ПЛЕННИКИ ЗАКАТОВ

Два с половиной десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, в истории европейской культуры были наполнены ощущениями близящегося конца мира. В России, где в большей степени, чем на Западе, сохранялась исконная связь человека с природой, подобные эсхатологические переживания с особой силой заявили о себе в изобразительном искусстве, литературе и, конечно же, в сфере религиозно-философской мысли, тем более, что знамения не заставили себя ждать. В те годы вечернее небо над Европой пылало небывалыми красками закатов, рождая в зрителях восторг и тревогу, хотя - и это было хорошо известно - реальной причиной небесных фантасмагорий был вулкан Кракатау, в 1883 г. выбросивший в атмосферу огромные массы вулканического пепла. Его мельчайшие частицы еще долго переносились вокруг планеты воздушными потоками, создавая неповторимый эффект преломления солнечных лучей по вечерам.

Вероятно, подобные оптические явления в прошлом наблюдались достаточно часто, но только на рубеже двух последних столетий человек оказался готов к их восприятию и, что особенно важно, переживанию. Краски вечера и закат, как целостное космическое действо, стали в те годы излюбленной темой в творчестве художников (Н.К.Чюрлёнис, Н.К.Рерих) и поэтов (А.Белый, К.Бальмонт), заставив их современников поднять голову от земных забот к небу, чтобы задуматься над смыслом собственной жизни и местом человека в мироздании.

Пламенеющие закаты тревожили воображение, рождали мистические порывы, однако первым, кто

дерзко ввел их в ранг историософских символов, стал Освальд Шпенглер, совместивший космические предзнаменования со сменой человеческих культур, неизбежно завершающихся стадией "цивилизации" с войнами, распадом государственных образований, периодом личных диктатур и переоценкой ценностей. Вечерние фейерверки начала века, хотя он прямо на них не ссылался, использовав, однако, как образ, тем самым предвещали гибель европейской цивилизации и грядущий хаос, из которого спустя два-три столетия могло подняться обновленное человечество.

Сейчас, по прошествии семидесяти с лишним лет после выхода пророческой книги, когда основные прогнозы подтвердились, можно понять растерянность, восторг и раздражение ее первых читателей. Откровение оборачивалось тяжелым шоком, требовавшим выбора дальнейшего пути - как странам и народам, так и каждому отдельному человеку. Но то, что европейцам поначалу представлялось "философским декадансом", для нас оказалось трагической реальностью, поскольку идеи победившего в России коммунизма означали такой же бесповоротный "закат" едва только начинавшей подниматься из тьмы невежества и затянувшегося азиатского крепостничества России, как для Европы - приход национал-социалистов к власти в Германии.

В отличие от европейцев, каждый из которых возвратился по окончании Первой мировой войны в свой дом, пусть даже значительно изменившийся за протекшие годы, россияне оказались выброшены в совершенно новый для них, жестокий и кровавый мир, условия жизни в котором требовали полного отказа от прежних ценностей, ожесточенной борьбы за физическое выживание вплоть до потери человеческого облика во имя осуществления сумасшед-

шей идеи "равенства и справедливости на земле". Сбывались трагические пророчества Н.А.Бердяева о наступлении "нового средневековья" - во всяком случае, на "одной шестой земного шара" - с инквизицией, тотальным идеологическим диктатом, массовыми репрессиями, обскурантизмом и озверением людей, в периоды голода доходивших до каннибализма.

О том, как это происходило, написано уже много, но только в самые последние годы стала приоткрываться плотная завеса молчания и тайны над действительными масштабами уничтожения цвета нации и растлением душ людей, переживших страшные десятилетия становления советской системы. Однако и в специальных исследованиях, и в нашей мемуаристике практически отсутствует то "срединное звено", без которого нельзя представить ни подлинную трагедию российской интеллигенции, изничтожавшейся в застенках и лагерях, ни ее растянувшийся на десятилетия повседневный подвиг сохранения и приумножения нашего культурного достояния.

