Нет, я не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл, —

Я был тогда с своим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Анна АХМАТОВА. «Реквием»

 

ВРЕМЯ КРАСИТ, БЕЗВРЕМЕНЬЕ ЧЕРНИТ

 

С жадностью набросился я на работу. В лабораторию гигиены и эпидемиологии приходил раньше всех. С интересом наблюдал, как в течение часа этаж, напоминавший мне все больше пчелиный улей, гудел, заполнялся лаборантами, техниками, прибористами, электриками, младшими и старшими научными сотрудниками, докторами наук. Загадкой оставалось только то, почему биолаборатория, работавшая в режиме строгой секретности, относилась к Министерству путей сообщения. Я люблю утренние часы, человек ходит на работу полный вдохновения, дерзаний, с чистыми помыслами. У него мощный заряд энергии, он спешит делать добро. Ах, какие это прекрасные часы! Это уже потом, к концу дня, в человеке накапливается отрицательная энергия. Его не раз вытягивали наверх с объяснениями просчетов, давали взбучку. А заложил его коллега-неудачник. Зависть омерзительна в своей основе, а зависть по службе толкает на низкие поступки, хочется унизить удачливого, наказать за попытку выделиться из стада. Как важна в эту минуту поддержка! Доброе слово друга оставляет надежду на будущее. Таким другом стала мне Галя, старший лаборант из эпидемиологического отдела. Девушка старалась во всем поддержать, понимала: новенькому прибористу, только что отслужившему в армии, нелегко вписаться в гражданский коллектив. Я это чувствовал и в глубине души был благодарен ей.

— У нас ЧП. Тетя Шура, уборщица, как только что выяснилось, регулярно потребляла плаценты, сваренные в автоклаве, - с тревогой в голосе сообщила мне Галя.

— В той средоварке, что так дурно пахнет, когда готовят жидкую массу для питания бактерий? Но, извини, что такое «плаценты»?

— Ты что, с Луны свалился? Сколько тебе лет? Мне даже неудобно объяснять... Словом, это вещество выходит у женщины при родах.

— Так что она, эта ваша тетя Шура, умом рехнулась, что ли? Неужели так голодна, что пошла на такой шаг?

 

— Темная, малограмотная, голодная, она не понимает, где продукт, пригодный к употреблению в пищу, а где научный эксперимент. Мужа-фронтовика посадили, семья лишилась кормильца. Он в пекарне работал, после войны его как орденоносца туда горком направил на укрепление партийной дисциплины, всегда булку-другую проносил через проходную. Надо понимать, делился с охраной. А тут аппетит разыгрался, вошел в сговор с рыночными спекулянтами, стал хлеб в мешке через забор перебрасывать. Ну и выследили его...

— Только за ломоть хлеба, если охрана на проходной обнаружит, срок дают немалый. А тут групповая кража! Под расстрел могут подвести.

— Тётя Шура - единственная теперь в семье кормилица. Все полученное по карточкам отдает сыновьям-подросткам, сама питается чем попало, в основном тем, что остается от обеда сотрудников лаборатории. Вот и позарилась на плаценты. Сваренные, они пахнут мясом...

— Да мне от одного их запаха дурно становится.

— Солила густо и ела. Думала, что кровь бычья.

— Во время блокады в Ленинграде, говорят, было пострашней. И в плену не лучше, особенно в первый год войны.

Тётю Шуру, чтобы делу не дать хода, судил товарищеский суд. Руководство института, боясь огласки, тихо, без шума перевело несчастную женщину на другой участок.

В лаборатории появился новый сотрудник - электрик Вадим. Особой нужды в таком специалисте не было, и он слонялся без дела, больше крутился возле меня:

— Какая интересная у вас работа! Взять хотя бы эти приборы, ведь и названия их не знаю...

— Захочешь быть полезным обществу, жить интересно, выучишь. Вот сейчас, после ремонта и тарировки, я готовлю приборы к испытаниям. Причем каждый раз по новой теме.

