- 411 -

Глава двадцатая

 

Будь разумен, укрепляй свой дух в борьбе.

Лишь бездарный покоряется судьбе.

Абай Кунаибаев

 

Первая ласточка

 

Однажды в конце рабочего дня меня остановил в коридоре член партийного бюро и замсекретаря Михаил Абрамович Фрид. Пожав руку, он вдруг сказал:

— Зайдемте в партбюро, есть интересные новости. Наше ЦКБ уже двенадцатый год занимало совершенно непригодное для конструкторской работы помещение — пустовавшее с военных лет здание Дома культуры имени Бабушкина в Невском районе. Наши рабочие комнаты и зальцы, выгороженные из бывших полутемных фойе, темных переходов, зрительских лож, театральной сцены и артистических, в большинстве своем не

 

- 412 -

имели естественного освещения. Одну из таких комнатушек, оборудованную на месте бывшей ложи первого яруса, занимало партийное бюро вместе с комитетом комсомола. Туда-то мы и зашли с Фридом.

— Садитесь и слушайте,— торжественно-доверительно сказал он, усаживаясь за столом напротив меня.

Я почувствовал, что завел он меня сюда неспроста: видимо, дело связано с моим письмом товарищу Хрущеву. Так и оказалось.

— Вы писали в Центральный Комитет? — спросил он.

— Писал,— не задумываясь ответил я.

— Мы так и подумали, когда к нам нагрянул высокий гость из Москвы.

Я молчал, не перебивая, спросив лишь разрешения закурить.

— Курите, бог с вами.— Фрид был некурящим.— Неужели до вас не дошел слух, что здесь был инструктор Комитета партийного контроля ЦК Ларионов?

— Как же я мог слышать, если парторганизация от меня наглухо закупорилась?

— Это вы уже преувеличиваете. Вы сами себе внушили, что это так, а на самом деле отношение к вам у коммунистов не изменилось: все же мы работаем вместе почти десяток лет... Так вот, Ларионов, перед тем как прийти к нам, побывал в райкоме и уже там настроился по-боевому. Потребовал решительно все протоколы бюро и собраний, на которых упоминалось ваше имя в связи с восстановлением, и внимательно их изучал. Вызывал почти всех членов тогдашнего и теперешнего состава партбюро и дотошно узнавал все подробности и частности. Было заметно, что он крайне недоволен позицией, занятой впоследствии членами бюро, то есть когда оно без вашего участия приняло противоположное решение и вынесло его на собрание. Досталось и Александру Григорьевичу...

— Какой же вывод вы сделали после его посещения?

— Мы поняли, что бюро совершило большую ошибку. У Ларионова сложилось совсем иное мнение о вашей истории.

— Значит, мои шансы повышаются? Что-то светит?

— Определенно светит. Так что ждите вызова... Буквально на другой день после этого разговора я получил открытку из Смольного, в которой меня просили прибыть туда в такую-то комнату к товарищу Ларионову.

Михаил Сергеевич Ларионов в то время курировал

 

- 413 -

Ленинградский обком в качестве полномочного представителя ЦК. Принял он меня приветливо, и уже с первых его слов я понял, что дела мои действительно сдвинулись с мертвой точки.

После недолгой беседы Ларионов предложил мне приехать на заседание комитета. На это предложение я ответил:

— Имеет ли смысл моя поездка в Москву? Если у вас складывается иное мнение, отличное от решения обкома, тогда вопрос может быть решен и без меня.

— Все же я рекомендую приехать. У членов комитета могут быть вопросы, на которые я не смогу ответить, не зная сути.

Дней через десять после этого я получил вызов из ЦК, а через день уже шагал по Москве.

Накануне заседания комитета, как мы и договорились, я был у Ларионова. После дополнительных и уточняющих вопросов и моих разъяснений он зачитал подготовленную им справку. Факты были те же, что и в ленинградской справке, но звучали они совершенно иначе, не было той предвзятости, нарочитости.

Наутро было заседание. Мне навсегда запомнились строгая дисциплина и организованность в работе всех звеньев аппарата ЦК. Приглашенные являлись в точно назначенное каждому время. Члены Комитета партийного контроля собирались в той же просторной приемной, где и все остальные, вызванные на заседание и отметившиеся у секретаря. В точно установленное время в приемной, над дверью зала заседаний, прозвучал звонок, и члены комитета вошли в кабинет. Вместе с ними прошли туда представители обкомов и инструкторы КПК, оформлявшие дела апеллирующих.

