Ю.Н.  ФЛАКСЕРМАН, член КПСС с 1917 года

ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ

29 апреля 1937 года меня как специалиста в области энергетики и электрификации пригласил на прием только что назначенный наркомом тяжелой промышленности Валерий Иванович Межлаук, чтобы поговорить по вопросам энергетики. Заготовив небольшую записку о состоянии дела, я прибыл к нему часов в 9— 10 вечера. Секретарь распорядился дать мне чаю, сказал, что нарком хочет со мной поговорить обстоятельно после того, как примет всех посетителей, придется подождать.

Около 12 часов ночи прибыл самокатчик-курьер с пакетами для наркома. Через несколько минут секретарь сообщил, что Межлаук получил срочное задание от Молотова и уезжает сейчас к нему, поэтому разговор со мной может состояться только после 1 мая.

Вернувшись домой, я лег спать. Примерно в 2 часа я был разбужен звонком в квартиру. «Кто же это к нам идет так поздно?» — удивилась жена. Я ответил: «Это пришли меня арестовывать». Подготовленный всем происходящим в стране, я сообразил: «Межлаук получил пакет со списком работников его наркомата, которые будут изъяты этой ночью. В списке была и моя фамилия. Вот он и не стал со мной разговаривать».

Арестовывать меня пришел молодой сотрудник НКВД латыш Бауде, уполномоченный НКВД по ТЭЦ, где я был директором. Часа в три ночи мы с ним прибыли на Лубянку, где Бауде учинил мне первый допрос: «Читали книгу Троцкого «Моя жизнь»? — «Читал». — «Где достали книгу?» — «В библиотеке Совнаркома, через наркома Гринько». — «Читали ли так называемое завещание Ленина?» — «Читал».

Записав в протоколе все данные обо мне, Бауде

спросил: «Устали?» — «Конечно», — ответил я. «Ну, поспите за моим столом».

Примерно за час до начала рабочего дня Бауде разбудил меня и отправил в камеру, куда поступали вновь арестованные. Они прибывали группами. Сразу можно было убедиться, что аресты планировались: привели работников трамвая, их сменили водопроводчики и т. д.

Кроме меня, был еще «одиночка». Его задержали на Можайском шоссе, у остановки автобуса, где он похаживал с небольшим чемоданчиком. Шоссе хорошо охранялось, так как по нему Сталин ездил на дачу. Оказалось, что он назначил свидание девушке. Однако, не желая говорить о свидании, задержанный на допросе сказал, что ждал свою жену. Когда же позвонили жене, та ответила, что никуда не собиралась идти и муж никуда ее не приглашал. Тогда его отправили в НКВД по подозрению, что он следил за Сталиным с целью покушения.

К концу дня 1 мая меня отвезли в Бутырскую тюрьму. В небольшой камере лежали и сидели на нарах какие-то обросшие люди. Их было человек семь-восемь. Первое впечатление было, что я попал к бандитам. Увидев мое смущение, они сразу меня успокоили: «Не удивляйтесь, товарищ, здесь такие же, как и вы, вчерашние члены партии и ответственные работники».

Мне было предъявлено обвинение во вредительстве и контрреволюционной агитации. Заявлено, что моя преступная деятельность следствию хорошо известна и для снижения срока наказания я должен сам рассказать о своих преступлениях. Но я виновным себя не признавал. Тогда стали бить. Я продолжал держаться, ничего не писал и не подписывал. Тогда меня отправили сначала во Внутреннюю тюрьму НКВД, а затем — в «строгую» Лефортовскую, позже — в Бутырки.

В Лефортове я некоторое время сидел в камере вместе со старым членом партии, бывшим чекистом Северным (эту фамилию он принял, когда руководил в подполье северным районом Одессы при ее оккупации французами во время гражданской войны). После работы в ЧК он работал в Берлинском торгпредстве. Затем был назначен директором оружейного завода в Туле.

Северный рассказывал, как его вызвали в ОГПУ вскоре после судебного процесса над Пятаковым и ска-

зали: «Ты — старый чекист, должен нам помочь. Не один же Пятаков вредил! Ты нам должен рассказать о вредительстве на Тульском оружейном заводе по прямому заданию Пятакова».