— И слова-то у вас, Марко Маркович, ученые, за один раз не упомнишь.

— Читай больше журналов, заглядывай в заводские инструкции. Глядишь, и в научные сотрудники выбьешься.

— Шутите, а я серьезно.

И всё вежливо так, деликатно. Потом Вадим незаметно переводил разговор на политические темы: то возмущался, что армия к войне не готова, то в стране, начиная с тридцатых, с колхозами не благополучно, то комсомол после расстрела Сергея Косырева уже не тот, ослаб, идеи яркой нет, а юность должна дерзать, быть запевалой всех начинаний. Я отвечал односложно и всякий раз прерывал его охи да вздохи, возвращал на круги своя. Понял: подсадная

 

утка Вадим, а не какой не электрик. Подозрения усилились после встречи с комиссаром батальона Николаем Бескорским. Вместе томились в концентрационных лагерях, и никто не выдал его принадлежности к партии большевиков, не сказал, что он офицер-политработник. Если бы кто-то сдался, не выдержал, продал за миску похлебки, немцы сразу бы учинили над ним расправу. Николай Тихонович поселился не в столице, а перебрался в дачный поселок. Воскресные дни с ним проводили за чашкой чая, пропускали и по чарочек вишневой настойки, вспоминали войну, плен, товарищей. Однажды комиссар обронил:

— Лубянка начала новую кампанию вербовки, агенты-доносчики могут втянуть в опасный разговор, да еще от себя приплетут такое, во сне не виделось.

— Сексот опасен, не доглядишь оком — заплатишь боком.

— Это точно. Люди напуганы очередной волной арестов. Фронтовиков, познавших немецкий плен, воронки снова увозят на Лубянку, грядет тридцать седьмой год — самый урожайный на судебные процессы, какую цель преследуют чекисты? Плодить новых «врагов народа»?

— Сам еще не разобрался. Думаю, не может Сталин простить командирам поражения армии в начале войны. Так что хлебнем горя и от вождя. Планы у него были наполеоновские, а не вышло... Se la wie.

Шло время, я с головой ушел в работу: участвовал в испытаниях воздушных завес, проводимых в депо, выезжал на испытания отопления и вентиляции в новых цельнометаллических вагонах. Лаборатория испытывала разные виды теплоизоляции домиков, строящиеся для железнодорожных служащих, и мое присутствие было обязательным. После одной такой командировки поспешил навестить Николая Тихоновича. Открыла дверь жена:

— Колю арестовали! Уходите быстрее, - и женщина горько заплакала. - За что - не знаю. Уходите, уходите...

На станцию шел ничего не видя, ничего не слыша. Надо же, такого преданного партии человека, патриота - и взяли! А как он верил в построение светлого завтра - в коммунизм. Хотел и свой кирпичик положить в основу этого здания. Не дали, не нужен, враг...

Повестка в отделение милиции не заставила долго ждать. Принял меня человек в штатском, кто, откуда, как зовут — не сказал, и таблички с названием отдела не было. Взял с меня подписку о неразглашении и тут же предъявил несколько фотографий для опознания:

— Посмотри, нет ли знакомых лиц?

— Вот этого человека, кажется, где-то видел...

 

— Кажется или видел? Назови фамилию!

— Не помню.

— Где и когда встречался?

— Мне просто показалось, что где-то видел. Где, не припомню!

— Гнида Контра недобитая! Разоружайся, сволочь! Власть Советов не победить, Гитлер уже обломал зубки.

— Что вы себе позволяете, вы же лицо официальное и при исполнении обязанностей, потому не смеете так обращаться с фронтовиком

— Смею! С такими, как ты, падла, давно разучился культурно разговаривать. Да и что ты за цацка такая, чтоб с тобой нянчиться? В плен сдавался, говори! Сдавался, знаю... Знаю также, что не посадили тебя после дембеля, а дали право на прописку в Москве. Судить надо, поражать в правах, а не цацкаться!

