КГБ ИГРАЕТ С АЙРИКЯНОМ

Все на свете имеет конец. Это пошло, но это правда. Кончились и шесть тюремных месяцев Аирикяна.

Мы готовились встретить друга пиром, собирали продукты, запасались лакомствами из посылок: каждый берег что-то вкусное к празднику. Освобождение Паруйра — конечно, праздник. Но вот он появился на зоне, я поспешил с собранными на наши полтинники продуктами (в это время Граур уже освободился, и за фонд отвечал я), а Паруйр, только вышедший из тюрьмы, привез на зону... рюкзак вкуснейших продуктов! Нет, этот восточный богач положительно сводил друзей сума!

Впрочем, секрет его богатства — это секрет обаятельной личности, имеющей друзей среди всех, не только среди армян: из тюрьмы Паруйра везли к нам в зону в одном автозаке-«воронке» с Борисом Пэнсоном, сионистом, осужденным на десять лет по знаменитому делу о похищении самолета в 1970 году. Бориса этапировали в Ригу, на свидание с матерью, которую насильственно выдворяли из СССР (старая женщина заявила «Можете посадить в тюрьму, но без свидания с сыном не уеду», и начальство, вздохнув, уступило безумному натиску бесстрашной матери). Узнав, что Паруйр едет из тюрьмы, он сразу отдал ему свои продукты: «Мне мама даст на свидании новые». Борис считался в зонах человеком «богатым»^*, поэтому его рюкзак позволил Паруйру с самого начала устроить на зоне такой пир, что его и месяцы спустя вспоминали одобрительным кряканьем.

За столом Айрикян поделился своими обидами. Находясь в ПКТ, он узнал^**, что один из его соотечественников подал прошение о помиловании. Но долг земляка был для того превыше всего, и он нашел канал в карцерный барак, чтобы подкормить Паруйра. Айрикян не принял ничего из рук «позорника»!.. Признаюсь, мне было непонятно свирепое презрение политзаключенных к тем, кто просил

 

 

помилования у советской власти. Говорю об этом тем легче, что сам я отказался его просить, несмотря на явные намеки, что мне точно пойдут навстречу, и «Михаил Рувимыч через год будет дома воспитывать детей», _ как обещал моей жене и матери следователь. Я верил и все-таки отказался, и тем более имею право признаться, что никогда не испытывал желания осудить тех, кто избирал другой путь. Почему политзаключенные, в их числе Айрикян, так презирали подавших «помиловку»? Почему они сразу отторгали их от общества, как организм отторгает чужеродный белок? Подавший «помиловку» мысленно переводился в категорию бывших сотрудников гехайме-фельдполицай и гебитскомиссариатов, то есть людей беспринципных, чья ссора с советской властью воспринималась в диссидентском кругу как ссора не познавших друг друга братьев по духу. Ну, почему нельзя обмануть противника лживой бумажонкой, цена которой для каждого разумного человека — ниже стоимости той бумаги, на которой она написана? Возможно, размышлял я в те годы, это объясняется желанием полностью порвать связь с властью. Советский человек в глазах диссидента — это тот, кто думает о власти одно, а говорит ей вслух другое: таков Андропов и все его подчиненные, все члены Политбюро, не говоря о других, более мелких людях. Если ты сказал вслух, то есть в бумажке на их имя, что согласен принять правила их игры, думать о них одно, а писать им другое — ты по сути остался советским человеком, ты — их! — человек. Тогда зачем тебе сидеть за диссидентским столом в лагерном бараке?

Все это лирическое отступление нужно для того, чтоб объяснить, почему сидевший в тюрьме Айрикян отказался есть продукты, которые с немалыми усилиями, затратами и жертвами сумел протащить его соотечественник. «Ничего не возьму из рук позорника», — написал он в ответ. Оскорбленный соотечественник прислал записку в камеру: «Не тебе упрекать! Я выйду к армянской семье, а ты связался с еврейкой». Уже в нашей зоне задним числом Паруйр кипятился: «Еврейка борется за независимость Армении, значит она настоящий человек, а ты ссучился! Помиловку подал, козел!»... Паруйр и его друзья уже вышли на тот уровень, когда братство личностей определяется братством духа, братством совместной борьбы и жизни, но достаточное число его соотечественников пребывало на стадии, когда главное — общая кровь.

