11

Парандовский тракт. Лесорубы и проститутки. Великий исход.

...- Принимайте сестру!..

Я стою посреди двора маленькой "командировки", как назывались такие лагерные пункты лесорубов. Вокруг - густой заснеженный лес, двор обнесен

частоколом, вышки с охраной... Передо мною - высоченный детина в огромном овчинном тулупе, начальник этой "командировки", находящийся в явной растерянности: "Куда же я ее поселю? У меня одни проститутки да воровки..." Сердце мое замирает: неужели не примет? Опять назад, на Парандово, откуда я с таким трудом добилась перевода? Там стало уже невмоготу. "Ладно, селись к лекпомам..." Это было против всяких правил, и я твердо ответила: "Нет, к лекпомам не пойду. Лучше в женский барак". - "Ну, как хочешь..."

В женском бараке была свободна одна верхняя полка на нарах. Оставив вещи, я пошла в медпункт.

Заведовал медпунктом студент-медик, совсем еще молодой мальчик, имя которого я забыла. Лагерь его перемолол, стер, превратил в пустое место, лишил всяких человеческих чувств, превратив в какой-то автомат. Я пыталась его как-то расшевелить, заставить проснуться - все было бесполезно: "Вот побудете здесь подольше - и вы такой же станете..." Даже пари заключили. Жаль, что мы вскоре с ним расстались, а потом уже не встретились - мне было его по-человечески жалко.

В тот день он собирался идти в лес, на участок, где жили временно лесорубы. Пилили тогда простой двуручной пилой, труд был адский, норму надо было выполнять, в противном случае уменьшали пайку, а это значило, что на следующий день сил у человека будет еще

меньше. Вот тут мы, медики, и должны были спасать людей от гибели.

Заведующий пригласил меня с собой: "Пойдемте, я покажу вам наше хозяйство. А потом будете ходить с санитаром". В чем я пойду, как пойду - ему было все равно. В это время подошел санитар, тоже молодой парень, из совсем простых. Он сразу понял, что в моей одежде далеко не уйти: "Сестрица, так вам идти нельзя, замерзнете. Наденьте под бушлат мою фуфайку..." И - сунул мне что-то поесть.

Лесом, по дороге, мы шли километра два-три. Когда вошли в общежитие лесорубов, в первый момент мне показалось, что я задохнусь от махорочного дыма и запаха сушившихся над печью портянок и валенок. Ничего, привыкла. А потом на все эти участки стала ходить или с санитаром, или даже одна. Людей я не боялась: надо сказать, к нам, медперсоналу, в то время отношение было совершенно исключительное.

В женский барак я вернулась уже поздно ночью, наверно, часа в два. На всех нарах лежали по два человека: к проституткам пришли мужчины. Я забралась к себе наверх. Дышать спертым воздухом было трудно, но, по счастью, я нашла между бревнами щель и вытащила забивавший ее мох. Сразу стало легче, потянула струя свежего морозного воздуха, открылось небо с яркими звездами. Так и уснула.

Когда я проснулась, "ночлежники" уже убрались, и население сократилось ровно вдвое, женщины встали и собирались на работу. Вне-

запно отворилась дверь барака, и появился мужчина в военной форме. В ней ходило все лагерное начальство - и "крупное", то есть настоящее, и обслуга из заключенных. Осмотрелся - и прямо ко мне: "А, новенькая!..". Я видела, как здесь бесцеремонно сдергивали одеяло с женщин, и только успела подоткнуть его вокруг и зажать зубами верхний край. Представляю, какой у меня был взгляд, если этот человек, подойдя ко мне, круто повернулся и вышел. Потом уже я узнала, что это был лагерный повар. Но больше я его не встречала. Когда я приходила за едой на кухню, он всегда прятался и посылал отпустить мне положенное кого-нибудь из помощников...

В тот же день лекпом отправил меня одну в санитарный обход всех разбросанных в округе участков, а также и соседних "командировок", которые обслуживались нашим медпунктом.

