжена и загажена. Тут действительно было ни пройти, ни проехать. Свинарник стоял посреди полевого участка гектара в три и был обнесен изгородью в три нитки колючей проволоки. Столбы изгороди кое-где накренились, поскольку поросята любят почесаться о них.

— Почему же его построили не на месте?

— Построен вроде бы на месте — вон рядом водоразборная колонка. А вот благоустроить не успели: дорогу и заборчик сделали на скорую руку, легонькие, как для телят, а не для этих хряков.

— Ладно, попробуем устроить вам подъезд к этому терему. Давайте шанцевый инструмент,— сказал я, снимая пиджак и выбирая за оградой место почище, где бы раздеться, а заодно и разуться, чтобы окончательно не загубить свои армейские ботинки. Ехать мне еще далеконько.

Степан Алексеевич принес лопату, кирку и лом.

 

- 313 -

— Ни пуха вам, ни пера.

— Да уж какие тут перо и пух. Он от души рассмеялся:

— Вот именно... Курите? — Он вынул из широченных галифе кожаный портсигар, открыл его и, ловко вытолкнув папиросу, протянул мне.

— Как правило, курю махрец, но и папиросы пользую, хотя и редко: наши амурские снабженцы не часто баловали нас папиросами, больше к махорке приучали,— отвечал я, беря папиросу.

Врал я смело и вдохновенно: откуда мне было знать, что в Комсомольске-на-Амуре торгуют махоркой чаще, чем папиросами? А может быть, наоборот. Не мог же я ему сказать, что за три года лагерной жизни я выкурил не больше десяти папиросных пачек.

— А как насчет пообедать? — спросил я.

— Там посмотрим. Приходите, с голоду у нас не умирают. Я сейчас же распоряжусь, чтобы для вас оставляли в буфете.

И он, мое солнышко, деловито зашагал к станции, попыхивая беломориной и иногда оглядываясь на меня.

Наметив трассу, я принялся за дело, знакомое до тонкостей. Работа моя была тяжелой и неприятной, грязной. Надо было перекопать и перебросить на другую сторону дороги не менее ста кубометров полунавоза-полугрунта. Но это был первый за три года некаторжный труд, без понуканий, без сосущей тоски по желанной свободе. На мое счастье, рабочий материал свободного труда легко поддавался, тем более что сбрасывать с лопаты приходилось под гору. Мои тощие мышцы меня не подвели, и гераклов труд по очистке авгиевых конюшен я выполнил дней за пять, работая от зари до зари по пятнадцать часов. Надобно было спешить — ни на минуту не забывал я предупреждения линейного начальника милиции о немедленной очистке Шилки от моего нечистого духа.

В середине дня я приходил на полчасика в буфет, где по указанию Милованова мне подавали сытные обеды, в то время уже нормируемые. Ко мне он заглядывал каждодневно и справлялся:

— Как дела, Леонид Сергеевич? (Так назвался я при знакомстве с ним).

— Как у Берта на заводе, Степан Алексеевич, только пожиже да труба пониже,— отвечал я ему так или еще какой-нибудь прибауткой.

Он присаживался на корточки на минуту, мы закури-

 

- 314 -

вали его папиросы. Дело двигалось значительно быстрее, чем он предполагал, и у него было хорошее настроение.

Вечерами, если у кухарок не оставалось ничего из вторых блюд, я брал в буфете хлеба и закусывал остатками продуктов из своего баула, запивая чуть теплым кипяточком из буфетного титана. И каждый раз в таких случаях я с благодарностью думал о своих сковородинских друзьях, так предусмотрительно сметавших со стола в баул мои продовольственные запасы. Потом устраивал себе ложе на столах, стелил две годовые подшивки «Читинской правды», клал под голову пиджак и кепку, накрывался бушлатом и засыпал как убитый.

На следующий день после окончания всех работ я случайно столкнулся с бдительным начальником милиции, обходившим свои владения. Он сразу меня узнал:

— Вы почему еще здесь? Где скрывались эти дни?

— Я не скрывался. Я зарабатывал деньги на дорогу,— без испуга отвечал я и, вынув из нагрудного кармана, показал ему четыре полусотенные банкноты, полученные вчера от Милованова.

Степан Алексеевич, на счастье оказавшийся тут же, авторитетно подтвердил:

— Этот товарищ работал у нас, привел в полный порядок известную вам дорогу к свинарнику.

Начальник, видимо, собирался сделать разнос и поначалу нахмурился, но, услышав, что не прописанный у него житель не бродяжничал, а принес социальную пользу, он помягчел. Однако потребовал:

— Выехать сегодня же! Нечего здесь прохлаждаться...