* * *

Летом семьдесят шестого года он предложил всем друзьям — не армянам, кто пожелает, вступить в члены НОП^*.

Это было проделано в полном соответствии с уставом партии: каждый, кто признавал идею независимости Армении и соглашался

 

бороться ради нее — независимо от национальности, что было оговорено в уставе, — подавал Айрикяну мотивированное заявление с просьбой о приеме. Заявление обсуждали в узком кругу ноповцев, обычно за столом, который находился около барака, и в случае положительного ответа (отказов не было: ведь вступление в НОП в лагере могло принести новобранцу лишь новые карцеры и прочие репрессии) новый член НОП проводил испытательную акцию по указанию руководителя, Айрикяна. Обычно это была однодневная голодовка протеста с требованием легализации НОП и проведения референдума о независимости Армении. После акции он считался принятым. Конечно, мы, неармяне, не стали полноправными членами НОП, и украинский поэт Василь Стус придумал для себя определение «член-симпатик НОП», которое большинство «прозелитов» примерило и нашло подходящим. Только я по аналогий с ассоциированными членами Общего рынка назвался ассоциированным членом НОП и был утвержден в этом звании Паруйром Айрикяном.

Зачем он придумал такую акцию?

Аирикян серьезно переживал, что, по его мнению, НОП в Армении утратила свою активность. Наверное, это было естественным состоянием: организация, утратившая вождей, должна какое-то время пребывать в летаргии, пока не вырастут новые лидеры на смену. Расчет Паруйра, что сидящие члены НОП станут как бы маяками, точнее — факелами, постоянно подбрасывающими искры в костер национальной борьбы и солидарности, видимо, был неправильным (сужу издалека и, возможно, неверно, но так это казалось издали). По-моему, акция по вступлению в НОП группы неармян играла для Айрикяна, в первую очередь, все ту же пропагандистскую роль. Он как бы упрекал ею оставшихся на свободе товарищей: смотрите, даже русские, украинцы, прибалты, молдаване, евреи, все честные люди» сидящие в зонах, готовы выступить за свободу и независимость нашего народа; чужие люди проводят голодовку ради солидарности с армянскими братьями по судьбе — где же вы, армяне, где ваша солидарность?

Честно говоря, человек, уже сидящий, рискует потерять много меньше, чем тот, которому посадка еще только грозит. У заключенного самое дорогое потеряно в прошлом и он не так дорожит оставшимся, чтоб больше не рисковать. Кроме того, мы находились в определенном обществе, где выступление против советской власти котировалось высоко, а на миру, как говорят русские, и смерть красна. Вдобавок с зэками находился Аирикян, а гонка за лидером всегда легче... На воле страшнее и труднее жить свободным человеком, чем в зоне, — этого-то Паруйр и не предвидел.

Скрывался в этой акции, помимо практически-политического, еще и теоретический урок для земляков Айрикяна. Наконец-то воплотился в жизнь тот пункт устава, который гарантировал членство в НОП каждому «иноплеменнику», готовому признать и отстаивать

 

принципы и цели НОП. (До нас членами организации состояли исключительно армяне). Но самое главное: Паруйр стремился практически продемонстрировать армянам и русским отсутствие у НОП примитивной ксенофобии, примитивных проклятий в адрес русских, которыми члены НОП грешили в прежние времена. Не «отрицательные» цели, вроде изгнания, проклятий, преследования какого-либо народа, но идеал собственного национального, ведущего Достойную цивилизованного народа жизнь государства — вот чем должна духовно наполняться борьба его партий. Не против русских, а только против колонизаторов и за союз с теми русскими, кто принял идею национального государства армян: членами-симпатиками НОП стали Сергей Солдатов и Петр Сартаков, русские; Василь Стус и Вячеслав Чорновил, украинцы, и т. д. и т. п. Для Паруйра это был наглядный урок землякам-националистам того нового явления, с которым он столкнулся в зонах — подлинного, а не московского интернационализма.

