- 242 -

КАК АЙРИКЯН ПОПАЛ В ПКТ

Паруйр знал, что ожидает его впереди, и уже в следственном изоляторе стал готовить акции протеста НОП в будущих зонах. Были намечены даты, установлены цели, формы акций, проходили после того дня годы, и в намеченные еще в Ереване сроки по всем зонам, разделенным тысячами километров, в одно и то же время поднимались, на борьбу армяне — члены Национальной Объединенной партии. КГБ бесился, не в силах уследить, как налажены связи, кому-то доставалось, кого-то распекали, кому-то что-то поручали. С Ай-рикяна пробовали не сводить сексотских глаз — ничего не помогало. Тогда его наказывали — сажали в карцер.

Голодовка 11-13 августа разозлила гебистов сильнее обычного, вернее, они растерялись. Только этим я объясняю странный промах:

когда Паруйру угрожали репрессией за организацию лагерных беспорядков, то в виде доказательства показали заявление участников акции в Пермских лагерях — Ашота Навасардяна и Баграта Шах-вердяна. Так Паруйр почти сразу узнал, что запланированная акция исполнена точно и повсюду.

Мы ожидали отправки Айрикяна в карцер в ближайший этапный день (так как наша зона считалась маленькой, то в ней не завели собственного карцера, а наказанных за нарушение режима отправляли отбывать срок в соседнюю «большую» зону, на девятнадцатый лагерь, по этапным дням). Но, видимо, на этот раз с ним решили свести счеты по крупному. Тоже мне наказание — две недели в карцере! Зиненко и его шефам не хотелось отделываться такой «мелочью». Но большое наказание требовало подготовки — они начали его готовить.

Внезапно стал проявлять поразительную активность Паруйров стукачишко Петр Ломакин. Его лагерный срок кончался через три, что ли, месяца, и уродец стал размышлять как жить дальше вне зоны. Нищенствовать надоело, зато понравилось пользоваться сучьими льготами. И пределом мечтаний казалось устроиться в штат. У меня создалось впечатление, может быть, ложное, что начальники даже заговаривали с ним о чем-то конкретно. Разговаривая со мной в эти дни он раздувался от важности, предвкушал славное государственное будущее: «Вы еще посмотрите, Михаил Рувимович, в каком кабинете придется со мной разговаривать».

 

- 243 -

Но такой «кабинет» предлагалось заработать. Ломакин прекратил двойную игру и предался всей душой капитану. А тот поставил ему мишень: Айрикяна.

Первой они отработали такую схему действий: капитан назначил Ломакина в цех «контролером качества» сдаваемых изделий, то есть попросту рукавиц. Ломакин стал день за днем браковать все, пошитое Айрикяном. План был задуман неплохо: это давало возможность применять самые серьезные репрессии, — но ответственные деда нельзя доверять для исполнения психам. Почувствовав впервые в жизни вкус власти, пусть крохотулечной, Ломакин не удержался: он стал браковать продукцию всех швей-мотористов, с кем имея счеты. Как ни странно, но диссидентам приходилось сравнительно легко, исключая «намеченного» Айрикяна — перед нами Ломакин как раз хотел предстать в образе «милостивца», который и самому Михаил Рувимычу, вежливо указав на брак в пошитых рукавицах, все-таки отправит их в пачки сданных. Но кого он ненавидел, и кто искренне ненавидел его — это конкуренты из лагерного «актива», люди, осужденные за участие в карательных операциях гехаймефельдеполицай во время Второй мировой войны, а в советской зоне ставшие опорой капитана Зиненко. Свита капитана видала в Ломакине живую и до ужаса неприятную карикатуру на себя и по возможности травила его, где могла. Теперь, заняв «должность», он получил возможность отплатить — и не упустил шанса. Пачки рукавиц, пошитых лучшими ударниками, членами секции внутреннего порядка и совета колонии, все летели в брак. Актив взбунтовался! Под угрозой забастовки всего цеха капитан вынужден был снять Ломакина с его первой должности в жизни.

Тогда Ломакин стал, по выражению Паруйра, «внаглую» за ним ходить и подслушивать и подсматривать все, что тот делал. Но Паруйр был не глупее стукача — по меньшей мере не глупее — и никаких поводов для репрессий не давал. Время, отпущенное уродцу, истекало, и тут, кажется, я своим неумелым вмешательством подсказал Ломакину, что надо сделать.

