6

Московский быт зимой 1920/1921 года. Академия Генштаба РККА и Пролеткульт. Как рождался "Мексиканец". Эйзенштейн: последние встречи.

В Москве нас ждала полная неустроенность. Аренский мог возвратиться в свою квартиру, в которой, правда, жил тогда вместе с его бывшей женой Смышляев; Эйзенштейн, как петроградец, получил место в академическом общежитии, но очень скоро он встретил М.М.Штрауха, друга детства, и перебрался к нему на Чистые пруды⁶⁵.

Мы с Л.А. поначалу подселились к Марии Васильевне, жившей на Арбате у Мачтетов. Ольга Николаевна уже вернулась и заняла свои апартаменты; Мария Васильевна ("Мусинька", как с моей легкой руки стали звать ее все) жила теперь в большой комнате. Я ночевала у нее, а Л.А. - в столовой, проходной, на диване. Л.А.

занимался в Академии Генштаба, а я почти сразу же устроилась на работу в Главкустпром в Леонтьевском переулке и сравнительно скоро нашла комнату на Якиманке, которую нам добровольно уступили хозяева квартиры, чтобы избежать принудительного подселения к ним посторонних людей.

Комната находилась на первом этаже, в ней стоял большой рояль, столик в углу и две наши кровати. Это произошло уже зимой, когда Л.А. начал заниматься живописью во ВХУТЕМАСе у А.В.Лентулова⁶⁶, в этой комнате он написал мой портрет в кубистическом стиле. Первую его такую работу - "Портрет натурщицы с седыми стрижеными волосами", составленную, как мозаика, из цветных кусочков, во ВХУТЕМАСе очень хвалили, особенно Шемшурин⁶⁷. Но сам Л.А. ни этой работой, ни моим портретом доволен не был: говорил, что все это не то и не так, а как надо - он не знает.

Каждый день мы проделывали два больших конца через Москву - на работу и с работы. Вечером я спешила домой, чтобы приготовить хоть что-то к ужину на крохотной "буржуечке" в кухне. Ходить по вечерам было страшно. Якиманка была темной, безлюдной, слухи ходили один страшнее другого. В ту зиму только и говорили о "прыгунчиках", которые в белых саванах выпрыгивают на прохожих из-за заборов на ходулях, грабят и убивают⁶⁸. Затем разнесся слух, что их поймали, и они сидят в Зоопарке в клетке. Другого места им почему-то не нашли, и легко-

верные бежали на них смотреть - естественно, напрасно...

Когда от холода стало невтерпёж, мы погрузили наши чемоданы на маленькие саночки и поехали жить в дедовский дом, к няньке, тем более что Николай, мой брат, живший с нею, в это время уехал в какую-то командировку в Крым, надеясь вывезти из Ялты маму и Юрия. У няньки же был неограниченный источник тепла - забор, которым можно было топить. И кормила нас она нашим же пайком и своими запасами капусты и картофеля. Но очень скоро хозяева квартиры на Якиманке, которых мы "уплотняли", потребовали нашего возвращения, угрожая в противном случае выпиской. Пришлось опять вернуться к ним.

Академия Генштаба находилась на Воздвиженке 6, в большом роскошном особняке, где до революции помещался Охотничий клуб. Теперь этого здания нет⁶⁹. Занятия занимали у Л.А. немного времени. Они были вечером, притом не каждый день, хотя и приходилось зубрить много иероглифов. Утро и день были свободны, и Л.А. с Эйзенштейном приняли предложение В.С.Смышляева, возглавлявшего тогда театр московского Пролеткульта, взять на себя оформление его первого спектакля, которым стал "Мексиканец" по Дж.Лондону⁷⁰.

Мне кажется, серьезнее всех к занятиям японистикой относился Л.А.. Остальные видели в них только средство вырваться из Минска в Москву, чтобы заняться любимым делом, хотя

манила и перспектива поездки в экзотическую Страну Восходящего Солнца. Первым бросил иероглифы и перешел на хиндустани Аренский, который был увлечен Индией, ее историей и культурой, ее религиями и философией. В начале 1921 года полностью ушел из Академии в театральную работу Эйзенштейн, тогда как Л.А. занимался там до весны, а затем вместе с Аренским был переведен в Институт Живых Восточных языков (бывший Лазаревский), где числился научным сотрудником и написал даже научную работу о принципах японской живописи⁷¹.

Мы увлекались Востоком, очень хотели поехать туда, как это нам обещали, но не менее важной причиной, заставлявшей всех нас держаться за Академию, был паек, который мы там получали. Сейчас трудно представить, насколько он был важен: от пайка, которым обеспечивало работающего его учреждение, зависела вся жизнь человека и его семьи. Паек давали в Академии один на двоих, и поначалу Л.А. получал его вместе с Эйзенштейном, но даже и эта половина по тем временам была богатством. Никто не знал, когда его будут давать в очередной раз и что там будет: как-то дали, помню, верблюжье мясо, и никто не знал, что с ним делать. А однажды, поздно ночью, раздался переполошивший всех нас стук в окно нянькиного дома. Оказалось, это Сережа Эйзенштейн прибежал предупредить нас, что завтра рано утром надо будет идти за пайком.

Когда Эйзенштейн окончательно перешел в Пролеткульт, занимавший Морозовский особняк⁷² по соседству с Академией, за пайком стала ходить я одна, разделяя его с каким-либо случайно подошедшим товарищем. Куски мяса и рыбы тянули по жребию, и однажды у моего партнера я обнаружила в руке обе спички без головок, так что какую бы я ни вытянула, мне приходился меньший кусок...