Лес, маленькие поля, снова лес, наскоро выстроенные бараки для заключенных, дороги, сходящиеся к Парандовскому тракту... В тот первый день моей самостоятельной деятельности я познакомилась с работницами починочной мастерской. Ею заведовала женщина лет шестидесяти, довольно интеллигентного вида, с которой было еще пять-шесть совсем молоденьких девушек. Их всех вместе так и прислали сюда, всей мастерской. Почему-то мне кажется, что они были евангелистками... И там же, на этих дорогах, я встретила молодого рослого украинца. Он так и остановился передо мной в

неподдельном изумлении: "Откуда вы?!" Как выяснилось, это был завхоз наших "командировок" Василий Ганжа, Василёк, с которым мы встречались то там, то здесь и, наконец, подружились. Сам он любил рассказывать о нашей встрече так: "Иду лесом, кругом снега, и вдруг - "как цветок голубой среди снежных равнин..." Так он меня и звал - "Цветок голубой". И много делал хорошего людям.

В тот же день, вернувшись с этого обхода, я увидела и второго лекпома - огромного рыжего детину, бывшего дьякона, которому пришлось сказать, что не даю ему по физиономии только из уважения к его бывшему сану.

А на третий день случилось вот что.

Главный лекпом ушел в главный госпиталь за медикаментами: кроме прочего, как я потом узнала, у него была там несчастная любовь - старшая сестра Ингебора Ивановна. Рыжего лекпома, успевшего напиться казенным спиртом, посадили в карцер, санитара куда-то послали, так что я осталась одна за всех. И тут прибежали от начальника с приказом идти в мужской барак и выяснить, что там происходит: все его население отказалось выходить на работу, уверяя, что больны.

Я собралась, взяла свою сумку, пошла. Старик-сторож перед бараком остановил меня: "Куда ты, сестрица? Разве тебе можно туда идти - они же всё, что хочешь, могут с тобой сделать!..". Я попросила его пойти со мной, но он ответил, что не имеет права отходить от наружной двери. "Только дверь за тобой я не за-

пру, - сказал он. - В случае чего, ты прямо беги и кричи..."

Вошла. Не знаю, где было у меня тогда сердце. Темно. Нары в два яруса, человек двадцать-тридцать на них, отовсюду зверские рожи. Встретили меня гоготом, хохотом. Я говорила и действовала, как сомнамбула: "Здравствуйте. Что у вас такое? Почему не идете на работу? Больны?" - "Больны, больны, все, как есть, больны, сестрица, работать не можем..." - "Ну, тогда будем лечиться. Подходите по очереди, буду слушать и осматривать..."

Какой-то парень соскочил с нар. Трудно вообразить, какой стоял хохот, и какое было "словоизвержение". Но я сохраняла полную серьезность. "Раздевайся!" Наверное, тогда я даже не знала, каким концом трубки слушать, но слушала его по всем правилам, долго и тщательно, заставляя дышать и не дышать. Наконец, сказала: "Здоров. Можешь работать!" Что тут поднялось! "Сестра-то у нас, оказывается, не дура! Ладно, сестрица, идем работать! Дед, открывай, идем на работу!..".

Когда я вышла, меня всю трясло. Сторож был потрясен: "Что ты им сказала? Как ты их уговорила на работу идти? Ведь их никто никакими силами сдвинуть не мог!..".

Парандово-тракт, построенный на костях человеческих, стал в каком-то смысле "основой" моей лагерной жизни.

За эти три дня я обжилась в женском бараке. Его обитательницы относились ко мне

с уважением. Одна из них, как она отрекомендовалась, бывшая бандерша, все говорила, что они удивляются, за что же меня, "такую приличную женщину" сюда сослали? Они от меня не таились, я их выручала, особенно, когда они выпивали, и я смогла хорошо узнать их жизнь.

Все они были проститутками и оставались здесь таковыми. Этим они зарабатывали, но каждая брала за услуги по-разному. Одна - рубашками, которыми потом, вероятно, торговала, другая – подушками, и спала на них, как на горе. Кроме "клиентов" у многих были еще и "коты" - любовники, и если одна у другой "уводила кота" - начинались драки и потасовки, выяснение отношений. Но кроме "кота" у каждой была еще и подружка. За отнятую подружку дело доходило до крови, поножовщины.