Я видел, что сам-то Паруйр относится к приставаниям Ломакина спокойно, он был опытным зэком и понимал, что почем, но молодые друзья Айрикяна — Попадюк и Граур, готовились поколотить гада за его наглость. Мне стало жалко, все-таки калека и уродец, жалкий тип, трусоватый, а страсти в зоне накалялись, могли его и в уборную спустить — Паруйра товарищи любили... Однажды вечером я подозвал Ломакина и предупредил его:

— Петя, веди-ка себя потише. Когда человек так активничает... Ты видишь, что там? — и показал в сторону туалета. — Поберегись.

Наверное, в обычное время Ломакин последовал бы моему совету, но тут жадность его ослепила. Кроме того, он, видимо, не понял и решил, что я ему угрожаю. А сообразив так, рассчитал: вряд ли я его сильно и жестоко побью (я не силач, да тут и не уголовная зона,

 

- 244 -

где находят садистское удовольствие в избиении), зато побои с моей стороны послужат вещественным доказательством его старательности. Он станет заслуженным человеком у начальства.

С этого вечера он стал крутиться и задирать не столько Паруйра, сколько меня, но провокация дурачка выглядела слишком явной, я просто отходил в сторону, не замечая ни хамских выпадов, ни подковырок, ни намеков. Как любил говорить учитель моего детства, великий Сталин, «собака лает, а караван идет своей дорогой».

В какое-то прохладное утро мы с Паруйром и другими товарищами вышли из цеха на перекур к отведенным для этой цели скамейкам во дворе. Ни он, ни я не курили. Но поговорить любили в этом месте, где вокруг не стояли стены с возможными подслушками, и где можно спокойно обмениваться мыслями, не опасаясь получить замечание от надзирателей за «нахождение в неположенном месте». На ровном месте видны издали все передвижения надзирателей и стукачей.

Вдруг минут через пять к нам подковылял Ломакин, сказал мне какую-то гадость (что-то типа «мы знаем, кто у начальства большие льготы получает, Михаил Рувимович»), я встал и, не желая пачкать об него свои уши, поднялся на горку в туалет. А когда вышел оттуда — сколько минут прошло? — увидел необыкновенную сценку.

Посреди двора стоял в позе оратора Петя и яростно махал здоровой рукой. Он поразительно, до мелочей напоминал Адольфа Гитлера в момент экстаза на трибуне рейхстага, когда фюрер обещал сокрушить происки мирового еврейства. Айрикян уходил от него к курилке спиной, явно не слушая цицероновских заклинаний хромоногого. Вдруг Ломакин нагнулся и схватил кирпич. Кто-то крикнул: «Паруйр!» — и тут я понял, что такое реакция молодого парня: еще ничего не видя и не зная, Айрикян мгновенно собрал тело в комок и запущенный со всей силой обломок задел его спину только по касательной. Ломакин сорвался с места и вприпрыжку помчался к вахте между зонами — докладывать капитану. Вслед за ним, смущенно усмехаясь, вразвалку пошел Айрикян.

Что же случилось в мое отсутствие?

Лопнуло у Паруйра терпение*. Когда я ушел, он напористо предложил Ломакину убираться: «Не люблю, когда рядом со мной воняет стукачом». Ломакин отпарировал в обычном стиле: «Еще неизвестно, кто у нас в зоне настоящий стукач, Паруйр Аршавирович». Я такие намеки мог терпеть не только потому, что мое презрение к Ломакину не позволяло хоть на унцию на него обижаться, но еще потому, что был зэком-новичком, не вписанным в систему лагерных отношений, но Паруйр, зэк опытный, снести подобное не имел права: он знал, что на такие намеки, от кого бы они не исходи-

 


* Айрикян впоследствии рассказывал, что ему надо было попасть в 19-ую зону, а единственный способ — это строгое нарушение, за которое предусмотрено шизо (штрафной изолятор), который находился на 19-ой зоне — Ред

 

- 245 -

ли, «положено отвечать». Неторопливо снял с ноги черный широконосый ботинок (он никогда не носил кирзовых сапог, только ботинки), приподнял Петю за шиворот, и держа ботинок в другой руке, несколько раз трахнул того ботинком по тощему и подергивавшемуся заду. Так мне описал инцидент Зорян Попадюк.

