- 20 -

 

 

Польская армия в СССР

 

В преддверии свободы

 

В восемь часов вечера 4 августа 1941 года автомобиль отъехал от главного подъезда здания НКВД. Улицы слабо освещены. Редкие прохожие, зато много машин, все военные, злоупотребляющие клаксонами. Проведя почти два года в тюремной камере, я был ошеломлен воздухом, шумом и движением.

Чувства мои трудно описать. Я на свободе, но что-то давит в груди. Через несколько минут машина въезжает во двор. С трудом я вскарабкиваюсь на третий этаж на своих костылях. Лифта нет.

Предназначенная для меня квартира состоит из четырех прилично обставленных комнат и кухни. Есть повар Иван Васильевич и горничная Марушка. Я не сомневаюсь, что они работают на НКВД. Большой стол в столовой уставлен бутылками и закусками. Шампанское, коньяк, красные и белые вина — не хватало, кажется, только виски. Зато много русской водки. Закуски великолепные, как в доброе довоенное время, с икрой во главе. Повар спрашивает, что приготовить на ужин. Я просто испугался этого изобилия.

Я вспомнил, как мы, оголодав в камере, постоянно рассуждали о еде, и каждый рассказывал, что бы он съел, если бы вышел на волю. Я всегда настаивал на яичнице с ветчиной. И теперь я поблагодарил за деликатесы и попросил яичницу из одного яйца и кусочек ветчины.

В тот день меня ожидал еще один сюрприз. Полковник Кондратик сообщил мне, что часть наших офицеров уже освобождена и находится в Москве и что двоих из них, а именно подполковника Зигмунта Берлинга и подполковника Дудзинского, он мог бы еще сегодня привезти ко мне. Конечно же, я немедленно согласился. С пер-

 

- 21 -

вым я был почти незнаком, знал только, что незадолго до войны он ушел в отставку. Со вторым я встречался, когда служил в 20-й пехотной дивизии под Млавой. Потом он заболел и выехал с другими больными офицерами на восток, где и попал в руки большевиков.

О своих перипетиях они рассказывали довольно невнятно. Их отделили от остальных офицеров, держали сначала в тюрьме, потом в специальном особняке под Москвой, а последний месяц они вместе с другими (всего около двадцати человек) живут в Москве. Троих из этих «остальных» — майора Леона Букоемского, капитана Кази-межа Розен-Завадского и поручика Вихеркевича — я знал лично, причем с самой худшей стороны. Они подтвердили то, что я узнал от капитана Кушеля: поляки были собраны в трех основных лагерях в Старобельске, Козельске и Осташкове, причем в Старобельске и Козельске — только офицеры. Все три лагеря ликвидированы в 1940 году; что стало с узниками — неизвестно. Знали только, что 400 офицеров из этих лагерей какое-то время находились в лагере Павлищев Бор, оттуда их перевезли в Грязовец и там объединили с группой, состоящей примерно из тысячи польских офицеров, доставленных из Литвы.

Я был с ними осторожен. Слишком настойчиво они подчеркивали необходимость сотрудничества с советской Россией и драматизировали ситуацию в довоенной Польше: фальшивость этого драматизма я видел тем лучше, что и сам относился к политической ситуации в Польше перед войной без особого восторга. Особенно раздражал меня этот фальшивый тон у Берлинга, который был офицером Первой бригады1.

Долгое время я не мог отделаться от чувства, что за мной постоянно наблюдают — как в камере, через глазок. Я с удовольствием закрывался ночью на ключ. Часами просиживал на балконе, наблюдал за жизнью улицы. Не только бедная и потрепанная одежда останавливала мой взгляд, но и медленные движения, как будто никто и никуда не спешил, угрюмые, злые лица. Ни тени улыбки и радости, даже дети — во всем мире такие беззаботные — здесь были тихими и задумчивыми. Меня возили на прогулки в городские сады, но и там толпа была все та же: молчаливая и грустная.

На обычный советский манер всюду были выставлены огромные портреты вождей, прежде всего Сталина, «солнышка» Советского Союза, обычно рядом с Лениным. Следовало вбить в головы, что Ленин и Сталин — это одно и то же. На самом деле отношение Ленина к Сталину было недоверчивым и критическим.

В армии на место ликвидированных маршалов — Тухачевского, Егорова, Блюхера — назначили трех новых: Шапошникова, Тимошенко и Кулика, который до этого в течение нескольких лет был начальником снабжения и вооружения армии. Портреты этих троих и выживших из предыдущей пятерки Ворошилова и Буденного висели повсюду. Однажды я заметил, что портрет Кулика исчез. Естественно, я спросил об этом полковника Кондратика, который сопровождал меня. Он взглянул на меня изумленно, а потом ответил, многозначительно подчеркивая каждое слово:

— У нас о таких вещах спрашивать не полагается. Подобный вопрос у нас считается преступлением. Был, а теперь нету!

Невольно мне вспомнились рассказы сокамерников о том, что люди исчезают тысячами, и никому, под угрозой немедленного ареста, нельзя интересоваться ими или спрашивать про них: просто — они были, а теперь нету!

Уже в тюрьме я обратил внимание на то, что в книгах, которые нам иногда давали, бывали вырезаны фамилии авторов. Естественно, это касалось современных авторов. Мне объяснили, что каждый арестованный автоматически становится врагом народа и как таковой умирает для общества, а значит, и имя его должно исчезнуть навеки.

Члены различных миссий, выезжающие за границу, обязаны были, вернувшись, представить отчеты, то есть описать все, что они там видели, с большевистской точки зрения. Я читал немало этих произведений: они состояли из лжи и сотен больших и маленьких выдумок о жизни людей на Западе. Впрочем, вернувшись, все выезжающие рано или поздно оказывались в тюрьме, обвиненные в шпионаже, а если не в шпионаже, то по крайней мере сотрудничестве с капиталистами. Советский режим не терпит людей, которые могут сравнивать и делать из этого выводы.

Первые люди из Лондона

Из газет я узнал о прибытии в Москву польской военной миссии во главе с генералом Зигмунтом Богуш-Шишко, но лишь через несколько дней мне удалось узнать его адрес, и я смог с ним встретиться. Вид польского мундира и польского орла произвел на меня сильное впечатление. В гостинице «Националь», где остановился генерал Богуш-Шишко, я несколько часов подряд расспрашивал его о том, что делалось на свете с сентября 1939 года. То есть о положении на Родине, оккупированной немцами, об участии наших войск во французской кампании, о ситуации в Норвегии, о перемещении президента, правительства и части наших войск в Великобританию, о беззаветном геооизме наших летчиков в битве за Англию. Все это рассказал мне генерал Богуш-Шишко. А также о том, что генерал Сикорский после капитуляции Франции заявил, что союз Польши с Великобританией нерушим, что плечом к плечу мы будем биться до победы. Он подтвердил мои догадки о том, что Соединенные Штаты щедро помогают Великобритания. Рассказал мне о польско-советском договоре от 30 июля 1941 года и о планах создания польской армии в СССР.

Когда генерал Богуш-Шишко подробно информировал меня о разногласиях в правительственных и неправительственных кругах по вопросу о договоре с Россией, я, расспросив его о всех деталях и подумав как следует, ответил так:

 


1 Первой бригадой в Польских легионах командовал Ю. Пилсудский.

- 22 -

— В данный момент мне трудно оценить, права или неправа оппозиция, и каковы ее аргументы. Генерала Соснковского я знаю как человека серьезного и умного. Не думаю, что он высказал свое мнение, не исследовав предварительно всех аспектов проблемы. Теоретически он и его единомышленники, может, и правы, но практически Сикорский куда ближе к правде. В тюрьмах я имел возможность познакомиться с произведениями Ленина, Сталина и других крупнейших большевиков. Я основательно изучил их образ мысли, их подход к проблемам большой политики и их тактику. И видел, как они вели себя у нас на Родине. Я им не верю. Сейчас в безнадежной ситуации они любезны и на все согласны. Но ситуация может измениться очень быстро. Либо они окрепнут, либо сдадутся немцам. В том и в другом случае мы снова окажемся в тупике. Нам следует спешить. Мы должны организовать сильную армию. Мы должны спасти наш народ. Я считаю, следует полностью поддержать Сикорского.

Пока что я был один-одинешенек, полководец без армии, однако постепенно стали выходить из тюрем друзья. За многих пришлось бороться с властями НКВД. Я убедился, что военные не имели права голоса, во всех сферах военной и гражданской жизни безраздельно царил НКВД. Характерен был мой разговор с полковником НКВД Кондратиком, когда я настойчиво требовал освободить Брониславу Выслоухову, которая впоследствии работала инспектором Вспомогательной женской службы и много сделала на этом посту.

— Зачем вам эта вредная баба? — упорствовал он.

С трудом удалось мне вырвать ее из тюрьмы, а потом оказалось, что именно Кондратик лично пытал ее, выбивая нужные показания. Многие офицеры долгое время не были уверены, что выживут, месяцами ожидая казни в камерах смертников.

Я посетил шефа британской военной миссии генерала Мак-Фарлейна, человека необыкновенно сердечного и доброжелательного, с которым позже мы стали близкими друзьями. Впервые в жизни я увидел военного в шортах. Он вручил мне письмо и инструкции от генерала Сикорского. На самом деле командующим польской армией в СССР должен был стать генерал Галлер, но поскольку его не смогли найти, на этот пост назначили меня.

Мне было важно только одно — как можно скорее организовать армию и как можно больше людей спасти из тюрем и лагерей. Я не знал, какими человеческими ресурсами мы располагаем. Я не знал, где находятся офицеры, число которых, по оценкам освобожденных из лагерей коллег, составляло не менее 11 000. Что с рядовыми? Мне было известно заявление Молотова, сделанное 2 ноября 1939 года в Верховном Совете, после нападения Советского Союза на Польшу, в котором он утверждал, что в плен взято 300 000 солдат. Я ожидал, что власти меня проинформируют, тем более что армейская газета «Красная звезда» сообщила 17 сентября 1940 года, то есть через год после вступления большевиков на польскую землю, что в боях на украинском фронте, на Волыни, около Люблина, Гродно и т. д. в плен взято 12 генералов, более 8000 офицеров и более 200 000 рядовых.

Полномочным представителем советского правительства по делам Польши был назначен генерал Жуков — прошу не путать с будущим маршалом Жуковым, а полномочным представителем генерального штаба — заместитель маршала Шапошникова, генерал Панфилов. С Жуковым я познакомился сразу после того, как вышел из тюрьмы. Он показался мне человеком умным и энергичным. Это был типичный русский коммунист молодого поколения, преданный Сталину душой и телом, но отношения между нами сложились самые дружеские.

Через несколько недель лечения я отбросил костыли и стал ходить с палочкой, хотя сначала это было трудно. И мундир мне сшили такой же, как у генерала Богуш-Шишко. 10 августа 1941 года я получил звание генерала дивизии.

Из Лондона в качестве поверенного в делах прибыл Юзеф Ретингер, личный друг генерала Сикорского, человек необыкновенного ума и обаяния, объездивший весь мир. Он познакомил меня с британским послом, сэром Стаффордом Крипп-сом, с которым его связывала давняя дружба. Мне показалось, что даже Криппс, опытный политик и дипломат, с трудом понимал, чего хотят Советы. Я, со своей стороны, свел Ретингера с важными советскими чиновниками, думаю, его встречи с ними пошли на пользу польскому делу. Характерно, что советские власти были особенно заинтересованы в том, чтобы получить помощь для своей разведки в Польше.

Не только солдаты, но и все поляки, освобожденные из тюрем и лагерей, узнав о том, что создается армия, старались добраться до района, где она организовывалась. Страшные морозы на севере страны и отсутствие теплой одежды вызывали в несчастных, естественно, желание двигаться на юг.

 

Военный договор

 

Польско-советский военный договор был заключен 14 августа 1941 года, и в нем, в частности, говорилось:

«Польская армия будет в кратчайшие сроки организована на территории СССР, причем она будет составлять часть военных сил суверенной Речи Посполитой Польши... Она будет предназначена для общей, с войсками СССР и других союзных держав, борьбы против германского рейха. После окончания войны она вернется в Польшу... Польские части будут отправлены на фронт после достижения ими полной боевой готовности... Солдаты польской армии на территории СССР будут подчиняться польским военным законам и приказам. Вооружение, боеприпасы, обмундирование, транспорт и т. д. будут предоставлены по мере возможности а) правительством Советского Союза из собствен-

 

- 23 -

вых средств, б) правительством Речи Посполитой Польши из доставок по ленд-лизу».

Один за другим появлялись офицеры, выпущенные из московских тюрем. Измученные, ослабшие, но в прекрасном состоянии духа. Начальником штаба я выбрал полковника Леопольда Окулицкого.

Первая официальная встреча с советскими властями по поводу организации армии состоялась 16 августа 1941 года, потом — 19, 22, 26 и 29 августа. Я был потрясен теми жалкими цифрами бывших пленных, которые назвал мне генерал Панфилов: в двух лагерях всего 20 000 рядовых, а в Грязовце 1 000 офицеров. А что с остальными? Ведь я же знал, что в лагерях в Старобельске, в Козельске и в Осташкове было около 11 000 офицеров, а в Осташкове, кроме того, несколько тысяч унтер-офицеров, особенно полицейских, жандармских и пограничных частей.

С большим трудом я получил согласие на формирование двух дивизий и одного резервного полка. Еще и комиссии не выехали для приема людей, а срок боевой готовности уже был определен — 1 октября 1941 года. Это было настолько нереально, что я не протестовал. Я заранее знал, что к этому времени даже люди не будут собраны, не говоря уж об оружии, мундирах, боеприпасах...

Лишь 22 августа мне сообщили, что штаб армии разместится в Бузулуке, 5-я пехотная дивизия — в Татищеве, а 6-я дивизия и резервный полк — в Тоцком. И только тогда я получил согласие послать мобилизационную комиссию в эти три населенных пункта. Руководили комиссией полковник Сулик, подполковник Вишневский, подполковник Станислав Пстроконский.

Советские власти назойливо требовали список офицерского состава, и я сделал его на скорую руку, что было нелегко. Я знал лишь тех офицеров, которые были в Грязовце, да и то понятия не имел, в каком моральном и физическом состоянии они находятся. Многие были стары и мало пригодны для службы. Лучшие офицеры приходили из тюрем, но невозможно было узнать, кто еще находится в заключении. Цвет нашей армии прошел через лагеря в Старобельске и Козельске. Но где они сейчас? Поскольку, судя по нашим источникам информации, очень много польских солдат содержалось в исправительно-трудовых лагерях, а приток добровольцев в польскую армию все возрастал, 12 сентября 1941 года я направил советскому командованию документ, обосновывающий необходимость формирования еще нескольких дивизий.

Москва военная

Я был свидетелем нескольких немецких налетов на Москву — наблюдал их с балкона моей квартиры. Налеты происходили ночью. Мне, однако, казалось, что в воздушных атаках никогда не участвовало более двадцати бомбардировщиков. Зато я убедился в правоте Ганса Шинке. Количество зенитных орудий и минометов, защищавших Москву, было просто фантастическим. Впрочем, что ж тут странного. При централизации управления Россией из Москвы не только шли все, даже самые мельчайшие распоряжения, она была еще и центром всей телефонной и телеграфной связи, а также главным транспортным узлом. Генерал Жуков заявил мне, что Москва не будет сдана ни в коем случае. Потери от бомбардировок были невелики, но зато осколки сыпались как горох.

До войны Москва снабжалась неизмеримо лучше всех остальных городов советской России. То же самое было и во время войны, но недостаток продуктов чувствовался все сильнее. Бросалась в глаза чудовищная, нигде более не встречавшаяся разница в жизни чиновников и офицеров, которые ни в чем себе не отказывали, и голодавшего народа.

Только пройдясь по улицам Москвы, можно было понять, как мало в течение этих двадцати лет советское правительство заботилось о нуждах народа. В сущности, ничего нельзя было купить, а то, что было в магазинах, отличалось крайне низким качеством. Впрочем, никто и не скрывал, что ценой именно этих насущных потребностей народа была построена колоссальная военная промышленность на Урале.

Из радиопередач и газет мы узнали, что 25 августа британские и советские войска вошли в Иран. Пресса захлебывалась описаниями подвигов советских солдат, упоминалось огромное количество пленных и трофеев. 16 сентября объявили, что шах отрекся от трона в пользу своего сына.

Тем временем немцы добились серьезных успехов. Советская армия лишилась миллионов солдат, попавших в плен, потеряла массу вооружения и боеприпасов. Ворошилов и Буденный были отозваны с фронта. Кому-нибудь другому такой разгром не прошел бы даром, а их не ликвидировали. Слишком велики были их заслуги в укреплении авторитета Сталина в партии и армии. Имена обоих, а особенно Буденного, кровью вписаны в память народов, порабощенных красной Москвой. Где бы ни оказались наши солдаты — в колхозах, лагерях, на лесоповале или строительстве дорог, на Украине, Кубани, северном Кавказе, в Узбекистане, Башкирии, Казахстане,— местное население рассказывало шепотом о кровавой бойне, которую устраивал советский режим под руководством Буденного, Ворошилова, Кагановича и т. п. и после которой оставались только пепелища, развалины и рвы, забитые тысячами безымянных трупов.

По отношению к другим Сталин не был так великодушен. В первый год войны после каждого поражения ликвидировали генералов, командующих армиями, корпусами и дивизиями, и не будет преувеличением, если я скажу, что от рук НКВД их погибло в первые годы войны больше, чем от рук немцев. Но советское командование поняло, что руководящие кадры армии должны быть принципиально обновлены в духе современной войны. Помню, какой шум вызвала пьеса «Фронт» Корнейчука, тогдашнего фаворита Сталина; в пьесе этой осмеивался тип военачальника, к которому как раз и принадлежали Буденный

 

- 24 -

и Ворошилов. Советская армейская молодежь всерьез восприняла призывы Сталина обновить армию, омолодить ее. Никому и в голову не приходило, что это одна из тактических уловок диктатора, о которой он заставит забыть, как только надобность в ней отпадет. Когда ситуация на фронте переменилась к лучшему, та же пропаганда, которая взывала к чувству народного и вечного российского солдатского духа, стала утверждать, что победы — исключительная заслуга большевистской партии. На пути от Сталинграда до Берлина стали происходить случаи гражданской смерти (а кто знает, только ли гражданской) многих быстро "прославившихся новых маршалов и военачальников, которых после окончательной победы и вовсе убрали, чтобы поставить на их место старые, верные, хотя и поредевшие, сталинские кадры. Своей хитрой и жестокой политикой иллюзий, обещаний, заманивания грядущими переменами и намеками на вот-вот начинающийся либерализм и повышение жизненного уровня, умением осыпать орденами и разбудить амбиции у каждого нового поколения Сталин в первые годы войны потушил опасность, за которой всегда пристально следил, опасность армейского бонапартизма, не дал армии или одному из ее вождей захватить власть.

Но все-таки в тот период страшных поражений старым друзьям пришлось уступить свои места новым людям. Ворошилов и Буденный получили приказ формировать резервные армии за Уралом и Волгой. Такова была официальная версия. А неофициально — это были неисчислимые карательные экспедиции, ссылка десятков тысяч жертв, усмирение постоянных бунтов и восстаний среди населения разноязычных республик юго-востока европейской России и центральной части России азиатской. Народы, прикованные к СССР, встретили войну с облегчением. И не потому, что хоть в какой-то степени симпатизировали гитлеризму или даже Германии. Нет! Попросту рассчитывая на то, что война изменит их положение. Сколько раз наши солдаты выслушивали возмущенные речи от крестьян, рабочих и даже советских интеллигентов:

— Зачем вы идете помогать Сталину в борьбе с немцами? Мы надеемся, что война, наконец, освободит нас от большевизма.

Сама организация обороны на необъятном фронте вследствие внутренних трудностей велась большевиками политическо-полицейскими методами. Трудно было не заметить, что непрерывная советская мобилизация неравномерно поглощает разные народы. Наиболее эксплуатировались те, которые считались особо опасными для Советского Союза с точки зрения его централистской, тоталитарной политики. Каково было бы наше удивление, например, если бы мы тогда узнали, что Центральный Комитет украинской большевистской партии, который руководил всем украинским партизанским движением, расположился на окраине Москвы и что всех украинских партизан советское командование использует на московском фронте, а не на территории Украины. Ленинград защищали тоже украинцы, но мало их осталось в живых. На подступах к Москве гибли тысячи узбеков, татар и кавказцев и под Сталинградом — солдаты нерусского происхождения. Испокон веку Россия умела использовать янычаров. Когда нам рассказывали об этом умелом кровопускании порабощенным народам, мы помнили, что Суворов взял Прагу при помощи башкир и калмыков.

Советское командование не признавало и не учитывало ни в своей тактике, ни в стратегии экономии солдатской крови, так же как большевистская экономика не признает ценности человеческой жизни. Поэтому, несмотря на то, что немцы подошли к самой Москве, было ясно, что они держатся из последних сил. Мне кажется, что независимо от огромных усилий советских солдат, возбужденных надеждой на лучшее будущее, несмотря на большой вклад штабов и военачальников, немалую роль сыграло и запаздывание немецкого наступления. Российское бездорожье, плохое снабжение продуктами и горючим, износ техники, а потом — ранняя осень, дожди и распутица, затем — сразу снега и морозы — это были важные природные факторы, которые пришли на помощь советскому командованию. И самое важное: немецкое командование было так уверено в победе еще до конца 1941 года, что не подготовило своих солдат как следует к зиме. Да, генерал Мороз — это великий генерал! Самый лучший в советской России. Он же был самым лучшим под той же Москвой при Наполеоне в 1812 году.

 

Первые шаги в армии...

 

В конце августа мне с трудом удалось получить согласие на перелет в Грязовец. Приземлились мы в Вологде, где местные власти приняли нас неслыханно щедро. Я был еще слаб и не мог пить водку, а это было непременной принадлежностью ритуала. Генералу Богуш-Шишко, который сопровождал меня, пришлось меня выручать. Он знал немало русских анекдотов и умел их рассказывать, это производило большое впечатление, но еще большее впечатление произвели его великолепные английские ботинки — желтые, высокие, на шнуровке.

Мы долго ехали на дрезине по совершенно безлюдным местам и наконец добрались до Грязовца. Я медленно прошел вдоль строя, наконец-то глядя в глаза тому, общения с кем я долго был лишен,— польскому солдату. Дрогнуло сердце при виде исхудавших лиц друзей и однополчан. Я чувствовал, какую великую радость принесло им мое присутствие и сообщение о том, что скоро они станут свободными людьми и солдатами Польши.

Только здесь я подробно узнал о роли подполковника Берлинга и его друзей, которые еще во времена советско-германской дружбы объявили о желании вступить в Красную Армию, хотя бы и рядовыми.

Я потребовал снятия вооруженной охраны и разрешения выходить за окружающую лагерь колючую проволоку, а также согласовал с советскими властями сроки разделения офицеров на группы и размещения этих групп в отдельных лагерях, где должны были формироваться части поль-

 

- 25 -

ской армии. Обратно я долго-долго летел на допотопном самолете, который приходилось постоянно ремонтировать, над вологодской тайгой до Москвы; перед лицом стремительного немецкого наступления нельзя было терять ни минуты, следовало немедленно приступать к организационной работе.