Затем, по второму звонку, секретарь произносил фамилию вызываемого. Накануне Ларионов мне сказал, что наше дело разбирается вторым.

— Следующая очередь ваша,— предупредил секретарь, когда первый человек зашел в зал заседаний.

Вскоре из зала вышел пожилой, совершенно седой человек, вытирая платком вспотевший от волнения лоб.

— Ну, как ваши дела? — тихо спросил я.

— Все хорошо,— так же тихо успел ответить он. Шверник — тогдашний председатель КПК — в этот день отсутствовал, и на его месте сидела пожилая женщина, как мне потом сказали, Андреева, заместитель Шверника. По установленному здесь порядку первое слово по делу принадлежало инструктору, готовившему

 

- 414 -

материалы. Ларионов доложил существо моего дела, потом мне было задано несколько вопросов, после чего Андреева сказала:

— Вот мы вас восстановим в партии, а вы снова откажетесь выполнять общественную работу,— и улыбнулась, как бы говоря: «Вот из-за каких пустяков таскали вас по комиссиям более трех лет».

Я объяснил, как было в действительности, а сам подумал: «Почему все насупясь молчат? Неужели ни у кого нет других, более серьезных вопросов? И почему никто не выступает и не вносит никаких предложений или советов?»

— Выйдите на несколько минут,— попросила Андреева.

Я вышел с удивлением и тревогой в груди. Почему при мне никто ничего не сказал? К чему такая таинственность, скрытность? От кого? И Ларионов почему-то больше ни словом не обмолвился... Что за всем этим кроется?

Когда меня позвали вновь, Андреева сказала, что я восстанавливаюсь в партии и решение комитета будет послано в Ленинград. Председательствующей, очевидно, было просто стыдно сказать, какое именно решение они приняли под давлением деятелей сталинской школы. В полуведении я вернулся в Ленинград.

В новеньком партийном билете, который я получил вновь двадцать три года спустя, в графе о времени вступления—октябрь 1926 года—была сделана при-- писка: «Перерыв с августа 1937 г. по март 1960 г.» Именно об этом и постыдились сказать мне там, в Москве. Так повсеместно все еще проявлялась власть тех, кто служил и угодничал -Сталину. Да, по моему «делу» в комитете единогласия не было. И все же частичная победа над несправедливостью была одержана. Оставалось добиться полной победы.

Двадцать второй съезд партии, проходивший в октябре 1961 года, продолжил линию борьбы с последствиями культа личности. Сталин был выдворен из Мавзолея, а вскоре все стали свидетелями того, как стаскивали с пьедесталов памятники кумиру. По всей стране их было понаставлено бесчисленное множество. Огромные железобетонные памятники-уроды стояли у границ Москвы и Ленинграда, при въездах на главных магистралях. Подходила грузовая машина с краном, рабочие весело наки-

 

 

- 415 -

дывали на фигуру бывшего «вождя народов» петлю стального троса и, крикнув шоферу: «Трогай!» — молча смотрели, как падал окаменевший Сталин на мерзлую землю, и она гудела глухими голосами миллионов погубленных в годы его царствования людей...

Стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», опубликованное в «Правде» в октябре 1962 года, попадало в самую точку, оно отражало истинное положение в нашем далеко еще не устроенном обществе даже через девять лет после смерти кумира. Оно отвечало и моему настроению:

...Пусть мне говорят: «Успокойся!» —

Спокойным я быть не сумею.

Покуда наследники Сталина есть на земле,

Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее.

 

«Принято единогласно»

 

В течение последовавших пяти лет я дважды обращался в Центральный Комитет с просьбой об изъятии перерыва в моем партийном стаже и дважды, не без помощи Ленинградского обкома, получал отказ. В конце 1965 года, когда я в третий раз подал заявление по тому же вопросу, инструктор Полещук посоветовал мне написать апелляцию на имя предстоящего XXIII съезда:

— Президиум этого съезда будет сам рассматривать все заявления, а если вы будете настаивать на разборе здесь, то дело опять затянется... В январе — феврале напишите на имя съезда, и все будет хорошо, без волокиты...

Но волокита как раз с этого и началась.