Ломакин якобы визжал как поросенок под ножом, и Паруйру надоело. Он отпустил стукача, тот отбежал, вдруг повернулся к Айрикяну и стал ему выкрикивать какие-то нелепые угрозы: «Посажу! Клянусь — посажу! Ты узнаешь — Ломакина нельзя трогать!». Остальное я видел.

Зачем же пошел в жилую зону Айрикян?

Опытный и просматривавший вперед планы противника, он торопился к врачу, пока тот еще не успел получить указаний от капитана. Явившись к «медику» (ох, этот медик! Но не будем отвлекаться от сюжета), он показал ему след от удара кирпичом и тот записал в лечебной карточке, что у «больного синяк на спине от сильного удара».

Уже через час — эх, как стояли наготове! — прибыли в зону гебисты и совместно с Зиненко начали следствие. Пошли допросы. Впоследствии Айрикяну дали прочитать протоколы: все заключенные, к нашему удовольствию, дали показания в пользу Паруйра. И заслуженный учитель Украинской республики Копотун (он сидел за анонимное письмо в адрес первого секретаря Украины), и калмык Дорджи Эббеев, и даже лагерные активисты показали одно и то же:

Ломакин швырнул кирпич в сторону Айрикяна и тот удачно увернулся, избежав тяжелой травмы. Как Паруйр стегал Петра Петровича ботинком — это видел лишь один свидетель — солдат на караульной вышке. Он показал, что Айрикян ударил Ломакина первым (это было правдой). Исход следствия, конечно, был предрешен, но передавать его настоящему суду с такими показаниями было невозможно — даже в зоне. Айрикяна «оформили на комиссии» и выдали наказание — шесть месяцев лагерной тюрьмы, деликатно называемой «помещениями камерного типа» (ПКТ), или «тюрьмы в квадрате», как зовут ее зэки. Фактически ПКТ — самое тяжелое наказание, возможное на этот срок в лагерных условиях: в ПКТ в полтора раза сокращается пищевой рацион («пайка»), в два с половиной раза меньше закупка дополнительных продуктов («отоварка»), в четыре раза меньше переписка, чем на зоне (одно письмо в два месяца) и полный запрет на свидания, даже краткосрочные. О такой мелочи, как ограничение на чтение книг и газет (не больше двух книг в камеру в неделю), не стоит говорить...

Собственные продукты, хранящиеся у зэка в каптерке, брать в тюрьму не разрешается. Паруйр отдал все продукты, имевшиеся у него, казначею «Фонда репрессированных зэков» Грауру, распорядившись: «Устройте праздник. Чтобы они видели: мы на них плевали вместе с их наказаниями» Так и запомнился этот «пир во время

 

- 246 -

чумы», особенно тем, что вдалеке вертелся Ломакин, явно расстроенный, что его не пригласили к столу.

Итак, Айрикян выбыл из зоны на шесть месяцев. И все-таки мне удалось повидать его.

Расправившись с главным «заговорщиком», начальство решило рассчитаться за армянскую голодовку и с другими ее участниками — «сообщниками Айрикяна».

Граура, меня и Юру Бутченко (звукооператора, предлагавшего свои услуги ЦРУ и севшего за это на восемь лет) этапировали в карцер 5 ноября — накануне больших большевистских праздников. Карцерные клетки находились в том же бараке, что и клетки внут-рилагерной тюрьмы ПКТ, только по другую сторону коридора. Наша с Юрой Бутченко камера находилась точно напротив камеры, где отбывал шесть месяцев Айрикян*.