Северный согласился и представил как вредительство имевший место на заводе случай технологической недоработки при изготовлении патронов. Дело в том, что для предотвращения ржавления их покрывали тонким слоем латуни. Очень часто на латуни образовывались пузырьки. Военным ведомством такие патроны браковались, а было их очень много. Чтобы избежать брака, инженер-технолог предложил прокалывать эти пузырьки и заделывать места прокола. После испытаний на военном полигоне военное ведомство согласилось принимать заделанные патроны, а завод совместно с военным ведомством вел подготовку документа об изменении инструкции по приемке патронов. Инструкции-то новой еще не было, и военное ведомство принимало заделанные патроны вопреки существующей.

Вот за это и были арестованы: директор, главный инженер и ряд инженеров завода.

Северный был очень мягкий человек. Поняв, что его обманули, пообещав освобождение после оказания «помощи», он нервничал, каялся в том, что подвел под арест товарищей. Вскоре его вызвали из камеры, и он уже не возвратился. Как я слышал, участники его дела были расстреляны, как и он сам.

В общей камере Бутырской тюрьмы моим соседом по нарам оказался мой ровесник. Рабочий Константиновского стекольного завода, он учился, стал мастером, закончил институт, ездил в Бельгию, где изучил стекольное дело, освоил производство крупного стекла для витрин. Назначенный главным инженером Константиновского завода, осуществил его полную реконструкцию, наладил выпуск стекла, ранее в стране не производимого. Квалифицированный специалист в своей области, он стал руководить конструкторским бюро по проектированию стекольных заводов. И вот такого специалиста обвинили во вредительстве...

В свою очередь, я рассказал ему о себе. О том, как участвовал в Февральской революции, в Октябрьском вооруженном восстании. После победы революции, будучи помощником наркома А. В. Луначарского, ликвидировал министерство царского двора. Затем в качестве

заместителя наркома имуществ республики принимал участие в работе Совнаркома под руководством В. И. Ленина. После окончания гражданской войны меня назначили членом коллегии Научно-технического отдела ВСНХ, затем директором ЦАГИ. Без отрыва от работы учился и, окончив МВТУ имени Баумана, стал инженером-энергетиком. Был назначен заместителем начальника Главэлектро ВСНХ, где руководил строительством электростанций по плану ГОЭЛРО. Возглавлял строительство Московской ТЭЦ сверхвысокого давления, затем стал ее директором и главным инженером.

Мы с новым знакомым с горечью говорили о том, что, став оба крупными специалистами, от которых государство могло бы получить солидную отдачу, в цветущем возрасте ни за что ни про что выведены из строя. А сколько таких, как мы, было в числе 250 обитателей нашей камеры. А в одной лишь Бутырской тюрьме в нашем корпусе насчитывалось несколько десятков таких же камер.

Наконец следствие закончилось. Особое совещание вынесло решение о заключении меня в лагерь за контрреволюционную троцкистскую деятельность сроком на восемь лет. Предстоял этап на Колыму. Нашу партию осужденных посадили в теплушки. В вагоне одну половину отвели для политических, а другую — для уголовников, которые сразу в открытую начали обсуждать, как будут отбирать у нас вещи и продукты. Мы договорились дать отпор и дали при первой же попытке грабежа. Организовал отпор уркам очень энергичный, деятельный и веселый человек. Мы с ним сразу сдружились и поместились рядом. Вот что он рассказал мне о своем «деле».

Он был начальником штаба Пролетарской дивизии, расквартированной в Москве, командиром которой был Леонид Петровский, сын Григория Ивановича Петровского. Когда при допросе его начали бить, он заявил: «Прекратите, я вам напишу показания, дайте мне бумагу и перо». И написал, что в контрреволюционную организацию был завербован своим командиром дивизии, что ему, как начальнику штаба, было поручено командиром дивизии разработать подготовку дивизии к выступлению в назначенное время для захвата Кремля и Советского правительства. Он начертил план Москвы

и по районам разместил части и различные роды войск дивизии, чтобы их совместными действиями было обеспечено выполнение поставленной задачи. Он также написал, что командир дивизии выразил ему благодарность, забрал подготовленную им записку, карты дислокации дивизии, проект приказа и сказал, что он едет в Кремль доложить Молотову, чтобы тот все утвердил. Упоминание Молотова привело следствие в смятение. Сначала следователь, затем высшее руководство стали требовать от него снять это утверждение, но он отказался. Кончилось тем, что его вздули и решением Особого совещания дали 10 лет. А комдив Леонид Григорьевич Петровский был арестован. (Арестовали обоих сыновей Г. И. Петровского. Старший сын — Петр Григорьевич был расстрелян. Леонида Григорьевича перед войной освободили, и он геройски погиб в бою. Самого Григория Ивановича сняли с поста председателя ВУЦИК и направили на рядовую работу в Центральный музей Революции СССР.)