В конце февраля шестьдесят шестого года я написал апелляцию съезду, и вскоре мне сообщили, что мое заявление направлено по назначению. А в начале марта я получил вызов в парткомиссию обкома, которая, получив из ЦК мое заявление, снова стала готовить материалы для бюро обкома.

Не буду описывать в деталях всю эту канительную и постыдную историю: она была точно такой же, как и в самом начале, то есть в 1957 году, когда заседанием руководил Спиридонов. Бывший первый секретарь Ленинградского обкома в это время уже вознесся высоко. По мягкой ковровой дорожке, о которой когда-то говорил мой однокамерник по Старорусской тюрьме мореход Веснин, от двери до стола Спиридонова в хоромах

 

- 416 -

Кремлевского дворца надо было пройти полсотни шагов. Иван Васильевич возглавлял теперь Совет Союза Верховного Совета СССР, будучи его председателем. Растут деятели. Вот и честный служака Бложис вскоре получит персональную пенсию и орден Трудового Красного Знамени, а этот Ефимов по их милости все еще обивает пороги партийных учреждений в поисках истины...

На сей раз заседанием бюро обкома руководил второй секретарь Г. В. Романов, и прошло оно быстро. На все мои доводы он твердил одно и то же при гробовом молчании всех остальных:

— Нет основания для изъятия перерыва, так как он соответствует действительности. У вас двадцать лет не было фактической связи с партией — это и зафиксировано в ваших партийных документах.

— Но разве я виноват в этом перерыве? Если бы меня не посадили, сохранилась бы и связь. Наконец, я почти двадцать лет работаю на одном предприятии и так или иначе связан с партийной организацией. Я же не в подполье работаю, а на глазах у всех!

— Бюро не считает возможным пересматривать решение КПК, и мы не будем его пересматривать.

— Но ведь у других, что пробыли в заключении и в ссылке по двадцать лет, вообще не было никакой связи с партией. Однако они восстановились без перерыва в стаже!

— Некоторые восстановлены с перерывом, и вы в том числе... Ваше ходатайство отклоняется,— упорно твердил Романов.

Так они и решили. В райкоме мне дали прочесть выписку из протокола этого заседания. Все происшедшее казалось мне каким-то кошмаром, нереальностью, иезуитским хитросплетением, недоступным пониманию нормального человека...

Между тем задолго до открытия XXIII съезда в народе стали ходить слухи о том, что на этом съезде предполагается реабилитировать... Сталина. Слухи и разговоры были упорными, шли они из Москвы и, видимо, имели реальные основания. Потом среди коммунистов начались разговоры, что будто большая группа партийных, научных и общественных деятелей Москвы, поверив слухам об этой дикой затее, якобы написала в Центральный Комитет протест против намеченного или лелеемого кем-то проекта реабилитации...

В номере «Правды», сообщавшем об открытии съез-

 

- 417 -

да и первом дне его работы, были опубликованы отчетный доклад ЦК и несколько первых выступлений делегатов. В речи делегата Москвы— секретаря Московского городского комитета партии — была фраза примерно такого содержания: за последнее время среди нашей интеллигенции распространялась молва о том, что настоящий съезд якобы намеревается реабилитировать Сталина, оправдать его. Я заявляю, что это недоразумение. Никакой реабилитации не может быть, потому что решения съездов партии не отменяются. Со старым покончено навсегда. Ленинские нормы партийной жизни, восстановленные XX и XXII съездами, остаются нерушимыми.

Прочтя это выступление, я в тот же день написал письмо в Москву, в редакцию «Правды», которое озаглавил: «Бюрократическое крючкотворство или политическая линия?» Ссылаясь на приведенные слова из речи делегата, я писал, что они лишь для обмана доверчивых людей, лишь для лозунгов, которым грош цена, так как .в практике жизни все это извращено и не соответствует истине. В качестве примера я описал все свои «хождения по мукам» в поисках правды, которой так и не нашел, потому что старое и укоренившееся имеет больше силы, нежели новое. И спросил у редакции, как это называется — бюрократизм или официальная политическая линия, скрывающаяся за удобными, но ничего не стоящими лозунгами?