Еще один парадокс зоны: националисты всех народов объединялись тут в общей борьое (включаярусских националистов), а ссорили, натравливали, разделяли тут людей по национальным клеткам вроде бы те самые, кому «до лампочки» национальное происхождение — коммунисты-гебисты. Со своей позиции они поступали разумно и целесообразно, разгоняя общество зэков по национальным группам, ну, например, таким образом: «Какое вам, Михаил Руви-мович, дело до армян? Не понимаю... У них свои заботы, а у вас, у евреев, свои...». Очень убедительно, особенно, вустах гебиста в секретном кабинете! Ереванские «товарищи» по-братски, по-землячески в это же время советовали Размику Маркосяну, моему молодому другу: «Что у тебя общего с этим евреем Хейфецем?» Все-таки забавно это звучало в устах коммунистов-интернационалистов — при всей тактической правильности таких «бесед», забавно, потому что «ограниченные армянские буржуазные националисты» называли братьями меня, и Солдатова, и Стуса...

Весной 1976 года в Саранск увезли Паруйра Айрикяна. По обычаю в Саранске держат месяца два И Паруйр вернулся оттуда в срок, «как положено».^* Буквально излучал в эти дни токи — мне казалось, искры от его коротко остриженных волос отскакивали. Немедленно рассказал товарищам «содержание переговоров»: гебисты предложили сделку — освобождение всех членов НОП в обмен на прекращение ими политической деятельности. Паруйр так излагал ход «операции»:

 

— Когда привезли, сначала со мной говорили только Зоренков и Мартынов...

Зоренков, напоминаю, был уполномоченным по нашей зоне, Мартынов — его шефом, начальником отделения КГБ.

—... а когда поняли, что я не отказываюсь обдумать их предложения, отношусь к этому серьезно, появился в кабинете полковник. Отстранил их и взял все дело на себя.

Я внимательно наблюдал за игрой на всех этапах и думаю, что операции с армянами полковник придавал исключительно важное значение, она должна была стать вершиной его деятельности в «Дубров-лаге»: игра велась серьезная, это была не просто гебистская постановка (гебисты обожают спектакли), не провокация — нет, Полковник на самом деле добивался политического компромисса с заключенными, с членами НОП. Зачем это понадобилось его шефам? — спросят читатели. Могу предложить их вниманию только собственные домыслы, основанные на случайной фразе, которая выскочила у ереванских гебистов в беседе с отважным бойцом НОП Размиком Маркосяном — он цитировал ее мне:

— Вы даже представить не можете, как вы вредите нашей республике!

Какова же была диспозиция игры со стороны Айрикяна? Далее я смогу снабжать читателя не домыслами, пусть правдоподобными, а излагать факты, что называется, из первых рук: Паруйр делился со мной своими предположениями и планами.

Полковник хотел получить от него отказ от продолжения политической (и, конечно, подпольной) деятельности, но не требовал обязательной для «помиловки» формулы: отречения от своих убеждений. В обмен предлагалось освобождение из заключения всех арестованных членов НОП.

Приемлемо ли было это для Айрикяна? Опыт короткой передышки между первым и вторым арестом убедил его: заниматься подпольной и организаторской деятельностью, находясь под надзором ГБ, не слишком-то целесообразно. Такой человек, как он, может и в этом положении много сделать, но в конце неизбежен скорый провал людей и, что важнее, провал людей, которые связываются с бывшим заключенным и действуют по его указаниям. Отбыв срок, Айрикян начинал служить для гебистов своего рода «подсадной уткой» — к нему тянулись новые борцы, и здесь, На его квартире, их легче всего было выслеживать. Паруйр пришел к выводу — так он говорил мне, — что начинать сначала организационно-подпольную работу после десяти лет срока и через десять месяцев загреметь в Мордовию, утащив за собой молодых, -это вряд ли можно считать целесообразным методом борьбы. Следовательно, то, что предлагал "ему полковник — отход от активной

 

политической работы, — уже рассматривался самим Айрикяном как один из перспективных вариантов. Это в его глазах вовсе не означало измены или отхода от НОП: конкретную политическую организационную работу могли вести в будущем либо уцелевшие члены организации, либо вновь завербованные сторонники — в молодых патриотах нехватки не ощущалось. Себе же и другим ветеранам Паруйр мог отвести иную функцию: возможность духовного влияния на жизнь общества. Так как от него не требовали ни отказа от идеалов НОП, ни признания ошибочности его убеждений, у него оставалось достаточно возможностей, чтобы, не потеряв лица, выйти с успехом из начавшихся переговоров. Не стоит забывать: ему предлагали цену немалую — освобождение всех товарищей, да и самому Айрикяну оставалось сидеть тогда в общей сложности семь лет! Приступить к активной жизни на воле на семь лет раньше — это и для молодого человека цена большая.