Прощаясь, мы с Миловановым долго и молча смотрели друг другу в глаза. Потом я отвернулся, а он тихо сказал:

— Счастливо доехать, Леонид Сергеевич!.. Всю прошедшую неделю он так меня и звал, хотя запомнил и «мою» довольно звучную фамилию Истомин. Но вчера вечером, когда он отсчитал деньги и ждал, пока я напишу ему расписку, я вдруг потерял контроль над собой и совершил ошибку: подписываясь, я по въевшейся привычке начал выводить фамилию Истомин с буквы «Е». И хотя я мгновенно исправился, выкрутив замысловатый вензель, он все же должен был заметить мой промах, заметить также и волну краски, проступившей сквозь мой загар, и то, как я инстинктивно сжался. Заподозрил ли он что-нибудь неладное? Вероятно, да. Пото-

 

- 315 -

му что сразу как-то весь притих и ушел в себя. Разве можно забыть свою фамилию... И, прощаясь сегодня, он с затаенным значением опять назвал меня по имени и отчеству.

Милый мой Алексей Степанович! Я не мог тогда вести себя иначе, не мог открыться. Прости меня за обман.

 

Балашов и другие

 

Как и неделю назад, пассажиры из переполненного поезда хлынули к буфету, а я, единственный пассажир, садившийся на этой станции, опрометью кинулся к своему вагону с билетом до станции Боготол и, не обращая внимания на протесты пассажиров и крики проводницы «Местов нет!», бодро протолкался к его концу.

Эти поезда, носящие номера 71 и 72,— восточный и западный, первый на восток, второй на запад, в Москву,— иронически назывались «международными». В них ездил весь простой люд, кто не берег времени, но экономил деньги на скорости движения. Я тоже экономил, а скорость пассажирского не сравнима со скоростью порожняка. Заботы мои появятся позже, дня через три, а пока я был бесконечно рад тому, что снова среди людей, а не в добровольной одиночке пустого товарного вагона.

В Чите, после высадки многих пассажиров, я накрепко занял освободившуюся от вещей самую верхнюю полку, разостлал бушлат и, поставив в изголовье почти опустевший баул, почувствовал себя на верху блаженства. Окружающее казалось не реальной действительностью, а чудесным сном. Но коль скоро человек сравнительно легко привыкает к испытаниям и тяжелым лишениям, с хорошим он свыкается еще быстрее.

Новые пассажиры, мало-помалу пополнявшие вагон, считали меня уже старожилом, а те, что были в купе еще до меня, настолько ко мне привыкли, что запросто делились своими пищевыми запасами и тем настойчивее угощали, чем упорнее я отказывался есть чужой хлеб. Впрочем, я не так уж упорствовал, скорее, ради приличия: ведь харчей со мною уже никаких не было, да и купить их было затруднительно, так как на станциях я старался не выходить, боясь потерять полку.

Большинство моих спутников по вагону были пассажирами дальнего следования: отпускники с путевками в

 

- 316 -

Крым, запоздавшие студенты, командировочные «толкачи» на уральские заводы и им подобные. Меньшая часть, постоянно меняющаяся, была по преимуществу местными жителями, переезжающими в пределах области. Они, как правило, не зарились на лежачие места, сидели или стояли в проходах.

Мимо Байкала поезд проходил днем, и теперь я с иным чувством смотрел на это глубочайшее и красивейшее озеро, вспоминая просветительные лекции Малоземова и Городецкого и былинные междометия Кудимыча. Где они теперь, мои хорошие, незабываемые товарищи по несчастью?

Но вот и Байкал остался позади. До Боготола нужно проехать еще Иркутскую и всю Красноярскую область, то есть не одни сутки пути длиною около полутора тысяч километров. В Шилке я мог бы взять билет до Новосибирска, денег на билет у меня хватало, но тогда не оставалось бы ни рубля на хлеб насущный. Главное же было в другом: без документов и знакомых я в Новосибирске не имел бы пристанища, и неизвестно, как заработал бы на дальнейший путь. Там я мог оказаться в полном тупике. В Боготоле же я рассчитывал на Балашова. Я верил в него, как в самого себя!

На станцию Боготол поезд прибыл с рассветом. Сам город был в шести километрах к югу от станции, и, пока я добирался до него и разыскивал нужную мне улицу, прошло около двух часов. Однако я не спешил, чтобы не булгачить людей. Семью своего друга я застал за скромным завтраком. Не берусь описать нашу встречу. Я и сейчас, вспоминая о ней, начинаю волноваться. С первого взгляда мой друг понял, что я прибыл по собственному почину...