Наконец мы прибыли во Владивосток. Закончилась железнодорожная эпопея этапа. Однако нас ждали еще более худшие условия этапа морского. Везли нас в трюме, где были сколочены пятиэтажные нары. Плотницкие работы были сделаны так небрежно, что при штормовой качке деревянные конструкции не только трещали и скрипели, но во многих местах обрушивались, и люди валились друг на друга вместе с досками.

5 января 1938 года мы, наконец, прибыли в Магадан. Все были измучены и сильно похудели. При медицинском обследовании женщина-врач, видя у молодых «врагов народа» кожу да кости, безапелляционно провозглашала: «Возрастные изменения».

Началась отправка машинами через всю тайгу на прииски, расположенные в северных районах Дальневосточного края, на Колыме, где «13 месяцев зима, а остальное — лето». Я попал на прииск Мальдяк.

Привели нас на жительство в палаточный барак, а на дворе минус 45. День дали оглядеться. Обустройство предстояло серьезное. Нары все поломаны, посредине барака вместо печки лежит металлическая бочка. За отведенное время как следует навести порядок, конечно, не удалось, но утром вывели на работу. Стало ясно, что в таких условиях жилья, при скудном питании, при двенадцатичасовом рабочем дне в жестокий мороз на зем-

ляных работах люди будут быстро не только покидать строй, но и уходить из жизни.

Работать на скально-взрывных работах было очень тяжело. Вдобавок меня донимал радикулит. Возвращался в лагерь скрюченным, опираясь на палку. Но так как ни повышенной температуры, ни резкого обострения не было, от работы не освобождали.

Чтобы как-то облегчить свое положение, вызвался помогать бригадиру — составлять табель, замерял объем вынутого грунта, добивался, чтобы десятник правильно фиксировал выполненную работу и т. д.

Наш бригадир, молодой парень, урка, сделал из этого для себя вывод. Как-то утром на разводе он заявил, что болен, и поручил мне вывести бригаду на работы. Так продолжалось несколько дней, и я стал заместителем бригадира.

Затем оказалось, что бригадир здоров, от работ ни разу не освобождался, а просто «филонил». Его посадили в «кандей» (карцер), а меня, хотя я и был «врагом народа», в порядке исключения назначили бригадиром.

Бригаду поставили на окончание вскрыши песков, на зачистку и подготовку участка к добыче золота. Здесь работать было еще тяжелее. Во-первых, котлован не имел еще стоков, и в нем держалось много воды. Весь день мы шлепали по ней, а обуты были в ботинки. Ни сушилок, ни смены портянок не имели. Во-вторых, узкоколейку проложили небрежно. Вагонетки с грунтом часто сходили с рельсов. А так как люди в бригаде были немощные, только что вышедшие из больницы, старики да инвалиды, водрузить вагонетки на место им стоило больших затрат времени.

Наконец, администрация догадалась, что с нашей бригадой она не успеет подготовить участок к короткому промывочному сезону, и сняла ее с непосильной работы.

Бригаду доукомплектовали до 60 человек, отобрав в нее наиболее слабых людей из других бригад, и поставили на хозяйственное обслуживание. Работали мы разбросано по нескольку человек на всех участках прииска. Под моим началом, в частности, находились кочегары бойлеров для парового разбуривания грунта вечной мерзлоты, пильщики дров и дровоколы, подносчики шпал для узкоколеек, копатели канав для стока воды.

Весь день я мотался по огромной территории, где

была занята наша бригада, но жить и работать стало легче. Возвращаясь с работы, я приводил с собой только 25—30 человек, остальные оставались по два-три человека на разных участках. Докладывал же я о всех 60, без каких-либо записок по фамилиям, указывая точно, где кто находится. Администрация лагеря, удивляясь моей памяти, стала величать меня лучшим бригадиром подкомандировки.