— В плен не сдавался, был контужен, когда подобрал меня карательный отряд. Уже разбирались дважды.

— Плохо разбирались. Голову не вороти в сторону, морда кулацкая! Выпишу еще одну повестку, через два дня явишься ко мне. Не вспомнишь - плохо кончишь.

Ушел от него и не находил места себе ни дома, ни на работе. 3а два вольных года стал уже забывать унижения, перенесенные в плену у немцев. Но то были враги! А здесь, дома, в главном городе страны - и такое скотское обращение! Не ожидал. И во второй свой приход вел себя также, не теряя достоинства. Соблюдая формальности, засвидетельствовал: лицо знакомо, но где и когда видел, не помню.

В стране прошла денежная реформа, несмотря на засуху и низкие урожаи отменены продовольственные карточки. Постепенно жизнь налаживалась, люди повеселели. Два года - 46-й и 47-й - называли беременными годами: очень много рождалось детей. Фронтовики были героями и на семейном фронте, жажда жизни брала верх. А у меня на душе кошки скребли. На работе не лучше, куда ни зайду, тут и осведомитель — всюду вхож, как медный грош. И встреча с однополчанами могла принести беду. Не хотелось огорчать дядю с тетей, старался не появляться у них.

В октябре сорок восьмого стукнуло мне тридцать лет. Отличный возраст, расцвет духовных и физических сил. Я женат, соединил свое сердце с сердцем Гали-лаборантки, переехал к ней в Загорянку, дачный посёлок на окраине Москвы. На день рождения пригласили друзей по службе. Тёща зарезала двух козлят и в тайне от нас приготовила бражку, которую я, боясь опозориться, испробовал первым. Ничего, должна понравиться - хмельная и пахнет смородиной.

Гости прибыли электричкой. В складчину купили подарок, вручили сразу, не дожидаясь приглашения за стол. Потом, как водится

 

были тосты за виновника торжества, песни, танцы под патефон. Снова уселись за стол, тут уже я дал волю красноречию - говорил о Победе и победителях, вспомнил родителей, так рано ушедших из жизни. Выпили за них, я всплакнул и вышел в сад. Гости шумели, пели, веселились, хвалили хозяйку за хороший стол, за крепкую бражку, что вырастила такую дочку. Меня хватились не сразу. А потом искать - и в комнатах, и на садовом участке, сходили к соседям, послали гонцов на железнодорожную платформу. Но я словно сквозь землю провалился. Гости в смущении выпили ещё разок, немного потанцевали и разошлись. Последним покинул праздничный стол Вадим.

Обнаружила меня тёща Серафима Антоновна. Я сладко спал в чулане, где обитала коза. Она и привлекла внимание хозяйки, жалобно блеяла, пытаясь занять своё законное место. Наутро тёща выговаривала:

— Как ты мог забраться в стойло к скотине? И в такой день? Друзья нагрянули в дом, а юбиляр позорно сбежал. И хоть бы куда, а то к козе. Стыдно, голубчик.

— Прощения у неё просил за убиенных козлят, — отшучивался я.

— Ты шутишь, а дело серьёзное. Быть бычку на веревочке, козе на бузе, человеку с женой за столом. Мало того, что поступил неприлично, но сдаётся мне, ещё и беду накликал. Плохая это примета. Жди неприятностей.

— Да наваждение какое-то! Не надо было мне пробовать бражку. Сам в смущении, это со мной впервые.

— Нечто подобное было с моим Тимофеем, Галиным отцом, перед самым его арестом. Но об этом не сегодня, позже расскажу.

Помирился с женой через день. А на вопрос Вадима отшутился: Кукушку просил нагадать, сколько лет проживу. Пошёл в лес, а назад дороги не нашёл. Вадим в ответ: - Кукушка кукует - горе вещует.