— Ждал я тебя, но не так скоро,— взволнованно говорил он, крепко обнимая.— Раздевайся и знакомься; вот моя отчаянная супруга Катя, которая о тебе все знает, а это наши потомки,— указывал он на ухоженных детей-погодков, сидевших у стола, мальчика и девочку, ходивших во второй и третий классы.

— Мойся, садись и закусывай, а потом отдыхай и молчи до вечера. Днем с ребятами покормишься, а разговаривать будем за ужином...

Вскоре все они ушли: старшие на работу, а дети в школу. Почти целый день я домовничал один в небольшой двухкомнатной квартире двухквартирного одноэтажного дома, вначале удивляясь необычности позабытой домашней обстановки, от которой я уже отвык, а по

 

- 317 -

том все более проникаясь неизъяснимым уютом и домашним теплом. Здесь повсюду была видна заботливая рука хозяйки-матери, хлебнувшей немало горя и нужды, пока обреченный кормилец изводился за колючей проволокой ни за что ни про что...

Часов около трех пришли из школы Валя и Костя, помылись и сразу же сели за стол, разложив тетради и учебники.

— А обедать? — спросил я, наблюдая за их деловитостью.

— Мы же в школе на перерыве ели! А теперь сначала уроки,— сказала Валя, выдавая себя за взрослую. Потом спохватилась и спросила: — А вы сами-то покушали?

Я помотал головой.

— Зачем же голодать так долго? Папа с мамой когда еще придут. Я сейчас вам суп разогрею.— И она опрометью кинулась на кухню.

Я пошел за нею и стал накачивать примус. Отобрав у девочки кастрюлю с супом, я отправил ее к учебникам. Съев на кухне полную тарелку вкусного мясного супа, заправленного перловкой, вышел побродить. А вечером, когда за ужином собралась вся семья, я снова почувствовал, что меня здесь приняли как самого близкого человека. Михаил принес четвертинку и хорошую селедку, при взгляде на которую у меня засосало под ложечкой: ведь и эту «роскошь» я не пробовал очень давно. Хлопотливая Катя нарезала в большое блюдо свежих огурцов и сочных помидоров, обильно полила их подсолнечным маслом и поставила кастрюлю дымящейся паром разваристой картошки.

Когда Михаил откупорил четвертинку, Катя заметила:

— На радостях можно бы и целую взять! Михаил хитро переглянулся со мной и, улыбаясь, ответил:

— Бутылок не было, пришлось взять две половинки,— и как ни в чем не бывало смело достал из брючного кармана еще одну маленькую. Все рассмеялись.— Гулять так гулять! Такие встречи один раз в жизни бывают, Да и то не у каждого. Помнишь, как мы гуляли за штакетником в Ерофее? — спросил он меня.

— Разве это можно забыть? Конечно, помню!

— Тогда расскажи Катюше, да и я послушаю. И пока мы выпивали по одной да закусывали, а потом и по другой, я рассказал Кате о весне тридцать девятого года, когда моя плотницкая бригада строила штакетную ограду вдоль дощатых тротуаров в поселке станции Еро-

 

- 318 -

фей Павлович. Работали мы тогда дружно и споро, норму выполняли почти вдвое, и деньги у нас, хотя и небольшие, водились. И питание по работе было лучше. И хотелось выпить.

Однажды мы упросили хозяйку углового дома, возле которого тогда работали несколько дней, чтобы она купила нам на всю бригаду бутылок пять водки и принесла в зону. Сговор происходил тихо и незаметно для охранника, когда она, с его разрешения, забирала у нас стружки и щепки домой на растопку.

— Мы поставим между столбами будущей калитки свое пустое ведро и в него положим деньги. Потом попросим у стрелка, чтобы вы принесли нам водицы. В воду вы и поставите бутылки.

Женщина охотно согласилась. Когда по уговору она собралась уходить со двора, пустое ведро с деньгами уже стояло на месте. Я крикнул стрелку;

— Разрешите хозяйке дома принести нам свежей водицы?!

— Давай, пускай несет,— начальственно разрешил он, зная, что мы каждый день заказываем ведро воды, а иногда, в жаркие дни, выпиваем и по два: май в том году был щедрым на тепло.

Водка поспела к полднику, то есть к черпаку постной жидкой сечки неизвестно из какой крупы. Я подошел к десятнику, человеку бывалому, отбывавшему пять лет за какое-то должностное преступление, и спросил совета, как употребить водку до приема баланды.

— Очень просто: вылейте по бутылке водки в кастрюлю на четверых, накрошите в нее хлеба и выхлебайте, как суп. Ясно? Только ведро с водой себе в круг поставьте и сделайте вид, что тюрю собираетесь делать. Вместо первого блюда...

— А охранник так и не увидел? — спросила Катя, позабыв о еде.