Во всяком случае отнесся он к этим переговорам не как к игре, а как к серьезному политическому действию — это я видел своими глазами. Честь сохранялась, а об остальном можно говорить! ...

Никак не могу вспомнить, когда именно дали Паруйру свидание с Леной в Саранском следизоляторе КГБ, — по-моему, все-таки в те же месяцы. Неслыханный дар: оставить их наедине в кабинете следователя на несколько часов. Обычно этакой милости удостаивали только и исключительно «стукачей», причем с большими заслугами. Ведь формально-юридически невеста не родственница, а с не родственниками свидания запрещены. (Вернее, закона такого нет, но фактически с не родственниками свиданий никогда не дают). Видно, сильно и сверхсильно хотелось полковнику узнать, что же на самом деле замыслил Айрикян, каковы его подлинные планы — без такой информации опасно для своей карьеры отправлять его в ереванское управление, где должны принять окончательное решение. Оставили молодых людей наедине — тут-то он, конечно, потеряет осторожность! а сами прилипли к микрофонам... Горькое это было свидание, и хотя Паруйр рассказал мне о нем подробно, но, думается, писать об этой встрече молодых людей имеют право только они сами. Зато помню, какое отчаянное письмо прислала ему Лена после расставания! Оно прошло через цензуру, читалось чужими глазами, поэтому о нем напишу... Лена описывала любимому, как, слепая от слез, она не могла различить ни вагона, ни найти купе, как в поезде, увозившем ее из Саранска в Москву, подхватила и привела на место соседка и расспрашивала, и Лена рассказала, что у нее жених — политзаключенный, и муж соседки ужасно испугался, и все твердил:

«Этого у нас не может быть! Этого у нас не может быть! Это потому, что он еврей!». — «Да он не еврей. Это я еврейка, а он армянин». Вот тут муж перепугался совсем до предела, непонятно почему... С того свидания привычная твердость «подруги бойца» оставила Лену. Ко-

 

гда Паруйр отправился на очередную отсидку в карцер, что и для него, и для всех нас казалось делом самым обычным, Лена прислала в зону совершенно отчаянное письмо: «Какая жуть! Ты лежишь сутками на цементном полу. На цементе твоя голова!» — что-то в таком трагическом роде. Лежать в карцере на полу — так же нормально для заключенного, как для обычного человека на матрасе, а под головой у него не цемент, во-первых, а дерево — это у бытовиков цемент, а у нас несколько лет назад голодовали, говорят, восемнадцать суток, но добились деревянного пола в карцерном бараке; а во-вторых, под голову опытный зэк сунет тапки, снятые с ног, а если повезет, — а такому ловкачу, как Айрикян, всегда везет, — даже обмотает их куском газеты, добытым из какого-нибудь зэковского тайника. Так что выходит почти подушка с наволочкой! Никаких трагедий — обыкновенный быт в обыкновенное время. Но Паруйр, по-моему, втайне гордился, что его девушка так из-за его карцера переживает, а еще больше радовался, что, значит, о его карцере стало известно на воле, дошло до «Хроники текущих событий», врагу — щелчок, а ему, Айрикяну, удовольствие.

Лето семьдесят шестого года было сезоном «перемирия» между Айрикяном и администрацией. Но перемирие касалось только «общеполитических вопросов». Когда требовалось защищать товарищей, Паруйр демонстративно отметал любые «договоренности».

Как раз тем летом Зиненко с диким ожесточением преследовал друга Паруйра — украинского поэта Василя Стуса. По моей оценке, Стус — лучший современный поэт сорокапятимиллйонного народа Украины, человек одаренный от Бога редкостным талантом. Таких людей единицами насчитывает каждое поколение. Но, как истинный поэт, Василь Стус оказался трудным для начальства заключенным— человеком гордым, бескомпромиссно-порядочным и прямым, как копье рыцаря. Представляете, как складывались у такого человека отношения с начальником зоны Зиненко, который, вообще первыми в очереди травил украинцев, своих земляков, чтобы Понравиться руководству. За годы сидения в зоне Стус уже успел побывать в центральной больнице МВД в Ленинграде, где ему сделали резекцию двух третей желудка — «сделали зэковский желудок», как мрачно подшучивал Стус. С Айрикяном они стали близкими людьми: оба поэты, и хотя Айрикян не знал украинского языка, но гармонию стусовских стихов он улавливал на слух лучше, чем кто-либо из нас. (Написал эти строки и вспомнил: года через два Стус прислал фотографию из своей ссылки на Колыме, я показал ее. Айрикяну, попавшему в нашу новую зону — об этом ниже, — и такое счастливо-блаженное лицо было у Паруйра, когда он рассматривал друга, и так гортанно-растроганно звучал его голос, когда протянул: «Василь!».