Недели две спустя после отправки письма я получил приглашение в Смольный. В открытке было написано, чтобы я позвонил по указанному телефону товарищу Иванину, инструктору КПК. Потом я был в Смольном и долго беседовал с незнакомым мне инструктором Комитета партийного контроля. Совершенно незаметный, ниже среднего роста, скромно одетый человек лет сорока пяти, со спокойной речью и жестами, товарищ Иванин показался мне таким же умным и дальновидным работником ЦК, как и его предшественник Ларионов. Мы поздоровались с ним так дружески приветливо, как будто знали друг друга давно. Мне сразу же бросилось в глаза мое объемистое, листов на восемь, письмо в «Правду», лежавшее на самом краю стола. Иванин заметил мой взгляд, поэтому я сразу же спросил:

— Давно оно у вас?

Вопрос был нелепый, так как я сам послал его всего пару недель назад.

 

- 418 -

— Как только поступило из редакции и побывало у товарища Пельше. А потом ко мне.

— По этому вопросу вы и вызвали меня?

— Да, по этому,— ответил он и добавил: — Зря вы поторопились с этим письмом.

— Почему же зря? Меня так возмутил здешний «разбор» моей апелляции к съезду, что я был готов на все, на любое безрассудство.

— Я не вижу в этом безрассудства, но и торопиться не следовало бы. Дело в том, что съезду поступило столько различных жалоб и заявлений вроде вашего, что президиуму съезда пришлось бы прозаседать, разбираясь с ними, полгода. Поэтому еще за месяц до съезда было специальное решение ЦК: передать все заявления обкомам, крайкомам и ЦК национальных компартий, которые должны были их пересмотреть и вынести решения на уровне съезда.

— Не тот уровень у Ленинградского обкома! — и« удержался я от ядовитой реплики.

— Ваш не из худших,— спокойно ответил Иванин.— Боятся ошибиться... По тому же решению ЦК и предполагалось, что возможны отказы и неправильные подходы к вопросу, и эти ошибки должны затем пересматриваться в Москве и уже пересматриваются.

— Но откуда мне было знать об этом решении ЦК?

— В обкоме вам должны были объяснить.

— Наш обком последователен до конца: один раз отрубил — будет рубить и дальше. Он последователен даже в своих ошибках.

— Не будем заниматься критикой ошибок обкома, для этого есть товарищи постарше и поавторитетнее нас. Давайте лучше поговорим о вас и ваших делах.

К моему удивлению, он стал спрашивать о моей повседневной работе и домашней жизни, о семье, занятиях и личных увлечениях. Всего моего рассказа хватило на пять минут, и он остался вполне доволен. Перейдя к моему письму, он сказал, что скоро будет заседание комитета и мой приезд в Москву весьма желателен. Иванин пообещал выслать вызов и в заключение сказал:

— Постарайтесь приехать накануне дня, указанного в вызове, чтобы встретиться со мной и предварительно поговорить...

Кабинет председателя комитета был тот же и вроде бы другой. Шесть лет назад, во времена Шверника, длинный стол находился слева, теперь он стоял справа, у

 

- 419 -

больших светлых окон. В общем, как будто ничего не изменилось, кроме передвижки мебели да цвета стен, а между тем воздух стал как будто иной...

Председатель комитета А. Я. Пельше занимал свое место в торце длинного стола, а слева и справа от него садились члены Комитета партийного контроля, человек двенадцать. На противоположном конце стола, справа и слева, были места для инструктора КПК и представителя того обкома или крайкома, чей «персональщик» обсуждался, а между ними садился жалобщик. Вдоль левой, безоконной, стены стояли диваны и кресла для представителей «с мест», которые раньше находились в приемной.

Арвид Янович Пельше объявил, что будет рассматриваться вопрос об изъятии перерыва в партийном стаже коммуниста Ефимова, и предоставил слово инструктору Иванину для оглашения справки по сути вопроса. Я заметил, что эта справка уже лежала на столе перед каждым членом комитета и они ее читали.

Едва Иванин успел прочесть десяток строчек справки, как один из сидевших за столом, воспользовавшись секундной паузой, сделал знак рукой и сказал:

— Пожалуй, не стоит дальше читать, товарищ Иванин. С этим документом, кажется, мы уже успели все познакомиться, и вопрос, по-моему, совершенно ясен.

— Да-да, не стоит читать,— поддержали еще два-три голоса.

