СНОВА О ПАРУЙРЕ

Долго не привозили в карцер Айрикяна. Чорновил вслух возмущался: «Где Паруйр? Почему его нет?» Это меня сильно злило и раздражало против него. Паруйр — такой человек, что подвести, тем более струсить просто не может. Если не встал на Статус — значит, есть у, него особые причины. И о них следует помалкивать, не обращая внимания начальства на то странное обстоятельство, что среди нас все еще нет Айрикяна. Разве Чорновил не понимал, что его воркотню прослушивает опер возле транслятора! Но сказать ему ничего нельзя — опер обратит еще большее внимание. Надо терпеть небрежность товарища.

Наконец Айрикяна привезли. И не в карцер, а сразу в ПКТ — на шесть месяцев. Он пытался, пользуясь тем, что внимание начальства отвлечено на статусников, переправить на волю большую по-сьщку с документами. Там находились и статусные материалы, вести из зоны для «Хроники текущих событий», главного информационного органа оппозиции. Старик из «военных» продал его. Я думаю, это вообще была операция Управления: они подсовывали Паруйру своего провокатора, чтобы поймать его на пересылке документов.

Когда его привезли в ПКТ, в караулку зашел майор Трясоумов, замначальника отдела КГБ «Дубровлаг», человек мощного телосложения, с физиономией барсука. Мы понимали: гебист жаждет услышать рассказ Паруйра товарищам, ему не терпится, он сел у ближнего транслятора. Обычно Айрикян без нужды не дразнит гебистов, лишнего лихачества в обращении с ними у него нет, но тут, видно сильно ударила по нервам неожиданная потеря документов... Не помню, что он говорил, не осталось в памяти, но Трясоумов потерял самообладание, под хохот зэков выскочил из своего укрытия и завопил: «Айрикян, вы будете наказаны!» Прапорщики немедленно перевели Паруйра из ПКТ к нам в карцерную камеру.

В те дни карцер превратился в зэковский клуб. О чем мы тогда ни переговорили! Айрикян по-армянски перекрикивался с Размиком аж через весь барак. Любопытная деталь: когда говорили по-русски, надзиратели пробовали делать замечания: «Говорить в карцере не положено!», но речь на иностранном языке, на английском или армянском, производила на них такое же впечатление, как, скажем пение птиц, — они ее просто не замечали. Мне иногда казалось, что они раздражены, если в словах есть какой-то смысл и им приходится

 

над ним думать — занятие непривычное для поселковых парней, а разговор на иностранном языке, не понятный и не раздражающий. кору головного мозга, был для них вроде наркотика...

Помню, как в разгар нашей голодовочной эпопеи, четырехсуточной голодовки, которой мы поприветствовали Белградское совещание, приходила усталость не столько от голода, сколько от яростного и нескончаемого спора о доказательствах Бытия Божия. Еле-еле удалось упросить спорщиков отложить его до окончания голодовки, не то сил могло не хватить. Помню, как устроили хоровую спевку. Запевал, конечно, Паруйр, начинал с армянских песен, мы слов не знали, но подхватывали за ним и Размиком припев: «Хайк! Хайк!». После пения началось чтение стихов вслух. Начал Чорновил, читал он А.Галича, кажется, немного исправляя на свой лад стихи поэта:

И все так же, не проще,

Век наш пробует нас.

Смеешь выйти на площадь?

Можешь выйти на площадь? –

Должен выйти на площадь

В тот назначенный час...

А Паруйр вдруг сказал: «Азат и Размик Зограбян вышли на площадь».

* * *

Однажды, уже к концу карцерного статусного сидения, когда мало нас осталось в бараке (кого куда растащили по этапам — в Саранск и Ереван, в больницу или Таллин), стал Айрикян рассказывать мне о НОП. Тогда я и узнал о военизированной структуре организации, о беспрекословном повиновении командиру, о том, как выбирали секретаря НОП. Менты, подслушивание в коридоре карцера, его не смущали: они искали запрятанные табак или деньги, на большее их сообразительности не хватало.

Я воспользовался случаем и упрекнул его:

— Паруйр, как ты разрешил посылать на акцию с портретом Ленина Размика Зограбяна? Разве можно посылать на такое дело хозяина типографии? Что вообще есть ценнее для организации, чем готовый станок?

Самое поразительное, что об этом факте Айрикян впервые узнал от меня.

— Ты не путаешь?

— Типографию буквально в последний момент из-под носа гебни вытащил Маркосян.

— Видишь ли, Миша, я давал указания, что делать, а как и кому т- это решал в своей группе сам Азат. У него были все права.

Мне вспомнилось, как Азат говорил при мне с Размиком: «Разве я родился командиром? Другие учились быть бойцами, а я рядом с ними учился быть командиром. В деле и на ошибках, на своих тоже».

 

Рассказывал Айрикян про журнал НОП «Спикер НОП» (по моему, весь журнал был схвачен гебистами, читатели не успели по лучить ни одного номера)...