За эту зиму 1920/21 года под влиянием работы с Эйзенштейном в Пролеткульте Л.А. увлекся театром, тем более, что работы его там имели безусловный успех. Его университетские годы были связаны с МХАТом и его Первой Студией, а кроме того, он получил прекрасную профессиональную подготовку в Школе краско-маскировки, которая, как оказалось, чрезвычайно много дала ему именно в плане оформления и конструктивного решения сценической площадки.

Над эскизами и макетами "Мексиканца" они с Эйзенштейном работали в театре и на Чистых Прудах, у Штрауха. Пролеткульту был тогда отдан театр сада "Эрмитаж" в Каретном Ряду. Ближе к весне началась работа над декорациями, которые они писали сами по ночам. Помню, что я носила им обед в завернутой в платок кастрюле - "как настоящим рабочим" - смеясь, говорил Эйзенштейн. Поскольку во время работы все их разговоры были об искусстве, и оба они в то время были увлечены Средневековьем и его "пламенеющей" - "фламбуайан" (flamboyant - фр.) архитектурой, о которой

они все время упоминали, помогавшие им рабочие прозвали их "хламбуянами", что обоих очень забавляло.

Спектакль имел шумный успех, шел на протяжении двух сезонов, принес Л.А. известность, как художнику, а Эйзенштейну - еще и как режиссеру, поскольку тот сорежиссировал Смышляеву, сыграв решающую роль в жизни обоих и определив их дальнейшие пути. Тогда же, во время работы над "Мексиканцем", определились и разногласия между ними в отношении художника к искусству, во взгляде на место человека в жизни и на многое другое. Эйзенштейну, как мне кажется, были чужды поиски глубинных духовных начал, в искусстве его привлекало внешнее, яркое, сиюминутное, воздействующее на зрителя и обуславливающее успех постановщика. Ему нужен был всегда успех - только успех, во что бы то ни стало. А для Л.А., тесно связанного с Первой Студией МХАТа, а затем и со 2-м МХАТом, с вахтанговцами, М.А.Чеховым, духовными исканиями, "монтаж аттракционов" с их обязательной злободневностью и часто примитивной политической агиткой был неприемлем.

В первый год они с Эйзенштейном оформили еще несколько постановок⁷³, но в дальнейшем вместе над спектаклями уже не работали. В Пролеткульте Л.А. оставался, вероятно, до начала 1924 г. Он заведовал Театрально-декорационными мастерскими⁷⁴, читал студийцам курсы по оформлению спектакля, по истории искусства⁷⁵, работал с другими режиссерами,

но вскоре увидел свою чужеродность тому направлению, по которому шло развитие Пролеткульта. Кажется, тогда же, или даже чуть раньше, из Пролеткульта в кинематограф ушел и Эйзенштейн⁷⁶.

Несмотря на разногласия теоретические, мы с ним продолжали дружить еще долго. Сережа часто забегал к нам во время своей работы у Мейерхольда, водил нас в его театр на какую-то пьесу, где два десятка студийцев отбивали чечетку, стоя в очереди (по ходу пьесы) к героине, которую играла Бабанова⁷⁷, одно время был увлечен дочерью Мейерхольда и, придя как-то к нам с длиннющей ниткой бус на шее, с гордостью и со значением сказал, что это "она надела"...

После его ухода в кинематограф мы стали видеться много реже. Был он у нас во время работы над своим первым, прославившим его фильмом "Броненосец "Потемкин"". Помню, с каким подъемом он рассказывал нам о массовых съемках и все повторял: "Вы даже представить себе не можете, что это за чувство - ощущение собственной власти. Тысячная толпа - и она вся подчинена тебе, и ты заставляешь ее делать все, что захочешь!.."⁷⁸. Очень для него это было характерно.

Последний раз мы виделись, вероятно, в 1929 году, перед его отъездом за границу. Мы жили на Арбате, и он пришел к нам - уже знаменитый режиссер к ничем не знаменитому тогда художнику. Они долго говорили с Л.А., по-видимому, об искусстве, его путях, о месте и

роли художника в обществе. К сожалению, я почти не слышала их разговора - все время была на кухне, а когда Сережа распрощался и ушел, Л.А. только задумчиво и грустно сказал: "Он хочет, чтобы я работал с ним, но то, что он делает - не для меня. Я отказался".

Как я поняла, Эйзенштейн приходил уговаривать Л.А. работать с ним в качестве художника, обещая славу и обеспеченность, то, чего нам всегда так не хватало. С того далекого 1920 года он так и не смог найти себе художника, с которым ему так же легко бы работалось, как с Л.А., но пути их в то время действительно разошлись слишком далеко...

И последнее воспоминание. Летом 1975 года, попав на кладбище Ново-Девичьего монастыря, я случайно набрела на памятник Эйзенштейну - огромный серый гранит, огромный профиль знакомого лица, покрытый пылью. Перед ним, в пустой, без воды, консервной банке - засохшие цветы. После очень скромной, но окруженной заботой и любовью могилки, на которую я тоже только что положила принесенные цветы⁷⁹, мне стало как-то грустно и больно от этой пышной заброшенности. Я думала, что смогу еще раз приехать на кладбище, чтобы привезти цветы и Сергею Михайловичу в память нашей давнишней дружбы, но тогда мне это не удалось, а теперь и вовсе стало невозможным...