— Кто об этом знает? Может, и углядел, да виду не подал. Они, наши сторожа, тоже люди, и у них свое рабочее время идет. Для него важно, чтобы мы не разбежались и не выходили за пределы зоны. И шевелились на работе.

— А убежать можно было? — спросила Валя.

— Конечно, можно, да далеко ли убежишь? Ты спроси папу, надолго ли убегали жулики.

— Жулики и хулиганы убегали иногда с таких объектов,— включился в рассказ и Миша.— А куда убежишь? Ограбят чью-нибудь квартиру, пропьют наворованное,

 

- 319 -

а поутру их, еще тепленьких, найдут в чьем-нибудь сарае и приведут в тот же лагерь.

— Ну а какова была тюря? — спросила хозяйка.

— Никогда нам ее не забыть!

И я рассказал, как мы сидели по-турецки вокруг своих мисок, черпали ложками водку с кусками хлеба и с превеликим трудом глотали этот «суп».

— А помнишь, что было с нашим десятником? — улыбнулся Миша.

— Разве можно забыть? Ведь ему водки досталось из каждой бутылки, а в кружку входит не меньше четвертинки. А закусывал-то он... рукавом. Свой-то полдник, что в кармане был, он уже давно сжевал по кусочку...

И, глядя больше на хозяйку, я рассказал, как мы, уходя с объекта вечером в лагерь, втолкали его, упирающегося и с матюгами, между двумя нашими шеренгами, а он шебутил и пытался идти отдельно. Как же, он ведь начальник над нами!.. Стражник, конечно, все это видел,— в охрану дураки редко попадаются, а этот наш подсменный дураком не был,— все он, конечно, заметил и в душе, наверное, благодарил нас, что мы сумели обуздать десятника и довести до зоны. Ведь охраннику тоже могло влететь от своего начальства за допущенную пьянку на объекте...

— Значит, ему влетело? — спросил Костя.

— Нет. Перед лагерем десятник все же сообразил и притих и через ворота прошел даже не шатаясь и как положено — отдельно.

— А охранники страшные? — опять спросил Костя.

— Разные бывают, но страшных мы не видели. Кроме того, и охранниками-то их называют не совсем правильно. Нас же никто не украдет! Чего же нас охранять? Вернее будет называть их сторожами или стражниками. Потому что их обязанность— стеречь порученных им заключенных, стеречь, чтобы не потерялись...

В тот вечер у Балашовых мы беседовали долго, ребятa уже спать улеглись. Потом мы с Михаилом вышли на улицу и сели на лавочку под окнами покурить. Тут я и Рассказал ему, откуда и как удалось мне уйти, о краже у меня денег, неоценимой помощи неизвестных мне людей в Сковородине и о своем «трудовом подвиге» в Шилке.

— Ну ты и смелый, Иван! И счастливый, бродяга!

— Ты пока не хвали, а то я, чего доброго, еще завоо6ражаю. Тут просто привалила удача, а может быть, и

 

- 320 -

счастье. Ты лучше подумай, как мне здесь подработать рублишек двести, чтобы хотя до Кирова доехать.

— Я знал, что тебе надо помочь, и сегодня кое-куда успел наведаться и кое с кем поговорить,— обрадовал он меня.— Работа найдется, не тужи. Тут у нас намечается одно важное строительство, и на станции простаивает много поездов с материалами; не успевают разгружать. Берут всех желающих. Многие наши ребята ходят вечерами на разгрузку и неплохо зарабатывают. Вот и я смекнул: я оформлюсь на работу, чтобы потом получить деньги, а ты будешь за меня работать хоть сутками, под моей фамилией. Если не возражаешь, то утром я и оформлюсь.

Это было самое лучшее из того, на что можно было здесь рассчитывать. Обрадованный удачей, я сразу согласился.

На другой же день, под вечер, я вышел на работу под фамилией Балашов и рьяно взялся за дело. Напарник мне попался старательный, и дело у нас спорилось. Выгружая из вагонов различные стройматериалы, я вспоминал свои студенческие годы в комвузе, когда в воскресные дни я со своим другом Истоминым ходил на погрузочные работы в Ленинградский торговый порт. Подумал я и том, что в первые десять дней своей вольной жизни я уже второй раз нанимаюсь на работу под чужой фамилией...

В Боготоле я заработал около трехсот рублей, торжественно врученных мне Михаилом по окончании работы. Разгрузка простойных вагонов закончилась, новых составов пока не ожидалось, а другой работы подыскать не удалось. И проедаться здесь дольше мне не было смысла.

— Поеду дальше, авось где-нибудь еще подвернется случай заработать.