Между тем, объектом политического террора и физического истребления российская интеллигенция, т.е. духовная элита народа, оказалась потому, что, не выступая открыто против политической системы, будучи на первый взгляд толерантной, самим своим существованием, являвшемся гарантом сохранения национальных духовных ценностей, она ставила под сомнения лозунги большевиков. Каждый ее представитель в той или иной степени являлся драгоценной "ячейкой памяти", "хранителем предания", генерируя вокруг себя определенное "культурное пространство", которое давало окружающим силы противостоять бесчеловечному прессу тоталитарной системы. Парадокс заключался в

том, что даже те представители российской интеллигенции, которые искренне считали, что самоотверженно работают во славу Системы, оказывались ее фактическими разрушителями, поскольку Система могла функционировать только в атмосфере лжи и невежества, в то время как они приумножали объективные знания, разрушавшие ложь и искоренявшие невежество. Наука, знания, память поколений были "светом", перед которым оказывались бессильны поборники обскурантизма.

Кто были они, эти "хранители предания", прошедшие через ужасы 20-х и 30-х годов российской жизни, сохранившие ясность духа и осознававшие свою миссию на земле? Одним из них, безусловно, был С.А.Волков (1901-1965), питомец Московской духовной академии, чьи воспоминания мне удалось недавно опубликовать вместе с рассказом об этом замечательном человеке, дружбой которого я мог пользоваться в течение многих лет¹. Другим человеком, в полной мере разделившим судьбу этого "закатного поколения", была моя мать, Вера Робертовна Никитина (1897-1976), оставившая так и не завершенные воспоминания о нашей семье и моем отце, театральном художнике Леониде Александровиче Никитине (1896-1942), погибшем в сталинских лагерях².

Свои записки она писала не для печати. Она начинала их несколько раз, обращаясь то к одному, то другому пришедшему на память эпизоду, затем надолго оставляла рукопись. Причин не писать было много, но главная заключалась в том, что ей было мучительно вспоминать минувшее, огромную любовь к моему отцу, которую она сохранила до конца своих дней, пребывание в лагерях УСЛОНа и все то, что им довелось вместе пережить, включая последний арест отца и последующие годы, наполненные неискоренимой надеждой на ошибочность известия о его смерти... Отсюда - фрагментарность записей, их незаконченность, недоговоренность. Даже о самых близких людях - матери, братьях, золовке - она вспоминает крайне скупо, лишь, когда без этого нельзя обойтись. Еще меньше сказано ею о друзьях, о том окружении, в котором протекала их жизнь в 20-х годах, умолчание о многих людях, которых она хорошо и близко знала.

Впрочем, решающую роль в этом сыграло не столько отсутствие сил и времени, сколько, как мне теперь представляется, еще и вполне определенные соображения.

Работая на протяжении ряда последних лет с материалами государственных архивов, в том числе и с архивно-следственными делами Центрального Архива ФСБ РФ, я выяснил, что мои родители были активными членами Ордена тамплиеров или, как то называлось в ОГПУ, участниками анархо-мистического движения, ставившего своей целью духовное возрождение и совершенствование человека. Оно строилось на этике первых христиан, использовало в какой-то мере учение гностиков, широко привлекало религиозно-философские учения Индии, содействовало углубленному знакомству общества с

наследием древнейших эпох и цивилизаций, ориентируясь, в первую очередь, на евангельское учение и христианство в целом. Отрицая политические методы борьбы, члены орденских кружков, полагавшие себя духовными наследниками исторического (рыцарского) Ордена тамплиеров, давали обет активного противодействия злу во всех его проявлениях путем неустанного служения людям, начиная от их духовного раскрепощения и кончая повседневной практической помощью нуждающимся в ней³.