—— Тогда предоставим слово товарищу Ефимову,— объявил Пельше.— Что вы хотели бы еще добавить или сказать? — обратился он ко мне, подбадривая взглядом.

Такого оборота я совсем не ожидал и, признаюсь, растерялся. О чем мне было говорить, когда у них все документы под рукой? Однако порядок есть порядок, и я сказал, что хлопочу о полном восстановлении не потому, что эта неполномерность а стаже лишала меня каких-то льгот или привилегий. Мне через два месяца исполнится шестьдесят лет, и жаль, что более десяти лет из них ушли на беспробудные хлопоты и поиски правды. Я сказал, что не мог понять и не понимаю до сих пор, почему она повернулась ко мне спиной. Сказал, что хочу, чтобы мне объяснили причину такой дискриминации. Ведь я ищу всего лишь справедливости, и ничего больше. Избавиться от пятна на своем честном имени — вот и все, чего я добиваюсь.

После моего выступления сидевший справа от Пельше его заместитель попросил слова для выступления:

 

- 420 -

— В деле товарища Ефимова все предельно ясно, не ясно лишь одно — почему так долго тянется волокита с восстановлением. Он был незаслуженно обижен в тридцать седьмом году несправедливым исключением из партии с последующим арестом. Бежав через три года из заключения, он не прятался, как преступник, не затаил злобы, как этого можно было ожидать, и с началом войны попал сразу же на передовую...

— Интересно, как бы он не пошел на фронт? — перебил оратора пожилой член комитета, сидевший спиной к окну.— Была объявлена всеобщая мобилизация, и он не мог не явиться на призывной пункт!

— Все так,— продолжал выступавший,— но вы забываете, что Ефимов носил имя брата, психически ненормального человека, и стоило ему заявить о том, что он недавно из психлечебницы, да еще из псковской, откуда и справок не запросишь,— его освободили бы вообще от службы в армии. С первых дней войны Ефимов попал на Карельский фронт и был тяжело ранен. Однако и в качестве полуинвалида он продолжал служить делу защиты Родины. О том периоде его безупречной службы есть свидетельство в «деле» — рекомендация замполита Петухова.

Затем взяла слово женщина, сидевшая недалеко от меня. Обращаясь прямо ко мне, она спросила;

— Не кажется ли вам, что своим побегом из лагеря вы значительно ухудшили положение остальных заключенных? Там должен был усилиться режим и введены дополнительные строгости ко всем обитателям...

Кто-то заулыбался наивности вопроса, но только я собрался встать и ответить, как Пельше, остановив меня, громко сказал:

— Кто же в подобной ситуации станет раздумывать о режиме? Тут спасалась жизнь! Да и какое там, в рабочем лагере, может быть усиление режима? За побег в данном случае отвечает охрана, а не администрация. Какое может быть наказание сотням неповинных заключенных? В худшем случае их не выведут из зоны на работу. А это для них не наказание, а милость, вроде подарка...

— Я понимаю, что, может быть, не совсем правильно поставила вопрос. Я хотела сказать, что всякий побег ухудшает положение оставшихся заключенных...

— Это не столь существенно,— дополнил кто-то слова Пельше.— Для битых лишний удар не страшен.

 

- 421 -

Зато на душе у них наверняка радость и даже зависть к удачливому беглецу.

— Кто еще желает выступить?

Поднялся тот же пожилой член комитета.

— Я считаю, что установленный когда-то комитетом перерыв в партийном стаже является своего рода наказанием за его побег из лагеря и обман органов НКВД...

— Это совсем неправильная позиция! — вступился первый оратор.— Пусть за это наказывают судебные органы, если они найдут в этом какую-то вину!

Кто-то, видимо из новых членов комитета, спросил, обращаясь к товарищу Пельше:

— А на каком основании в шестидесятом году аппарат комитета рекомендовал принять такое неумное решение?

Инструктор Иванин взглянул на Пельше. Тот молча кивнул, и Иванин быстро залистал мое распухшее от бумаг «личное дело».

— Это не так,— заговорил он, найдя нужную страницу.— Вот справка, когда-то подготовленная инструктором КПК Ларионовым. В ней было то же предложение, что и сегодня: восстановить без каких-либо ограничений!

— Стало быть, и тогда были расхождения во мнениях? Они-то, видно, и положили начало этому затянувшемуся делу.

Слово попросил один из сидевших на диване.