— Поживи еще. В крайности я перехвачу у кого-нибудь сотняжку — глядишь, и хватит до дому.

— Нет, надо ехать. Лишний день — лишний расход. А в долги тебе залезать незачем. От тебя я ничего не возьму, не старайся. Пускай Катя добывает билет до Кирова на семьдесят второй, коли у нее есть знакомая кассирша на вокзале, и делу конец.

Так и решили. А утром, когда все покинули дом, я долго раздумывал, не продать ли здесь на барахолке свой бушлат и баул. Эта коммерция может прибавить мне еще рублей пятьдесят — шестьдесят. Но когда я подумал, что без багажа и верхней одежды дальний пассажир может вызвать естественное подозрение у окружа-

 

- 321 -

ющих, то решил отложить эту затею на крайний случай. Кроме того, без бушлата мне пришлось бы целую неделю валяться на голой полке. Для меня это не было бы тягостным, к жесткому я давно привык, но коль ты пассажир — чем-то все же должен походить на пассажира, значит, следует иметь минимальную экипировку. Да и костюм было жаль затаскивать, все же он пока у меня «выходной».

Днем я побродил по городу, а потом дошел и до станции, чтобы пооглядеться и посмотреть расстояния по карте. Размышляя о дальнейшем пути, я очутился на пустующей площади у одного из привокзальных ларьков не то с квасом, не то с галантереей. Перед окошком ларька увивался бравый молодец в полувоенной форме, вовсю стараясь завлечь в свои сети молоденькую продавщицу. Ухажер стоял ко мне спиной, играя всем своим гибким станом. Я остановился в пяти шагах и, не сдержав любопытства, стал наблюдать за развитием романа.

Заметив, что его подруга смотрит куда-то ему за спину, молодец машинально обернулся и посмотрел на меня отсутствующим взглядом, продолжая что-то говорить ей. Однако, увидев его, я почувствовал, как ноги мои начинают подкашиваться, а тело покрылось холодным потом. Передо мной стоял охранник колонны № 71, который год назад не однажды водил нашу бригаду на постройку штакетной ограды. Он смотрел на меня, а я на него, как кролик на удава, и если бы его мысли не были заняты другим, он бы сразу заметил, как побледнело в ту минуту мое лицо и какой животный страх выражали мои расширенные глаза...

«Узнал или не узнал?» — думал я в эти мгновения, сделав огромное усилие, чтобы отвернуться. Кажется, я все же сумел выдавить подобие поощрительной улыбки по его адресу, повернулся и пошел, едва отрывая чугунные ноги от земли.

Между тем мой охранник снова оборотился к улыбчивой ларечнице, не придав, вероятно, мне никакого значения. Я же, придя в себя, по здравом размышлении рассмеялся над собой: «Эх и болван же ты, братец! Вот уж истинно—пуганая ворона и куста боится!»

В лагере все мы выглядели одноликой массой, зэками без имен и фамилий. Всякий охранник отвечал не персонально за Иванова и Сидорова, а за количество сданных под его охрану заключенных. А какие они? Серые, стриженые и без очков. Здесь же он был не охранником, а обычным безответственным обывателем и пе-

 

- 322 -

ред собой увидел тоже обывателя, да еще и в очках... Но не раз вспоминал я об этой встрече, не забыл ее и теперь.

Когда я потом рассказал обо всем Балашову, он не на шутку встревожился и даже вспылил:

— Ну зачем тебя понесло на станцию?! Чего ты там забыл?

В тот же вечер Катя вручила мне билет до Кирова (бывшая Вятка). Через сутки, рано утром еще в потемках, Михаил проводил меня до станции. В ожидании поезда мы грустили, не находя слов для разговора. Оба мы знали, что жизнь моя впереди ничего радужного не сулит. Удастся ли где-то прижиться и в качестве кого? Обещать друг другу мы ничего не могли, даже писем, потому что и переписка со мной могла обернуться трагедией для всех. Было ясно одно: мы расстаемся с ним навсегда, во всяком случае на многие годы. Когда подходил поезд, мы по-братски крепко обнялись... Потом я с подножки вагона смотрел сквозь слезы, как уныло он стоял на низком перроне, махал мне старой форменной фуражкой, а другой рукой вытирал глаза. Затем его фигура растворилась в утреннем тумане, и я потерял еще одного хорошего товарища и друга. Четвертого за две недели. Не слишком ли много потерь?..

В ближнем от входа купе, где я занял багажную полку, ехали отпускники и командированные, на нижней полке — женщина моих лет, инженер-геолог, с путевкой на побережье Крыма. Через сутки пути, где-то между Новосибирском и Омском, когда мои соседи стали удивляться тому, что у меня почти нет никаких вещей и я не принимаю участия в общих трапезах, мне пришлось рассказать им в горестных выражениях выдуманную и уже ставшую привычной для меня легенду обобранного перед Шилкой прораба из Комсомольска, историю, все более обраставшую событиями и фактами.