22 августа 1941 года я уже мог отдать первый приказ по армии, в котором объявил, что на основании договоров, заключенных между правительством Речи Посполитой и правительством СССР на территории СССР формируются суверенные вооруженные силы Польши под моим командованием, и призвал польских граждан исполнить свой долг и встать под знамена Белого Орла.

Мне повезло — я получил согласие советских властей на присутствие в армии капелланов, что было неслыханным явлением в структуре советского общества. Кроме того, я добился разрешения сформировать Вспомогательную женскую службу. Я знал, что наравне с мужчинами в тюрьмы брошены тысячи наших девушек и женщин, которые тоже хотели бы отдать все силы Польше. Я знал, что в данных условиях это единственный способ спасти им жизнь.

Знаменательной чертой была усилившаяся религиозность всех поляков, откуда бы они ни прибыли. Я этому не удивлялся, поскольку чувствовал то же самое. Вера в божественное Провидение, которое чудесно спасло нас всех, приговоренных, казалось бы, к медленной и страшной смерти, была вместе с любовью к народу и Отчизне нашей величайшей духовной силой. Я помню первое богослужение в Москве, во французской часовне. Я человек не сентиментальный, но у меня перехватило горло, и слезы наворачивались на глаза. Но я не стыдился этих слез, и вместе со мной плакали старые солдаты, не раз смотревшие смерти в лицо. Вот когда я вспомнил издевательства энкаведешников, топтавших мой медальон с Богородицей.

Во второй половине августа, когда уже достаточно большая группа поляков оказалась з Москве на свободе, советские власти организовали для нас экскурсию на корабле по каналу Москва—Волга. Большевики невероятно гордились каналом и часто им хвастались. Действительно, он стоил огромных трудов, а кроме того — был оплачен жизнями сотен тысяч заключенных. Канал этот, как и так называемый Беломорский, как тысячи других объектов, строил НКВД исключительно руками людей, приговоренных к каторжным работам. Когда во время экскурсии на корабле я спросил руководителя поездки, полковника НКВД Федечкина, правда ли, что на строительстве канала погибло столько людей, он ответил просто:

— А что люди! Одни мрут, другие родятся. А канал останется навеки.

...и первые шаги политиков

Мы ожидали приезда польского посла, профессора Станислава Кота. Он должен был привезти мне инструкции от генерала Сикорского и организовать помощь полякам, оказавшимся на территории СССР. Доктор Ретингер предупредил меня, что это человек очень умный, но и очень неискренний. Профессор был ближайшим другом генерала Сикорского, связанным с ним еще со школьных лет, а потом работой в НКН1 при австрийцах.

Встреча моя с профессором Котом произошла в здании польского посольства, том самом, где оно находилось до 1939 года и где после заключения советско-немецкого пакта размещалось германское посольство. Профессор Кот вручил мне сердечное письмо от Президента, датированное 1 сентября 1941 года, и не менее сердечное письмо от генерала Сикорского, в котором также находились подробные инструкции. Я был очень рад, поскольку инструкции эти — как относительно принципа абсолютной независимости, так и использования армии,— совершенно совпадали с моими мыслями и убеждениями.

Профессор Кот был необыкновенно любезен, и казалось, что наше сотрудничество сложится как нельзя лучше. Однако уже при первой встрече произошло столкновение, поскольку он потребовал удалить из армии всех офицеров, бывших в свое время в легионах2. Я объявил ему, что при создании армии руководствовался следующим принципом: отбросим все, что нас разделяет, и примем все, что нас объединяет в труде и борьбе за свободу и независимость Польши. В то же время я ясно дал ему понять, что если он хочет быть со мной в хороших отношениях, то не должен вмешиваться в армейские дела. После чего беседа закончилась в дружеской атмосфере.

Через несколько дней ко мне пришли профессор Станислав Грабский, глубокий старик, и бывший член Польской социалистической партии Ян Щирек. Пришли по тому же делу, то есть с призывом немедленно убрать из армии так называемую санацию3 и всех офицеров-легионеров. Я напомнил им, что в 1926 году я до последнего защищал Президента и правительство Витоса4, что, несмотря на всю мою симпатию к Пилсудскому, я дрался против него, потому что того требовала от меня солдатская присяга. Сегодня я не могу убирать из армии моих коллег-офицеров, которые воевали в 1939 году и прошли через ад, я сам все это испытал. Я уверен, что в армию должен быть принят всякий, кто хочет биться за Польшу. Я добавил, что это последний разговор на эту тему. С тех

 


1 НКН — Naczelny Komitet Narodowy, Верховный национальный комитет был созван в августе 1914 года.

2 Легионы — во время первой мировой войны польские вооруженные формирования, действовавшие на стороне Центральных держав (Германия, Австро-Венгрия, Турция, Болгария). Подчинялись НКН. В 1917 году распались вследствие отказа части легионеров присягать на верность Германии, вызванного стараниями Пилсудского и его сторонниками.

3 Санация — общепринятое название лагеря «пилсудчиков» в 1926—1939 годах, возникло в связи с лозунгом «моральной санации» общественной жизни в Польше, который выдвинули руководители этого лагеря после майского переворота 1926 года.

4 Винценты Витос (1874—1945) — общественный деятель, политик, публицист. Был премьер-министром в мае 1926 года в правительстве, свергнутом Пилсудским.

- 26 -

пор меня довольно долго никто не беспокоил по этому поводу.

Тем временем я получил известия от офицеров, направленных в лагеря, которые были указаны советскими властями, для мобилизации. Они застали там только солдат, которые работали на польской территории, оккупированной Советами, и в момент немецкого наступления были высланы на восток пешком. (Замечу в скобках, что слабых и больных, которые не выдержали этого адского перехода, пристрелили по дороге.) Солдаты эти находились в несравненно лучшей физической форме, чем бедняги, выходившие из тюрем и лагерей. Сначала они не верили, что это мобилизация в польскую армию, и только когда посланные к ним полковники нашли среди них знакомых и давних подчиненных, лед был сломан. К изумлению НКВД, оказалось, что среди рядовых укрывались 23 офицера и один полковой священник.

Профессор Кот, который совершенно не знал России и не понимал по-русски ни слова, обратился ко мне с просьбой, чтобы я устроил ему встречу с высокопоставленными советскими чиновниками. К сожалению, после завтрака, который я устроил для профессора Кота и русских, я пришел к убеждению, что лучше этих экспериментов не повторять. Он слишком старался быть любезным, сыпал неуместными комплиментами, а поскольку водки не пил, был принят как «хитрый». А что еще хуже, произвел неприятное впечатление (хотя и по другим причинам) на поляков, находящихся в Советском Союзе. Он был удивительно бездушен по отношению к людям, а что касается организационной стороны дела — большей бездарности я не встречал. К сожалению, все время, пока профессор Кот находился в России, поляки за границами СССР были неправильно информированы о его деятельности. Генерал Сикорский все еще доверял профессору Коту и совершенно незаслуженно осыпал его благодарностями, к великой горечи поляков в Советском Союзе, которые знали правду.

Среди заключенных, прибывших с Лубянки, оказался также бывший премьер-министр Леон Козловский, от которого я узнал о смерти бывшего премьер-министра Александра Пристора в Бутырской тюрьме1.

 

Наша резиденция: Бузулук

 

Примерно 10 сентября я вылетел вместе со штабом, слепленным на скорую руку, в Бузулук, приказав доставить туда по железной дороге машину, которую мне подарил Сталин. Мы летели довольно низко, можно было подробно рассмотреть все, что происходило на земле. Больше половины хлеба не убрано. Коней и скота почти не видно. Картофель никто не выкапывает. Не видать ни стогов, ни дров, запасенных на зиму, нет даже заборов вокруг изб. По дороге мы останавливались в Куйбышеве, где принимали меня необыкновенно богато, как обычно — море водки и горы икры. Это вечный способ завоевывать симпатии заграничных гостей, казалось бы, примитивный, но я убедился, что, к сожалению, многие приезжающие в Россию ловятся на показное богатство.

Бузулук был типичным русским деревянным городком. Нищета и убогость бросались в глаза. Всюду грязь по колено. Лишь две улицы вымощены булыжниками, да и то давно не ремонтированная мостовая рассыпается. Польское командование разместилось в большом каменном здании. Я был глубоко тронут, увидев, что над ним уже развевается польский флаг. Я знаю, что это производило сильное впечатление на всех, прибывавших из тюрем и лагерей. Понимаете: вот, после безнадежных лет медленного умирания человек видит, как польское знамя развевается над штабом.

В историю войдет так называемый Резервный центр в Бузулуке, куда направляли только что прибывших. А приезжало много — и все в ужасном состоянии. Не хватало абсолютно всего. Раздобыть гвоздь или доску — это была проблема.

14 сентября я выехал в лагерь в Тоцком. Маленькие палатки посреди леса. Там формировалась 6-я пехотная дивизия. Впервые я столкнулся с тем, что меня ждали семнадцать тысяч солдат. До конца жизни не забуду этого зрелища. Почти все — босые и без рубашек. Какие-то лохмотья, обрывки старых польских мундиров висели на исхудавших телах, почти скелетах, покрытых язвами из-за авитаминоза. Но, к изумлению сопровождавших меня большевиков во главе с генералом Жуковым, все они были тщательно выбриты. И что за выправка! Сердце мое сжалось при виде этих бедолаг, я спрашивал себя, удастся ли создать из них армию, смогут ли они вынести солдатскую долю. Ответ последовал немедленно: достаточно было заглянуть в эти глаза, в которых сияла вера и несокрушимая воля. Я медленно пошел вдоль шеренг, мы смотрели в глаза друг другу, и возникало взаимопонимание, столь необходимое на трудных военных дорогах. Старые солдаты плакали, как дети, во время богослужения, первого после стольких лет, а когда зазвучала песня «Верни свободу Родине, Господь...» — казалось, что окрестные леса ответили нам стократным эхом. В первый и, дай Бог, в последний раз в жизни принимал я такой парад — босые солдаты маршировали передо мной на песке, четко отбивая шаг израненными ногами. Они хотели показать большевикам начало своего пути к Польше.

Примерно такие же условия были в Татищеве, где формировалась 5-я пехотная дивизия. Так называемый резервный полк квартировал в лесу, среди глубоких снегов, в местности Колтубанка. Невозможно передать, какие были трудности с устройством обозов и получением хоть какого-нибудь обмундирования. На несколько топоров и лопат требовалось разрешение аж из Москвы.

 


1 Леон Козловский (1892—1944)—политик, деятель санации, в 1934—1935 годах — премьер-министр Польши. Во время второй мировой войны находился в СССР, с 1941 года — в армии Андерса, откуда сбежал в Польшу, оккупированную немцами, за что был заочно приговорен военным судом Польской армии к смертной казни. Интернирован немцами в Берлин, где погиб во время бомбежки. Александр Блажей Пристор (1874—1941) — политик, один из ближайших сотрудников Пилсудского. премьер-министр в 1931—1933 годах.

- 27 -

В конце сентября я прилетел в Москву, где принял участие в предварительных англо-американских переговорах под председательством лорда Бивербрука, министра снабжения в правительстве Черчилля с июля 1941 года; лорд Бивербрук прибыл в Москву на совещание о поставках в Россию. А меня интересовало вооружение польской армии.

С большим сожалением я понял, что лорд Бивербрук занимается только советской Россией и что проблема вооружения наших дивизий решается плохо.

Пробыв в Москве несколько дней, я вернулся в Бузулук, где меня ждала работа.

Советские власти выделили мне три самолета, поскольку полное отсутствие дорог и огромные пространства делали самолет единственно возможным средством передвижения и поддержания связи: мне надо было посещать лагеря и как-то добираться до высшего советского командования. Самолеты, очень старые и полуразвалившиеся, иной раз теряли в воздухе различные детали, а однажды даже отвалился пропеллер. И мне пришлось возвращаться в Куйбышев пешком, на санях и, наконец, пароходом по Волге; это длилось десять дней. Было у меня еще несколько подобных вынужденных посадок, но все они кончались в основном благополучно.

Мы жили надеждой получить сто тысяч комплектов английского обмундирования, отправленного из Великобритании стараниями генерала Сикорского. Благодаря моему постоянному нажиму 5-я дивизия получила часть оружия и коней. Лошади были в ужасном состоянии, но в руках наших людей стали постепенно поправляться.

 

- 28 -

 

Из лагерей в армию

 

Было совершенно ясно, что советские власти поражены тем огромным количеством людей, которые вступали в польскую армию. Видимо, советские чиновники надеялись, что мало кто выйдет живым из концлагерей, а выжившие будут непригодны для военной службы. У меня была возможность разговаривать со многими тысячами мужчин, женщин и детей, которые прибывали в армию, и я с ужасом понял, как чудовищно обращались с ними советские власти не только в период германо-советской дружбы, но и после начала войны 1941 года.

Уже сквозь тюремные стены до меня доходили обрывочные сведения о массовых арестах и ссылках, которые совершались советскими властями на территориях Польши, оккупированных в сентябре 1939 года, но истинный размах этой заранее запланированной акции открылся мне лишь после освобождения, когда по мере создания армии стекались десятками тысяч со всех сторон бескрайних просторов СССР освобожденные пленные, заключенные, ссыльные — а они составляли лишь часть по крайней мере миллиона вывезенных — и рассказывали о своих переживаниях, о судьбах своих близких, еще живых и уже погибших. До сих пор каждый из нас знал лишь собственную историю да, может быть, истории сокамерников и друзей по ссылке. С этих пор собираемые, сравниваемые, проверяемые известия составили трагическое целое — двухлетнюю историю систематического обезлюживания польских земель, уничтожения на этих землях в первую очередь самых активных и социально-важных членов общества, невзирая на национальность, классовую и религиозную принадлежность. Поляки, украинцы, белорусы, литовцы, евреи, помещики и крестьяне, фабриканты и рабочие, офицеры и рядовые, судьи, купцы, полицейские и ксендзы, пасторы и раввины — все они были вырваны из своих домов и втянуты чудовищной машиной НКВД, брошены в тюрьмы и лагеря. Вслед за арестами шла принудительная высылка семей (не исключая детей и стариков) в пустыни Казахстана или сибирскую тайгу. Москва реализовала таким образом свой обычный план «обезглавливания» народа, земли которого захватила. Потому что это «обезглавливание» является необходимым условием советизации народа, то есть превращения его в безвольную и бесформенную человеческую массу.

Первая волна поляков, лишенных свободы,— солдаты польской армии, сражающейся против немцев, взятые в плен превосходящими советскими силами, которые 17 сентября, согласно пакту, заключенному с Гитлером, коварно ударили в наши тылы. Им мешали прорываться в Венгрию и Румынию, вылавливали даже отдельных солдат, которые хотели лишь одного — продолжать бороться с фашистами.

Другая категория арестованных советскими властями, особенно в первые месяцы оккупации,— так называемые «нарушители границы», то есть поляки, главным образом военные, которые уже в гражданской одежде пытались перейти границу нейтральных в ту пору соседних стран, чаще всего Венгрии и Румынии, а вначале также Литвы и Латвии, чтобы затем добраться до Франции, где начала формироваться польская армия. Этих гражданских «туристов» вылавливали советские пограничники, действуя с особым старанием и коварством. Таким образом, московское правительство выполняло свои обязательства по отношению к своему тогдашнему союзнику, гитлеровской Германии. Когда коммунистические агенты Коминтерна саботировали изнутри военные усилия демократических стран Запада во Франции и в Англии, советские власти на оккупированных польских землях делали все, чтобы уменьшить число поляков-добровольцев, прорывающихся на Запад, для участия в дальнейшей борьбе с фашизмом. «Нарушителей границы» вылавливали и вывозили в глубь России. Несмотря на то, что по советским законам за такое преступление предусмотрено наказание в виде 1— 3 лет лишения свободы, их обычно судил заочный политический административный суд («ОСО», бывшая революционная тройка) и приговаривал к пяти—восьми годам лагерей.

Следующая категория арестованных сразу же, в первые дни оккупации,— это видные политические и общественные деятели. Их брали по спискам, заранее приготовленным НКВД, с этими списками представите-

 

- 29 -

ли советской полиции приезжали на место. К этой категории принадлежали послы и сенаторы, бургомистры, владельцы крупных фабрик и поместий, выдающиеся общественные деятели, судьи, ксендзы, прокуроры и полицейские, не исключая и обычных постовых. По мере того как советская полиция входила в курс дела и осматривалась на месте, к этой категории наиболее выдающихся и поэтому, по мнению советских властей, наиболее вредных представителей польского общества присоединяли все новых и новых людей, имеющих какое-либо влияние. Таким образом, круг «бесследных исчезновений» становился все шире, волна репрессий катилась из верхов общества вниз, из больших городов в глубокую провинцию. Всем этим людям затем предъявлялось обвинение в службе польскому государству, обвинение по статье советского уголовного кодекса, в которой говорится о контрреволюции (ст. 58 или 54, в зависимости от того, применялся ли кодекс российский или украинский, впрочем, разница между ними была лишь в нумерации статей), а службу собственному государству, поскольку государство это было капиталистическое, советская юриспруденция считала преступлением против интересов революции и международного пролетариата. Владельцев фабрик и поместий судили оптом, не обращая внимания на действительное положение вещей,— за эксплуатацию пролетариев. Не помогали многочисленные коллективные прошения рабочих или крестьян, выражавшие благодарность справедливым, гуманным и великодушным «буржуям», и инициаторы подобных акций немедленно отправлялись за решетку вслед за своими «эксплуататорами» как «прислужники капитализма». Из этой категории арестованных многие пропали бесследно, других приговорили к большим срокам, более десяти лет, третьих попросту, руководствуясь советским правом, держали в тюрьмах без суда и приговора или давали заочно восемь лет административной высылки.

Еще одна разновидность арестованных — это те граждане нашей страны, которые, служа польскому правительству (находившемуся сначала в Париже, а потом в Лондоне), руководившему борьбой нашего народа за свободу против тоталитарного агрессора, приступили к созданию в оккупированном Отечестве подпольного польского государства и подпольной армии. Советская Россия, будучи в 1939—1941 годах союзником гитлеровской Германии, безжалостно подавляла любые действия поляков в этом направлении. Арестовывали, приговаривали к смерти и ссылали тех самых поляков, деятельность которых в будущем, когда немцы напали на СССР, была столь благословенна и плодотворна для Москвы, оказавшейся в смертельной опасности: ведь немецкой армии постоянно приходилось бороться в своем тылу с диверсиями, организованными польским подпольем. И вот эти солдаты негаснущей битвы за свободу заполняли советские тюрьмы с сентября 1939 года до начала войны СССР с Германией.

Следом за этими арестами шла принудительная высылка в глубь Советского Союза, насчитывающая сотни тысяч жертв. Высылке подлежали прежде всего семьи арестованных всех вышеперечисленных категорий, а затем широкий круг социально-активных слоев населения: чиновники, учителя, врачи, землевладельцы и купцы, войты, солтысы1 и секретари гмин2, работники кооперативов, пожарных команд и других профессиональных и общественных союзов. Высылались целые семьи: старики, взрослые и дети. Происходило это обычно так: однажды ночью — дата была известна лишь властям и держалась в тайне — мобилизовывался весь местный транспорт, всех подлежащих высылке в течение нескольких часов перевозили на станцию и загоняли в товарные вагоны, длинные ряды которых уже ждали на путях. В квартиры несчастных изгнанников врывалась полиция, предварительно заблокировав все выходы. Людей поднимали с постели и давали им полчаса на сборы, а потом грузили в машины. И начинался ад многонедельного пути в вагонах для скота, в тесноте, в грязи, без воды и пищи, в трескучие морозы или страшную жару. В пути этом гибли младенцы и старики, распространялись эпидемии, так что составы прибывали на место полупустые. А там, на месте, в азиатском климате, убийственном для европейцев, для ссыльных начинались каторжные работы, уносившие новые и новые жизни.

И наконец, последняя категория поляков, принужденных покинуть Родину и лишенных свободы,— мобилизованные в советскую армию. Как это произошло? А просто московское правительство, нарушая международное право, так же как и гитлеровская Германия, вероломно аннексировав польскую территорию на основании пакта Молотова — Риббентропа, провело на этой территории незаконную мобилизацию.

Я старался установить, каково было настоящее число польских граждан, вывезенных в 1939—1941 годах. Сделать это оказалось очень трудно. Я обращался к советским властям. В конце концов, меня направили к генералу НКВД Федотову. Я беседовал с ним несколько раз. Под большим секретом он сообщил мне, что из Польши вывезено 475 000 поляков. Однако оказалось, что сюда не вошли ни схваченные на границе, ни солдаты, взятые в плен в 1939 году, ни арестованные по подозрению в политической деятельности, и, наконец, не были включены в это число ни украинцы, ни белорусы, ни литовцы, ни евреи, поскольку они как национальные меньшинства считались советскими гражданами. Долгие месяцы работы и сбора информации от наших людей, приходивших к нам из тысяч тюрем и концлагерей, разбросанных по всему Советскому Союзу, позволили нам установить цифру — 1 500 000. Ее подтвердила и информация, полученная нами позже из Польши. Увы, большая часть сосланных к тому времени уже погибла. Один только Бог знает, скольких убили, а сколько умерло в чудовищных условиях тюрем и лагерей.

Когда я приступил к созданию армии, со всех сторон Советского Союза потянулись к местам постоя первых наших частей бывшие узники и ссыльные. Им приходилось преодолевать тысячи километров, бороться

 


1 Солтыс — сельский староста.

2 Гмина — единица административно-территориального деления Польши до 1954 года.

- 30 -

с сопротивлением властей, ставящих различные препоны и не выполняющих условий договора. Пока мы находились на территории СССР, каждый день в наши части приходили люди — оборванные, истощенные, добравшиеся до нас буквально на последнем дыхании. За спиной у них были два года неволи и унижений, непосильной каторжной работы, смерть близких, и все это — за тысячи километров от родного дома, в атмосфере морального террора, который лишал их права на собственную национальность, религию, цивилизацию. Люди эти были уверены, что спаслись из ада, о существовании которого они, выросшие в цивилизованной стране, не имели понятия. Но это были еще не все жертвы. Со временем до меня дошли чудовищные, но — увы — верные известия о судьбе тех польских политических заключенных и пленных, которых германо-российская война застала на польской территории и поблизости от линии фронта. Во многих населенных пунктах они были убиты перед уходом отступающих войск или их гнали пешком и пристреливали по дороге, поскольку не все могли выдержать стремительный переход — а марш иногда тянулся на сотни километров.

 

Колыма

 

О Колыме я услышал еще в тюрьме. И слышал потом не раз, хотя большевики на эту тему говорили неохотно. Отвечали коротко: с Колымы не возвращаются!

Лишь перед самым выходом польской армии из России прибыла группа, состоящая из 171 мужчины, которые только 8 июля 1942-го, почти через год после подписания договора, наконец-то были освобождены с Колымы. Эти люди действительно чудом вернулись к жизни. Почти все перенесли ампутацию пальцев рук и ног, тела их были покрыты язвами — последствие цинги. В страшных условиях так называемых исправительно-трудовых лагерей умирали миллионы людей, однако Колыма работала исключительно на уничтожение. Я лично разговаривал почти со всеми прибывшими оттуда, у меня есть 62 письменных свидетельства. Общее мнение было таково:

—  Колыма — это смерть. Можно выдержать год, в лучшем случае — два. Конечно, можно выдержать и больше, если получишь работу среди лагерной администрации, но эти места почти всегда заняты уголовниками. Для остальных — мороз, доходящий до семидесяти градусов, цинга, голод, пуля или штык охранника.