 

Любил это чудо природы в образе худого остриженного зэка в робе и сбитых набок кирзовых сапогах, называемое Стусом). Летом семьдесят шестого года начальство задумало поиграть со Стусом в «доброту»: поскольку у него вырезали большую часть желудка, постановило дать ему инвалидность второй группы. Ну, такую инвалидность выписывают обычно на больнице — Стусу предложили подготовиться к этапу. На больнице кормят лучше, чем в зоне, говорят, дают даже сало и масло,(я не был, передаю по слухам), зато там запрещено читать. Сидеть две недели без чтения Стус не захотел, взял на этап сочинения Секста Эмпирика—томик пришел за день до этапа «Книга—почтой». Зиненко приказал книгу отобрать, Стуса скрутить, надеть наручники и отправить получать инвалидность. Взбешенный поэт написал заявление, в котором отказывался от гражданства страны, где возможны над ним такие издевательства. Едва его привезли в зону в больницу, как тут же отправили на 15 суток в карцер. Хоть стояло лето, но ночи были холодные, мы все мерзли в секции, укрываясь одеялом, и сверх него бушлатом, и лежало нас в помещении сорок человек, а каждый человек— печка, нагревающая воздух вокруг себя до 37 градусов... Каково же пришлось измученному болезнью поэту, с которого сняли нижнее белье (на лето «не положено»), которого через день кормили только хлебом и кипятком! Все политзаключенные зоны объявили акцию протеста — перешли на карцерную порцию во все дни заключения Стуса в ШИЗО в знак солидарности со Стусом. Зиненко вызвал Айрикяна, уговаривал его отказаться от акции: «Зачем вам это нужно в такой момент? О вас хорошо говорит полковник. Я знаю, это не вы, Айрикян, это все Хейфец, вы во всем подчинились вашему лагерному комиссару». Господи, как мы смеялись тогда с Паруйром! Если уж я к чему-то не способен, так это командовать, тем более прирожденным вожаком, «харизматическим лидером» типа Айрикяна... Психолог наш начальник! Когда Василь Стус вернулся в зону, Паруйр первым обнял друга и сообщил: «Мы голодовали за тебя». Все были тогда вместе: русские и украинцы, прибалты и евреи.

Целую неделю вижу Паруйра напряженным, загадочным: что-то мучает его, и вижу, что хочет, но не может со мной поделиться. Наконец, намекает:

—Готовлю большую акцию. Все будет о'кей, если не подведет

Человек, которому ты веришь.

Дня, по-моему, через два или три вызвали на вахту Паруйра Айрикяна, Василя Стуса и Владимира Кузюкина, того бывшего капитана Советской армии, который когда-то первым сообщил о при-

 

 

бытии «неизвестного армянина» на семнадцатую «а». Ну, вызвали, значит, дело есть, я опять не обратил внимания.

Еще через два дня кончили мы работу, гуляем по жилой зоне, солнце, помню, уже предзакатное, красное, вдруг Паруйра снова зовут на вахту. Выходит он оттуда примерно через полчаса, улыбка на губах странная, растерянная. Не похоже на него! Рассказывал мне какую-то чепуху, по-лагерному «фуфло», мол, вызвали его проверить посылку, отправленную домой, там случайно оказалось что-то неположенное... Я и слушать не стая, понимал, что он говорит это в расчете на уши стукачей, так и вертевшихся возле нас. Вообще я берег память в зоне для дела и запоминать легенду не стал — зато запомнил непонятно смятое лицо Айрикяна.

Минут через пятнадцать встречаю Кузюкина, с которым дружил. Лицо его. буквально искажено, как от острой, разрывающей нутра боли.

—Что с тобой, Володя?

—Паруйр провалился. В его посылке нашли бумаги. Ага, вот в чем дело...

—А ты чего так переживаешь?