— И вот я еду, но еще не знаю, доеду ли,— продолжал я излагать истину, перемешанную с неправдой.— Скажу вам откровенно: билет у меня взят только до Кирова, а как и на что поеду дальше — не знаю. На работу, как известно, даже на временную, без связей и знакомства беспаспортному рассчитывать трудно. Простойные вагоны с грузами и запущенные свинарники здесь встречаются нечасто...

Последняя фраза всех рассмешила, после чего меня дружно пригласили к столу. Спутникам моим вскоре стало известно и о других подробностях моей биогра-

 

- 323 -

фии: в Ленинграде у меня живут мать и замужние сестры с детьми, а сам я пока не женат.

— Ну вот этому уж никто не поверит,— сверкнув улыбкой, заявила геолог.— В таком возрасте, да еще в Ленинграде, и вдруг — не женаты! Уж не сочиняли бы...

В этом вопросе я действительно не врал: жена от меня отказалась.

— А что же тут особенного? — вмешался один из пожилых спутников, запивая кислым лимонадом зачерствелый бутерброд.— Если он строитель и всю жизнь ездит с одной стройки на другую, ничего удивительного я не вижу. Конечно, не без временных привязанностей, не так ли? — обратился он ко мне.— Да и по внешности видно, что над ним давно не было женского присмотра...

Приятные на эту тему разговоры за едой на другой день кончились тем, что наша курортница вдруг предложила мне взаймы деньги.

— Что вы, что вы! — запротестовал я.— Заем в таких условиях все равно что подарок. Ведь я могу их вам вернуть и не вернуть — гарантий никаких нет!

— А я вовсе и не рассчитываю на возврат. Просто я имею возможность помочь вам небольшой суммой. Это меня не разорит. А вам принесет пользу. Ну берите же, берите.— И молодая женщина сунула мне в нагрудный кармашек целую сотню рублей.

Да, бывает в жизни, когда случай сводит двух незнакомых людей, и, глядишь, протянулась незримая ниточка от одного сердца к другому... С каким невыразимым чувством я записал себе ее адрес. Дал и свой ленинградский адрес, увы, вымышленный, так как не знал еще, где будет проживать Леонид Сергеевич Истомин, каковым я представлялся... А в это время подлинный Истомин, ничего обо мне не зная, продолжал жить и овладевать науками в столице Армении.

В Свердловске мы сердечно расстались. Все они поехали на Москву, а я сошел, чтобы пересесть на поезд, идущий по северной дороге.

 

У последнего перегона

 

Итак, я в городе Кирове. Потребовалось более двадцати дней, чтобы добраться от Сковородина до этого города, где я оказался на прочном якоре. Я проехал почти всю Российскую Федерацию с востока на запад. Пересек де-

 

- 324 -

сять областей и Бурятскую автономную республику. А дальше —стоп, тупик. Позади — около семи тысяч километров, а впереди — еще полторы, отделяющие меня от цели, но этот сравнительно небольшой отрезок оказался самым трудным. Билеты в Ленинград здесь продавались только при наличии паспорта с ленинградской пропиской или по командировке...

Почему я задумал ехать в Ленинград, а не в какой-нибудь другой, более доступный город? Ответ простой: в этом крупнейшем городе мне легче затеряться и меня труднее найти. Кроме того, здесь живут мои кровные родные, которые помогут мне. Ни в Калининскую, где я родился, ни в Ярославскую область, где я жил и работал до двадцати лет, мне ехать нельзя, потому что именно там будут меня разыскивать. О Старой Руссе и думать нечего. Только многомиллионный Ленинград может меня спасти от нового ареста и водворения в места, может быть даже более отдаленные...

И вот этот город почти рядом и в то же время недосягаемо далеко. В кассе мне билет, естественно, не продали. Я сижу в скверике у привокзальной площади в самом мрачном настроении. Как же мне выйти из положения? День двигался к полудню, а затем и к вечеру, а я все сидел на скамейке или ходил вокруг нее как на привязи и ломал голову, как же быть. Или не быть.

И тут до моего слуха стал доходить разговор какой-то молодой пары, присевшей на противоположной скамейке.

— Ну и что же? — говорил мужчина.— Доедем и так, важно, что билеты купили!

— Все же это мне не нравится — в комбинированном. Один сиди, другой лежи,— отвечала ему с недовольством женщина, видимо жена.— Ведь до Ленинграда не час езды!