—  Но что такое эта Колыма?

—  Колыма — это золото. Сколько там золота, никто не знает. Золото всюду, подо мхом, под камнями, золото на поверхности земли. Его добывают самыми примитивными методами, а потом тоннами вывозят самолетами на юг.

По их рассказам, заключенных на Колыму везут через Владивосток, а оттуда из порта Находка морем до Магадана. Это путешествие в трюмах, в самых чудовищных условиях, длится 14 дней. Поляки прибыли на Колыму еще в 1940 году, двумя этапами, каждый по нескольку тысяч человек. Известно, что в трюме корабля, который вышел из порта Находка 5 июля 1940 года, было около 5000 человек. В 1941 году прибыло 2 600 человек, однако не всех высадили в Магадане, 1 500 отправили в порт Пестра Дресва. По самым осторожным подсчетам, в 1940—1941 годах на Колыме находилось около 10 000 польских граждан. Как и во многих других случаях, советские власти не выполнили условие — освободить всех поляков после заключения договора с польским правительством. Всего советские власти освободили с Колымы 583 человека. Первую группу освободили в сентябре или октябре 1941 года (150 человек), вторую — 31 декабря 1941 года (262 человека), третью, о которой я уже упоминал,— 8 июля 1942 года (171 человек). Сомневаюсь, чтобы хоть кто-нибудь из первых двух групп добрался до нашей армии, и мне кажется, что мы можем лишь помолиться за души всех остальных — из тех десяти тысяч, что были вывезены на Колыму.

Как я уже писал, меня неустанно тревожила судьба 15000 офицеров и унтер-офицеров из лагерей военнопленных, которые как в воду канули и о которых советские власти не желали давать никакой информации. До нас доходили разные вести и слухи, но все были слишком расплывчаты, а возможности проверить у нас не было. Так вот, один из прибывших с Колымы, пан П. (фамилия мне известна, но я не привожу ее, поскольку семья его находится в Польше), рассказал следующее.

Осенью 1940 года он работал на строительстве дороги, на 64-м километре от главной трассы. Там он встретился с советской научно-исследовательской экспедицией, занятой поисками полезных ископаемых; члены этой экспедиции случайно провели ночь в одном с ним бараке. От них он узнал, что на строительстве линии Якутск — Колыма работает «много польских офицеров и генералов», режим там очень строгий и приблизиться к работающим практически невозможно.

Другой наш солдат пишет:

«На прииске «Комсомолец» (на Колыме) было около 5 000 заключенных, в том числе 436 поляков. От голода и истощения каждый день умирало 7—11 человек в забое, в зависимости от холода, потому что, когда морозы доходили до 68°, больше умирало от так называемого термического шока. Поляков вместе со мной осталось 46 человек, остальные умерли от истощения, голода и побоев. В марте 1941 года на прииск «Комсомолец» прибыл заключенный, бывший русский начальник НКВД северной Камчатки с полуострова Чукотка, где находятся оловянные рудники. Из разговора с ним я узнал, что в августе 1940 года на Чукотку пришло судно, которое привезло 3 000 поляков, главным образом военных и служащих полиции. Всех поляков, прибывших на Чукотку, загнали на оловянные рудники, причем их специально ставили в штреки, наиболее заполненные окисью олова. Из-за отравления ежедневно умирало около сорока человек. До моего отъезда 90 % поляков погибло. На их место в 1941 году привезли грузин и казахов. До моего отъезда с Колымы, то есть до 7 июля 1942 года, ни один поляк с Чукотки не вернулся».

Описание Колымы, условий труда и нечеловеческого обращения с заключенными потребовало бы отдельной книги. На Колыме

 

- 31 -

отказ от работы, даже из-за болезни или обморока, считался саботажем и карался немедленным расстрелом на месте; охранник был хозяином жизни и смерти. Повсеместная формула: «шаг вправо, шаг влево, шаг вперед, шаг назад» на Колыме слепо исполнялась. Условия жизни были так ужасны, что лишь 15 % могло выдержать более одной зимы. В принципе заключенных освобождают от работы при морозе ниже 51 градуса по Цельсию, однако на практике это не всегда применяется. Обуви нет почти ни у кого, ноги обматывают тряпками, найденными в мусорных ямах. Рабочий день длится двенадцать часов, но заключенные, не выполнившие нормы, как правило, остаются на следующую смену. Заключенные воспринимаются как временные рабочие на один сезон. Это принципиальное, сознательное и заведомое уничтожение людей.

Другой свидетель рассказывает о тех, кто стал инвалидом:

«Я видел один такой лагерь в Магадане. В нем были только инвалиды без рук и ног. Слепых я не видел. Все они стали калеками, отморозив конечности в шахтах. И они не ели свой хлеб даром, а зарабатывали его плетением корзин или шитьем мешков. Даже калеки без обеих рук перекатывали ногами огромные бревна. Другие, без ног, рубили дрова. Я видел и навсегда запомнил, как эти инвалиды ползли в баню пятерками».

Все наши люди, вернувшиеся оттуда, повторяли слова советских заключенных: в отдаленных районах Восточной Сибири (бассейн Лены и Енисея) находятся спецлагеря, отрезанные от всего мира. Туда якобы и перевозили инвалидов. От одного из наших заключенных, который видел эти составы в порте Находка, я услышал следующее:

«Кошмарное зрелище, свидетелем которого я был в лагере «Бухта Находка». Однажды на большом судне привезли около 7 000 калек из лагерей Колымы и Чукотки. 70 % без ног, причем без обеих ног, без рук, ушей, без носов, слепые и сумасшедшие. Год назад, а некоторые и менее года назад, они были отправлены в лагерь совершенно здоровыми людьми, а сегодня, чудовищно искалеченные, они либо ползут на животе, либо совсем не в состоянии двигаться самостоятельно. Почти все с политическими статьями. Вы думаете, их освободили? Нет. Они были бы компрометирующим свидетельством против режима. Мы часто разговаривали с этими беднягами. Ненависть перехватывает горло, когда я вспоминаю все это. Их не освободили, их везли на верную смерть в глубь Сибири, далеко на север от Иркутска. Я сам работал, готовя для них вагоны. Ушло шесть эшелонов».

Принцип — никто не должен вернуться с Колымы — строго соблюдается. Это касается даже охранников НКВД и чиновников. Конечно же, живут они в относительном комфорте и достатке, но никогда уже не увидят ничего, кроме Колымы.

 

Евреи в армии

 

Я оказался в весьма затруднительном положении, когда в армию стали поступать представители национальных меньшинств, прежде всего евреи. Как я уже говорил, определенная часть евреев радостно приветствовала советские войска, вступившие на польскую территорию в 1939 году. Поляки не могли забыть об этом, и мне пришлось сглаживать противоречия и усмирять конфликты. С другой стороны, ряд еврейских общественных деятелей хотели подчеркнуть особое положение евреев. По этому вопросу ко мне обращались два выдающихся еврейских общественных деятеля (представители польских евреев), Альтер и Эрлих. После долгих переговоров они признали, что проект их нереален, потому что тогда я был бы обязан создать также и украинские, и белорусские части. А я отстаивал такой подход: мы возрождаем польскую армию, все граждане, независимо от национальности и вероисповедания, имеют право вступить в нее. В конце концов, я их убедил. Вот фрагмент официального заявления, направленного в польское посольство в Куйбышеве от 31 октября 1941 года, подписанного Альтером и Эрлихом:

«1) Мы абсолютно разделяем принцип, подробно обоснованный генералом Андерсом, а вкратце сводящийся к тому, что польская армия должна формироваться как цельная организация на основе равноправного отношения ко всем польским гражданам, независимо от национальности и вероисповедания, а первейшей задачей этой армии является вооруженная борьба за свободную, демократическую Польшу, общее Отечество всех ее граждан. Мы с удовлетворением приняли заявление генерала Андерса о том, что он отдал приказ о преследовании на территории польской армии в СССР за разжигание национальной розни в любой форме, в том числе и проявлений антисемитизма, и намерен со всей энергией придерживаться вышеуказанного постановления...»

Альтер и Эрлих, социалисты и еврейские патриоты, полярно отличались от советских тоталитаристов. Поэтому большевики их ненавидели и, видимо опасаясь их бегства за кордон, расстреляли. Может быть, Альтер и Эрлих неосторожно обнаружили свое желание выехать в США.

Я уже упоминал о том, что встречался в тюрьме с большим количеством евреев, несомненных коммунистов. Все они сидели по обвинению в принадлежности к оппозиции или прямо в троцкизме. Оказавшись на свободе, я убедился по различным рассказам и даже просто по анекдотам, как сильно антисемитизм укоренился в советской России. Грузин Сталин манипулировал антисемитскими настроениями не хуже, чем это делал немец Плеве при царе, а может, и лучше. Впрочем, проявления антисемитизма не новость в большевистской политике. Ведь еще на съезде РСДРП в Лондоне в 1907 году, когда еврейский Бунд поддержал меньшевиков и выступил, таким образом, против большевиков, Ленин заметил: «Нам не надо в партии еврейского засилья». Эти слова облетели весь мир. Их, прежде всего, запомнил Сталин, развил ленинский принцип и применил весьма широко. Об этом пишет Троцкий в книге «Сталин» (с. 152). А Троцкий Бронштейн был наверняка хорошим специалистом в этом вопросе. Вспоминает он и об антисемитских карикатурах и

 

- 32 -

стишках (с. 399), которые появлялись в партийной прессе. Наконец дошло до того, что Сталин заявил: «Я борюсь с Троцким, Зиновьевым и Каменевым не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры». Это двусмысленное заявление было направлено против «перегибов» в антисемитизме и одновременно звучало предостерегающе: не забывайте, что руководители оппозиции — евреи. Троцкий считает, что это заявление развязало руки антисемитам. В то же время советская Россия, благодаря ловкой пропаганде, особенно в самом начале войны с Германией, не только умела выглядеть государством, где нет антисемитизма, но еще и другие страны обвиняла в антисемитизме. Формально уголовный кодекс определяет антисемитизм как преступление, но в действительности массы настроены антисемитски, так что когда немцы заняли Киев, а румыны — Одессу, после 23 лет советского воспитания местное население устроило страшные погромы. Есть сведения, что в одном только Киеве было убито 80 000 человек, но об этом мало упоминалось в мировой прессе, как, впрочем, и обо всем, что могло рассердить Сталина.

 

Светская жизнь в Куйбышеве

 

Около 20 октября 1941 года из Москвы в Куйбышев переехало вместе с другими дипломатическими представительствами польское посольство, возглавляемое профессором Котом. Я постепенно перестал доверять ему. Это был человек фальшивый до мозга костей и в то же время слащаво-любезный с теми, кто мог быть ему полезен, грубый и равнодушный по отношению ко всем остальным. Его терпеть не могли военные и не слишком любили работники посольства. Он не умел не только завязывать какие-либо отношения с советскими властями, но даже и поддерживать формальные беседы.

Я помню, как в день праздника советской армии, который отмечался в Куйбышеве, после торжественного заседания и представления в театре, советские власти дали прием для дипломатического корпуса. На приеме был также заместитель комиссара НКВД Меркулов, который одновременно занимал должность шефа НКГБ, человек, ненавидимый всеми. Когда я стоял рядом с ним у буфета и разговаривал, послышался голос профессора Кота:

— Господин генерал, представьте меня господину министру.

Меркулов говорил по-польски. Профессор Кот поспешил с неуместным комплиментом:

— Господин министр, для меня большая честь познакомиться с вами, так много я слышал о вас от наших людей.

Меркулов знал, что могли говорить наши люди. Они могли только проклинать его, как проклинала вся Россия. Он повернулся спиной к профессору Коту, вообще ничего не ответив на его слова.

Советское правительство на основании декрета от 8 сентября 1941 года постановило вывезти в Сибирь около 300 000 немцев — советских граждан, проживавших в так называемой автономной республике немцев Поволжья. Осенью 1941 года в этот район был сброшен батальон парашютистов НКВД в немецкой форме. Когда немцы проявили некую симпатию к «немецким солдатам», энкаведешники начали резню. Немецкая республика играла немалую роль в экономике СССР: на ее территории находились крупнейшие фабрики мясных консервов. Немецкие поселения были самыми зажиточными и отличались относительно комфортабельными постройками. Я поехал в Саратов, чтобы на месте посмотреть, нельзя ли получить согласие властей на размещение там польских граждан, освобожденных из тюрем и концлагерей. Я вел переговоры с комиссией, во главе которой стоял генерал НКВД Серов. Подавались, конечно, определенные надежды, но, как всегда, заслонялись объяснением, что все решает Москва. Кстати говоря, Серов как-то заявил:

—У меня в жизни только одна мечта: допросить Гитлера и Геринга.

Конечно, все знали, что следует понимать под словом «допросить». А присутствовавший при этом генерал Жуков добавил:

— А я бы хотел побыть, хотя бы день-два, начальником тыловой службы в Берлине.

В Куйбышеве я нанес визит Калинину, который имел официальный титул Председателя Президиума Верховного Совета, то есть, по европейским понятиям, являлся президентом Советского Союза. Это был старый, больной человек, не игравший никакой государственной роли. Говорил он фразами, заимствованными из советских газет. Конечно, через каждые три слова повторялось: Сталин, Германия, фашисты. Говоря о Польше, он отважно заметил, что поляки — очень мужественные солдаты.

Так вот, этот хилый старик был во всемогущем Политбюро единственным среди так называемых представителей пролетариата представителем крестьянства, то есть представлял более чем 65 % населения. После этого визита я не удивлялся, что мало кто в мире слышал о Калинине, президенте Советского Союза.

 

Генерал Сикорский в России

 

В ноябре 1941 года я узнал о намечающемся приезде генерала Сикорского. Он хотел, прежде чем отправляться в Москву, выяснить, как Сталин относится к польской проблеме. С этой же целью в середине ноября 1941 года состоялась беседа посла Кота со Сталиным. Сталин в принципе согласился с польскими требованиями, отложив, однако, их окончательное удовлетворение до непосредственной встречи с генералом Сикорским.

Требования наши были следующие:

1)    немедленное — в соответствии с заключенным договором — освобождение все еще остающихся в тюрьмах и лагерях поляков;

2)    мобилизация в польскую армию всех поляков, включая и тех, что были мобилизованы в Красную Армию;

3)    перевод армии в район, где было бы возможно ее вооружение и снабжение Великобританией;

 

- 33 -

4) эвакуация 15 000 — 20 000 солдат.

Вернувшись из Кремля, профессор Кот торжествовал. Я не верил в неопределенные советские обещания.

Меня уведомили, что генерал Сикорский едет в Египет, чтобы там навестить воюющую карпатскую бригаду, после чего прибудет в Россию. Я отправился в Тегеран советским самолетом в сопровождении шефа военной миссии генерала Богуш-Шишко.

Встреча наша была очень сердечной. В последний раз мы виделись в Варшаве за несколько месяцев до войны.

После двухнедельного пребывания в Иране мы вылетели в Куйбышев. Советские власти торжественно приветствовали генерала Сикорского на аэродроме, украшенном польскими и советскими государственными флагами. Почетный караул советских войск исполнил гимны обоих государств.

Генерал Сикорский пробыл два дня в посольстве у профессора Кота и постоянно с ним совещался. Как непохоже было на сердечную встречу в Тегеране такое заявление:

— Генерал, кое-кто считает вас моим конкурентом. Скажите, вы — мой человек? Ваши люди — мои люди?

Я ответил, что все мы — люди Польши, и если ставить вопрос именно так, то на нас можно полностью положиться.

Далее генерал Сикорский отметил, что условия, в которых я работаю, дают мне слишком большую самостоятельность, что формирующаяся армия полностью мне подчиняется, и это вызывает у него опасение, как бы я не перерос его. Впрочем, говорил он это без явной враждебности.

Я спросил, доверяет ли он мне, потому что в противном случае я не могу принять на себя ответственность за организацию армии в столь тяжелых и сложных условиях.

Тогда генерал Сикорский сменил тон — оказалось, что яд профессора Кота действует недолго,— и заявил, что доверяет мне абсолютно. Он подчеркнул, что в армии его должны принимать с соответствующими почестями — видимо, и тут профессор Кот посеял в нем сомнения,— на что я ответил, что он будет принят, как подобает Верховному Главнокомандующему. Он попросил — как бы мимоходом указывая источник,— чтобы я облегчил работу профессору Коту и жил бы с ним в согласии.

Далее генерал Сикорский заговорил о польско-советском договоре, выражая веру в лояльность Сталина и советского правительства, но желая, видимо, услышать и мое мнение по этому щекотливому вопросу. Я старался убедить его, что следует быть предельно осторожным и недоверчивым, ведь это те самые люди, которые заключили пакт с Германией и вонзили нож в спину Польши, и приводил множество фактов преднамеренного уничтожения поляков в 1939-м, 1940-м и 1941 годах, а также после начала войны с Германией. Я доказывал, что так называемая амнистия не выполняется, как следует по договору, поскольку сотни тысяч людей гниют и умирают в лагерях и тюрьмах, что у нас нет никакой информации о пропавших офицерах и что все это очень подозрительно. Мы постоянно наталкиваемся на всякие препоны в организации армии. Несмотря на наши протесты, целые эшелоны с людьми не доходят до армии, но, под предлогом нехватки мест для размещения высылаются советскими властями в южном направлении без точного указания места назначения. Слушал он внимательно, но я не знаю, насколько мне удалось убедить его. В день приезда генерала Сикорского в Куйбышев нам удалось выпустить первый номер еженедельника «Белый Орел»; там был помещен приказ, в котором я приветствовал генерала Сикорского, согласно надеждам и чувствам каждого нашего солдата, как Верховного Главнокомандующего.

 

Переговоры: Сикорский Сталин

 

2 декабря мы полетели в Москву. Я проинформировал генерала Сикорского о тяжелых условиях, в которых находится армия о плохом питании и о требовании советских властей уменьшить численность армии до 30000, что означало бы голодную смерть для остальных. Тогда я впервые высказал идею перевода армии и беженцев на Ближний Восток. Генерал Сикорский сначала отверг ее, но потом вернулся к ней в разговоре со Сталиным. Прием на аэродроме в Москве был подобен приему в Куйбышеве.

Беседа со Сталиным состоялась 3 декабря 1941 года. Присутствовали: генерал Сикорский, председатель Совета Народных Комиссаров СССР Сталин, посол профессор Кот, комиссар иностранных дел Молотов, командующий польской армией в СССР генерал Андерс, а также секретарь Молотова в качестве переводчика. На самом деле роль переводчика выполнял я, ведя протокол вместе с послом Котом. Ход беседы привожу согласно этому протоколу, просмотренному генералом Сикорским, поскольку советского протокола мы — несмотря на все наши старания — так и не получили.СИКОРСКИЙ: Я безмерно рад, что могу приветствовать одного из настоящих творцов современной истории и руководителя героической русской армии. Как солдат я выражаю восхищение мужественной обороной Москвы, которой вы лично столь эффективно руководили, находясь в столице. В то же время я благодарю господина президента за необычайное гостеприимство, которое чувствую с первых минут пребывания на советской земле.

СТАЛИН: Благодарю господина премьера за добрые слова и рад видеть вас в Москве. СИКОРСКИЙ: Начну с того, что я никогда не поддерживал политики, проводимой против советской России в двадцатые годы. Поэтому я имел моральное право подписать договор, способный претворить в жизнь идеи, которые я издавна провозглашал. Больше того, в этом важном для будущего деле меня поддерживает польский народ, как на Родине, так и за границей: в Америке, где проживает 4,5 миллиона поляков, в Канаде, Франции, где их 600 000, а также и в других странах. Мои давние политические противники и сейчас мешают мне. Мне не хотелось бы, чтобы промедление в реализации договора ослабило политику сближения и сотрудничества между нашими государствами. От полного и реального проведения в жизнь всех его пунктов зави-

 

- 34 -

сит — осуществится ли крутой поворот в наших отношениях. Это зависит от вас, поскольку ваше слово в этой стране — решающее. Поэтому следует тщательно исполнять условия нашего договора, чтобы стала невозможной любая дискриминация поляков в вашей стране. Я прекрасно понимаю сложное положение, в котором сейчас находится Россия. Четыре пятых всех вооруженных сил германского рейха навалилось на вас. Понимая это, я выступаю адвокатом вашего дела в Лондоне и Соединенных Штатах. Уже несколько месяцев тому назад я подал соответствующие документы, доказывающие необходимость создания второго фронта на западе.

СТАЛИН: Благодарю господина премьера. Это правильно и хорошо. СИКОРСКИЙ: Но это нелегкая задача. Существуют большие транспортные трудности. Переправить через канал Ла-Манш большое количество войск, занять и закрепить определенные позиции на континенте — дело непростое. Подобные операции следует подготавливать весьма старательно, тщательно и основательно, тут нельзя нажимать, чтобы не повторился второй Дакар.

МОЛОТОВ: Правильно. Если подобная операция не удастся, моральные потери будут очень велики.СИКОРСКИЙ: Однако возвращаюсь к сущности вопроса. Я заявляю вам, господин президент, что ваше распоряжение об амнистии не выполняется. Большое количество наших людей, причем наиболее ценных для армии, находится еще в лагерях и тюрьмах.

СТАЛИН (записывает): Это невозможно, поскольку амнистия касалась всех и все поляки освобождены. (Последние слова адресованы Молотову. Молотов поддакивает.)

АНДЕРС (уточняет детали по желанию генерала Сикорского): Это не соответствует действительному положению вещей, поскольку у нас есть абсолютно точные данные, что в лагерях освобождали сначала евреев, затем украинцев, а потом, наконец, наиболее физически слабых поляков. Сильных задерживали, освобождая лишь немногих из них. У меня в армии есть люди, вышедшие из таких лагерей несколько недель назад, и они утверждают, что в некоторых лагерях остаются еще сотни и даже тысячи наших соотечественников. Приказы правительства там не исполняются, поскольку коменданты отдельных лагерей не желают лишаться лучшей рабочей силы, без которой выполнение производственного плана стало бы невозможным.

(Молотов улыбается, кивая головой.)

АНДЕРС: Люди эти совершенно не понимают всего значения нашего общего дела, которое таким образом несет большие потери.

СТАЛИН: Этих людей следует отдавать под суд.

АНДЕРС: Так точно.СИКОРСКИЙ: Не наше дело предоставлять советскому правительству точные списки наших людей, полные списки есть у комендантов лагерей. У меня с собой список, где значится около 4 000 офицеров, вывезенных насильно и находящихся в данный момент в тюрьмах и лагерях, и даже этот список неполон, потому что содержит лишь те фамилии, которые названы по памяти. Я поручил проверить, нет ли их в Польше, с которой у нас постоянная связь. Оказалось, что там нет ни одного из них; так же, как и в лагерях военнопленных в Германии. Эти люди находятся здесь. Ни один из них не вернулся.

СТАЛИН: Это невозможно. Они убежали.

АНДЕРС: Куда они могли убежать?

СТАЛИН: Ну, в Маньчжурию.

АНДЕРС: Невозможно, чтобы все смогли убежать, тем более что с момента отправки их из лагерей военнопленных в исправительно-трудовые лагеря и тюрьмы полностью прекратилась их переписка с семьями. Я совершенно точно знаю от тех, кто вернулся с Колымы, что там находится много наших офицеров, известны даже их фамилии. Я знаю, что эшелоны с поляками, готовыми к освобождению и отправке, в последнюю минуту оказались задержанными. У меня есть информация, что наши люди находятся даже на Новой Земле. Большую часть офицеров, перечисленных в этом списке, я знаю лично. Среди них — мои офицеры штаба и командиры частей. Люди эти погибают в страшных условиях.