Наступило ясное, солнечное лето. Получил из дома сразу две продовольственные посылки. Вольнонаемный десятник приносил белый хлеб, и в каком-либо укромном живописном уголке мы закусывали. Однако это хорошее время продолжалось недолго. Как-то после возвращения с работы объявили, что меня отзывают на главный прииск. Полагая, что как лучшего бригадира меня хотят поставить на какой-либо важный участок, лагерное начальство выдало мне новое обмундирование и велело ждать. Потом привели в управление прииска. Там расписались в получении «ценного груза». Через некоторое время пришел вооруженный вахтер и отвел меня... в «кандей», где уже находился какой-то бандит. Я не мог понять, в чем дело.

Рано утром меня увезли из прииска в тюрьму с красивым названием — Серпантинная. К этому времени я уже многое повидал. Сидел в трех московских тюрьмах, прошел большой железнодорожный этап с его многочисленными транзитными тюрьмами, морской, обжился в лагере, но то, что в Серпантинной, я видел впервые.

Тюрьма состояла из двух небольших бараков. В обоих вместе политические и уголовники. Двухэтажные нары, сделанные из тонких жердей, сплошь были усеяны клопами. Охрану подобрали из очень сильных, тупых, как будто специально воспитанных для жестокого обращения парней. Грубый окрик, изощренная матерная брань, стаскивание с нар за ноги на пол...

О существовании Серпантинной тюрьмы я слышал и ранее. Обычно здесь находились обреченные. Почти каждое утро на разводах нам зачитывали их имена в списках приказов: «За систематический отказ от работы, лагерный бандитизм и т. д. ...тройка ревтрибунала приговорила к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор приведен в исполнение».

Рецидивистов-уголовников расстреливали действи-

тельно за лагерный бандитизм, а осужденных по статье уничтожали, получив на то «особые указания» в документах, отправляемых в лагерь.

Редко кто из Серпантинной возвращался в лагерь. Для меня она оказалась, к счастью, транзитной дня три меня привезли в Магадан и посадили в отделение местной тюрьмы, которое состояло из палаточных бараков, таких же, какие были на прииске. За что или, вернее, почему в нее попал, я не знал.

Лагерная тюрьма отличалась от обычной режимом питания. Видимо, рассуждали так. Если в тюрьме заключенный получает 600 граммов хлеба и двухразовое питание, то лагернику, попавшему в тюрьму, хватит и 400 граммов хлеба и одноразового питания. Как рассказывали сокамерники, врачи НКВД заявили, что при таком питании человек может жить. Действительно, получая 400 граммов хлеба и обед из миски баланды и одной ложки каши, люди жили, но на пятом месяце у них появлялся безбелковый отек, начинался понос, быстро приводивший к гибели. Полное лагерное питание выдавалось тем, кого выводили на работу, и все стремились выйти работать, кроме тех, которые дошли до такого состояния, что уже не могли двигаться. Но работа была случайная, и счастливчиков, выходивших на воздух и получающих 600—700 граммов хлеба и, кроме более сытного обеда, еще ужин, было очень немного.

Месяца через два после моего прибытия эта норма, приводившая людей к быстрой смерти, все же была отменена.

Через 10—12 дней от дополнительных 200 граммов хлеба и миски баланды, сваренной на рыбе, заключенные заметно начали поправляться. Прекратились поносы, люди перестали умирать.

В купе вагонки (так называли двухэтажные топчаны на четыре спальных места, наподобие полок в общих железнодорожных вагонах) нижнюю полку напротив меня занимал профессор Фрей, представитель типичной интеллигентской немецкой семьи. Его отец работал в Германии по народному образованию и занимал должность вроде попечителя учебного округа, какие у нас были до революции. После гимназии Фрей учился на историко-филологическом факультете Берлинского университета по специальности немецкий язык. Получив

гуманитарное образование, так же блестяще окончил еще физико-математический факультет этого же университета и Берлинскую академию строительства.

В 1912 году Фрей принял предложение преподавать математику в старших классах немецкой гимназии в Москве и приехал на жительство в Россию. Ему очень понравилась новая страна, он решил остаться в ней навсегда и усердно и тщательно осваивал русский язык. Говорил на прекрасном литературном языке, совершенно без акцента. Он даже болезненно переживал, когда слышал неправильную русскую речь.

Революцию Фрей принял без колебаний и сразу начал работать с Советской властью. Женат он был на дочери старого большевика Сергея Васильевича Малышева, которого при введении нэпа В. И. Ленин назначил председателем Нижегородского ярмаркома. Фрей принадлежал к той части квалифицированных специалистов, о которых Ленин говорил, что они, вплотную ознакомившись с идеями большевиков, увлекутся ими и будут не за страх, а за совесть и с энтузиазмом работать на пользу революции.