— Но, Клавочка, ты же сама видела, что делается у кассы?! Все равно выбора у нас не было.

Он стал закуривать, а я, как охотничья собака, почуявшая дичь, поднялся со своего места и, вынув папиросу, решительно направился к этой паре.

— Разрешите прикурить!—обратился я к мужчине. Тот был в хорошем настроении оттого, что злополучные билеты лежали у него в кармане. Он охотно зажег для меня спичку и, видимо чтобы покончить со своим неприятным разговором, спросил:

— Транзитный пассажир или местный житель?

— Транзитный, только, увы, безбилетный.

 

- 325 -

— А куда едете? — спросила его подруга.

— В город Ленина.

— Почему же безбилетный, если транзитный?

Я в отчаянии махнул рукой: дескать, не спрашивайте, и без того тошно.

— Нет, все же интересно, почему без билета? — настаивала она, видно еще не остыв от своей билетной эпопеи.

— История длинная и едва ли для вас будет интересной,— отвечал я, ни о чем так сейчас не мечтая, как о внимании к собственной персоне.

Так что же со мной случилось? Супруги готовы были меня выслушать, и я не дал долго себя уговаривать.

— Вы ленинградцы? — на всякий случай уточнил я.

— Да,— быстро сказал мужчина.— Не коренные, правда. Но живем все же более пяти лет. А уроженцы здешние.

— А где работаете, если не секрет?

— Я — на фанерном заводе старшим техником в отделе главного технолога, а жена — медицинской сестрой в поликлинике,— охотно сообщил мужчина и протянул мне руку: — Будем знакомы, Борис Ильичев, а это моя жена.

— Клава,— мило улыбаясь, ответила его подруга.

— Истомин Леонид Сергеевич, инженер,— нисколько не смущаясь, ответил я.— Рад с вами познакомиться, хотя наше знакомство будет мимолетным.

— Почему же мимолетным? — полюбопытствовала Клава.

— Потому, что вы сегодня уезжаете, а я остаюсь здесь на весьма неопределенное время. Я же безбилетный.

— Во-первых, мы едем не сегодня, а лишь через неделю,— сказал мой новый знакомый, зажигая потухшую папиросу,— а во-вторых, может, что-нибудь придумаем для вас. Не принято у ленинградцев оставлять земляков в беде.

— Так вы из самого Кирова?

— Нет, из района. Из-под Котельничей,— сказал мой знакомый.— Там живут мои родители. Мы проводили у них отпуск.

— Но Котельничи, если я не ошибаюсь, находятся почти в ста километрах отсюда в сторону Ленинграда,— сказал я.— Почему же вы здесь брали билеты?

— В Котельничах можно купить лишь общие билеты. Плацкартных мест на промежуточных станциях не достанешь. А здесь бывают...

 

- 326 -

Молодые ленинградцы располагали к полному доверию, и мне хотелось рассказать им все начистоту. Однако чувство самосохранения остановило меня.

— Мы с вами почти сослуживцы,— обратился я к Борису,— и, пожалуй, могу назвать несколько известных нам обоим фамилий. Вы Громова знаете? Слышали о таком?

— Это бывший управляющий «Фанертреста»?

— Да, именно он. Затем Смирнов, главный инженер этого треста.

— Как же, как же!.. Но Громова давно уже нет в тресте, как и в Наркомлесе.

— Где же он теперь? — спросил я, впрочем уже и сам догадываясь.— Я порвал с фанерным производством пять лет назад и, естественно, не следил за продвижением кадров.

— Да нет, тут дело не в передвижении. В тридцать седьмом году была раскрыта какая-то вредительская организация в «Фанертресте», и участников ее арестовали. В числе арестованных был и Громов. Его, кажется, расстреляли, а Смирнов, как выдвиженец Громова, долго подвергался разным притеснениям, пока снова не вернулся на Старорусский завод. А вы откуда их знаете?

И я рассказал о своей недолгой работе на Старорусском фанерном комбинате, только не в качестве секретаря парткома, как было в действительности, а в должности старшего строителя.

— Человек я, к счастью, был тогда одинокий, долго сидеть на одном месте не любил, как и многие молодые люди, ищущие свое призвание и место в жизни. А тут я услышал хорошие вести о Комсомольске-на-Амуре и решил туда махнуть. Было это в начале тридцать седьмого года. Проработал я там безвылазно более трех лет, заработал кучу денег, получил отпуск чуть ли не на полгода, а он, как видите, задерживается...

— Так что же все-таки случилось? — спросила Клава с неподдельным интересом.

— Да, давайте уж все откровенно, начистоту! — сказал Борис.

Пришлось поведать им все ту же версию своих приключений с кражей документов и денег. Упомянул и Балашова, как случайного знакомого, оказавшего мне услугу.