Это движение, первоначально возникшее в сравнительно узком кругу анархистов-коммунистов, связанных, как можно полагать, с соответствующими орденами Европы и Америки, хотя и не имело ничего общего с масонством в обрядности и ритуалах, на деле продолжало в условиях советского тоталитаризма просветительскую деятельность, которой отличалось русское масонство конца XVIII и начала ХIХ века. На протяжении 20-х годов тамплиерское движение охватило широкие круги артистической, художественной и научной интеллигенции России, в первую очередь, в Москве и Петрограде, способствуя ее сплочению в условиях ширившегося морального распада общества и его растущей бездуховности. Сейчас, пытаясь восстановить по архивно-следственным делам бывшего архива ОГПУ-НКВД-КГБ и прочим документам имена и судьбы участников движения, остается только поражаться количеству людей, которые, несмотря на репрессии со стороны властей, на слежку и доносительство окружающих, принимали участие в занятиях кружков, обменивались подпольной литературой, активно пополняли переводами и собственными со-

чинениями орденский "самиздат", обслуживавший далеко не одних только посвященных.

В настоящее время документально доказана принадлежность к Ордену тамплиеров таких деятелей театра, как Ю.А.Завадский, Р.Н.Симонов, В.С.Смышляев. А.И.Благонравов, Л.И.Дейкун, М.Ф.Астангов; из деятелей киноискусства - В.А.Завадской, Ю.Д.Быстрицкой, по-видимому, кинорежиссера С.Д.Васильева; из мира литературы и литературоведения - П.А.Аренского, И.А.Новикова, Г.П.Шторма, В.О.Нилендера, Д.Д.Благого, Д.С.Недовича; из востоковедов - Ю.К.Щуцкого, Ф.Б.Ростопчина; из музыкантов и композиторов - Г.П.Садовникова, С.А.Кондратьева; из научных работников - М.А.Лорис-Меликова, А.А.Синягина, М.И.Сизова. Этот список может быть пополнен именами многих преподавателей московских вузов, библиотечных и издательских работников, художников, врачей, экономистов, инженерно-технических работников и людей других специальностей⁴.

Большинство их бывало в доме Никитиных, моя мать их знала достаточно хорошо, но правила тогдашней жизни требовали от людей, не принявших бесчеловечности режима, постоянного самообладания и самоконтроля, уничтожения писем тотчас же по прочтении, отказа от дневников и - по возможности - неупоминания в разговоре имен: так от случайностей и превратностей жизни берегли не только себя, но и своих друзей и близких. Если же вспомнить, что эти воспоминания записывались в первой половине 70-х годов, когда, казалось, окончательно канули в Лету надежды на либерализацию Системы, а идеологический пресс со скрипом

набирал новые обороты, обещая скорое возвращение к временам "культа", то специальных объяснений этим умолчаниям не потребуется.

И все же, несмотря на столь жесткую самоцензуру, отрывочность и незавершенность, воспоминания моей матери представляются мне безусловным вкладом в русскую мемуаристику. Во многих случаях они дают уникальный материал для историка культуры и быта описываемого времени. Даже если в них прямо и не говорится о тех или иных событиях, названные имена дают в руки исследователя своего рода "ключ", высвечивая связи между людьми, поднимая из забвения обширный, чрезвычайно любопытный пласт часто совершенно неизвестного нам прошлого.

Так, например, они рассказывают о возникновении концертного объединения "Сороконожка", расширяя наши сведения об окружении М.А.Чехова тех лет, объясняют появление в Москве С.М. Эйзенштейна, позволяя приподнять завесу тайны над рождением знаменитого "Мексиканца", поставленного на сцене театра Пролеткульта⁵, не говоря уже о том, что именно их существование послужило исходной точкой для открытия и последующего изучения анархо-мистического движения в России и событий 20-х годов вокруг Музея П.А.Кропоткина⁶. Более того, именно их фрагментарность явилась толчком к возрождению интереса к первому году жизни Эйзенштейна в Москве⁷ и к истории

Белорусской государственной драматической студии со всем, что было с ней и вокруг нее связано⁸.