СТАЛИН: Наверняка их уже освободили, просто они еще не прибыли. СИКОРСКИЙ: Россия велика, и трудности тоже велики. Может быть, местные власти не исполнили приказов. Те, что прибыли, освобожденные, рассказывают, что оставшиеся влачат жалкое существование. Если бы кто-нибудь из них оказался за границами России, то непременно дал бы мне знать.

СТАЛИН: Знайте, что у советского правительства нет никаких причин задерживать хотя бы одного поляка; я выпустил даже агентов Соснковского, которые устраивали нападения на нас и убивали наших людей.

АНДЕРС: Однако у меня есть информация от верных людей с названиями тюрем и номерами камер, в которых содержатся поляки. Я знаю много лагерей, в которых задерживается большое количество поляков, и они принуждены продолжать работать.

МОЛОТОВ: Мы задержали только тех, которые после начала войны совершили преступления, организовывали диверсии, устанавливали рации и т. д. Этих вы наверняка не будете отстаивать.

КОТ: Конечно нет, но я же неоднократно просил, чтобы нам предоставили списки этих людей, поскольку очень часто такие обвинения выдвигаются против тех, кого я знаю как горячих патриотов и которые абсолютно невиновны.

(Молотов кивает головой.) СИКОРСКИЙ: Не будем касаться времен войны. Сейчас хорошо было бы, чтобы господин президент сделал официальное заявление по этому вопросу с целью принципиальной перемены отношения к полякам в советской России. Это же не туристы, но люди, силой вывезенные из своих родных городов, из своих домов. Они тут оказались не по своей воле, их сослали, они прошли через чудовищные страдания.

СТАЛИН: Население Советского Союза хорошо относится к полякам. Ошибки совершают только служащие.

АНДЕРС: Речь идет не только о служащих, которые плохо исполняли приказы, но и о том, чтобы русский народ понял, что формирование польской армии не представляет

 

- 35 -

для него никакой опасности. Нам особенно важны хорошие отношения с населением. СИКОРСКИЙ: Я видел в Куйбышеве эшелон с нашими людьми, он произвел на меня ужасное впечатление. Им следует немедленно помочь. Я делю поляков, находящихся в СССР, на две категории: способных работать — и они должны получить работу в возможно хороших условиях...

СТАЛИН: В таких же условиях, как и советские граждане...СИКОРСКИЙ: Об этом и речи не идет, не в таких же, но хотя бы в сносных условиях. Ведь это в наших общих интересах — как можно полнее использовать их в военных целях. Господин президент, конечно же, понимает, что неправильно использовать специалиста по строительству танков на лесоповале или отправлять выдающегося химика на работу в сельском хозяйстве. Вторая категория наших граждан — это неспособные к труду, старики, женщины и дети, которые должны быть собраны в местностях с соответствующим климатом и условиями, чтобы посольство могло ими заняться. Из трудовых лагерей все должны быть выпущены немедленно, а оставлены лишь те, что живут в ссылке в сносных условиях. Нескоординированные переброски людей туда и обратно лишь возбуждают плохие настроения, потому что происходят в очень тяжелых условиях, и в результате окажется, что мы своим договором с вами причинили этим людям одно зло. Люди умирают, не вынеси плохих условий. Эти жертвы серьезно отягчат наши будущие отношения. Людям этим надо помочь, и не стоит торговаться из-за нескольких миллионов рублей, ведь во время войны это — ничтожная сумма. Финансовая помощь польскому правительству должна быть оказана в большом масштабе. И совершенно необходимо, чтобы представители польского посольства были допущены во все места скопления поляков и имели не только формальные, но и реальные права. Так, например, наш представитель в Архангельске не в состоянии помочь людям, и его работа ограничивается лишь отправкой эшелонов. Он даже не может раздать польскому населению теплой одежды. Мне также важно, чтобы представительство польского посольства начало работать во Владивостоке, поскольку американские поляки собрали много вещей для поляков в России, но согласны переслать их лишь представителям польского посольства.

СТАЛИН: Согласен на представителей также и во Владивостоке.

МОЛОТОВ: Я думаю, вряд ли в лагерях еще остаются ваши люди.

АНДЕРС: Однако я со всей ответственностью заявляю, что это так, повторяю, задерживают самых сильных, потому что нуждаются в рабочей силе. И таким образом вредят нашему общему делу.

СТАЛИН: Это будет сделано. Исполнительные органы получат специальные указания, однако надо понять, что мы ведем войну. СИКОРСКИЙ: И хорошо ее ведете.

СТАЛИН: Ну, нет, средне. Транспорт наш был страшно перегружен. Мы вывозили раненых, эвакуировали население, мы переместили 70 крупных заводов. Поляки должны понять огромные трудности, какие у нас были. Но дела пойдут лучше. СИКОРСКИЙ: Польское население следует разместить в местностях с более приемлемым климатом.

СТАЛИН: Об этом следует подумать. В Фергане и Узбекистане хлеб привозной, потому что там мы разводим хлопок, есть даже постановление, запрещающее там выращивать зерновые. С этой точки зрения это не очень удобные территории. Пожалуй, южные районы Семипалатинской области больше бы подошли. Впрочем, мы можем посмотреть, как это выглядит на карте. (Все встают и подходят к карте, Сталин показывает на карте.) Значит, Ташкент, Алма-Ата и весь Южный Казахстан. КОТ: Для тех, кто сейчас находится на Дальнем Востоке, может быть, удобнее были бы территории около Барнаула и Новосибирска.

СТАЛИН: Там холодно, но хлеба много.

КОТ: Но куда посылать тех, кто в Архангельской области и в Коми?

СТАЛИН: Тоже в Южный Казахстан. (Садятся к столу.)СИКОРСКИЙ: Что касается займа, то я считаю, что 100 миллионов рублей устроили бы нас на достаточно долгое время, и вам не пришлось бы слышать упреки, что вы чините препятствия по пустякам.

МОЛОТОВ: Но ведь мы уже дали 65 миллионов.

КОТ: Но это на армию. СИКОРСКИЙ: Гитлер научил всех, как без золота, одной только работой можно добиваться великих целей. Господин комиссар, не подражайте западным министрам финансов, которые сначала спорили из-за каждого миллиона.

СТАЛИН (соглашаясь): Хорошо. СИКОРСКИЙ: Это все, что я хотел сказать о польском гражданском населении. Теперь затрону военные дела. Должен ли я сразу говорить о проблеме в целом, или будем обсуждать отдельные вопросы по очереди?

СТАЛИН: Как хотите, господин генерал. СИКОРСКИЙ: Мы, поляки, понимаем войну не как символ, а как настоящую борьбу.

(Сталин кивает, соглашаясь.)

АНДЕРС: Мы хотим воевать на континенте за независимость Польши. СИКОРСКИЙ: В Польше мы имеем сильную военную организацию, строго законспирированную, потому что там расстреливают за каждое слово. (Сталин кивает. Генерал Сикорский информирует о методах борьбы польского народа с немцами.) Наши войска сражаются всюду. В Великобритании мы имеем корпус, который нуждается в пополнении. У нас есть военный флот, который действует великолепно. У нас 17 авиационных эскадрилий, которые получают новейшие английские самолеты и храбро воюют. 20 % потерь немецкой авиации над Англией — это заслуга польских пилотов.

СТАЛИН: Я знаю, что поляки отважны. СИКОРСКИЙ: Когда ими хорошо руководят. Благодаря Богу, ну и господину президенту, здесь находится генерал Андерс, мой лучший солдат, его восемь звездочек, означающих ранения, свидетельствуют о его отваге. Вы посадили его в тюрьму за то, что он хотел соединиться со мной. Это лояльный военачальник, не политик, который и

 

- 36 -

своим подчиненным не позволит проводить никакой политики.

СТАЛИН: Лучшая политика — это хорошо воевать. (Обращается к генералу Андерсу.) Сколько вы сидели в тюрьме?

АНДЕРС: 20 месяцев.

СТАЛИН: А как с Вами обходились?

АНДЕРС: Во Львове исключительно плохо. В Москве немного лучше. Но господин президент сам понимает, что значит «лучше» в тюрьме, если просидеть 20 месяцев.

СТАЛИН: Ну, ничего не поделаешь, такие были условия.СИКОРСКИЙ: У меня одна бригада в Тобруке, она будет переведена в Сирию и реорганизована в дивизию моторизованной пехоты с двумя батальонами танков. Если будет такая необходимость, можно будет перебросить ее сюда, на восток. У нас есть несколько военных кораблей. Когда я вручил награды морякам нашей подводной лодки на Мальте, потопившей итальянский крейсер и еще одно транспортное судно, экипаж так воодушевился, что потом лодка вошла в греческий порт и, несмотря на поврежденный перископ, потопила еще один крейсер и одно греческое транспортное судно. Вернулись без всяких потерь. Так будет биться польский солдат всюду, если им хорошо командовать. Страна наша оккупирована, и единственный резерв нашей молодежи мы имеем здесь. Я хочу послать для пополнения в Шотландию и Египет всего 25000, из остальных следует сформировать около 7 дивизий. Это безмерно важно для Отчизны, которая смотрит на армию как на символ сопротивления и независимости. Мы хотим драться, поэтому войска в Шотландии будут использованы как авангард для открытия второго фронта или же переброшены сюда, на восток. В этом случае я лично принял бы командование. Нынешние трудности с питанием, снаряжением и обучением весьма тревожат меня, боюсь, что части, формируемые в подобных условиях, будут ни на что не годны. Вместо того чтобы посвятить свои силы и жизнь общему делу, люди влачат жалкое существование или бесцельно гибнут. Война будет долгая. Великобритания и Соединенные Штаты излишне разоружились, а их военной промышленности, особенно американской, потребуется много времени, чтобы достичь необходимого уровня. Однако уже сейчас Рузвельт и Черчилль уверяют меня, что смогут вооружить наши дивизии одновременно с вашими, причем это никак не повлияет на поставки для вас, при одном, впрочем, условии: если формирование нашей армии будет происходить на территории, куда можно без особого труда доставлять английское оружие и продовольствие. Нынешнее состояние вооружения наших дивизий абсолютно неудовлетворительно. Они не готовы к бою, поскольку не получили всего необходимого снаряжения. Генерал Андерс объяснит вам подробно.

(Андерс подробно характеризует состояние полученного вооружения и общие проблемы снабжения польской армии, подчеркивая непреодолимые трудности, с которыми приходится сталкиваться ежедневно.)

СТАЛИН (спрашивает о некоторых деталях артиллерийского вооружения): Россия начала войну с дивизиями по 15 000 человек, которые, однако, на практике оказались не слишком маневренными, вследствие чего мы перешли на тип облегченной дивизии в составе около 11 000 человек. СИКОРСКИЙ: Условия, в которых сейчас формируется польская армия, совершенно никуда не годятся. Солдаты мерзнут в летних палатках, страдают от нехватки питания и прямо-таки приговорены к медленной гибели. Поэтому я предлагаю вывод всей армии и всего людского резерва, способного к несению военной службы, например, в Иран, где климат, а также несомненно обеспеченная нам американо-английская помощь, возможно, дадут людям за короткое время прийти в себя, и мы сформируем, сильную армию. Армия эта затем вернется сюда на фронт, чтобы занять на нем свое место. Это согласовано с Черчиллем. Со своей стороны, я готов официально заявить, что армия вернется на русский фронт и что она может быть усилена несколькими британскими дивизиями.

АНДЕРС (продолжает сообщение о нынешнем положении формируемой армии и доказывает, что при таком питании, медицинском обслуживании и размещении в условиях тяжелого климата организация частей, способных вести боевые действия, совершенно невозможна): Это жалкое существование, при котором все усилия людей направлены только на то, чтобы просто выжить. Ведь речь идет, прежде всего, о том, чтобы польская армия как можно скорее была готова к бою и могла бы сражаться за Польшу вместе с союзниками, что в нынешних условиях абсолютно невозможно. Поэтому совершенно необходим перевод армии в условия такого климата, питания и снабжения, которые позволили бы двинуться всему делу вперед. Ввиду трудностей, перед лицом которых стоит Россия, следует принять во внимание возможность английско-американских поставок. Наиболее подходящая территория — это Иран. Весь личный состав армии и все мужчины, способные нести воинскую службу, должны быть переведены туда. Когда мы примем участие в боях, наша армия не должна быть лишь символом, но служить цели, во имя которой мы воюем во всем мире, цель эта — борьба за Польшу. СИКОРСКИЙ: Я хотел бы, чтобы советское правительство с доверием отнеслось к моим словам. Если я говорю «да» — то это означает «да», если говорю «нет» — то это значит «нет», а если я не говорю ничего, то или не могу, или не хочу сказать правду.

СТАЛИН (тоном раздраженным и явно недовольным): Я человек опытный и старый. Я знаю, что если вы выйдете в Иран, то сюда уже не вернетесь. Вижу, у Англии полно работы, и она нуждается в польских солдатах.СИКОРСКИЙ: Мы с Великобританией связаны военным союзом, она свои обязанности выполняет честно. Кроме того, в Великобритании мы имеем настоящую самостоятельность. Я могу перебросить сюда корпус из Шотландии, и Англия наверняка не будет мне чинить никаких препятствий. Точно так же я могу перевести сюда части из Тобрука.

КОТ: Поляки особенно хорошо воюют, когда они близки к своей Родине.

 

- 37 -

СТАЛИН: Правда, Иран не так уж далеко, но англичане могут заставить вас воевать с немцами на территории Турции, а завтра в войну может вступить Япония.

АНДЕРС: Мы хотим воевать за Польшу. Мы верим, что даже самые сильные авиация и военный флот не решат исхода войны. Его решат сражения на континенте. Мы все без исключения любим свою Отчизну и хотим войти в нее первыми, хотим как можно скорее отправиться в бой, но в тех условиях, в которых мы сейчас находимся, армия наша никогда не достигнет необходимой боеспособности.СИКОРСКИЙ: Англия сегодня и Англия раньше — это небо и земля. У англичан сейчас достаточно войск для обороны своих островов, так что у них нет никаких причин задерживать наш корпус. (Молотов предлагает вызвать генерала Панфилова и отдает соответствующие распоряжения секретарю.)

АНДЕРС (объясняет трудности формирования и условий жизни в Колтубанке, Татищеве и Тоцком, нерегулярность поставок продовольствия, фуража, снаряжения, боеприпасов и т. д.): Это лишь жалкое существование и зря потерянное время. Формирование армии в этих условиях абсолютно невозможно.

СТАЛИН (раздраженный): Если поляки не хотят воевать, пусть уходят. Мы их держать не станем. Если хотят, пусть уходят. СИКОРСКИЙ: Если бы могли сформировать армию, мы бы уже сражались, но сколько же времени потеряно не по нашей вине. В нынешних районах размещения мы все еще не имеем никаких условий для обучения солдат. (Минута молчания.) В таком случае прошу как-то иначе решить этот вопрос.

СТАЛИН: Если поляки не хотят воевать, пусть прямо скажут: да или нет. Мне 62 года, и я знаю: где армия формируется, там она и остается.СИКОРСКИЙ (более резким тоном): В таком случае, прошу указать мне другое решение, потому что здесь нет условий для организации нашей армии, а я не хочу, чтобы люди гибли понапрасну. Я не ставлю ультиматумов, но когда впереди — суровая зима, ветра и морозы, от которых гибнут люди, то я не могу смотреть на это и молчать.

АНДЕРС: Морозы уже доходили до 33°. Люди живут в палатках, большей частью без печек, нам их доставляют слишком мало. Утром просыпаются с отмороженными носами и ушами. Это не формирование армейских частей, а жалкое существование. СИКОРСКИЙ: Необученных солдат нельзя бросать в бои с немцами. Это была бы непростительная компрометация армии. Польская армия должна быть хорошо вооружена, и воевать как целостное соединение.

АНДЕРС: Мы затем и формируемся, чтобы сражаться, причем я имею в виду именно бои на континенте. По моим расчетам, я могу иметь 150000 солдат, то есть 8 дивизий. А тем временем у меня всего две дивизии, этим все и ограничивается. Мы не получаем необходимого продовольствия, а обещания не выполняются.

СТАЛИН (генералу Сикорскому): Как вам угодно.СИКОРСКИЙ: Я не хочу так ставить вопрос. Я все еще жду новых предложений, и согласен на любое приемлемое решение.

СТАЛИН (с оттенком иронии): Я вижу, что англичане нуждаются в хорошей армии. СИКОРСКИЙ: Оценка эта не точна. В Англии нас ценят, но не эксплуатируют. Я хорошо знаю Черчилля и знаю, что он хочет сделать все, чтобы помочь России.

АНДЕРС: У меня 60 % резервистов, эти люди после двух лет должны прийти в себя и пройти переподготовку. Добровольцы тоже пребывают в тяжелом состоянии и должны пройти обучение, а для этого необходимо время и соответствующие условия.

СТАЛИН (раздраженный): Это значит, что мы дикари и ничего уже не можем исправить. Выходит, что русский может только душить поляка, но сделать для него ничего не способен. Но обойдемся и без вас. Можем всех отдать. Сами справимся. Освободим Польшу и тогда отдадим вам ее. Но что на это люди скажут? Весь мир насмешим тем, что не можем договориться об этом.СИКОРСКИЙ: Я не получил ответа — где я должен создавать армию, чтобы она могла принять участие в войне, а не гибнуть в страшных климатических условиях. Прошу конкретных предложений. Еще раз категорически заявляю, что мы хотим биться за Польшу плечом к плечу с вами.

СТАЛИН: Если вы пойдете в Иран, вам придется воевать в Турции против немцев; если завтра в войну вступит Япония, тогда против Японии. Как прикажут англичане. Может быть, в Сингапуре.

АНДЕРС: Мы хотим воевать на континенте против немцев за Польшу. Наши люди давно не видели своей Отчизны, а никто не любит свою Родину так, как поляки. Отсюда нам ближе всего до Польши. СИКОРСКИЙ: Патриотизм поляков не нуждается в доказательствах. Я вынужден признать, что до сих пор не вижу никаких альтернативных предложений.

СТАЛИН: Если вы так уж хотите, один корпус, 2—3 дивизии могут уйти. А если хотите, могу дать место и средства на формирование 7 дивизий. И все-таки я вижу, что англичане нуждаются в польских солдатах. Ведь и Гарриман, и Черчилль согласились на эвакуацию польской армии. СИКОРСКИЙ: Не так плохи дела англичан, чтобы польская армия, которая здесь формируется, могла бы решить их судьбу. Они медлительны, но уже сегодня представляют собой большую силу. Это я сам потребовал от Черчилля выступления по вопросу эвакуации нашей армии. Однако я засвидетельствую свою добрую волю: я готов оставить армию в России, если вы выделите удобный район для концентрации польских сил и гарантируете снабжение и размещение, создав условия, необходимые для обучения армии.

МОЛОТОВ: Панфилов готов. Вы не имеете ничего против присутствия генерала Панфилова? (Все выражают согласие. Через минуту входит генерал Панфилов, заместитель начальника генштаба).

(Далее идет разговор между Сталиным, генералом Андерсом и генералом Панфиловым об условиях создания польской армии.)

АНДЕРС: Я категорически утверждаю, что мы не получаем полагающегося нам предо-

 

- 38 -

вольствия и фуража для лошадей. Дивизии не получили ни всех обещанных продуктов питания, ни столь необходимого снаряжения, как печки для палаток. С тех пор как мне обещали прислать трактора, прошло уже несколько месяцев, а они все еще не пришли. Все наши просьбы остаются без ответа, а обещания советских военных властей не выполняются. У меня в частях сыпной тиф, а я не могу допроситься санитарного поезда. Солдаты уже несколько месяцев не получают мыла, строительных инструментов, досок, гвоздей, совершенно не видят овощей. Многих дополнительных продуктов питания нам вообще не доставляют. Транспортных средств катастрофически не хватает, а те, что есть, в очень плохом состоянии. Пару недель назад количество пайков вдруг уменьшили с 44 000 до 30 000 и, несмотря на то, что президент Сталин обещал нашему послу вернуть прежнее количество пайков — 44 000, до сих пор это не сделано. На 1 декабря весь лагерь в Тоцком вообще не получил продовольствия. (Перечисляет ряд других недостатков в снабжении.) Это неправда, будто мы не сообщали об этом. Я постоянно обращался к полковнику Волковыскому, через которого осуществляется связь, и сам посылал телеграммы и официальные обращения. (Панфилов молчит.) Я также неоднократно лично ездил по всем этим делам.

СТАЛИН (очень резко Панфилову): Кто в этом виноват?

ПАНФИЛОВ: Были соответствующие инструкции, приказ отдал генерал Хрулев.

СТАЛИН: Когда я распорядился увеличить количество пайков?

ПАНФИЛОВ: Две с половиной недели назад.

СТАЛИН: Так почему же приказ до сих пор не выполнен? Они что, должны питаться вашими инструкциями?

(Эту часть разговора Сталин ведет в очень резком тоне. Генерал Панфилов стоит навытяжку, краснеет и бледнеет.) СИКОРСКИЙ: Только большие трудности, с которыми мы постоянно сталкиваемся здесь, и плохие условия принудили меня так поставить вопрос.

СТАЛИН: Мы можем обеспечить польской армии те условия, в которых находится Красная Армия.СИКОРСКИЙ: В тех условиях, которые были до сих пор, не удастся организовать даже корпус.

СТАЛИН: Я понимаю, что условия плохие. Наши части формируются в лучших условиях. Ну что ж, если в Иране вам обещают обеспечить лучшие условия... Что касается нас, то мы можем дать вам лишь то, что имеет наша армия. А питание советского солдата лучше, чем немецкого.

АНДЕРС: Если я получу полное питание, какое полагается солдату, этого будет достаточно, но его должны доставлять без этих постоянных перерывов, как было до сих пор. Я должен иметь, возможность сам распоряжаться, создавать запасы, а не жить одним днем, когда, если транспорт запоздает, солдаты остаются голодными. СИКОРСКИЙ: Я еще раз заявляю о нашем желании воевать вместе с вами против нашего общего врага — Германии.

СТАЛИН: А мне казалось, что англичане нуждаются в вашей армии. СИКОРСКИЙ: Нет, это я, видя, какие тут перед нами встают трудности, добивался у англичан и американцев помощи в переводе наших солдат в лучшие условия.

АНДЕРС (сообщает точные данные о количестве польских солдат, находящихся на юге России, называя соответствующие районы; затем идет дискуссия о местах формирования, речь идет об Узбекистане, Туркмении, Закавказье): Я рассчитывал на 150 000 человек, но среди них много евреев, которые в армии служить не хотят. СТАЛИН: Евреи — плохие солдаты. СИКОРСКИЙ: Многие из тех евреев, которые выразили желание служить, это спекулянты или осужденные за контрабанду, из них никогда не выйдет хороших солдат. Такие не нужны в польской армии.

АНДЕРС: 250 евреев дезертировали из Бузулука из-за слухов (которые оказались ложными), будто бомбили Куйбышев. Более 60 дезертировали из 5-й дивизии накануне объявленного дня раздачи оружия.