— Так ведь при мне он отправлял посылку, нас троих на вахту к цензору вызывали: его,, меня и Стуса. Опять пойдут разговоры, мол, это я заложил, Кузюкин — стукач, Кузюкин уже продал Болонкина^*, а теперь на Айрикяне зарабатывает помиловку.

— Не нервничай, Володя. Давай вместе разберемся. Тебе Айри-кян говорил, что он собирается закладывать что-то в посылку?

— Нет, конечно. Зачем! Спроси его сам!

Мне спрашивать не нужно было: с какой стати вообще Айрикян будет доверять секретное дело чужому, в сущности, человеку?

.— Думаю, в этом деле не стоит искать провокаторов. Ведь они знают, с кем имеют дело. Видимо, проверили посылку Паруйра во второй раз, уже после цензора, так, на всякий случай. Если ты не знал ничего, как ты мог продать Паруйра?

Логика моих рассуждений казалась мне безупречной. Кузюкин отошел успокоенный.

Уже позже я узнал и технику переправки документов на зону и подробности событий на вахте.

 

В те годы заключенным в советские лагеря разрешалось, во-первых, беспрепятственно выписывать любые научные книги по системе «Книга-почтой» (формально можно было выписывать и художественную литературу, но практически ее не присылали — дефицит»). Чтобы в зонах не накапливалось слишком много имущества (книги — товар тяжелый, мешают .передвигаться на этапах), начальство «рекомендовало» раз в году отправлять их домой: это разрешалось. Ящик с книгами во вскрытом состоянии сдавался заранее на проверку цензору, который проверял все отсылаемые книги у себя в. кабинете.

Цензором на семнадцатой «а» служил господин с исключительно мерзкой физиономией этакого киношного предателя. Говорили, что это — бывший оперативник, подрабатывавший на пенсии восемьдесят разрешенных рублей в должности цензора. Был он въедлив и добросовестен: каждую страницу отсылаемых книг проверял на свет, каждый корешок исследовал досконально. Что у него имелось — то имелось. Но вот посылки проверены. Прошло несколько недель, пока цензор закончил свою работу. Теперь он вызывает заключенных, чьи посылки проверены, на вахту, и там зэки на его глазах заколачивают крышки посылок и обшивают их положенной белой тканью. Не самому же начальнику пачкать руки таким неинтеллектуальным трудом, как упаковка! Этот именно момент выбирали ловкие «шустрики» для подготовленной операции.

Впоследствии мне рассказали, что трюк был придуман сионистами. По инструкции цензору положено запускать заключенных по одному и не спускать с них глаз. Но, сделав главную работу, цензор позволял себе расслабиться: он вызывал к себе сразу двух или трех зэков, и они закрывали и обшивали посылки одновременно.

Сионистский трюк заключался в следующем: пока шла упаковка, кто-то из зэков задавал цензору вопрос или иным способом отвлекал его внимание. В эти секунды главный персонаж мгновенно доставал из-под робы спрятанный там пакет и засовывал его в посылку, после чего добросовестно обшивал ее на глазах у цензора. Рассказал мне про «технику» и историю переправки Валерий Граур. Много бумаг укатилось с зоны этим проверенным методом до тех пор, пока гебисты не «застукали» Паруйра. Метод требовал от участников не только ловкости рук, но большой подготовки: как я узнал позже, Паруйру удалось склеить в один пакетик копии 150 заявлений на имя администрации зоны и прочих инстанций, отправлявшихся им во время заключения. (Склеить требовалось для того, чтобы при мгновенной переброске бумаг из-за пазухи в посылочный ящик листки не разлетались.) Собрать и скопировать эти заявления, сделать пакет так, чтобы его не углядели глазастые стукачи/постоянно держать его при себе, проскальзывая через два обязательных обыска каждый день (при проходе на работу и с работы) и через все возможные необязательные — а ведь Паруйр не знал, в какой именно день и час его «дернут» на вахту для упаковки — все он сумел

 

преодолеть; Стус отвлек цензора вопросом, Айрикян незаметно для цензора сунул бумаги в посылку... Видел это только единственный свидетель — Кузюкин, который рядом с Паруйром паковал свои книги. Видеть — видел. Но выдал ли? Нельзя подозревать человека, не имея никаких доказательств.

На зоне немедленно, в тот же вечер, оказался вызванный «по тревоге» полковник Дротенко.