И действительно, став профессором, Фрей в Московском университете читал лекции по дифференциальному и интегральному исчислениям, а в Московском институте путей сообщения вел курс «Основания и фундаменты сооружений». И все это время он писал работы по немецкому языку, которые печатались в трудах Берлинской академии наук.

В 1935 году Фрей, справляя день своего рождения, в ответном тосте друзьям критически отозвался о ходе коллективизации в деревне в 1929—1930 годах. Кто-то из мнимых друзей сообщил об этом на Лубянку. Фрея арестовали и осудили на пять лет лагерей. За два года до конца срока его опять арестовали, и началось новое следствие, такое же нелепое, как и первое, чтобы дать ему второй срок.

Мы подружились. В Москве у нас оказалось много общих знакомых. И несмотря на голод, ужасный режим и невеселые перспективы для обоих, мы с Фреем вели нескончаемые разговоры о том, что нас захватывало в работе в Москве.

Фрей стал преподавать мне немецкую грамматику, учить разговорной речи. Делал это он с таким умением и талантом, что я, несмотря на отвращение к немецкому

языку, вынесенное еще из гимназии, был увлечен и делал заметные успехи.

Увы, скоро Фрей начал недомогать и катастрофически худеть. Его положили в больницу. В хирургическом отделении он попал к доктору Коху, до ареста работавшему в Одессе. Слава о его мастерстве тогда по всему югу России. Кох приходился двоюродным братом Фрею. Вскрыв полость живота, Кох обнаружил у брата запущенный рак желудка. Помочь было уже нельзя. Прошло уже много лет, но я всегда с большой болью вспоминаю этого образованного, культурного, обаятельного, честного человека, так нелепо загубленного.

К концу лета 1938 года волна арестов докатилась до Колымы. План есть план, его надо выполнять. В разверстку попал и Дальстрой. Магаданская тюрьма (так называемый дом Васькова) быстро оказалась переполненной. И вот однажды загремели замки и засовы дверей нашего тюремного барака, и в него ввели группу сытых, одетых в обычную гражданскую одежду Смотрят исподлобья, не отвечают, держатся обособленно. Иронически замечаем: «Ну, мы — государственные преступники, враги народа, а вами произошло недоразумение, ошибка. В НКВД товарищи разберутся, выяснят и выпустят вас на свободу... Ну, а пока осваивайтесь, привыкайте».

Дня через два иду к группе. Заявляю, что они — новички и им полезно узнать, что и как будет дальше. Так как большинство из них хозяйственники и инженеры, то обвинение им предъявят по статье 58 пунктам 7 и 10 (вредительство и антисоветская агитация). Конкретных фактов предъявлено, вероятно, не будет — их еще нет. Вряд ли успели получить ложные показания. Им предложат самим чистосердечно рассказать о своей контрреволюционной деятельности, так как следствию якобы известно, что они состоят в подпольной троцкистско-бухаринской контрреволюционной организации. На отрицание обвинения им предложат постоять и подумать. Стоять и думать придется днем и ночью. Есть давать не будут, а бить будут. Время от времени станут расспрашивать: «Ну что, надумал рассказывать?» И в этом будет состоять весь допрос. И так много суток. Надо держаться! А когда дадут соленую рыбу и графин с водой — не есть. Пить не разрешат, замучает жажда.

Слушают, раскрыв удивленные глаза, как дети, страшную приключенческую сказку. Вдруг раздается злая реплика: «Перестаньте вести контрреволюционную агитацию. Это провокация!» — «С провокацией вы познакомитесь на допросе»,— отвечаю я и отхожу к своей вагонке.

Проходят дни, недели. Понемногу товарищи привыкают. Узнают много нового, что неизвестно было там, на воле. Сразу надвинулось так много этого нового, страшного. Не может быть, чтобы это была правда. Ходят от группы к группе по вагонкам, проверяют. Слушают и сомневаются. А некоторые явно не верят, молчат и товарищами нас не называют.