СТАЛИН: Да, евреи — никудышные вояки. (Начинается дискуссия между Сталиным, генералом Андерсом и генералом Панфиловым о вооружении и его недостатках.) СИКОРСКИЙ: Когда мы получим новые места размещения и узнаем о других подробностях формирования армии? (Сталин громко советуется с генералом Панфиловым и называет ориентировочно — Узбекистан, Туркмения, Закавказье.) СИКОРСКИЙ: После формирования и переподготовки все следует собрать в одно целое, чтобы ударить всей армией, потому что только это надлежащим образом подействует на моральный дух польского народа.

СТАЛИН: На это уйдет много времени.

АНДЕРС: Нет. Если все будет сделано, как следует, формирование после получения оружия не будет долгим. (Сталин касается вопроса формирования армии без корпусов).СИКОРСКИЙ: Может, это и лучше. Мы согласны на это, надо только как следует вооружить и обеспечить дивизии.

СТАЛИН: Организация без корпусов куда лучше, потому что командующий армией при существовании корпусов перекладывает всю ответственность на командующих корпусами, и в конце получается, что никто ни за что не отвечает. Лучше, чтобы в вашей армии просто было 7 дивизий, так, как сейчас в нашей.СИКОРСКИЙ: Я прослежу, чтобы военные поставки к вам из-за границы увеличились. При желании это можно сделать.

СТАЛИН: Мы дадим часть, англичане должны прислать остальное. Однако морские транспорты не всегда приходят в срок. Они могут опаздывать, следует принимать это во внимание.СИКОРСКИЙ: Я должен эвакуировать отсюда 25000, потому что они нужны для авиации, флота и танковых частей. Кроме этого, мы можем сформировать 7 дивизий. Ведь здесь находится наш единственный резерв живой силы. Достаточно ли у вас самолетов?

СТАЛИН: Самолетов никогда не бывает достаточно. Количественно мы находимся

 

- 39 -

на том же уровне, что и немцы, качественно даже превосходим их. Зато с танками дела обстоят куда хуже. СИКОРСКИЙ: В Ливии уничтожена часть немецкой авиации.

СТАЛИН: Вот уже два месяца мы не чувствуем перевеса немецкой авиации. Летчики у них сейчас молодые, неопытные. Самолеты не слишком скоростные. А сколько в вашей эскадрилье самолетов? СИКОРСКИЙ: 27, из них 18 на первой, а 9 на второй линии.

СТАЛИН: Это наш авиаполк. СИКОРСКИЙ: У нас будет возможность перебросить из Англии несколько авиационных эскадрилий для нашей армии. Там люди горят желанием попасть сюда. (Сталин хвалит английских летчиков, находящихся в России.)СИКОРСКИЙ: У наших летчиков острый глаз и быстрая ориентация.

СТАЛИН: Лучшие и храбрейшие летчики — это славяне. Они действуют стремительно, потому что это молодая раса, которая не растратила своих сил.СИКОРСКИЙ: Эта война омолодит англосаксов. Британцы — это не французы, с которыми практически все кончено. СТАЛИН: Я с этим не согласен. СИКОРСКИЙ: Простой народ, может быть, еще чего-то стоит, но верхи большей частью ничего из себя не представляют.

(Продолжительная беседа на тему Петена, Вейгана и других).

СТАЛИН: Немцы сильны, но славяне их раздавят.СИКОРСКИЙ: Я хотел бы теперь поехать посмотреть армию и посетить места, где сконцентрировано гражданское население, а потом вернуться в Москву, чтобы еще раз увидеться с господином президентом.

СТАЛИН: Пожалуйста, я в вашем распоряжении.СИКОРСКИЙ: Завтра я выступаю по радио от имени народов, оккупированных Германией. Текст моей речи вам должен был передать комиссар Вышинский.

СТАЛИН: Да, я читал, будет очень хорошо, если это выступление прозвучит по радио. СИКОРСКИЙ: Я считаю, что мир должен это услышать. Выступление будут транслировать также Би-би-си и Америка. СТАЛИН: Я велел перевести его на сорок языков.СИКОРСКИЙ: Прошу объявить заранее мое выступление. Я предлагаю подписать совместное политическое заявление. Правда, я на этом не настаиваю, но проект оставляю господину президенту (вручает проект заявления).

СТАЛИН: В принципе я согласен. Я прочитаю, и завтра мы это вместе обсудим. СИКОРСКИЙ: Итак, я считаю вопрос об армии согласованным. В совместной комиссии, которая должна собраться как можно скорее, чтобы закончить это дело, меня заменит генерал Андерс. Для поездки по лагерям господин президент, я полагаю, назначит своих доверенных лиц.

СТАЛИН: Да. (Называет Вышинского и генерала Панфилова, спросив, подходят ли они генералу Сикорскому.)

(СИКОРСКИЙ отвечает утвердительно и уходит вместе с послом Котом. Генерала Андерса СТАЛИН задерживает.)

(Беседа СТАЛИНА с генералом Андерсом длится несколько минут. СТАЛИН спрашивает о сотрудничестве с генералом Панфиловым, на что генерал Андрес отвечает, что работали они при полном взаимопонимании, но генерал Панфилов мог сделать не так уж много.)

АНДЕРС: Теперь, когда господин президент обещал убрать все преграды, я верю, что формирование армии пойдет, как следует.

СТАЛИН: Мне очень жаль, что я до сих пор не встречался с вами.

АНДЕРС: Это не моя вина, господин президент не вызывал меня.

СТАЛИН: Мне очень хотелось бы еще встретиться с вами.

АНДЕРС: Господин президент, я готов в любую минуту прибыть по вашему приказу.

(Переговоры продолжались около двух с половиной часов. Составлено под диктовку генерала Андерса по запискам посла Кота.)

 

Я привожу все документы без каких-либо поправок или изменений. Не опускаю слов, сказанных как мною, так и другими, которые, возможно, были неуместны. К таким словам я причисляю замечание о Франции, брошенное мимоходом генералом Сикорским. Генерал СИКОРСКИЙ бывал резок в разговоре и не раз сам позже жалел о сказанном. Мы все знали о постоянной симпатии генерала Сикорского к Франции и французам, его обвиняли даже в ослеплении по отношению к этой стране и ее народу, так что, возможно, он сказал это, чтобы отвести от себя подобный упрек, неточно сформулировав свою мысль в пылу дискуссии. Но реплика Сталина убедительно свидетельствует, как необыкновенно гибки советские политики, умеющие мгновенно сориентироваться и воспользоваться любой возможностью в пропагандистских целях. Сталин лестно говорит о Франции и французах в период, когда ведет переговоры с генералом де Голлем. Но тот же Сталин и советская пропаганда зимой 1939—1940 годов вторили гитлеровцам, называя французов прогнившей и выродившейся нацией.

На следующий день в советском штабе состоялось совещание, посвященное проблемам чисто военным: создание армии, ее вооружение, переброска в Южный Казахстан в условия, более подходящие для организации и обучения. В совещании принимали участие с советской стороны — генералы Панфилов и Жуков, майор Сосинский, с польской стороны — я, генерал Богуш-Шишко и полковник Окулицкий.

Генерал Сикорский выступил по московскому радио.

Вечером того же дня Сталин дал обед в Кремле для генерала Сикорского и сопровождающих его членов польской делегации. Во время обеда произошел важный разговор между генералом Сикорским и Сталиным. Привожу текст, записанный на следующий день, исправленный и дополненный генералом Сикорским — от руки, карандашом.

СИКОРСКИЙ: Когда я вчера предложил перевести всю польскую армию для формирования в Персию, я предполагал, что вы

 

- 40 -

не хотите иметь действительно сильную польскую армию. Признаю, что в этом я ошибался. Мне важно было создать такие условия, в которых армия может быть сформирована как можно скорее.

СТАЛИН: Это меня оскорбило, вы не верили в нашу добрую волю. СИКОРСКИЙ: Но я также был обижен тем, что вы не хотите отпустить из Красной Армии и трудовых батальонов всех польских граждан, мобилизованных вами на оккупированных территориях в 1939 году.

СТАЛИН: Но ведь мы их отпускаем.

АНДЕРС: Только начали, и то лишь одних поляков. В то же время нас официально уведомили, что белорусов, украинцев и евреев освобождать не будут, а ведь они были и фактически не переставали быть польскими гражданами, поскольку вы расторгли все договоры с Германией.

СТАЛИН: Зачем вам белорусы, украинцы и евреи? Вам нужны поляки, это самые лучшие солдаты.СИКОРСКИЙ: Дело не в количестве, в конце концов, их можно заменить поляками — советскими гражданами, но я не могу в принципе принять подобную ситуацию, намекающую на нестабильность польских границ. Те, кто в 1939 году были польскими гражданами, ими и остались. Нельзя силой ставить перед свершившимися фактами. Этого никто на Западе не признает.

СТАЛИН: Они приняли участие в голосовании и стали советскими гражданами.

АНДЕРС: Они сделали это не по своей воле, а что касается белорусов, то они чувствовали себя поляками и были хорошими солдатами во время войны 1939 года. СИКОРСКИЙ: Вы вчера сказали, что мир бы смеялся, если бы вся польская армия ушла из России. А я на это отвечу, что мир бы смеялся, если бы я принял участие в дискуссии на тему границ 1939 года и признания ситуации, насильственно созданной во время войны.

СТАЛИН: Мы, конечно же, не станем ссориться из-за границ.СИКОРСКИЙ: Разве вы сами не говорили, что Львов, например,— это польский город.

СТАЛИН: Да, но из-за Львова вам придется ссориться с украинцами.

АНДЕРС: Многие украинцы были и остались германофилами, поэтому у нас было много неприятностей из-за них, а потом и у вас тоже.

СТАЛИН: Да, но это были ваши украинцы, не наши. Мы их, общими силами, уничтожим.СИКОРСКИЙ: Я говорю не об украинцах, а о территории.

СТАЛИН: Мы с вами должны сами установить общую границу еще до мирной конференции, как только польская армия вступит в бои. А сейчас не будем говорить об этом. Не беспокойтесь, мы вас не обидим. СИКОРСКИЙ: Границы 1939 года не могут быть подвергнуты никаким сомнениям. Я, с вашего позволения, еще вернусь к этому вопросу.

СТАЛИН: Пожалуйста. С удовольствием.

 

Показательно было то, что, когда генерал Сикорский убедительно говорил о нерушимости границ Речи Посполитой, Сталин пытался вбить клин национальной розни между польскими и непольскими жителями восточных районов Польши. Но генерал Сикорский не поддержал разговора на эту тему, продолжая отстаивать идею целостности и нерушимости границ. Возбуждение розни между поляками и украинцами было, как известно, с XX века излюбленным методом Вены, а позже Берлина. Но и советская политика и, кажется, даже сильнее, чем былая царская политика, сводилась к вбиванию клиньев между отдельными нациями не только на территории Советского Союза, но и во всех соседних странах, а прежде всего, конечно, между украинцами и поляками.

В конце обеда были подняты многочисленные тосты. Начал комиссар Молотов тостом в честь генерала Сикорского.

Сталин выступил с речью, как мне тогда казалось, весьма дружелюбной по отношению к Польше. Он подчеркнул, что Польша должна быть великой и сильной. Затем заявил:

— В былые времена вы дважды покоряли Москву. Русские несколько раз были в Варшаве. Мы постоянно сражались друг с другом. Пора кончать драку между русскими и поляками.

Он говорил об общих усилиях и борьбе с Германией до победного конца. Закончил пожеланием совместной победы над фашистским агрессором. После обеда велась светская беседа в дружеской атмосфере.

Сталин рассказывал о своем пребывании в Польше перед первой мировой войной; он отправился туда с поручением к Ленину, жившему около Закопане. На одной станции, уже за границей, он пошел в привокзальный ресторан и заказал обед. Поезд должен был скоро отойти, поэтому он с нетерпением наблюдал, как подали обед его соседям — с той и с другой стороны. Потом заметил, что обслужили тех, кто пришел после него. Перед самым отходом официант поставил перед ним тарелку горячего супа. Оскорбленный явной насмешкой, Сталин, тогда молодой и вспыльчивый, перевернул тарелку с супом на скатерть и вышел из ресторана. Когда он потом рассказал Ленину о выходке официанта, тот сразу же спросил:

—   На каком языке ты заказал обед?

—   Конечно, по-русски,— ответил Сталин.

—   В таком случае не удивляйся,— объяснил ему Ленин,— что к тебе так отнеслись. Поляки вытерпели столько обид от России, что пользуются всяким удобным случаем, чтобы отомстить.

В другой раз Сталин пробирался к Ленину через границу нелегально. К несчастью, люди, которые должны были помочь ему при переходе границы, подвели. Он оказался один в чужом приграничном городе, обращая на себя всеобщее внимание своим характерным внешним видом. Несколько евреев предложили ему свои услуги.

—Но я,— рассказывал Сталин,— не доверял этим евреям. Я видел по их физиономиям, что за деньги они готовы отдать меня в руки русских жандармов. Наконец я нашел поляка с честным лицом и к нему обратился за помощью.

И, обращаясь к сидящему рядом полковнику Окулицкому, Сталин добавил:

 

- 41 -

— Вы мне его напоминаете. Вы на него очень похожи.

Этот поляк, совершенно посторонний человек, бескорыстно приютил его, накормил, а потом помог перейти границу.

Затем нас пригласили в кинозал, где во время показа военного фильма Сталин вел добродушную, иногда даже сердечную беседу с генералом Сикорским и со мной.

Позже меня часто спрашивали, какое впечатление производит Сталин, как он выглядит и как ведет себя.

Сталин невысокого роста, коренастый, крепкий, широкоплечий, производит впечатление сильного мужчины. Бросается в глаза его большая голова, густые черные брови, черные, с проседью, усы, коротко остриженные волосы. Но больше всего врезаются в память глаза — черные, без блеска, ледяные. Даже когда он смеется, глаза его не смеются. Кроме того, весьма заметен (чего не видно на фотографиях) очень большой восточный нос. Движения очень сдержанные, как бы кошачьи. Говорит только по-русски, с довольно сильным кавказским акцентом, спокойно, обдуманно. Видно, что каждое его слово рассчитано. Властен, и это чувствуют все вокруг. В то время, когда я его видел, он одевался всегда в серый костюм: куртка полувоенного фасона с отложным воротником, застегнутая на все пуговицы (пуговицы костяные), брюки, заправленные в мягкие сапоги русского образца — голенища гармошкой. Этот костюм выделял его из окружения, все носили либо военную форму, либо типичные для России темно-синие гражданские костюмы. Он всегда был очень вежлив. Естественно, это выгодно отличало его от заикающегося Молотова с вечно злым лицом.

Кроме Сталина и Молотова, который исполнял роль хозяина приема, были еще комиссары: Берия, адмирал Кузнецов, Микоян, Каганович, а также, если не ошибаюсь, Маленков, Щербаков, Жданов, Жуков и заместитель начальника генштаба Василевский. Большинству из них не было и пятидесяти, хотя на своих постах они находились уже много лет. Каждый по отдельности был необыкновенно самоуверен и полон энергии, но в присутствии Сталина все, не исключая и Молотова, совершенно съеживались. Чувствовалось, что они ловят каждый его жест, каждое слово и готовы выполнить любой приказ, во что бы то ни стало.

После фильма мы перешли в другое здание, там было подписано совместное заявление, названное впоследствии декларацией Сталин — Сикорский от 4 декабря 1941 года.

Правительство Советского Союза и Правительство Польской Республики, исполненные духом дружеского согласия и боевого сотрудничества, заявляют:

1. Немецко-гитлеровский империализм является злейшим врагом человечества — с ним невозможен никакой компромисс.

Оба Государства, совместно с Великобританией и другими Союзниками при поддержке Соединенных Штатов Америки, будут вести войну до полной победы и окончательного уничтожения немецких захватчиков.

2. Осуществляя Договор, заключенный 30 июля 1941 года, оба Правительства окажут друг другу во время войны полную военную помощь, а войска Польской Республики, расположенные на территории Советского Союза, будут вести войну с немецкими разбойниками рука об руку с советскими войсками.

В мирное время основой их взаимоотношений будут доброе соседское сотрудничество, дружба и обоюдное честное выполнение принятых на себя обязательств.

3. После победоносной войны и соответственного наказания гитлеровских преступников задачей Союзных Государств будет обеспечение прочного и справедливого мира. Это может быть достигнуто только новой организацией международных отношений, основанной на объединении демократических стран в прочный союз. При создании такой организации решающим моментом должно быть уважение к международному праву, поддержанному коллективной вооруженной силой всех Союзных Государств. Только при этом условии может быть восстановлена Европа, разрушенная германскими варварами, и может быть создана гарантия, что катастрофа, вызванная гитлеровцами, никогда не повторится.

На прощание Сталин напомнил генералу Сикорскому о своем приглашении, ожидая его возвращения в Москву, а также обещал во время этого второго визита поездку на фронт под Москвой.

Во время нашего пребывания в Москве не меньше десяти — пятнадцати раз в день, особенно вечером и ночью, разные женщины звонили по телефону, якобы ошибаясь номером, старались завязать разговор и предлагали прийти в номер. Это известный здешний метод. Я предупредил генерала Сикорского, что мы должны быть очень осторожны, разговаривая в комнате, поскольку я знал, что всюду вмонтированы подслушивающие устройства. Лучший способ помешать подслушиванию — постукивать ложечкой о стакан в то время, как разговор ведется вполголоса.

 

Генерал СИКОРСКИЙ в армии

 

5 декабря мы вернулись в Куйбышев. Генерал Сикорский простыл и пролежал несколько дней. Только 10 декабря мы могли начать осмотр военных лагерей. Ехали мы на поезде, отданном в распоряжение генерала Сикорского; он занимал салон первого класса, оставшийся еще от царских времен. Из представителей советских властей нас сопровождали, в частности, заместитель народного комиссара Вышинский, генерал Жуков и заместитель начальника генштаба генерал Панфилов. Путь чаш лежал через Бузулук, Тоцкое и Татищеве; потом с аэродрома в Саратове генерал Сикорский должен был улететь в Тегеран.

В Бузулуке гостю был устроен торжественный прием, а после поездки по военным частям все собрались в штабе армии на ужин.

 

- 42 -

Во время ужина было сказано много речей. Абсолютно верноподданническим выступлением по отношению к России и советским властям отличился командир чешского батальона полковник Свобода. Присутствовали также британский майор Газалет и несколько офицеров высокого ранга из американских войск. В Тоцком и Татищеве генерал СИКОРСКИЙ участвовал в богослужениях, принимал парады войск, частично уже одетых в присланные из Англии мундиры, произносил длинные речи, посещал палатки и беседовал с солдатами.

Выехав из Татищева, мы ночевали в Саратове. На другой день утром генерал Сикорский беседовал с генералом Жуковым о проблемах организации разведки в Польше. Я не присутствовал при начале этой беседы. Поскольку генерал Сикорский не знал русского, а генерал Жуков — польского, произошло какое-то недоразумение, по поводу которого советские власти впоследствии давали объяснения. Из Саратова мы вылетели в Тегеран. На аэродроме генерала Сикорского торжественно провожал саратовский гарнизон, а также советские государственные деятели во главе с Вышинским, Панфиловым и Жуковым.

В Тегеране генерал Сикорский имел беседу с персидским шахом, который якобы предлагал ему уступить немецкое вооружение, находящееся под контролем союзников. Генерал Сикорский выступил на пресс-конференции перед журналистами, поделился своими впечатлениями от пребывания в России и заявил, что поляков выпустили из тюрем и лагерей, причем не упомянул об огромном количестве пропавших без вести офицеров. Советская пропаганда использовала это интервью и раструбила о нем по всему миру, что, к. сожалению, надолго ввело в заблуждение мировое общественное мнение.

Генерал Сикорский покинул Россию, весьма оптимистично настроенный относительно польско-советских отношений. Он видел неприятные симптомы, был раздражен рядом поступков советских властей, но в то же время признавал силу советского руководства, а в особенности Сталина. Тем более что во время его пребывания в СССР немцы были разбиты под Москвой и под Ростовом.

Генерал Сикорский, имея несомненно большой талант политика и великолепно зная Запад, где пользовался глубоким уважением крупнейших политических деятелей, никогда не имел возможности непосредственно и основательно познакомиться с Россией, с теми переменами, которые произошли в Советском Союзе. Он не знал русского языка, ему было совершенно чуждо безмерное советское коварство. Естественно, что люди типа Кота, Ксаверия Прушинского и т. п. нарисовали ему картину, совершенно не соответствующую действительности. Из-за этого, несмотря на мою дружбу с генералом Сикорским, уже с первой встречи у нас обнаружились серьезные расхождения в оценке советской политики и положения польской армии в Советском Союзе. В окружении генерала Сикорского всегда находились люди, которые неустанно возбуждали в нем недоверие ко мне; это привело к принципиальным столкновениям, отношения сгладились лишь незадолго до трагической смерти генерала Сикорского.

 

Договор и реальность

 

Положение польской армии в России было ужасно. Светлым лучом, который на мгновение осветил тяжкое существование наших солдат, было вступление США в войну 8 декабря 1941 года. Вспомнили об обращении президента Рузвельта к президенту Речи Посполитой от 5 июля 1941 года, в котором он воздавал почести борющейся Польше, называя ее вдохновляющим примером не только для народа Соединенных Штатов, но и для всех миролюбивых людей всего мира. В конце января 1942 года американское радио передало послание президента Рузвельта к польскому народу, известное под названием «Президент знает. Послание это распространялось на листовках, а люди в лохмотьях, измученные и голодные, преклоняя колени на снегу, благодарили Бога, полные веры и надежды на сильных союзников.

Я все больше убеждался, что советские власти не слишком заинтересованы в создании польской армии, и доказательством были трудности, которые множились на каждом шагу. Мы постоянно получали со всех сторон известия, что тысячи людей задерживали в тюрьмах и лагерях, а постановление об амнистии не выполнялось. Я считал, что следует спасать тех, кто находится в северной и восточной части России, и перемещать солдат и гражданское население на юг. Уже тогда я видел единственное спасение в выходе из-за железного кордона через Персию. Другого мнения был профессор Кот, который мешал реализации этого плана и который несет немалую ответственность за задержку этих перемещений.

Возвратившись из Куйбышева и Бузулука, я старался провести в жизнь договор, заключенный в Кремле. Передо мной встали серьезные трудности. Переход частей на юг откладывался. Морозы доходили до 52° при сильном ветре и буранах...

Наконец, в начале 1942 года пришло решение перевести польскую армию на юг. Сформированные с большим трудом штабы — как зачатки будущих военных соединений — выехали в назначенные районы с целью мобилизации людей. Штаб армии разместился в Янги-Юле (что значит Новая Дорога), недалеко от Ташкента, и действительно, оттуда мы начали... новую дорогу по странам Ближнего Востока. Дивизии были разбросаны на огромном пространстве. Люди стали прибывать со всех сторон толпами. У нас были английские мундиры и белье; они оказались бесценным вкладом, поскольку все приходили в лохмотьях и чуть живые. Ширились эпидемии, а поскольку вшей в России чудовищно много, то, прежде всего — сыпной тиф. Наши врачи и сестры проявили огромную самоотверженность, спасая людей от смерти в страшных условиях, при отсутствии лекарств, помещений, белья и необходимого питания. Смертность была большая, особенно среди детей.

 

- 43 -

Советские власти все более затрудняли прибытие желающих в армию. Целые эшелоны высаживали в степи без еды, палаток, теплой одежды. Следует постоянно помнить о том, что в России невозможно было купить продукты, и если у кого не было карточек, то он просто умирал с голоду. Иногда можно было обменять на еду одежду или белье, но после двух лет плена почти никто не имел вещей, пригодных для обмена.