— Вот теперь сижу здесь и жду манны небесной. Деньги на билет есть, но без документов его не купить.

 

 

- 327 -

Похоже, моя история задела за живое, и Борис о чем-то задумался.

Прошли тягостные, мучительные для меня мгновения, решившие в моей жизни многое.

— Знаешь что, Клава,— вдруг сказал Борис,— давай пригласим к себе Леонида Сергеевича, если, конечно, он не возражает.— И он вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнул в знак согласия.

— Вот и хорошо,— продолжал он.— У нас там, правда, не ахти что, но все же природа, а у вас все равно отпуск. Походим в лес по грибы да подумаем, как вам добираться до дому.

— Может быть, в Котельничах купить мне билет? Там же у вас и знакомых больше, чем здесь...

— А ведь это идея! — воскликнул Борис.— Уж какой-нибудь, хотя бы входной, стоячий, а купим. До Волховстроя или до Мги всяко сумеем купить,

— Ну а оттуда и пешком можно дойти! — повеселел я, прикидывая, что они могут взять билет и до Понтонной, где сами жили.

— Значит, едем к нам? Решено? — спросил Борис.

— Спасибо вам, мои милые друзья-земляки! — воскликнул я, глубоко тронутый их вниманием и доброжелательством.

И вдруг чувство презрения к себе опалило меня. Я испытал порыв встать на колени перед этими милыми людьми и просить прощения за обман. Но что было делать? Ведь я был политический беглец, сталинский каторжник урожая 1937 года. Мой арест и моя каторга сами по себе были порождением лжи. Так не садиться же мне снова в тюрьму во имя этой черной неправды!

Час спустя мы уже все вместе ехали в Котельничи. Предпринятая в тот же день попытка Бориса купить билет не увенчалась успехом. Но он не унывал и, как бы соревнуясь в борьбе с трудностями, на другой день с раннего утра собрался в поход.

— Сегодня билет будет,— хитро подмигнул он. Клава сказала по секрету, что Борис ушел «нажимать» через райком. Там у него работал давнишний приятель, и если тот не в командировке — поможет.

Перед обедом Борис наконец вернулся. Он еще издали помахивал билетом:

— До Понтонной зеленая улица обеспечена! Вместе

 

- 328 -

с нами до конца и в одном вагоне! От Понтонной до Ленинграда всего двадцать три километра на «подкидыше».

«Подкидышами» звались до войны пригородные поезда на недалекие расстояния. А в них и без билета ездят... У меня гора свалилась с плеч: теперь я наверняка буду в Ленинграде.

Дни, проведенные в семье Ильичевых, были самыми светлыми за эти три минувших года. Погода стояла на редкость сухая и теплая после недавно прошедших дождей. С раннего утра, еще засветло, мы уходили далеко в лес, прихватив с собой малышей, племянников Бориса, и по краюхе душистого домашнего хлеба с чудесными малосольными огурцами. Домой возвращались с полными корзинками грибов и ягод.

Вся семья Ильичевых—отец и мать, имена которых, к сожалению, уже позабылись, а также семья его старшего брата, жившая в другой половине пятистенки, относились ко мне и моим бедам так же, как и большинство русских людей относится к несчастью ближнего. За стол садились впятером, хозяйка наливала всем из одного горшка, чай пили из одного самовара. Единственным моим вкладом в общий котел были ягоды и отличные грибы, собирать которые я умел с детства. Кроме того, мы с Борисом в эти дни успели перебрать всю штакетную ограду палисадника, сменить в ней несколько столбов и даже напилить дров на зиму.

В воскресенье, накануне отъезда, я продал на местной толкучке ненужные теперь бушлат и баул. Гимнастерку и брюки я аккуратно завернул в газету и перевязал бечевкой: еще пригодятся.

Так в атмосфере теплоты и дружбы пролетело это солнечное время среди добрых людей. Потом — более суток в переполненном поезде до Понтонной, где мы и расстались. Доехать до самого города не составило большого труда.

 Вот наконец и платформа вокзала. Ленинград. Поезд остановился, и я почти бегу под своды знакомого здания. Выйдя из подъезда на широкую площадь, я с облегчением вдыхаю полной грудью и только по мокрым щекам и ряби в глазах понимаю, что плачу от нахлынувшей радости.

Мой долгий и тернистый путь окончен. Озираясь с боязнью на каждого милиционера, я спешу на трамвайную остановку и с нетерпением жду нужный мне трамвай № 24 до Театральной площади.

Так закончился второй этап моей жизни и начинался третий — тревожная жизнь под чужим именем в социалистическом обществе, которое и я строил.