— Я многое повидал и наслушался в своей жизни, но такое дело слышу впервые. Судьба товарища Ефимова действительно необычна, трудна и, я бы сказал, трагична, и нам следовало бы быть повнимательнее к таким судьбам. Наказан он был жестоко, и вместо извинения перед такими, как он, за совершенные когда-то безобразия мы продолжаем наказание. Не пора ли кончать с подобными явлениями в нашей практике?

В этом же духе выступили еще двое, и наконец Пельше предложил слово представителю Ленинградского обкома.

Тот поднялся, оглядел всех и, вздохнув, сказал:

— Товарищи, я выступаю за изъятие перерыва из партийного стажа товарища Ефимова...

— Вот как славно! — весело и громко воскликнул Пельше.— Представитель обкома, отказавшего Ефимову в его просьбе, выступает против решения обкома!

Эта реплика не смутила Чернявского, а, скорее, вдохновила, так как он почувствовал в тоне и словах председателя не упрек, а одобрение.

 

- 422 -

— Я говорю это как коммунист и как представитель обкома,— продолжал он.— Сегодня, вернее, вчера я впервые увидел в деле Ефимова документ, который настолько меня поразил, что я не мог не пересмотреть явно ошибочное предложение, поддержанное мной на областной парткомиссии. Этот документ — выписка из протокола пленума Старорусского райкома от двадцать второго августа тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Согласно этой выписке Ефимова обвинял на пленуме сам начальник районного отдела НКВД, у которого уже были доносы на Ефимова. Ефимов же на этом пленуме вместо оправданий и самозащиты выступил с. критикой работы райотдела НКВД, возглавляемого Бельдягиным, обвинил начальника НКВД в разгроме партийной организации района, выступил против его беззаконий и бесчисленных арестов коммунистов...

— Честно скажу,— совсем тихо продолжал Чернявский,— лично я в подобной ситуации едва ли нашел бы в себе мужество выступить с такой речью... Вот эта партийная принципиальность, прямота и честность Ефимова и заставили меня встать сегодня на его защиту вопреки решению нашего обкома... Да и обком, мне думается, принял бы иное решение, будь его работники понастырнее в поисках важных документов, особенно давнишних.

Это выступление окончательно склонило чашу весов в мою пользу.

В заключительном слове Пельше сказал:

— Прежде всего следует заметить, что в отношении к товарищу Ефимову было нарушено постановление Центрального Комитета тысяча девятьсот пятьдесят шестого года о восстановлении в партии всех репрессированных по политическим мотивам коммунистов и реабилитированных судом без каких-либо ограничений. Следует только удивляться, почему в шестидесятом году комитет мог «забыть» об этом постановлении и вынести такое странное решение по делу...

— А его побег из лагеря, а присвоение чужого имени?! —снова не удержался кто-то.

— Но если бы его не арестовали и не засадили за решетку, то и бежать бы ему неоткуда было! — возразил Арвид Янович.— И чужое имя ему не понадобилось бы. У него и свое неплохое имя. А что касается всяких там ошибок, то у кого их не было и не бывает? Деятельность работника оценивается не ошибками, а успехами и деловыми качествами. А как видно из всех характеристик и отзывов, Ефимов неплохой работник и принципи-

 

- 423 -

альный коммунист. Поэтому, подводя итоги обсуждения дела, я полагаю, надо отменить предыдущее решение комитета...

— Правильно!

— Как это отменить наше же собственное решение? — не сдавался пожилой оппонент, привстав с места.

— А так, что оно неправильное,— деликатно ответил ему Пельше.— Мы живем в такое время, которое диктует нам необходимость отменять принятые ранее явно неправильные решения и выносить правильные, отвечающие истине... Предлагается изъять перерыв в партийном стаже товарища Ефимова и считать, что он сорок лет непрерывно является членом партии. Есть ли возражения против этого решения?

— Нет!

— Возражений нет!

— Будем считать, что решение принято единогласно?

— Да, да!

Даже мой оппонент больше не стал возражать.

— На этом, товарищ Ефимов, ваше затянувшееся дело считается завершенным,— улыбаясь, обратился ко мне Арвид Янович.— Вы по-большевистски принципиально защищали свою правоту и своего добились.

Это было 17 июня 1966 года.

Так закончилась моя многолетняя борьба за правду.