В это время особенно явным стало вмешательство советских властей в нашу внутреннюю жизнь. Многие, выйдя из лагеря, не возвращались и пропадали бесследно, как это вообще и происходит в советской России. Случалось, что НКВД хватал людей прямо в наших лагерях. Мы активно протестовали, но, несмотря на официальные обещания, что подобное больше не повторится, все это продолжалось до тех пор, пока армия пребывала в границах СССР.

Еще в Бузулуке мы совершенно случайно наткнулись на подслушивающие устройства в зданиях, где размещалось командование армии. Оказалось, что даже в моем кабинете было несколько таких аппаратов в стенах и в потолке. Провода вели наружу в маленький домик, охраняемый советскими солдатами. Вследствие моего протеста приехала комиссия из Москвы, которая после долгих исследований объяснила, что это старое подслушивающее оборудование, которое осталось с тех пор, как в Бузулуке были размещены различные гражданские организации. Это была явная ложь хотя бы потому, что аппаратура была совершенно новая. Мы удивлялись тому, что советские власти задерживали переезд штаба в Янги-Юль. Они утверждали, что помещения еще не готовы. Наученные горьким опытом, приехав, мы основательно обследовали здание, и наши инженеры нашли целую прослушивающую систему, установленную практически по всем комнатам. Провода шли на чердак и дальше, через поле, в здание советской почты. Мы перерезали провода, причем я запретил уведомлять об этом советскую сторону. Уже на другой день я заметил тревогу среди офицеров НКВД. Они хотели прислать рабочих для ремонта чердака, который, по их мнению, был еще не закончен. Мы ответили, что ремонт на чердаке закончили наши солдаты. Мы застигли нескольких советских агентов при попытке ночью пробраться на этот чердак.

Еще перед тем, как армия была переведена из Бузулука в Янги-Юль, посланный туда подполковник Рудницкий доложил, что советские власти категорически против приема в армию представителей национальных меньшинств Польши. Мобилизационные комиссии получили соответствующие инструкции. Эта позиция подтверждалась письменным указанием генерала Панфилова от 24 июня 1942 года. Я энергично выступил по этому вопросу. Было ясно, что большевики постановили считать советскими гражданами всех граждан Польши за исключением чистокровных поляков. Мы не могли согласиться на это, поскольку договор от 30 июля 1941 года абсолютно ясно указывал на необходимость освобождения всех польских граждан.

Несмотря на эти трудности, люди прибывали постоянно. Обещания Сталина снабдить оружием две дивизии выполнены не были. Оружие было только у 5-й дивизии, и то гораздо меньше, чем положено, то есть только та часть оружия, которую мы получили осенью 1941 года; больше мы так ничего и не получили.

Тем временем советские власти стали требовать, чтобы на фронт были посланы отдельные дивизии. Приехал генерал Жуков, сначала прощупал мои настроения, а потом выступил с недвусмысленным предложением послать на фронт в первую очередь 5-ю дивизию. Он подчеркнул, что это будет иметь огромное политическое значение, если польский солдат начнет воевать плечом к плечу с советским солдатом. Я признал его правоту, но лишь при том условии, что пойдет вся армия, и что солдаты перед этим будут хорошо обучены, обмундированы и вооружены. Я не соглашался посылать отдельные дивизии, аргументируя это тем, что никто в мире, а тем более в Польше, их и не заметит. Вдобавок солдаты были физически истощены, а продовольственные пайки так малы, что не позволяли проводить нормальные строевые занятия. Я не мог представить как аргумент — а впрочем, большевики и об этом знали — то, что наши солдатские пайки еще и спасали от голодной смерти множество детей и женщин, скопившихся вокруг лагеря. Я заявил, что, если генерал Сикорский не согласится с моим мнением и отдаст приказ послать дивизию на фронт, я сам, по причинам морального характера, приму над ней командование.

4 февраля 1942 года я дал телеграмму генералу Сикорскому, запрашивая его решение. Кое-какие опасения у меня были, поскольку я знал, что генерал Сикорский еще раньше, через британского посла сэра Стаффорда Криппса, высказывал мысль, чтобы две дивизии, хотя бы и невооруженные, пошли на Кавказ в целях защиты нефтяных месторождений. С истинным облегчением прочитал я ответ генерала Сикорского от 7 февраля, что он совершенно разделяет мое мнение, которое, впрочем, согласно с духом договора между СССР и Польшей, ибо в договоре этом сказано, что польская армия будет использована на фронте не вразброс, но как единое целое. Генерал Жуков и генерал Панфилов приняли ответ генерала Сикорского с большим неудовольствием.

 

Мелкие неприятности

 

В это время возникла проблема подполковника Берлинга. Я получил телеграмму от генерала Боруты-Спеховича из городка Джалалабад, нового места стоянки 5-й пехотной дивизии. Генерал просил немедленно забрать из дивизии и наказать подполковника Берлинга за неправильное поведение по отношению к командующему дивизией. Дело было неясное главным образом потому, что в свое время как раз генерал Борута усиленно требовал, чтобы подполковника Берлинга назначили к нему в дивизию начальником штаба. Я тогда без особой охоты согласился на это из-за отношения

 

- 44 -

подполковника Берлинга к советским властям. Я уже упоминал о том, что он еще в период советско-германской дружбы хотел поступить на службу в Красную Армию. Наше тяжелое политическое положение в советской России не позволило нам принять самое верное решение — немедленно удалить его из армии. В рапорте подполковник Берлинг объяснил, что недоразумение между ним и генералом Борутой имело личный характер. Я посадил его под домашний арест, а потом перевел на должность начальника базы в Красноводске, откуда он, впрочем, позднее дезертировал в августе 1942 года, украв доверенные ему документы.

Подполковник Берлинг знал о тревоге, постоянно мучившей меня, о моих усилиях, направленных на то, чтобы найти 11 000 пропавших офицеров. Совершенно неожиданно он предложил мне, что займется этим делом, если ему присвоят генеральский чин. Я отверг его предложение. Я инстинктивно чувствовал, что этот его шаг запланирован советскими властями, что ни о каких поисках пропавших офицеров и речи нет, а важно только, чтобы Берлинг получил чин генерала от законных польских властей. Его дезертирство еще более утвердило меня в этом мнении. Через два года Сталин произвел Берлинга в генералы Красной Армии.

 

Нехватка оружия и продовольствия; переговоры со Сталиным

 

Примерно 10 марта 1942 года генерал Хрулев, который заведовал интендантством Красной Армии, уведомил меня, что с 20 марта количество пайков, выдаваемое польской армии, будет уменьшено до 26 000. Это грозило неминуемой катастрофой, потому что в рядах армии было тогда около 70 000. Как я уже говорил, солдаты отрывали от себя последние крохи, чтобы спасти от голодной смерти детей и женщин. Советский паек, который мы тогда получали, по калорийности был в три раза меньше английского. Единственным моим резервом был небольшой продовольственный запас, присланный из Великобритании. Но это был НЗ. Перед польской армией замаячил призрак голода. Я обязан был категорически и немедленно протестовать против этого неслыханного распоряжения. Я обратился непосредственно к Сталину. В ответ пришла телеграмма следующего содержания:

«Я получил обе Ваши телеграммы о положении с продовольствием в Вашей армии и о распоряжении генерала Хрулева. Проверив все материалы, я пришел к выводу, что проблема снабжения Красной Армии продовольствием осложнилась в связи с нападением Японии на Англию и Соединенные Штаты. Война на Дальнем Востоке привела к тому, что Япония не соглашается дать разрешение перевозить зерно для СССР на американских судах, а наш собственный тоннаж ограничен. Мы рассчитывали получить из Америки более 1 000 000 тонн пшеницы, а получили 100 000 тонн. Вследствие этого возникла необходимость пересмотреть план снабжения армии в пользу воюющих дивизий за счет дивизий резервных. Несмотря на это, с большими трудностями мне удалось отвоевать сохранение нынешнего уровня снабжения для польской армии в СССР до 20 марта. После этого срока придется уменьшить число пайков для польской армии по меньшей мере до 30 000. Если Вы считаете это необходимым, то можете приехать в Москву. Я с удовольствием выслушаю Вас. Сталин».

Я слишком хорошо знал советскую чиновную иерархию и прекрасно помнил, что СТАЛИН всегда строит из себя «bon рара»1. Если он просит приехать, значит, за этим что-то кроется. В Советском Союзе все «планируется».

Сразу же после получения телеграммы я вылетел в Москву в сопровождении начальника штаба полковника Окулицкого. 18 марта 1942 года я имел беседу со Сталиным в присутствии Молотова и секретаря. Содержание этого разговора, который я считаю исключительно важным, привожу дословно, по протоколу полковника Окулицкого, просмотренному мною. Как обычно, советского текста мы не получили.

 

СТАЛИН: Вы приехали ко мне, чтобы узнать, почему уменьшилось количество пайков для польской армии? Отвечу совершенно откровенно. Видите ли, в октябре, когда здесь были Гарриман и Бивербрук, мы с Америкой договорились, что она будет поставлять нам 200 000 тонн зерна в месяц, к нынешнему дню мы должны были получить из этого источника 1 000 000 тонн пшеницы, а до конца июля 1942 года — 1 800 000 тонн. На этом был основан наш план снабжения армии продовольствием. Зерно должно было доставляться на американских судах, потому что наш собственный тоннаж ограничен. В результате зерна у нас — кот наплакал. Я никого не виню, но до сих пор мы получили всего 60 000 тонн. Японцы пропускают наши суда, но американские, плывущие без конвоя, топят. Уже четыре затопили. Война с Японией смешала все карты. Американцы не могут доставить нам зерно. Поэтому мы принуждены были расформировать тыловые и территориальные части, что вы можете проверить на месте, чтобы обеспечить продовольствием фронт. Мы также значительно уменьшили численность кавалерии. Подвоз фуража затруднен. Из этого и возникло распоряжение генерала Хрулева о том, что до 20 марта вы будете получать продовольствие на весь личный состав, а после 20 марта — только 40 000 пайков. Мне не хотелось бы, чтобы говорили, что советские люди не выполняют своих обещаний, но пока не изменятся условия, ваша армия должна быть ограничена до трех дивизий и резервного полка.

АНДЕРС: Я все это понимаю, и приехал потому, что убежден, что из этого положения должен быть какой-то выход. После телеграммы генерала Хрулева и до того, как я получил депешу господина президента, я никому ничего не говорил. После депеши господина президента я уведомил генерала Сикорского: в ответ он сообщил мне, что нам отправлены 2 000 000 пайков. Сегодня армия состоит из 75 000 — 78 000 людей, я же не могу позволить, чтобы «лишние» умерли с голоду. Я

 


1 Добрый папаша (франц.).

- 45 -

вижу такой выход: дайте нам продовольствие на весь личный состав, пока мы не получим продуктов из Англии. В связи с этим делом я хочу лететь в Лондон. Генерал Сикорский согласен с этим и желает, чтобы я отправился туда как можно скорее. В данный момент он летит в Вашингтон, скорее всего там он будет обсуждать проблему снабжения нашей армии в СССР. Я хочу сделать хоть что-нибудь для Польши, я ищу оптимальное решение. Я считаю, что следует избежать рассеивания наших вооруженных сил, и поэтому стремлюсь к тому, чтобы на территории СССР была создана как можно более сильная польская армия.

СТАЛИН: Годятся ли люди, прибывающие в армию, для военной службы? Вы ими довольны?

АНДЕРС: Да. В основном это люди совершенно пригодные в моральном отношении — все хотят драться с немцами; физически очень истощены, но быстро приходят в себя. В данный момент нас замучила эпидемия тифа. Я рассчитываю на пополнение из стройбатов и из русской армии. Это молодые люди.

СТАЛИН: А вы знаете, что в Польше бушует тиф? У нас его быть не должно. Мыла достаточно, так что мы должны быстро ликвидировать тиф. Сколько дивизий вы уже организовали?

АНДЕРС: Шесть, но лишь две имеют полный личный состав, однако остальные будут готовы, как только прибудут люди, это вопрос времени, потому что командный состав сформирован.

СТАЛИН: Жаль! В данной ситуации вы можете иметь только три дивизии — корпус. Если бы вы могли получить из Америки продовольствие, тогда армию можно было бы увеличить.

АНДЕРС: Генерал Сикорский как раз вылетел в Америку. Я уверен, он сделает все, что в его силах, чтобы получить эту помощь.

СТАЛИН: Доставка продовольствия возможна только через Англию. Американцы посылают суда без конвоя, и японцы топят их. Английские суда идут с конвоем и приходят точно в срок, без каких-либо потерь. По этому вопросу я обратился к Рузвельту, но он не ответил на мое предложение. Если англичане не доставят продовольствие на собственных транспортных средствах, американцы могут подвести.

АНДЕРС: Продовольствие, о котором я упоминал, 2 000 000 пайков, обещанных генералом Сикорским, скорей всего придет через Иран. Я только не знаю точно когда. Я уверен, что придут и следующие партии продовольствия.

СТАЛИН: В таком случае я дам продовольствие на 40 000.

АНДЕРС: А что делать с остальными?

СТАЛИН: А может, остальные пойдут работать в колхозы?

АНДЕРС: Это невозможно. Все польские граждане, годные к военной службе, должны вступить в армию. Они прекрасно знают о договоре господина президента с генералом Сикорским и о вашем обещании. Чтобы не ослабить боевой дух армии, этого нельзя допустить. Тем более что в колхозах нет продуктов, и колхозники сами голодают.

СТАЛИН: Сейчас польская армия получаемым продовольствием кормит гражданское население. Я не вижу в этом ничего плохого. Я понимаю, что людям надо помочь.

АНДЕРС: Признаю, что это было. Польское гражданское население находится в таком состоянии, что мы вынуждены помогать им даже ценой уменьшения солдатского пайка. Инициативу проявили сами солдаты.

СТАЛИН: Нельзя допускать уменьшение солдатских пайков, тем более что вы получаете живую силу в состоянии физического истощения.

АНДЕРС: Я уже запретил это приказом.

СТАЛИН: Ну что ж, ничего не поделаешь, иначе нельзя. Вы получите 44 000 пайков, этого вам хватит на три дивизии и резервный полк. Времени на организацию и переподготовку у вас будет достаточно. Мы не настаиваем, чтобы вы пошли на фронт. Я понимаю, что для вас будет лучше пойти на фронт, когда мы подойдем ближе к границам Польши. Вы имеете право на такую честь — первыми вступить на польскую землю.

АНДЕРС: В таком случае, если нет другой возможности, остальных следует перебазировать в Персию.

СТАЛИН: Согласен. У нас останется 44000 ваших солдат, остальные будут эвакуированы. По-другому нельзя. Будут говорить и говорят уже, что мы вас обманули. Я знаю, что это не вы, военные, но, например, ваш Кот так говорит посторонним, и другие тоже распускают о нас много неприятных слухов. Если бы не война с Японией, не было бы того, о чем мы сейчас говорим. Мы, советские люди, привыкли твердо держать свое слово и выполнять, что обещали.

ОКУЛИЦКИЙ: А нельзя ли, чтобы вы дали продовольствие на весь личный состав нашей армии до тех пор, пока нам его не дадут англичане? Ведь это ненадолго.

СТАЛИН: Это невозможно, у нас нет продовольствия. Фронтовые лайки мы уменьшить не можем. Немцы морят голодом нашу страну. Сейчас мы заняли районы, которые долгое время были под оккупацией, и не можем рассчитывать на местные запасы. Наоборот, нам приходится кормить гражданское население, которое немцы ограбили, каждая 1 000 тонн продовольствия имеет для нас огромное значение, и поэтому мы не можем дать вам больше. Сегодня я говорю: 44000 пайков.

АНДЕРС: Для меня это весьма огорчительное решение.

СТАЛИН: Иначе быть не может. Белоруссию, где сейчас проходит фронт, немцы обглодали до костей. Армии надо отдать все. Армия, которая воюет, не может голодать. Больше 44000 пайков мы дать не можем.

АНДЕРС: Что делать, чтобы как можно скорее перевести в Персию людей, для которых нет продовольствия? Этот вопрос нельзя решить за несколько дней. А ведь до момента отъезда их надо кормить.

СТАЛИН: Сколько у вас сейчас людей?

АНДЕРС: По данным на 8 марта — около 66000, ежедневно прибывает 1000—1500 человек, так что сейчас должно быть около 80 000. Число это постоянно увеличивается, и будет увеличиваться. В данный момент проблема быстрой эвакуации в Персию

 

- 46 -

имеет принципиальное значение. Следует организовать базу в Красноводске, на это у меня до сих пор нет согласия. И может быть, в Ашхабаде.

СТАЛИН: Сколько продовольствия могут вам дать англичане для эвакуированных?

АНДЕРС: Для начала 27000 пайков на 7 дней, с тем что продовольствие это надо будет перевезти из Пахлеви в Красноводск.

СТАЛИН (приказывает соединить его с генералом Хрулевым): Где вы размещены? Нет ли там малярии?

АНДЕРС: Мы находимся на территории Узбекистана, в южной части Казахстана и северной части Киргизской республики. В данный момент имеется эпидемия сыпного тифа. Малярия, брюшной тиф и дизентерия обычно появляются позже. Применяются профилактические средства.

СТАЛИН: Как с вооружением? (Андерс вручает документы, которые Сталин внимательно читает. Звонит генерал Хрулев).

СТАЛИН (спрашивает по телефону): Сколько пайков получает польская армия? (Возвращается к столу после ответа генерала Хрулева.) Мы продлили до конца марта выдачу пайков на весь личный состав вашей армии. (Садится за стол.) Какая дивизия вооружена?

АНДЕРС: Была вооружена 5-я дивизия, сейчас оружие распределено между всеми частями для учений.

(Молотов спрашивает у генерала Андерса номера дивизий.)

СТАЛИН: Мы изменили состав наших дивизий. Увеличили их и усилили вооружение. Вместо 16 орудий даем 20. И 12 гаубиц. Увеличили число солдат в ротах. Всего в дивизии — 12 700 человек. Какие орудия вы получили?

ОКУЛИЦКИЙ (подает список вооружения, указывает на перечисленные в нем орудия и говорит): Образца 1939 года.

СТАЛИН: Очень хорошее орудие, дальнобойность— 14 км, может быть использовано как противотанковое. Большая начальная скорость. (Просматривает список вооружения.) А вторая дивизия оружия не получила?

АНДЕРС: Нет. Несмотря на ваше обещание и, несмотря на мои постоянные напоминания, со времени визита генерала Сикорского мы ничего не получили.

СТАЛИН: Вы правы, мы вам обещали. Следует немедленно дать оружие второй дивизии. Мы производим очень много винтовок—330000 в месяц. И этого все же не хватает. (Еще раз просматривает список.) Третья дивизия уже сформирована?

АНДЕРС: Да. Четыре дивизии почти готовы. Организация командного состава закончена. Личный состав этих дивизий быстро пополняется.

СТАЛИН: У вас есть номера этих дивизий?

АНДЕРС: Да. С пятой по десятую.

МОЛОТОВ: Сколько у вас выйдет дивизий из 44 000?

АНДЕРС: Этого я не знаю. Зависит от количества солдат в составе дивизии. Если следовать вашему примеру, о котором рассказал господин президент, то три дивизии, и кое-что останется на резервный полк и отдельные части.

СТАЛИН: Должно хватить на три дивизии и резервный полк. У вас есть авиационные части?

АНДЕРС: Да. Летчики у нас сгруппированы в одном месте и уже давно готовы к эвакуации.

СТАЛИН: Вы хотите их эвакуировать?

АНДЕРС: Согласно договору с генералом Сикорским как летчики, так и моряки должны быть эвакуированы, кроме того — 25 000 человек.

СТАЛИН: Куда будут отправлены летчики?

АНДЕРС: В Англию, там у них будут хорошие условия для переподготовки.

СТАЛИН: Южным или северным путем?

АНДЕРС: Южным, через Персию. Они уже давно готовы к эвакуации, но, несмотря на мои постоянные старания, она никак не может начаться.

СТАЛИН: Разве мы мешаем переброске этих летчиков в Англию?

АНДЕРС: Не знаю, по каким причинам нам до сих пор не разрешают начать эвакуацию. Это зависит только от вас. Они уже давно могли бы выехать.

СТАЛИН: Почему же? Вы обращались по этому вопросу к Панфилову?

АНДЕРС: Да. И не однажды. Я даже не раз слышал обещания, но в результате ничего не сделано. Только что мне отказали в просьбе по поводу базы в Красноводске.

СТАЛИН: Летчики будут эвакуированы. Наркоминдел должен этим заняться немедленно (делает пометку в записной книжке).

МОЛОТОВ: Будет сделано.

АНДЕРС: Для быстрого выполнения всех формальностей надо назначить уполномоченного представителя у нас на месте, потому что иначе решение проблемы будет оттягиваться, и мы ничего не добьемся.

СТАЛИН: Правильно, представитель будет послан. Я думаю, генерал Жуков подойдет лучше всего. Где Жуков?

МОЛОТОВ: Он на месте, в Москве.

СТАЛИН: Он же должен был быть на юге.

АНДЕРС: Он был у меня все время, но несколько дней тому назад вернулся в Москву. Он сотрудничает с нами с самого начала и наверняка сделает все, чтобы помочь нам.

СТАЛИН: Какие у вас еще просьбы?

АНДЕРС: Самое важное и самое срочное — это организовать эвакуацию. Значит, Красноводск. Чтобы сразу же отослать тех, для кого нет продовольствия.

СТАЛИН: Хорошо, это будет сделано. Еще что?

АНДЕРС: Второе дело — весьма срочное. Надо послать в Тегеран шоферов и необходимый персонал для получения

- 47 -

автомашин и находящегося там оборудования.

СТАЛИН (записывает): Еще что?

АНДЕРС: Технические подробности эвакуации я согласую с генералом Жуковым. В связи с создавшимся положением я должен как можно скорее вылететь в Лондон, прошу устроить мне самолет до Каира и, если можно, послать со мной кого-нибудь из ваших людей в качестве представителя, может быть, кого-нибудь из уполномоченных по вопросам формирования польской армии.

СТАЛИН (записывает): Зачем вам нужен русский? В Лондоне скажут, что мы приставили к вам опекуна из ЧК. Они там косо смотрят на такие вещи, и у вас может быть больше неприятностей, чем толку.

АНДЕРС: Я этого не боюсь, надо обсудить все проблемы эвакуации, снабжения и т. п. с английским командованием.

СТАЛИН (прерывая): Ну, хорошо. Но чем вам там поможет русский?

АНДЕРС: Там — ничем, но на обратном пути может оказать большую помощь в Тегеране, если у него будут соответствующие полномочия.

СТАЛИН (записывает): Так, эвакуация через Красноводск может оказаться недостаточной, тогда можно будет перебрасывать из Ашхабада на Мешхед сухопутным маршрутом (идет к карте, потом ищет атлас на книжных полках, требует карту). Наши войска вам в этом помогут, они знают местные условия. (Совершенно неожиданно.) Сомневаюсь, чтобы англичане дали вам какое-либо вооружение.

АНДЕРС: Уже дают (показывает реестр первого транспорта оружия из Англии).

СТАЛИН (берет реестр, изучает, потом что-то записывает).

МОЛОТОВ: Это идет через Иран?