— Осужденный Айрикян, прекратите разговоры в карцере! — вдруг влезает в наш разговор голос из коридора, голос надзирателя.

— Я не осужденный, а военнопленный, — отвечает Айрикян. Военнопленный секретарь НОП. Так и родилось название этой книги — в карцере ЖХ 385/19.

В тот раз он докончил рассказ про операцию «Помиловка».

— ... они после Азата освободили Ашота Навасардяна с пермской зоны, брата Каринэ. А потом повезли меня в Ереван. Разговоры... Потом дали вопросник. Там были вопросы вроде: «Кто из членов НОП действует на воле?». Я ответил, что у русских говорят:

«Пусти свинью за стол, она и ноги — на стол», — и это очень подходящая для армянского ГБ пословица.

— ... они перестали меня вызывать. Вдруг так надоело сидеть в Ереване. Зачем? Хочу в Мордовию. Требую отправить меня обратно в зону, как полагается по приговору. Не хотят. Поджигаю камеру. Прибежал начальник тюрьмы. «Что ты со всеми делаешь, несчастье мое!» — «Вези меня в Мордовию! — «Да увезу, увезу, уже принято решение»...

В конце разговора добавил:

— Ашот женился. Это хорошо. Если пойдет по второму заходу, жена сможет ездить на свидания. Старый зэк — жизнь знает.

Одно из самых больших везений в лагерной жизни, что срок моего очередного освобождения из карцера выпал на вечер 22 июля. Начальство уже ушло с зоны, и стало ясно, что ночь я проведу в жилой секции своего отряда, до утра в шизо не поведут.

А ночь выдалась ужасная. Температура, по-моему, упала до нуля. Я сходил в каптерку, взял лишнюю пару белья (зэки запасливы, старые веши передаются от ушедших к новичкам до полного изнашивания), укрылся поверх одеяла бушлатом. Кроме того, я все-таки спал в окружении полсотни зэков, каждый грел комнату своим телом. Но когда я бежал к каптерке и видел черные тучи внезапного летнего бурана, слышал его посвистывание, от которого мурашки бегали, мысль сверлила череп: «Как же они переживут это в карцере?»

Утро наступило удивительно ласковое, редкое было утро. С трудом дождался, пока меня вызвали в штаб и выписали постановление (начальнику для этого пришлось специально забежать на минуту в зону — а так все офицеры, кроме дежурного, отсутствовали: шел сено-

 

кос) Захожу в барак шизо: «Ну как?'» Ничего, вроде. А что такого было этой ночью?

До сих пор не знаю, почему они так мне ответили. Хвастались стойкостью, что ли?

А потом — заболели.

Заболели прежде всего и тяжелее всего трое инициаторов статусной акции, которых начальство посадило не только в карцеры, но и лагерную тюрьму ПКТ (БУР): это означало, что -в пересменки между карцерами их выпускали не на зону, как нас, «примкнувших», где мы успевали схватить лишнюю тарелку супа, пачку маргарина, кружку чаю (нас, статусников, поддерживала вся зона, даже «сучня»). Тройку же переводили в камеры напротив: там есть постели, радио и несколько книг, и кормят каждый день, а не через день, хотя и по пониженной норме, но, конечно, условия там были много тяжелее наших.

И вот когда на карцер навалился союзник начальства, холод, «примкнувшие» устояли за счет последних резервов, а обитатели тюремных камер тяжело заболели. Все трое: Осипов, Чорновил, Айрикян.

Болезни появились какие-то загадочные. Врачи установить не сумели, а мои товарищи почувствовали непрерывную слабость, несвойственную им вялость, им тяжело дышалось, даже передвижение давалось с трудом. Врачи подозревали симуляцию, и я не склонен врачей винить: в бытовых зонах симулируют болезнь, чтоб обмануть врача, вырваться на больничку в отпуск после многолетнего труда — это уловка со стороны бытовиков нормальная, врачи в зонах постоянно ждут, чтобы кто-то из пациентов их надул, постоянно внутренне сопротивляются обману. Но Чорновил, Осипов и Айрикян — люди в высшей степени гордые, они терпели сколько могли, чтоб к врачам не обращаться. История лечения каждого из них — целая эпопея, с голодовками, протестами, переговорами с начальством на всех уровнях, но в конце концов врачи поняли, что у всех троих болезни опасные — возможно, для жизни. Первым увезли на больницу Осипова, потом Айрикяна, последним Чорновола...

Когда кончились сто статусных суток, мы с гордостью стали «считать раны, то есть меряться количеством карцеров, которые каждый получал. Я долго шел на первом месте, но перед самым финишем лагерное начальство ко мне подобрело, и я уступил право первым коснуться ленточки Герману Ушакову, «младомарксисту» из Ленинграда: у него набралось 80 суток шизо. Мы с Чорноволом со своими 78 сутками делили 2-3 места, но по коэффициенту второе место по справедливости должно быть отдано ему — ведь промежутки у него были тюремными. А Паруйр и Осипов, следовавшие в лидирующей группе, «сошли с дорожки» в больницу...