— Чего ты добиваешься, в самом деле? — пересказывал мне Па-руйр его вопросы. — Мы обещали тебе освобождение, твоим — освобождение. Зачем ты начинаешь опасные комбинации в такой ответственный момент? Разве ты не серьезно относишься к тому, что сейчас происходит с тобой?

— ... я отвечаю: никаких антисоветских заявлений не отправил, только копии заявлений, которые все лежат у вас. В них описана моя жизнь. И хотел сохранить память о ней для себя.

— А он мне: ты думаешь, мы — дураки? Ты считаешь, мы не в состоянии понять антисоветский подтекст такого вот заявления — и читает: «Прошу выписать в ПКТ положенные мне на сентябрь месяц продукты в количестве: пачка маргарина (двести граммов) — одна, повидло —полкило, пачка чая (50 граммов) — две, конфеты (карамель) — 200 граммов. Всего на сумму 2 (два) рубля в месяц, Айрикян». Объясни, в конце концов, мне по-человечески, чего ты хочешь всем этим добиться? Разве тебе не нужна свобода? А потом вызвали цензора...

...Здесь я на страницу отвлекусь от плавного течения сюжета и вернусь в прошлое, в тот вечер, когда Паруйр вышел с вахты. Даже провалившись, неутомимый тактик продумывал новые варианты, чтоб и из провала извлечь что-нибудь полезное. В тот вечер я участвовал в забавнейшей сценке: стоит Айрикян за бараком в окружении зэков и громко-громко рассказывает про свои дела. Вокруг, как положено, мельтешат стукачи. Только Владимир Кузюкин не рискует, чувствуя свое ложное положение, приблизиться к нам, стремительно бегает по кругу, недалеко от которого мы расположились. Айрикян заливается соловьем:

— Кого мне теперь жалко, это цензора? Такой хороший человек и ни за что страдает! Ни в чем он не виноват. Я знаю наше начальство: они подумают, что ему деньги дали. Честное слово, не давал я ему ни копейки! Он просто зазевался, не увидел. С каждым человеком бывает. Неужели его накажут?!

Паруйр говорил стопроцентную правду, но безусловно рассчитывал, что ему никто не поверит. Такой опытный конспиратор — и скажет правду на виду у всех, в присутствии стукачей? Нет. Заметает, хитрец, следы своих проделок. В первый раз я тогда наблюдал воочию, как легко у советской власти слететь с рычагов начальствования в грязь и презрение!

 

-...Вызвали к полковнику цензора, — заливистый смешок прорывался в голосе Айрикяна! — Знаешь, мне показалось, он на локтях и коленях заполз в кабинет. Полковник спрашивает: «Сколько вам было заплачено Айрикяном за эту посылку?» Тот, как мертвый, не шевелился.

Слушатели, прости их, Господи, злорадствовали: давно ли спесивый цензор подергивал ниточки их нервов!

—... Полковник снова: «Вы думаете нас обмануть? Мы не забыли, как Елена Сиротенко предлагала взятку вашей жене». Тот взвыл:

«Но ведь моя жена сразу вам сообщила и не взяла денег». «Дура, — откомментировал Паруйр, — сама на себя сообщила, дура». Полковник ехидно: «Значит, вы как муж решили исправить ошибку жены?» Цензор-то, цензор, я думал, совсем сявка, а он человеком оказался. Вдруг пришел в себя, стал спорить с полковником: «Со мной можете поступать как угодно, но жену, пожалуйста, не трогайте. Она нисколько не виновата в моей служебной халатности». «Халатность, значит, просите?» — и тут же полковник уволил его с должности. Все-таки странно устроены люди: такой гаденыш, а показал себя рыцарем.

Увольнением цензора закончилась история с перехваченной посылкой Айрикяна. Слишком большая велась игра вокруг помиловок ноповцев, чтобы сорвать ее, пуская в ход дело о копиях заявлений. Его замяли, вроде и не было ничего, никакого «нарушения режима». Единственной жертвой (кроме, конечно, цензора) стал старый, проверенный способ переправки документов на волю. Вскоре заключенным запретили посылать свои книги домой: отныне начальство «рекомендовало» жертвовать их в лагерную библиотеку...

Что ж, лагерные мастера конспиративных дел начали обдумывать новые, более изящные возможности для нелегальных каналов.