АНДЕРС: Да. Этот транспорт уже в пути и должен прийти в ближайшее время. В Иране для меня приготовлены медикаменты для организации госпиталей. Кроме того, на территории Ирана находится большое количество оружия иранской армии, его можно было бы легко и быстро передать нашим войскам, если бы вы дали на это согласие.

СТАЛИН (записывает): Я этому не препятствую, но там были в основном винтовки, и часть мы уже взяли. (Спрашивает Молотова.)

МОЛОТОВ: Да — 100 000 винтовок.

АНДЕРС: По моим данным, там было от 250 000 до 300 000 винтовок, а кроме того, автоматическое оружие, противовоздушная артиллерия и малокалиберные противотанковые орудия (вынимает записную книжку и хочет сообщить количество).

СТАЛИН: Этого мы не брали, это можно отдать вам.

АНДЕРС: Ко всему этому оружию нужны немецкие снаряды, кроме того, у вас наверняка много трофейного немецкого оружия. Наши солдаты великолепно знают это оружие, его можно использовать для обучения, пока мы не получим английское оружие.

СТАЛИН (записывает): Это, безусловно, возможно. (Минутное молчание, и вдруг совершенно неожиданно.) Много поляков служат в штабах у немцев переводчиками.

АНДЕРС: В любом обществе и в любом народе есть отбросы. У вас такие тоже есть. (СТАЛИН кивает.) Однако из подобных фактов нельзя делать обобщающих выводов. Мы знаем, как с ними следует поступать. ( СТАЛИН кивает.)

(Приносят карту, СТАЛИН изучает ее, все собираются вокруг карты.)

СТАЛИН: Вдоль побережья Каспийского моря есть дорога (показывает на карте), которой можно с успехом воспользоваться. АНДЕРС: Я об этой дороге ничего не знаю, знаю только дорогу на Мешхед. (Карта возвращается на место.) В первых числах апреля, как только вернется генерал Сикорский, я хотел бы быть в Лондоне. Дело весьма срочное.

СТАЛИН: Дать вам самолет до Каира? (Записывает.) Хорошо. Это все?

АНДЕРС: Я прошу отдать польской армии поляков из стройбатальонов и из советской армии, согласно вашим, господин президент, обещаниям.

СТАЛИН: Мы их можем отдать, но ведь их, надо кормить, а у вас нет продовольствия.

АНДЕРС: Там здоровые молодые люди, из которых выйдут прекрасные солдаты. Самых сильных я оставлю у себя в числе 44 000, а остальных эвакуирую.

СТАЛИН (записывает): Хорошо, отдадим.

АНДЕРС: Кроме того, еще много наших людей находятся в тюрьмах и в исправительно-трудовых лагерях. Постоянно приходят люди, освобожденные совсем недавно. До сих пор нет офицеров, вывезенных из Козельска, Старобельска и Осташкова. Они должны быть у вас, никаких других возможностей я не вижу. Мы собрали о них дополнительную информацию (вручает два списка, Молотов принимает их). Куда они могли деться? Есть следы их пребывания на Колыме.

СТАЛИН: Я уже отдал приказ освободить их. Говорят даже, их видали на Земле Франца-Иосифа, а там ведь нет никого. Я не знаю, где они. Зачем мне задерживать их? Может быть, они были в лагерях на территории, которую заняли немцы, и они разбежались.

ОКУЛИЦКИЙ: Невозможно, мы бы знали об этом.

СТАЛИН: Мы задержали только тех поляков, которые были шпионами на службе у немцев. Мы выпустили даже таких, которые потом перешли к немцам, например Козловского.

АНДЕРС: Козловского военно-полевой трибунал приговорил к смертной казни, я утвердил приговор, и он будет приведен в исполнение, может быть, даже нашими людьми на Родине.

СТАЛИН: Где Бек?

АНДЕРС: Интернирован в Румынии.

СТАЛИН: Ну, его немцы не обидят, это их друг. А где Смиглы? АНДЕРС: По сообщениям из Польши, находится в Варшаве, кажется, тяжело болен, грудная жаба.

СТАЛИН: Наверное, скрывается?

- 48 -

АНДЕРС: Конечно.

СТАЛИН: Ну Смиглы-Рыдз — неплохой военачальник, в 1920-м он неплохо бился на Украине.

АНДЕРС: Да, но в этой войне как главнокомандующий он уже через несколько дней выпустил поводья из рук.

СТАЛИН; Причина вашего поражения в том, что у вас не было хорошей разведки.

АНДЕРС: Это неправда, разведка у нас была хорошая, информация точная, только ею плохо пользовались. Я, стоя перед самой войной на границе с Восточной Пруссией, точно знал, кто находится против меня. Точно так же было прекрасно известно о концентрации немецких сил в Словакии.

СТАЛИН: Ну да, для вас разведка на территории Германии не должна представлять особой трудности. Там ведь много поляков.

АНДЕРС: Это правда, мне, например, поставляли информацию мазуры из Восточной Пруссии.

СТАЛИН: Мазуры еще держатся? Это хорошо.

АНДЕРС: Да, держатся с большим мужеством и наверняка выстоят до конца. И еще одно. Генерал Сикорский поручил мне довести до сведения господина президента, что сожжение в Познани огромных складов с теплой одеждой, собранной со всего рейха, на пороге зимы серьезно послужило нашему делу.

СТАЛИН: Это неплохо.

АНДЕРС: Генерал Сикорский должен был 15 марта вылететь в Вашингтон, он требует от Черчилля и Рузвельта серьезных акций на западном фронте. Он считает, что создание одной танковой дивизии в 1942 году полезнее, чем пяти — в 1943-м. Все с нашей стороны свидетельствует о дружественном отношении к СССР.

СТАЛИН: Гитлер — это яростный враг всего славянства. Он боится славян. (Совершенно неожиданно и невпопад.) Наш летчик Леваневский, Герой Советского Союза, великолепный характер, упрямо, несмотря на возражения и сомнения, стремился к цели. Когда он погиб, мы послали его матери денег. Мы хотели поставить ему памятник там, где он родился.

ОКУЛИЦКИЙ: Брат его, наш очень хороший летчик, тоже погиб.

СТАЛИН: Да, я знаю об этом.

АНДЕРС: Раньше кавалерия была важнейшим родом войск, особенно гусары, которые сегодня отдали свои крылья летчикам, а доспехи — танкистам, но дух старой кавалерии остался. Славяне же особенно талантливы в авиации. Ваши летчики великолепны, а наши занимают первое место в Англии.

СТАЛИН: Да, вы правы. Кавалерия всюду славилась своим великим воинским духом. У вас еще что-нибудь?

ОКУЛИЦКИЙ: Времени на проведение эвакуации осталось очень мало. Лучше всего вести эвакуацию через базу в Красноводске. Однако надо немедленно отдать все распоряжения, иначе дело затянется, а продовольствие кончается 31 марта.

СТАЛИН: Правильно, следует поспешить с этим, я отдам соответствующие приказы.

АНДЕРС: Технические проблемы, чтобы не отнимать времени у господина президента, я обговорю с генералом Панфиловым, если господин президент уполномочит его решать эти вопросы.

СТАЛИН: Хорошо, этими делами займется Панфилов.

АНДЕРС: Господин президент позволит мне подвести итоги нашей беседы? (СТАЛИН кивает.) Итак, мы можем рассчитывать, что вся та часть армии, которой не хватает продовольствия, будет эвакуирована на территорию Персии.

СТАЛИН: Да.

АНДЕРС: В связи с эвакуацией и ограничением численности армии до 44 000 мобилизация не будет приостановлена, и поляки из стройбатальонов и русской армии будут освобождены и направлены в польскую армию.

СТАЛИН: Да.

АНДЕРС: Мы можем рассчитывать на оружие, находящееся на территории Персии. Против этого вы ничего не имеете, и я могу передать это генералу Сикорскому и англичанам?

СТАЛИН: Да, не имеем ничего против.

АНДЕРС: По вопросу моего визита в Лондон я могу рассчитывать на советский самолет до Каира и обратно?

СТАЛИН: Да, самолет я зам дам, но никого с вами не пошлю, потому что у вас есть люди, которые никому не верят, и они скажут, что ЧК посылает своего контролера.

АНДЕРС: Мнение глупых людей, которые есть всюду, меня не интересует, важна конкретная работа, я считаю, что ваш представитель может оказать мне большую помощь в Тегеране.

СТАЛИН: Это не просто глупые люди так говорят у вас, новый председатель Национального Совета Грабский написал против нас очень неприятную статью.

ОКУЛИЦКИЙ: Сегодня наши мечты о том, чтобы создать как можно более сильную армию и прямым путем — воюя — идти к свободной Отчизне, развеялись.

СТАЛИН: Ничего не поделаешь, по-другому нельзя. Если бы не японцы, вам удалось бы это сделать, мы свое слово держим. Обстоятельства изменились не по нашей воле.

АНДЕРС: Мы хотим, чтобы удар наш был силен. Только тогда мы достигнем своей цели — поднимем боевой дух не только среди наших солдат, но прежде всего в Польше. Быть может, нам удастся сформировать часть армии в Иране, а потом она вместе с теми частями, что остаются в СССР, пойдет на фронт.

СТАЛИН (кивая): Тогда вы получите продовольствие, как все наши фронтовые части.

АНДЕРС: Мы хотим первыми войти на территорию Польши, мы знаем, что таков наш долг перед Родиной и что там с нетерпением ждут нас наши братья. В данный момент после вашего решения, господин президент, главным делом является эвакуация, которая должна начаться как можно скорее.

СТАЛИН: Правильно. Я прикажу проверить состояние железнодорожного и морского транспорта и обстановку в этом районе и отдам соответствующие распоряжения. Когда вы улетаете?

АНДЕРС: Завтра мне вряд ли удастся. Я буду совещаться с генералом Панфиловым. А послезавтра я хотел бы

- 49 -

вылететь.

СТАЛИН: Это, кажется, все. (Встает, подает на прощание руку.) Желаю удачи. (Молотов прощается весьма любезно.)

Разговор закончился около 19 часов.

 

...Я размышлял над тем, почему Сталин относительно легко согласился с моими выводами. Это было столь необычное исключительное решение в истории Советского Союза, что я мог объяснить его лишь трудностями, которые в ту пору переживали Советы перед ожидавшимся немецким наступлением. Правда, Сталин, прощаясь, предупредил, что он должен собрать Совет народных комиссаров, чтобы тот утвердил его постановления, но мне кажется, это был обычный блеф, потому что через двадцать минут после моего приезда в гостиницу я получил известие, что все формальности соблюдены. Возможно, заседание Совета произошло еще до моей встречи со Сталиным.

 

Первая эвакуация

 

Советские власти необычайно энергично приступили к реализации решений, согласованных со Сталиным. Из Москвы я немедленно послал телеграмму в штаб с сообщением о принятых решениях, а советские власти распорядились организовать транспорт для эвакуируемых. Благодаря моим неустанным просьбам было дано согласие присоединить к отъезжающим часть женщин и детей, так что общее число эвакуированных составило 40 000. Эшелоны должны были идти по железной дороге до Красноводска, а там — морем до Пахлеви.

Во время моего пребывания в Москве я встретился с только что прибывшим новым британским послом сэром Арчибальдом Кларком Керром. Я уведомил его о беседе со Сталиным и распоряжении о частичной эвакуации. Сказал и о моей поездке в Лондон.

Возвращаясь в Янги-Юль, я задержался в Куйбышеве, где ознакомил профессора Кота с решениями, принятыми в Москве. Он был совершенно ошеломлен. Когда он расспрашивал меня и неустанно допытывался о подробностях беседы, я сказал ему, что Сталин обратил мое внимание на то, что некоторые наши люди ведут в России антисоветские разговоры, что я ответил, что дураков везде хватает — не только у нас, но и в Советском Союзе, и что услышал в ответ: «Да, но разговоры вел не обыкновенный дурак, а посол Кот». (Это замечание Сталина в протоколе опущено.)

—Я оказался в очень неприятном положении,— сказал я профессору Коту,— когда услышал это от Сталина.

Реакция профессора Кота была совершенно неожиданной.

—Как же так, Сталин такое сказал, а вы, господин генерал, не встали на мою защиту? Кто же это мог передать Сталину? Ведь не норвежец и не швед, они порядочные люди. А, знаю! Наверняка чех Фирлингер. А ведь меня предупреждали, что это свинья и коммунист.

Вернувшись в Янги-Юль, я отдал необходимые распоряжения. И тут мне пришлось дать бой советским властям, которые, прежде всего, хотели отослать ранее сформированные отборные части. Все еще надеясь на дальнейшее поступление людей, которые, несмотря на трудности, асе время, хотя и небольшими" группами, добирались до нас, я считал более правильным эвакуировать вновь сформированные дивизии, состоящие из людей крайне истощенных, только что вышедших из тюрем и лагерей. Я предпочитал остаться в советской России с тем, что уже являлось силой, способной дать отпор.

Я послал в Пахлеви группу офицеров во главе с главным медиком генералом Шарецким и полковником Окулицким с тем, чтобы они организовали все необходимое для приема людей.

Я связался с командованием наших частей на Ближнем Востоке для организации помощи по договоренности с британскими властями; с первой группой офицеров выехал подполковник Халлс, британский офицер-связной при польской армии в СССР.

26 марта 1942 года я совершенно неожиданно получил следующую телеграмму от профессора Кота:

«Известие об эвакуации гражданских лиц вместе с армией уже разошлось и вызовет массовый исход гражданского населения с севера, а также неорганизованные передвижения на юге. Прошу господина генерала дать соответствующие распоряжения, чтобы эвакуация происходила в обстановке строгой секретности и не допустить распространения информации о ней. Кот».

С большим трудом мне удалось убедить советские власти в необходимости присоединения к эвакуирующимся частям гражданского населения, женщин и детей. Я знал, что для них это единственное спасение от голодной смерти. Солдат недоедал, отрывая крохи от своего полуголодного пайка, делился куском с соотечественниками, которые толпами стремились под спасительное крыло армии, видя там единственную возможность выжить. Сотни и тысячи умирали в лагерях для перемещенных лиц и в карантинах. Я отдал приказ принимать в военные эшелоны каждого поляка, который заявит о своем желании эвакуироваться. Я приказал вывезти сирот и детей, потерявших родителей. Как я уже упоминал, советские власти проводили эвакуацию в страшной спешке. Многие поляки не успевали явиться на эвакуационные пункты. Посол Кот хотел помешать распространению информации об эвакуации. Это было какое-то чудовищное недоразумение, происходящее от полного непонимания советской действительности.

На следующий день я получил телеграмму из Лондона, подписанную за генерала Сикорского, который в это время находился в Америке, начальником генерального штаба генералом Климецким:

«Британские власти встревожены известием о том, что к эвакуируемым частям армии присоединяются семьи, которые планом эвакуации не предусмотрены. Имея в виду продовольственные трудности в Иране, следует дальнейшую эвакуацию семей немедленно приостановить вплоть до возможного согласия британских властей, чтобы не задерживать или не ограничивать эвакуации армии. Сколько гражданских лиц уже эвакуировано и сколько вы, господин генерал, еще хотите эвакуировать?».

Эшелоны отходили с точностью до минуты. Эвакуация должна была завершиться в течение недели. Кто не выедет в

- 50 -

этот срок, тот бесповоротно теряет всякую надежду вырваться из советской России. И я должен ждать возможного согласия британских властей! В тот же день получаю еще две телеграммы того же содержания от генерала Климецкого и посла Кота с категорическим требованием остановить эвакуацию семей и обещанием когда-нибудь, в будущем, когда будет закончена эвакуация армии, вернуться к этому вопросу. У меня нет времени объяснять и убеждать. Либо я спасаю гражданское население, либо оставляю людей на произвол судьбы. Если даже в Иране часть их умрет от голода, то здесь все до одного обречены на гибель. Я принимаю на себя всю ответственность и не отменяю своих приказов и распоряжений.

 

- 51 -

В Лондон

 

Через два дня я вылетел на советском самолете в Тегеран, откуда, установив контакт с британскими властями и обсудив проблемы эвакуации с польским командованием, отправился дальше, в Каир. Англичане проявили далеко идущую доброжелательность и готовность помочь.

Самолет наш после прибытия в Каир вызвал сенсацию. Был это, кажется, первый самолет с красной звездой, приземлившийся на египетской земле. Каир произвел на меня незабываемое впечатление. Прелестный город весной, в солнечную погоду, нормальная мирная жизнь, ну и нету НКВД. Собственно, только здесь я по-настоящему почувствовал себя свободным, и, может быть, поэтому я до сих пор так сильно люблю Каир.

После однодневной остановки в Лиссабоне, где я встретил старых знакомых, в том числе посла графа Юзефа Потоцкого с женой, многих людей из польской колонии, мы полетели в Ирландию, а оттуда в Лондон.

В день приезда я был на обеде, который дал в мою честь генерал Сикорский. Вслед за телеграммой, которую я отправил еще из России, я сообщил ему о последних событиях. Генерал Сикорский принял меня сердечно.

Я впервые встретился с Черчиллем, который задал мне ряд вопросов, касающихся советской России; интересовался он также состоянием польской армии. Я высказал свое мнение о том, что следует всю польскую армию вывести из России и сконцентрировать на Ближнем Востоке.

Когда я впоследствии рассказывал подполковнику Халлсу о встрече с Черчиллем, он спросил, угостил ли меня премьер-министр сигарой. Я ответил, что угощал, но я поблагодарил и отказался, поскольку курю исключительно сигареты.

— Какая жалость, что вы, господин генерал, все-таки не взяли сигару, раз в жизни я выкурил бы сигару самого Черчилля...

Я познакомился также с Майским и Богомоловым. Я даже был принужден посвятить им довольно много времени, хотя и знал заранее, что скажет каждый из них. Кажется, это были единственные скучные встречи в Лондоне, лишенные искренности и свободы, не приносящие ничего нового...

Перед самым отъездом из Лондона я в течение нескольких часов беседовал с генералом Сикорским. Вследствие выдвигаемых с 1942 года претензий на польские территории его вера в добрую волю Кремля сильно поколебалась.

Я доказывал необходимость немедленного вывода людей из советской России, причем следовало употребить все возможности дипломатического нажима сейчас, пока Россия слаба, а Германия угрожает ей ежеминутно.

Генерал Сикорский предложил мне либо остаться в Лондоне, либо принять командование на Ближнем Востоке. Я объяснил, что это невозможно, что в условиях, которые в данный момент существуют в советской России, я должен закончить то, что начал. Я лично знал всех членов советского правительства, многих выдающихся военачальников и офицеров НКВД, а главное, я ориентировался в советской психологии. Наконец, наши люди, оставшиеся в России, привыкли видеть во мне руководителя и справедливо могли бы упрекнуть меня в том, что я бросил их в трудную минуту. Независимо оттого, что будет, я должен вернуться к моим солдатам.

Генерал Сикорский согласился с моими доводами и уполномочил меня предпринять все действия для выведения как можно большего числа людей из России, а для того, чтобы подчеркнуть связь между нашей армией и войсками, которые уже были на Ближнем Востоке, назначил меня одновременно инспектором на Ближнем Востоке.

Обсуждая тяжелое военно-политическое положение, я выразил убеждение, что будущее наступление в Европе должно пойти через Балканы, что было бы, по моему мнению, благоприятнее всего для Польши, потому что в момент разгрома немцев на территорию Польши вошли бы силы западных государств и польская армия. Поэтому я считал, что следует всю польскую армию сконцентрировать и подготовить к боевым действиям на Ближнем Востоке. Я предлагал генералу Сикорскому перебросить из Шотландии войска и авиацию и самому встать во главе армии. Мне казалось, что генерал Сикорский склоняется к тому, чтобы признать весомость моих аргументов, но он не дал определенного ответа, сказав, что пока его пребывание в Лондоне необходимо.

Я просил генерала Сикорского опровергать, где только можно, лживую советскую пропаганду о так называемом втором фронте. Первый фронт, по моему мнению, был в 1939 году в Польше. Этот же фронт переместился потом в 1940 году в Данию и Норвегию, а затем — в Голландию, Бельгию и Францию. На этом же фронте шла битва за Англию, к нему принадлежали Югославия и Греция. Для союзников и для нас именно советский фронт был вторым фронтом, возникшим исключительно вследствие недоразумений между бывшими союзниками — Германией и Россией. Советская пропаганда умышленно, предвидя далеко идущие политические замыслы, уверяла общественное мнение в том, что только германо-советская война создала первый фронт в советской России. Это неточное название широко распространилось, и даже генерал Сикорский в Москве заявил Сталину, что он сторонник скорейшего создания второго фронта. Генерал Сикорский согласился с моими аргументами, но в то же время заявил, что политическая ситуация требует активных действий в создании фронта на западе европейского континента, а название — вопрос второстепенный.

В результате после долгой искренней беседы мы расстались с генералом Сикорским в дружеских отношениях.

 

- 52 -

В России все тяжелее

 

Я застал трудную ситуацию. НКВД все больше вмешивалось в наши дела. Нам мешали на каждом шагу. Оружия не доставляли, продовольствия выделяли все меньше. Вдобавок началась малярия. Люди были ослаблены, недоедали, так что болезнь легко убивала их. Советские власти все сильнее сдерживали перемещение людей с севера на юг. Приходили известия, что тысячи поляков задерживаются в лагерях и тюрьмах. О пропавших офицерах До сих пор ничего не было известно. Зато все упорнее ходили слухи о том, что их всех расстреляли, а также о том, что их утопили в Белом море.

Я все больше приходил к осознанию того, что если поляки останутся в советской России, то все они погибнут. 8 июня я послал телеграмму генералу Сикорскому, в которой сообщал об этом. 12 июня я получил ошеломляющий ответ: «В высших политических целях армия должна остаться в СССР».

Я понимал, что если даже сейчас, когда Россия находится в трудных условиях, немцы постоянно наступают, Союзу грозит разгром, если даже сейчас советские власти так неприязненно относятся к нам, полякам, что же будет, когда военное счастье отвернется от немцев? Политические руководители, все Политбюро, все советское правительство — это те же люди, которые заключили пакт с Германией и устами Молотова выражали радость, что Польша, «ублюдок версальской системы», навсегда прекратила свое существование. Это были те же люди, которые причинили невиданные ранее в истории страдания миллионам поляков и уничтожили многие сотни тысяч человеческих жизней. Впрочем, точно так же они поступали со своим народом. Мы подсчитали, основываясь на сообщениях людей, освобожденных из лагерей, что общее число заключенных в лагерях и тюрьмах колеблется от 17 до 20 миллионов. Обычно никого никогда не освобождали за исключением уголовников, которых отправляли на фронт. В некоторых лагерях смертность достигала 80 % в течение года...

Мы полностью зависели от советских властей. Профессор Кот, вообще враждебно относившийся к военным, мешал нам во всем и, думаю, неправильно информировал генерала Сикорского. В тот момент, когда начались аресты польских представителей и сотни тысяч людей были отданы на произвол советских властей, он совершенно потерял голову и заявил, что болен и что ему придется уехать. Не дожидаясь прибытия нового посла, Тадеуша Ромера, в июле 1942 года он покинул Куйбышев и отправился с ближайшими сотрудниками в Тегеран. Временно его место занял советник Генрик Сокольницкий. Он не мог сделать почти ничего, тем более что обращения посла Кота к Вышинскому не дали никаких результатов.

Я продолжал настаивать, чтобы нашей армии разрешили выйти в Иран.