Несколько необходимых пояснений на тему, что есть карцер. Это небольшая камера, где заключенным не дают для сна постельные принадлежности, а нары лишь на ночь отстегиваются от стены, а днем снова пристегиваются к ней, чтобы не смели ложиться. Для меня самым тяжелым было требование надзирателей, чтоб я спал головой к двери, куда нары немного скатывались: спать вниз головой неудобно; Днем же я все равно лежал, но на полу. В камеру не дают бушлат, поэтому укрыться на ночь нечем, а летом (потом я побывал и летом) раздевают нижнее белье, чтоб ночью зэку было похолоднее. Питание там усеченное: через день кормят горячим, но и эта норма меньше обычной лагерной раза в полтора, а в промежутках — так называемые «голодные сутки», когда кормят только хлебом — если память не изменяет — 400 граммов и три кружки кипятку. Для разных людей в карцере приготовлены разные тяжелые испытания — по характеру. Иным тяжело дается голод, другим ночной холод, когда нечем укрыться, третьи не могут спать без подкладки под головой (для этой цели зэки догадались приспосабливать обувь, на ночь снимаемую с ног и подкладываемую под голову). Желудочным больным тяжелее всего «оправка» — хождение в туалет раз в сутки, в строго определенные режимом минуты: больной желудок, как правило, плохо слушает инструкции МВД. Некоторые трудно переносят ин-

 

 

 


* Читателя может удивить, зачем гебисты свозили в общий карцер и общую тюрьму заключенных из разных зон. Ведь там, в карцере, они могли обмениваться информацией, планировать совместные акции протеста и т.д. Верно, фокус заключался в том, что все камеры были оборудованы подслушками, на которых постоянно дежурил оперативник МВД. Зэки делились информацией, оперативники ее ловили. У каждой из сторон имелись свои интересы. В чью пользу складывалась игра — зависело от искусства играющих. Во всяком случае, эмведисгы были довольны, но заключенные считали, что в общем итоге они больше выигрывали. Кто был прав — судить пока рано.

- 247 -

формационный голод (две недели без радио, газет, книг, даже без разговоров, если нет соседа по камере). А есть такая категория, которая сходит с ума без курева. Для курильщика прожить две недели (срок дается по 15 суток) без сигарет — буквально пытка. Во всяком случае, мой сосед по камере Юра Бутченко, хотя сроку ему дали всего неделю, прямо лез на стенку уже к концу первых суток, не получая табака. Не мог ни есть, ни спать.

На его счастье напротив сидел Айрикян.

В отличие от карцерников, «долгосрочник» Айрикян пользовался правом заказывать продукты в лагерном магазине — на два рубля в месяц. Сумма ничтожная по любым параметрам, но и на эти рубли некурящий Айрикян заказал в магазине несколько пачек махорка Он знал: рано или поздно приедут в карцер товарищи, которые будут мучаться без курева. О них положено подумать заранее. Итак, табак, бумага, спички — все было приготовлено. Но как доставить припасы через коридор, по которому постоянно прохаживается надзиратель? Как доставить его через две решетчатые двери, закрытые на три замка, и две обитые сталью двери, закрытые еще на три замка?

И вот я оказался свидетелем буквально циркового номера. Описываю его только потому, что «ментовне» он известен, но практически предотвратить его они не могут, он зависит от мастерства исполнителя. Паруйр — ого, какой это был мастер! — дождался, когда уставший надзиратель зашел попить чаю в караулку и коридор опустел. Обезьяной взобрался по прутьям дверной решетки наверх, к вентиляционному окну. С другой стороны коридора, как раз напротив, было вентиляционное окно нашей камеры, где уже повис Юра Бутченко. Одной рукой Паруйр цепляется за решетку, в другой у него духовое ружье, приготовленное из бумаги. Выстрел — ив нашу сторону летит пуля из хлебного мякиша. В нее вделана нитка. Миг — и пуля попала в наше окно. Юра хватает ее и зацепляет нитку. Она висит под самым потолком коридора, белая нитка, неразличимая на белом фоне оштукатуренного потолка. Мост готов!

В эту секунду возвращается надзиратель, и оба зэка бесшумно соскальзывают вниз. Главное сделано. Теперь надо дождаться, пока он уйдет еще раз. Ушел. И вот уже вслед за ниткой тянется привязанная к ней сзади тонкая веревочка, а к ней приделан бумажный пакет: в него 'вложены пачка махорки, спички, зажигательная поверхность — словом, полный комплект для курильщика. Пакет скользит под потолком, вот он уже на нашей стороне, вот он отвязан, и через секунду веревка, а за нею нитка уползают обратно в камеру Айрикяна. До новых переправ! Когда надзиратель, выпив стакан чаю, снова появляется в коридоре, никаких следов лихорадочной деятельности двух зэков не осталось. Юра тихонько закуривает и блаженно произносит: «Слава Паруйру!»