Наконец сразу троих из новичков вызвали на допрос. Остальные волнуются. Как и что там? А когда вызовут их? Успеют ли до своего вызова узнать, что было с товарищами? Ждут. Больше пока никого не трогают. На седьмые сутки возвращается один из троих. Ввели его и быстро заперли дверь. Вернувшийся бледный, еле двигается. Подхватываем, поднимаем на верхние нары. Ножом разрезаем голенища сапог и с трудом стаскиваем сапоги с отекших, раздувшихся ног. Приподнимаем их и подвешиваем к стойке вагонки. Все делается быстро, деловито и молча. Не сказано ни одного слова. Товарищ лежит на спине. Даем воды. По щекам скатываются слезы. Не утешаем. Пусть отдыхает. Остальные новички с ужасом наблюдают, тоже молчат. Они бледны и подавлены. Теперь они убеждаются, где провокация.

Дальше все пошло обычно и просто. Выдержавшие получили срок по решению Особого совещания, а те, кто оказался слаб и написал на себя и на других «роман», получили больший срок по так называемому «суду». Но все стали врагами народа, лагерниками.

Неизвестно, по какой причине нас неожиданно перевели в другой палаточный барак. Здесь вместо вагонок — сплошные двухэтажные нары. Это переселение привело к более тесному сближению различных категорий заключенных. Среди нас были политические (осужденные по статье 58 — «враги народа»), бытовики (осужденные за бесхозяйственность, растраты и пр.— преимущественно бухгалтеры, торговые работники, хозяйственники низших звеньев и т. п.) и урки (воры, бандиты и пр.).

Наконец меня вызвали на допрос. Вежливо пред-

ложили сесть. Зачитали полученные из Москвы показания, данные моим лучшим товарищем Г. К. Крамфусом, работавшим в ВЧК свыше 15 лет. Понимаю: товарищ арестован, возможно, уже расстрелян. Показания о себе он дал со знанием дела, исказив известные мне факты. Очевидно, ясно предвидя свою перспективу, он хотел избежать лишних мучений, ускорить процедуру и приблизить развязку. Меня щадить он посчитал нечего. Я арестован раньше, и моей судьбе не поможешь. Я стал догадываться, в чем дело, почему я здесь. Меня изъяло из жизни Московское отделение, а следствие Крамфуса вел центр. Решили, что Москва со мной продешевила, дав восемь лет, надо ошибку исправить и добавить.

До каких пределов — 15, 25 лет или?.. Все это быстро проносится в мозгу.

«Подтверждаете показания? — слышу строгий и властный голос следователя. «Эти показания от начала до конца, как в отношении себя, жизнь которого, как лучшего моего друга, я хорошо знаю, так и в отношении меня — сплошная выдумка»,— твердо отвечаю я.

После некоторых недолгих разговоров мне предлагают перестать запираться, серьезно подумать и, вызвав охрану, приказывают отвести в тюрьму.

Итак, все ясно. Опять начинается тяжелое следствие, да еще в условиях Колымы. Ну, держись, Юрий...

Опять потянулись нудные, однообразные дни. Мне дали изрядное время подумать, прежде чем вызвали опять на допрос. На этот раз не предложили садиться, а спросили — надумал ли я сознаться. На ответ, что сознаваться не в чем, спокойно заявили: «Ну, если тебе мало времени было в тюрьме, постой здесь и подумай».

Больше никто на меня не обращал внимания, а я стоял и думал, но не о том, чтобы признаваться, а сколько времени мне придется стоять и на сколько меня хватит.

Вот кончился рабочий день. Часть сотрудников, собрав бумаги и заперев столы, ушла домой. К ночи нас, несколько стоящих человек, собрали в одну комнату, где работал какой-то сотрудник. Где-то в соседних кабинетах шли ночные допросы, иногда раздавались крики, а мы продолжали стоять.

Утро. Хлопают входные двери. Входят следователи,

сотрудники. Нас разводят по своим местам. Спрашивают, не надумали ли за ночь признаваться. Получив отрицательный ответ, меланхолично замечают: «Коль нравится, стой и думай». И я стою, но, пожалуй, без дум.

Приносят соленую кету и графин с водой, предлагают завтракать. Зная этот незамысловатый прием, отвечаю, что есть мне не хочется. Неопытные и всегда голодные заключенные едят кету, после чего графин с водой ставится на соседний стол и пить не разрешается. К мукам стояния добавляется мука жажды при графине с водой перед глазами.

Вскоре приходит какой-то другой следователь и приглашает меня следовать за ним. Приходим в дальнюю комнату, мне разрешают сесть. В комнате еще один заключенный. Я уже с ним ночью стоял. Догадываюсь, здесь бьют. Этот новый следователь — здоровый дядя с громадными кистями рук и непокорным чубом черных волос, видимо, приспособлен специально для битья.