Для СССР необычайным событием было разрешение на приезд в польскую армию епископа Гавлины. Конечно, это произошло только из-за военно-политической ситуации СССР. Кремлю было важно показать США и Великобритании, что в Советском Союзе существует свобода религии. Однако изумление охватило не только тех советских граждан, которые видели епископа, служащего молебен в литургическом одеянии, но даже многих военных и энкаведешников. Правда, во время молебна чиновники НКВД и «сексоты», то есть рядовые тайные агенты, крутились всюду и отгоняли местное население, но люди приходили толпами и, видя наших солдат с непокрытыми головами, и сами потихоньку снимали шапки. Для наших солдат это было потрясение: еще недавно им запрещали молиться, а теперь приставленные к польской армии генералы и полковники НКВД слушают молебен с непокрытыми головами.

Епископ Гавлина до конца оставался вместе с армией в СССР, а после эвакуации из Ирана сопровождал нас в Ирак. Там он уже свободно мог говорить о судьбах поляков в советской России и без недомолвок обвинять Советский Союз в тоталитаризме, гнете и несправедливости. Он поднимал в людях дух, укреплял веру в Бога и Его справедливость. Поэтому так сильно нападала на него потом советская пропаганда, особенно за книгу, которую он написал после своего возвращения из советской России.

Так получилось, что последние месяцы своего пребывания в СССР армия провела в Узбекистане. Я собственными глазами видел следы чудовищно кровавой ликвидации восстания туркмен и узбеков, восстание это подавлял Буденный. До сих пор лежат в развалинах городки и деревни. Люди вспоминают о сотнях тысяч убитых и миллионах вывезенных в концлагеря. Лишь небольшим группам молодежи удалось прорваться в Афганистан. Во время моего пребывания там я ясно чувствовал враждебное отношение гражданского населения к режиму. Видимо, это и было причиной еженощных арестов и высылки людей на север. Когда я побывал в Самарканде и вспомнил, что здесь останавливался Чингисхан, здесь проходили его войска, то невольно пришло на мысль сравнение: в Москве сидит новый Чингисхан, куда более жестокий, и влияние его простирается далее границ бывших владений старого завоевателя.

Во время своего пребывания в Янги-Юле я получил от Сталина двух лошадей и постоянно ездил на них. Это была единственная возможность ускользнуть от опеки НКВД. Я часто проезжал мимо концлагерей, где видел тысячи людей в лохмотьях и в тех же условиях, в каких недавно были наши солдаты. Охрана НКВД, видя меня в фуражке и сапогах, была уверена, что это офицер НКВД высокого ранга объезжает территорию. Им и в голову не могло прийти, что кто-нибудь другой в советской России мог так свободно верхом разъезжать в этой округе. В одну из своих дальних поездок я наткнулся на лагерь, где все заключенные были в военной форме. Присмотревшись, я понял, что это советские офицеры. Как обычно, после арес-

 

- 53 -

та они уже не имели знаков различия, но следы нашивок остались на воротниках. Я видел генералов и полковников, и не было ни одного младше майора. Вернувшись с прогулки, я спросил полковника НКВД Волковыского, что это значит. Он ответил, что это гитлеровцы и трусы; а было их около полутора тысяч. На другой день, сам полковник уведомил меня, что был звонок из Москвы с просьбой не совершать прогулок в том районе.

В Янги-Юле многие солдаты волей-неволей общались с местным населением. Это было нелегко, потому что количество энкаведешников значительно увеличилось, а местные знали, что им грозит за близкое знакомство с польскими солдатами. Однако купания в реке и чудесные ночи делали свое дело. К тому же в Янги-Юле было много женщин, они работали на мармеладной фабрике, существовавшей с 1910 года. С рабочими власти обходились ужасно. Многие просили еду у солдат. Оказалось, что теоретически им полагался ежедневный паек — 600 граммов хлеба, а больше ничего, впрочем, как и во всей России. Но очень часто хлеб не привозили, и тогда два—три дня люди буквально голодали. Спасали свою жизнь тем, что варили суп из листьев, в лучшем случае ели краденые фрукты. Когда хлеб, наконец, привозили, то никогда не отдавали паек за пропущенные дни. Просто говорили: «Как-то ведь выжили, обойдетесь». Таким образом, поступали с рабочими везде в СССР.

 

Окончательная эвакуация

 

В Куйбышеве 7 июля 1942 года я беседовал с сэром Арчибальдом Кларком. Он заявил мне, что был удивлен предложением перевести польскую армию на Ближний Восток, поскольку ранее он не имел на то никаких указаний от своего правительства, но в результате воспринял это с удовлетворением. Во время нашей беседы ему пришла телеграмма от британского правительства с поручением обратиться к советскому правительству за разрешением на эвакуацию семей военных вместе с детьми, а также по поводу продолжения мобилизации в польскую армию. Я настаивал на том, что для эвакуации гражданских лиц следует употребить все средства нажима на советские власти, потому что солдаты, оставив свои семьи на голодную смерть, не будут спокойны душой и не смогут воевать как следует. Я просил не ослаблять давление на советские власти по польскому вопросу, на что посол ответил, что англичане до сих пор не были достаточно настойчивы, потому что польское правительство не просило их об этом, и британские власти поняли это так, что польское правительство предпочитает вести переговоры непосредственно с Советским Союзом. Беседа закончилась обещанием в ближайшее время информировать британское правительство по всем польским проблемам в целом.

После возвращения из Куйбышева в ташкентском аэропорту в ночь с 7 на 8 июля подполковник НКВД Тишков сообщил мне, что советское правительство согласно на вывод польской армии из СССР в Иран. Постановление звучало так:

«Москва. № 26511224. Вручить немедленно. Срочно. Правительственное. Янги-Юль. Командующему польской армией в СССР дивизионному генералу В. А. Андерсу. Правительство СССР согласно удовлетворить просьбу командующего польской армией в СССР дивизионного генерала Андерса об эвакуации польских частей из СССР на территорию Ближнего Востока и не имеет намерения ставить каких-либо преград в немедленном осуществлении эвакуации. Полномочный представитель Совета Народных Комиссаров СССР по делам польской армии в СССР, майор государственной безопасности Жуков».

Итак, после долгих упорных стараний я получил согласие властей СССР на эвакуацию 70 000 поляков из советской России. Я не позволил исключить из этого числа тех украинцев, белорусов и евреев, которые уже состояли в рядах армии. Власти СССР делали все, чтобы затруднить выезд, особенно евреям, которые хотели эвакуироваться как члены семей военных. Советское коварство особенно полно проявилось именно в этом деле. Евреям сообщили, что польские власти не согласны на их выезд, одновременно армия получила строжайший приказ не впускать евреев в эшелоны. 3 августа я встретился с представителями евреев и объяснил им ситуацию. Я уведомил их, что советское правительство дало согласие на выезд только тех евреев, которые являются членами семей солдат и офицеров, находящихся на действительной службе в польской армии. Впрочем, и это позволение дано было только после моих настойчивых обращений. На выезд других граждан еврейской национальности советское правительство согласия не дало, без всяких исключений. Я касаюсь этого вопроса потому, что большевики, а вслед за ними и некоторые еврейские круги воспользовались этим случаем, чтобы заклеймить «польский антисемитизм». Я сохранил ряд писем от раввинов, общественных деятелей и еврейских граждан, выражающих мне благодарность за спасение им жизни — эвакуацию из советской России. Более 4000 евреев вместе с польской армией покинули Советский Союз.

Советские власти довольно энергично взялись за проведение эвакуации. Она была поручена генералу Жукову — ему предоставили неограниченные полномочия. Несколько поездов было выслано на юг, и назначен необычайно короткий срок эвакуации — две недели. Зная порядки, царящие на советских железных дорогах, я выразил сомнение в реальности этого срока. Я получил ответ, что делом этим занимается НКВД, так что сроки будут выдержаны, каких бы жертв это ни стоило, а опыт первой (мартовской) эвакуации заставлял верить в подобные утверждения.

После долгих переговоров мне удалось получить согласие — и я оставил моего тогдашнего начальника штаба генерала Богуш-Шишко во главе эвакуационной комиссии. Оставляя генерала Богуш-Шишко в СССР на более долгий срок, я имел в виду не только свертывание и упорядочение наших дел, но и досылку людей, которые пока что находились в госпиталях или

 

- 54 -

выехали на поиски своих семей. Важно было позаботиться и о людях, все еще прибывавших в нашу армию, несмотря на меры НКВД. И наконец, я допускал, что меняющаяся политическая и военная ситуация может сыграть нам на руку, поскольку немцы шли на Сталинград и на Кавказ. Казалось, что давление союзников в этот момент может дать определенные результаты.

Устроив все эти дела, я вернулся в Янги-Юль и приступил к организации эвакуации. Я объехал все части и расположения войск, чтобы морально поддержать людей и на месте обсудить с офицерами, как вывозить гражданское население. Это была очень трудная проблема, если принять во внимание позицию советских властей, которые мешали нам как могли. Физически люди были ослаблены, много больных. Если бы не запас продуктов из Великобритании, многие не дотянули бы до момента эвакуации. Особенно тяжело было в резервных частях в Гузаре, а также в 7-й дивизии в Кермине. Трудно было в Шахризабе, в 6-й дивизии, где сильнее всего косила людей малярия. Я был во всех госпиталях: даже тяжело больные умоляли вывезти их из Советского Союза.

Эшелоны отправлялись в путь. Я усилил наши базы в Красноводске, где командовал, к сожалению, подполковник Берлинг, а также в Ашхабаде.

 

С Черчиллем в Москве

 

12 августа я получил телеграмму, вызывавшую меня в Москву для встречи высокого гостя. Я догадался, что это должен быть Черчилль; я слышал по радио, что его ждут в Москве. Я вылетел немедленно. Черчилль уже находился в Москве и вел переговоры. 13 августа 1942 года меня уведомили, что прилетает Уэйвелл и начальник имперского штаба сэр Ален Брук. Я отправился на аэродром, где вместе с тогдашним начальником генштаба Красной Армии маршалом Шапошниковым и многими другими советскими генералами ожидал прибытия гостей. Самолет опоздал, так что я около часа разговаривал с маршалом Шапошниковым, который был офицером генерального штаба еще в предыдущей войне. Сначала он был осторожен в высказываниях, когда я начал разговор о польско-советских отношениях, а особенно о положении поляков в советской России, но охотно обсуждал военные действия, не скрывая тяжелого положения под Сталинградом и на Кавказе.

Обоих британских генералов поселили в гостинице «Националь», где жил и я. 14 августа мне представилась возможность обсудить наши дела и проблемы, нежелание советских властей отдать нам всех наших людей, а также коснуться всех тех вопросов, которые появятся после нашего перебазирования на Ближний Восток. Мне кажется, генералов волновало положение советской России.

15 августа я встретился с французским полномочным министром Гарро.

В тот же день я получил приглашение на вечер к премьер-министру Черчиллю.

Строго храня тайну и даже не сообщая, куда везут, меня доставили на виллу Сталина под Москвой. Она была окружена рядами колючей проволоки, ее охраняли двойные посты НКВД. Черчилль запаздывал в связи с совещанием у Сталина, последнего за время его визита, поэтому, не дожидаясь сэра, Уинстона, мы пообедали в обществе британского посла сэра Арчибальда Кларка Керра, заместителя министра иностранных дел Кадогана и начальника военного кабинета премьер-министра. Только в три часа ночи приехал Черчилль, весьма довольный ходом переговоров. В разговоре со мной Черчилль расспрашивал о военном положении, особенно интересуясь боями под Сталинградом и на Кавказе. Польские проблемы мне удалось затронуть лишь бегло. Время было позднее, а улетал Черчилль рано утром, поэтому он спросил меня, не могу ли я полететь с ним в Каир. Это было невозможно, так как я должен был отдать в штабе все необходимые распоряжения в связи с эвакуацией. Поэтому мы договорились, что, организовав эвакуацию, я немедленно вылечу а Тегеран, а оттуда в Каир для беседы с британским премьер-министром.

Вернувшись в гостиницу, я успел лишь умыться и переодеться; в 4.30 я выехал на аэродром, чтобы попрощаться с отбывающим премьер-министром. Черчилля провожали с великой пышностью и торжественностью. Во главе советских государственных деятелей выступал Молотов. Промаршировала рота почетного караула московского гарнизона. Прощаясь, британский премьер еще раз напомнил, что ожидает моего приезда в Каир.

17 августа в 6 часов утра я вылетел в Янги-Юль, где обсудил все оставшиеся вопросы, связанные с эвакуацией, с генералом Богуш-Шишко, а также с генералом Жуковым и с местными советскими властями.

 

Из России на Ближний Восток

 

19 августа на советском самолете я вылетел из Ташкента в Тегеран. Генералы и советские власти достойно попрощались со мной. Вообще, после освобождения из тюрьмы на каждом шагу старательно подчеркивалось, что я занимаю особый пост. Быть может, советские власти хотели завоевать мое доверие, поскольку знали, что я прекрасно разбираюсь в России и пользуюсь авторитетом среди поляков. Это выразил генерал Жуков, который перед самым отлетом спросил меня один на один, каково мое мнение о советской России и в самом ли деле я не вижу в Советском Союзе никаких хороших черт. Я ответил; что вижу великолепную организацию НКВД и силу, с какой взяты в клещи разные народы советской России. Я добавил, что это не совпадает с тем, что мы на Западе называем свободой человека. Генерал Жуков указал на большие успехи в области промышленности и в освоении огромных пространств Сибири, которые до тех пор были безлюдной пустыней. Я признал, что успехи велики, но слишком дорого обхо-

 

- 55 -

дятся — ценой больших человеческих жертв. Я попрощался с ним сердечно, потому что, хотя это и был человек, абсолютно преданный советскому режиму, он отличался порядочностью, и его энергии я обязан хорошим проведением обеих эвакуации; именно благодаря ему, мне удалось освободить из тюрем и лагерей многие тысячи людей, которые скорей всего никогда бы не увидели свободы.

Мы долетели до Ашхабада, где самолет заправили горючим, а я успел послать последние распоряжения начальнику базы. Мы долго набирали высоту, чтобы пролететь над горными хребтами, возносящимися на иранской границе.

Я покидаю советскую Россию, а в ушах у меня звенит песня, известная всем, кто прошел через страшные российские лагеря. Этой песней грохочут все мегафоны, и будут греметь каждый день ранним утром для 20 миллионов невольников, когда их, голодных и измученных, гонят на работу — во славу и величие Советского Союза.

Широка страна моя родная,

много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек!

 

Мы оставляем в России тайну

 

Большинство польских офицеров, которые попали в плен к Красной Армии, вошедшей в Польшу в сентябре 1939 года, были вывезены в Россию и размещены в трех лагерях: в Козельске на восток от Смоленска, в Старобельске недалеко от Харькова, в Осташкове под Калинином. В начале 1940 года в этих лагерях находились — в Козельске около 5000 человек, в том числе около 4500 офицеров; в Старобельске около 3920 человек, почти исключительно офицеры (около 100 человек — гражданские лица, подхорунжие и хорунжие); в Осташкове около 6570 человек, в том числе 380 офицеров, а кроме того, унтер-офицеры, солдаты-пограничники, священники, судебные чиновники.

Из вышеупомянутых 15000 пленных нашлось (после подписания польско-советского договора от 30 июля) только 400 человек, вывезенных в Грязовец.

В «Историческом походе» советского комиссара корпуса Кожевникова, напечатанном в газете «Красная звезда от 17 сентября 1940 года, читаем:

«В период с 27 по 28 сентября части одной кавалерийской дивизии при содействии танковой дивизии окружили и ликвидировали группу генерала Андерса севернее местности Райгородок. Группа эта, насчитывающая в тот момент 3000 сабель и 12 орудий, намеревалась выскользнуть и сбежать в Венгрию. Результатом боя было взятие в плен более тысячи солдат и большого количества трофеев, в том числе 11 орудий. Лишь небольшой горстке поляков удалось пробиться в район Перемышля, где их задержали наши части. При этом были взяты в плен генерал Андерс и генерал Плисовский, 3 полковника и более 50 других офицеров».

Я же во время создания польской армии в СССР нашел в единственном тогда лагере польских пленных офицеров (в Гря-зовце) только 3 офицеров из частей, которыми командовал в Польше. От них я узнал, что много офицеров, моих подчиненных, находилось до весны 1940 года в Старобельске.

Удивленный таким малым числом офицеров, которые явились в формирующуюся польскую армию, я обратился к советским властям. И получил успокаивающий ответ, что все найдутся.

От офицеров из Грязовца я узнал, что лагеря в Козельске, Старобельске и Осташкове были ликвидированы весной 1940 года, а пленных из этих лагерей вывозили группами в неизвестном направлении. С этого же времени прервалась их переписка с семьями. Только около 400 офицеров из этих трех лагерей передали в лагерь в Павлищевой Бору, а затем, в июне 1940 года, перевезли в Грязовец.

Время шло, никто из пропавших не появлялся, первоначальное удивление сменилось тревогой. Тем энергичнее я лично требовал информации у советских властей на всех уровнях, вплоть до самого высокого. То же самое делал профессор Кот. Польское правительство отправило ряд нот советскому правительству с просьбой прояснить судьбу пропавших. Эти требования подкреплялись списками имен, составленными по показаниям сослуживцев пропавших. Все эти усилия не дали никаких результатов. Советские власти оставили наши вопросы без каких-либо конкретных ответов — что же произошло с пропавшими польскими пленными?

Я стал расследовать эту тайну на свой страх и риск. Разослал людей на поиски по всей России. Среди тех, кто выполнял это необычайно трудное задание, следует назвать ротмистра Юзефа Чапского, который сам был пленником в Старобельске. Увы, и его старательные поиски не дали результатов. Ротмистр Чапский позже написал об этом книгу под названием «Старобельские воспоминания».

Ничего не дали попытки узнать что-нибудь о судьбе пропавших от поляков, которые со всех концов России прибывали в формирующуюся армию.

Меня все более грызла тревога. Со стороны советских властей — молчание или уклончивые формальные ответы. А тем временем появились страшные слухи о судьбе пропавших. Что их вывезли на северные острова за Полярным кругом, что их утопили в Белом море и т. п.

Фактом было то, что ни об одном из 15000 пропавших пленных не было с весны 1940 года никаких известий и никого из них, буквально — ни одного, не удалось отыскать.

Только весной 1943 года открылась миру страшная тайна, мир услышал слово, от которого до сих пор веет ужасом: Катынь.

 

 

- 56 -

 

Считаю людей и... свожу счеты с совестью

 

Я покидаю советскую Россию и понимаю, что для всех нас начинается новая эпоха в жизни.

Для нас всех? А сколько нас? Почти 115000 уже покинуло и покидает в данный момент Советский Союз. Они будут свободными людьми и пойдут в бой за свободу. А остальные из полутора миллионов вывезенных и заключенных? Мы подсчитали, по докладам и показаниям, что более половины из них уже нет в живых, а кости их рассеяны по всем, так называемым, советским республикам. Для тех, кто выжил, раз свершилось чудо, и блеснула надежда на свободу летом 1941 года, а после нашего отъезда снова упадет железный занавес. А ведь еще сотни тысяч, остались в России.

Был ли иной выход? Может быть, можно было и следовало поступить иначе? У меня не было и нет никаких сомнений. Достаточно взглянуть на эти 115000—старых, молодых, детей, здоровых и больных, умирающих от истощения. Если спросить их, не найдется ни одного, на самом деле — ни одного! — кто не ответил бы: Бог спас нас из дома неволи. Нет ни одного, не проклинающего палачей и мучителей, потому что эти люди узнали советский режим снизу, в ежедневной реальности. Они узнали всю фальшь и лицемерие Советов, где в течение 25 лет людей убеждают при помощи правительственных сообщений, прессы и радио (тоже правительственных, потому что других не существует), что эксплуатация трудящихся масс во всем мире, а особенно в Америке и Великобритании, напоминает худшие времена крепостного права и что в этих странах «прогнившего капиталистического Запада царит такая нищета, что жизнь в Советском Союзе — настоящий рай по сравнению с нею. Но они сами познали этот «рай» на собственной шкуре, прошли советские тюрьмы и лагеря, своими глазами видели нищету рабочего и крестьянина, убедились в чудовищном порабощении и убожестве жизни простого человека. Сколько раз мне приходилось слышать: «Ах, если бы коммунисты с Запада вздумали приехать хоть на два-три месяца, но не в Кремль, а так, чтобы в самом деле увидеть советскую жизнь, они излечились бы навсегда от своих иллюзий, как коммунисты, которые приехали из Австрии и Испании; только те уже никогда ничего не скажут, потому что почти все погибли в лагерях и тюрьмах».

Следует еще раз вспомнить и серьезно осознать, что в германо-советском союзе, а затем после оккупации Польши, двумя этими объединившимися тоталитарными режимами, польский вопрос был решен — Польша была приговорена к полному уничтожению, уничтожению не только государства, но и важнейших, наиболее жизнеспособных сил польского народа. С этой целью как немцы, так и русские арестовали и выслали более полутора миллионов поляков. К концу 1941 года половины из них уже не было в живых, а многие сотни тысяч других не выдержали бы следующей зимы. Советская Россия вывезла из Польши как пленных десятки тысяч офицеров и сотни тысяч рядовых. Подавляющее большинство рядовых были заключены в лагерях. Офицеров поместили в отдельных лагерях, из которых самые большие находились в Козельске, Старобельске и Осташкове. Приговорив их к смерти, после многих проверок выбрали из них пару десятков, отделили в относительно хороших условиях, и началась политическая обработка и подготовка агентов, преданных Москве. Несмотря на все усилия, количество «переподготовленных» так и не превысило двадцати до того момента, когда Германия напала на своего союзника.

Нападение Германии на Россию привело к подписанию польско-советского договора, который в других условиях был бы невозможен. Одним из важнейших пунктов этого договора было формирование польской армии в СССР. Весьма невыгодная для Советского Союза, а в то время даже более чем невыгодная, военно-политическая ситуация принудила Советский Союз поручить организацию армии самим полякам. Однако для верности армию разместили в глубине страны, в районе Бузулука, над Волгой. Русские не учли жизненной силы, выдержки поляков, они были поражены твердыми принципами «лагерников», их верой в возрождение независимой Польши, их глубокой религиозностью. Они быстро поняли, что не добились своего, что эта армия не станет коммунистической армией. Поэтому они задерживали приток добровольцев, не давали оружия, лишали армию продовольствия. Однако им важны были хорошие отношения с союзниками, прежде всего — помощь союзников. Не имея возможности поступить так, как они поступили в Катыни, хотели решить проблему польской армии высылкой на фронт по очереди отдельных дивизий, даже не вооруженных, чтобы они там и исчезли. Но замысел этот не достиг своей цели из-за моего решительного сопротивления. Не оставалось ничего другого, как дать согласие на переход только что сформированных польских частей в Иран. Такое согласие было дано лишь потому, что вследствие трудного положения Советов в то время они не могли себе позволить разделить и уничтожить эту группу, особенно перед лицом твердой и неуступчивой позиции польского солдата. Немедленно после выхода нашей армии Кремль приступил к созданию новой польской армии, но уже под русским и коммунистическим руководством. Происходило это под эгидой так называемого Союза Польских Патриотов. Для соблюдения приличий и для введения в заблуждение поляков во всем мире советской радиостанции, вещавшей на польском языке, дали имя национального героя Польши Костюшко.

Дальнейший ход событий ясно показал, что выход из России был возможен только в 1942 году, а уже через несколько месяцев старания наши не принесли бы никаких результатов и польские солдаты вернулись бы в лагеря.