Помню двух таких подружек с Парандова. Одну из них, уже в Сегеже, пришлось, не помню с чем, положить в лазарет. Вечером, при обходе, я обнаружила на соседней койке вторую, спрашиваю: "А ты почему здесь?" Она показала мне глубокую ножевую рану где-то на бедре: "Вы же знаете, сестрица..." Конечно, знаю: ради того, чтобы не расставаться, они готовы были на все, не только на такой пустяк, как "нечаянно сесть на нож". Сколько раз я слышала в лазарете это "нечаянно сел на нож"! Так покрывались все драки и поножовщины - виновных никогда не выдавали...

Вместе с проститутками в бараке жил и дурачок-парнишка. В первые же дни я навела в

бараке порядок, и потому по утрам он объявлял: "Сестра, печку затопил, воды принес, я ухожу - можешь вставать!" Долго потом я веселилась, вспоминая этот возглас.

А на третий день моего пребывания на "командировке" произошло чудо.

В тот день, когда я встретила Василия Ганжу, вечером он пришел к начальнику нашей "командировки", поговорил с ним, и через два дня плотники выгородили для меня в амбулатории отдельную каморку. Это было действительно чудом. Впервые после ареста я осталась одна! Топилась маленькая печурка, я сидела, раздевшись, не в бушлате, и читала стихи Гумилева - все то, что мы с Сашей Смоленцевой успели вместе вспомнить и записать. Жаль только, что переночевать в ней мне было суждено всего однажды: на четвертый день моего пребывания объявили, что мы должны все собрать и свернуть, эвакуируемся на юг. Шли разговоры, что англичане (или американцы?) заинтересовались нашими лагерями и организацией лесной промышленности, поэтому заключенных переводят в другое место, а здесь разместят вольнонаемных лесорубов.

Долгим, томительным был этот последний день. К вечеру всех женщин с нашей и соседних "командировок" собрали в одно помещение. Привели и евангелисток пошивочной мастерской. Играла гармошка, многие плясали. Ох, как плясала наша толстая бандерша! Она летала, как пушинка... Тронулись в двенадцать ча-

сов ночи. Начальник подошел и сказал, чтобы я садилась к любому возчику. Но я потребовала, чтобы сначала он посадил всех больных и старых женщин. Отошел он недовольный: "Черт с тобой, сажай, кого хочешь!..".

Ночь была лунной, морозной, градусов, вероятно, под сорок. Я пробовала ехать, но это было немыслимо - сразу коченели ноги, холод прохватывал целиком, приходилось идти, чтобы не замерзнуть. В пути останавливались, часок подремали сидя. На следующий день была красота необычайная - заиндевелые леса, яркое солнце, наступала уже весна, и почему-то в одном месте мы переправлялись на санях по воде... Остановились в Майгубе, видимо, перераспределяли обозы: ведь шел весь "Парандовский тракт", а это были тысячи и тысячи людей. Недавно, слушая симфонию Малера, я почему-то представила себе именно эту картину - движущиеся народные массы, возникающие неизвестно откуда и уходящие неизвестно куда, как на картонах Чекрыгина.

Там же, в Майгубе, мы встретились с Сашей Смоленцевой, но как-то бестолково, наспех, перекинувшись парой слов, пока нас кормили. Потом двинулись дальше. Уже стемнело, ноги не шли, и я села на сани к одному из наших возчиков. Он укрыл меня сеном, затем попоной, которую снял с лошади. Нас обгоняли группы людей, некоторые останавливались, подходили: "Бабу везешь?" Нас, женщин, была горстка, человек 20-30 среди тысяч лесорубов.

И всегда я слышала неизменный ответ возчика: "Не тронь! Сестра наша!..".

На всю жизнь я осталась благодарна парандовским возчикам за эту заботу, человечность, подлинное рыцарство. Они приходили ко мне на прием потом и в Сегеже, и в Лодейном Поле¹⁷⁰ - "парандовские мы, сестрица..." - и парандовских я всегда принимала без очереди и особенно сердечно, как родных...