Наконец, будучи знаком с большим количеством воспоминаний, в том числе и лагерных, позволю предположить, что вторая часть публикуемых записок моей матери, заключающая рассказ об их с отцом пребывании сначала на Беломорканале, а затем в Свирьлаге⁹, не только существенным образом дополняет весьма скудную (и жестокую) лагерную мемуаристику тех лет, но и дает несколько неожиданный разворот этой темы, открывая совершенно иные взаимоотношения людей за колючей проволокой, чем те, о которых мы привыкли читать. И дело не в том, как признает автор воспоминаний, что их судьба была "не типичной" для тех лет и тех обстоятельств; мне представляется важным, что сам материал заставляет читателя задуматься о причинах подобной "нетипичности", обусловленной теми принципами рыцарского служения, которым на протяжении всей своей жизни неизменно следовали мои родители. Их личная жизнь, их работа и творчество всякий раз становились частью общего и нужного дела, а сами они, в какие бы ситуации не попадали, неизменно оказывались необходимы людям, полагая "душу свою за други своя".

Такой моя мать оставалась до самых последних минут своей жизни, больше думая о других, чем о себе, а, вернее, не отделяя этих "других" от себя.

Интерес к отцу, который погиб в лагерях, когда я был еще ребенком, интерес к его творчеству и к его

окружению, явился первоначальным толчком к возникновению этих записок, которые, как часто бывает, я не удосужился внимательно прочесть в то время, когда еще мог от их автора получить исчерпывающие ответы на неизбежно возникавшие потом вопросы, и существенно дополнить текст новыми главами. Что поделать: при жизни старших мы, как правило, оказываемся слишком поглощены собой и собственными проблемами, чтобы уделять им должное внимание, и, только заняв место ушедших, начинаем догадываться о лежащей на нас ответственности за сохранение памяти о прошлом рода, который живет не столько во имя настоящего, сколько во имя будущего, являясь незримой опорой в становлении последующих поколений. Это и есть то "общее дело", которое наполняет смыслом и содержанием понятие "род", оцениваемого по тому, что именно каждый из его членов внесет в историю своей страны и своего народа.

Возможно, многие воспримут эти воспоминания как скорбную литию по ушедшим, трагическую увертюру к последующим годам торжествующего тоталитаризма - годам, которые я отчасти пережил сам, и ужас которых заново открывается мне теперь в документах еще недавно секретных архивов. Но так ли все однозначно и прямолинейно? Рыхлая болотная руда превращается в сверкающее лезвие меча или непробиваемую кирасу рыцаря, только пройдя через пламя домниц и горнов, выдержав бесчисленные удары кузнечных молотов. Чтобы дать побег будущей жизни, зерно должно упасть в землю и умереть, а чем выше и дороже опыт, тем более тяжкой ценой он бывает оплачен.

Вот почему в этих, очень личных записках моей матери, я склонен видеть большее, чем только вос-

поминания: одно из отражений опыта России, прошедшей через чудовищные испытания ХХ века, смысл которых еще долго может быть не понят даже нами самими. Но мне хотелось бы подчеркнуть другое: они, эти записки, принадлежат человеку, который оказался сильнее и выше всего того, что встало на его пути, только потому, что он ни разу не изменил своей вере в победу Света над тьмой, в изначальность добра и конечность всякого зла; не изменил данному когда-то обету служить людям во имя любви к ним - тем основам долга и чести, на которых утверждается подлинное рыцарство. Таким же, судя по своим последним письмам, был и мой отец, на пороге смерти продолжавший думать о картинах, которые он напишет, и о романе, который он мысленно писал в камерах тюрем, на допросах, на этапах и на больничной койке лагерного госпиталя в далеком городе Канске... Такими же были их друзья и множество неизвестных мне людей, проходивших через советские лагеря и тюрьмы, чтобы по выходе снова взяться за великое множество дел, которые они считали необходимым выполнить за время своей жизни. И если это им не всегда удавалось, они уходили с уверенностью, что кто-то все равно продолжит и завершит начатое ими...

Собственно, с этих записок, с их внимательного прочтения, с попыток уточнений, выяснения хронологии и всего прочего началась и для меня увлекательная работа в архивах и в жизни, которая приводила к подлинным открытиям, находкам неизвестных документов, к извлечению из небытия забвения обширного пласта нашей истории и культуры. Все это стало моей обязанностью, потому что, как выяснилось, о существовании в прошлом

многих людей, их связях друг с другом, знал или догадывался часто я один, почерпнувший эти сведения из семейных преданий. Моей задачей стало свести воедино эти разрозненные записи, найти внутреннюю последовательность текстов, дополнить их лакуны тем, что я когда-то слышал или видел, чтобы так же, как когда-то из груды собранных при раскопках черепков я воссоздавал облик древнего сосуда, из этих записей, набросков и документов составить картину жизни давно ушедших людей.