Бить сейчас он будет того, а я должен ждать своей очереди и видеть, что меня ожидает. Начинается избиение. Упорно смотрю в пол, себе под ноги. Избиваемый заключенный, как потом я узнал, старый член партии, секретарь райкома, в возбуждении, от злости, протестуя, выкрикивает: «Ну, бей, бей!.. Что же, слабо?.. Бей еще!..»

Следователь звереет и бьет, бьет и звереет. Наконец хрипло выдавливает: «Замолчи же, сволочь, ведь изобью до полусмерти...»

Экзекуция кончилась. Подошла моя очередь. Не успел я подойти к месту, как ребром ладони получил сзади сильнейший удар по шее. Из глаз посыпались искры, и дальнейшее, на первый раз короткое, избиение я слабо ощущал, как в тумане...

Продолжаем стоять на своих местах. В обеденный перерыв всех допрашиваемых переводят в одну комнату. Все сотрудники уходят обедать, остается один дежурный. Сегодня дежурит тот, который избивал. Здесь он совсем другой человек. Посылает вниз за обедом, который, оказывается, каждый день присылают из тюрьмы для вызванных на допрос.

Садимся есть, а следователь говорит: «Вас ведь не кормят, когда вы стоите, но я так не могу».

Он посылает наполнить три графина водой, разрешает пить, кто сколько хочет, и продолжает прерванное признание: «Мне приказано вас бить, ну, я и бью. Не могу же я отказаться. Вы только молчите, когда я бью. Ведь я зверею. Вот ты,— обращается он к тому, кого избивал передо мной,— зачем подначиваешь, ведь видишь, что я зверею, а продолжаешь выкрикивать: «Еще, еще!» Ведь я могу отбить тебе все почки и печенки. Ты молчи...» Он так это говорит, что мне, избитому, становится его жалко. Хорошего, мягкого парня-спортсмена сделали палачом... «Все убрать, графины на место, чтобы никаких следов, что вы ели и пили, скоро перерыв кончится».

Молниеносно все убирается, и мы, благодарные нашему палачу, замираем в позе: «Стоять!» Приходят следователи, разбирают нас по своим комнатам, занимаются своими делами, а мы стоим так до ночи, а ночью опять вместе.

Утром меня поставили в комнату к каким-то девушкам — делопроизводителям, машинисткам и пр. Стою третий день. Очень болит поясница. Мой радикулит давно уж протестует против столь долгого стояния. Один пинок ногой нашего «доброго» палача пришелся мне по голени. Ушибленная кость сильно болит. Боль в пояснице и боль в ноге как будто связаны вместе, их соединяет какой-то провод. Иногда кажется, что кто-то одновременно сверлит и в ногу и в поясницу. Все покрывается каким-то туманом....

Прихожу в себя от воды, выплеснутой мне в лицо. Лежу на полу, рядом напачкано. Меня вырвало. Женщины ругают следователей и меня. Заставляют все вычистить. Еле собрав возвращающиеся силенки, пытаюсь бумагой вытереть пол. Приходит вахтер и уводит меня в тюрьму.

Как хорошо лечь! Как хорошо в тюрьме! И вот опять потянулись тюремные дни. Почему-то меня временно оставили в покое.

Но вот снова вызывают на допрос. Вежливо приглашают садиться. Берут бланк протокола. Опять зачитывают показания моего несчастного друга и без возражений записывают мои отрицательные ответы. Ставлю подпись под протоколом, и меня отводят в тюрьму.

Зимой меня из тюрьмы перевели в бараки транзит-

ки. А вскоре повезли на новый прииск в долину Чай-Урья, неподалеку от Мальдяка.

Ба, в дороге новость. На транзитках лучше кормят. Спрашивают, кто хочет добавки. Боясь опоздать, кричу «Я!» и бегу с миской.

В Сусумане дали манную кашу и после добавок выставили целый котел — бери, кто сколько хочет. Так наголодался, что не хватило выдержки, объелся кашей. Всю оставшуюся дорогу упрекаю себя за слабость, не сумел использовать полностью появившуюся возможность. А где же выдержка? Забыл, что римское «здоровый дух в здоровом теле» здесь, на Колыме, звучит иначе: «здоровое тело только при крепком духе».

На новом прииске долго быть не пришлось. Летом 1939 года меня вызвали в Москву на дополнительное следствие. После снятия Ежова Берия установил новый порядок — бить разрешалось только в трех тюрьмах Москвы. Вот меня и повезли в столицу.