О некоторых из них мне удалось получить сведения от еще живых; о других нашлись материалы в архивах; и все же судьбы очень многих людей еще требуют своего выяснения.

Готовя эти записки к печати, долгое время я не мог найти названия, которое отразило бы их сокровенную суть, потому что они заключали не только воспоминания о пережитом, о людях и событиях, но и определенную историческую эпоху, которой поначалу мне не удавалось найти точного определения. Решение сформировалось, когда я вспомнил фразу, оброненную моей матерью в связи с их переездом из одной комнаты в другую на Арбате, что "теперь все закаты были нашими". Я начал вспоминать, и здесь оказалось, что все квартиры, в которых жила наша семья, все дома, в которых жил уже и я сам, были обращены на запад, в сторону заката. В этом не было преднамеренности, все складывалось само, однако я вынужден признать, что не только для моих родителей, но и для меня самого, ощущающего свою принадлежность к ушедшему поколению, "закатное действо" в своих феерических красках всегда несло еще и какие-то тайные смыслы, связанные с эстетикой и культурой исчезнувшего мира старой, как камни ее соборов и замков, Европы.

Обо всем этом и рассказывает моя мать: о крушении прежнего быта, угасании и вымирании древних родов, державших на своих плечах Россию, о тех непреходящих духовных ценностях, которые они передавали новым поколениям, как передавали тамплиеры охраняемый ими священный Грааль. Закат - это не просто конец. Это еще и подведение итогов, и надежда, что новый день будет ярче и плодотворнее дня ушедшего...

Наверное, именно здесь мне следовало бы рассказать о моей матери, но ее образ и обстоятельства ее жизни достаточно рельефно выступают в ее собственных записках. Поэтому я решил ограничиться тем, что осталось за рамками не только примечаний, но и за гранью последнего ареста отца в ночь на 24 июня 1941 г. К этому времени был вторично арестован старший брат матери, Н.Р.Ланг, а к голодной военной весне 1943 г. на ее руках, кроме меня и собственной матери, вскоре оказалась еще и свекровь, М.В.Никитина, после смерти своей дочери, Н.А.Никитиной, приехавшая к нам под Загорск (ныне Сергиев Посад) из освобожденного от немцев Калинина (ныне Тверь). Чтобы спасти всех нас от голодной смерти, моя мать работала последовательно преподавателем в школе слепых, завхозом в городской больнице, птичницей во Всесоюзном научно-исследовательском институте птицеводства, лаборантом в химическом кабинете Загорского зоотехникма, а затем там же - заведующей библиотекой и преподавателем немецкого языка. Она продолжала работать, окруженная неизменной любовью и безграничным уважением своих учеников и сотрудников еще долгие годы после выхода на пенсию, - до тех пор, когда незадолго до смерти, мне удалось вернуть ее в Москву, в ее родной город,

где она родилась 27.11 (9.12).1897 г., а умерла в ночь с 13 на 14 июля 1976 г. и была похоронена на Немецком (Введенском) кладбище.

Завершая предисловие, я хотел бы отметить еще раз, что моя мать умела вспоминать не только интересно, но и светло о встреченных ею людях, которые в самых трудных условиях существования не теряли чувства человечности и сострадания. Она и сама до конца своих дней была удивительно светлым, сильным духом человеком, к которому постоянно тянулись за помощью и советом окружавшие ее люди - может быть еще и потому, что она не только одаривала других своей теплотой и мужеством, но и помогала им открывать эти качества в себе. Такая ее способность всегда поражала меня в детстве и в юности, но только недавно я осознал, что именно в этом и проявлялось подлинно рыцарское служение, на верность которому они присягали с отцом, вступая в "Орден Рыцарей Света"¹⁰.

Андрей Никитин