В Бутырской тюрьме обстановка совершенно другая по сравнению с 1937 годом. Чистая камера, в ней всего 17 человек. У каждого своя койка. Дают читать книги из библиотеки. Тихо и спокойно. Сразу вспомнилось, как в такой же камере на нарах и между ними укладывалось спать 250 человек. Здесь мне пришлось встретиться с вновь арестованными товарищами. Их освободили после XVIII съезда партии, на котором было объявлено о перегибах Ежова, теперь их вновь посадили. Вскоре меня перевели во Внутреннюю тюрьму на Лубянку.

Разбирая архивы Троцкого, чекисты нашли мое письмо к нему по делам Научно-технического отдела, когда он был снят с поста наркомвоенмора и назначен в числе других должностей председателем коллегии НТО ВСНХ. В деле фотография — из снимка в «Огоньке» 1925 года заседания Комиссии по качеству продукции, выделенные и увеличенные фигуры Троцкого и моя. Кроме того, в деле были показания Г. К. Крамфуса, который был арестован после меня и расстрелян. Сообщая о своей связи с Ягодой, он приплел к ней и меня. Располагая такими данными, НКВД решил произвести дополнительное расследование с тем, чтобы значительно повысить мне срок наказания или вовсе уничтожить.

Указав, что письмо являлось чисто деловой, служебной бумагой, я отрицал все ложные показания бывшего моего друга. Никаких других фактов следствие не имело. Увеличить же срок наказания, определенного Особым совещанием, можно было только по суду, для чего требовалось мое личное признание.

Допросы вели попеременно два следователя, мобилизованных студента. Один из них разбил мне солнечное сплетение. В результате я нормально вдыхал воздух, а выдохнуть долго не мог. Процедура дыхания становилась очень болезненной. На некоторое время меня оставили в покое, для выздоровления. Затем устроили новое побоище. Предложили раздеться до пояса и лечь на пол на живот. С обеих сторон встали следователь Шварцман и один из его помощников. Били резиновыми хлыстами. Всегда при этом командовал и особо жестоко бил Шварцман. Вся спина становилась сплошным синяком...

Я твердо выносил все меры воздействия и продолжал отрицать все ложные показания. Для того чтобы подвинуть меня к согласию, была устроена очная ставка с якобы арестованным Я. Березиным. Он работал со мной в Главэнерго, а потом был назначен директором Челябинской ГРЭС. На очной ставке он утверждал, что неполадки и аварии, которые были на этой станции, являлись результатом его вредительской работы. В чем он «честно» и признавался. Состоя якобы во вредительской организации, он утверждал, что ему было известно о том, что я в ней состою, а директивы получаю непосредственно от Пятакова.

Он сидел без пояса, пуговицы (металлические) на его рубашке были отрезаны, но, как я и предполагал и потом убедился, арестован он не был и после очной ставки вернулся на работу в свой кабинет. Он был в то время директором треста Мосэнергомонтаж. Когда после освобождения в 1945 году я появился в Москве, Березин позвонил мне, желая увидеться и поговорить, но я отказался.

Жесткие допросы и после этой очной ставки продолжались. Несколько раз я получал повторную обработку резиновыми хлыстами. Но при очень сильной обработке возвращалось затруднительное дыхание — оно меня спасало, истязание прекращали. Я продолжал держаться.

Однажды мне удалось заметить, что один из следователей (мобилизованный студент) косвенно как бы дал понять, что сочувствует моей твердости. Однако он продолжал выполнять свои обязанности и воздавал мне все должное, что полагалась при «жестком» допросе.

Помимо «жестких» допросов — битья — следствие применяло меры воздействия на нервную систему. Так, отбой ко сну был в 10 часов, а на допрос вызывали обычно в 12 часов ночи. Допрос обыкновенно продолжался до четырех-пяти часов утра.

Таким образом, ложась спать и ожидая допроса, заснуть не удавалось, а придя с допроса, сразу не заснешь. А подъем был в 7 часов утра. В этих условиях нервная система быстро расшатывалась, так как днем спать не разрешалось.

Надо было все же днем спать. Это было трудно, но нужда заставила научиться. Я натренировал себя сидеть с книгой и спать. А чтобы не было заметно, что я сплю, надо было приучить себя через определенные промежутки в то время, когда дежурный смотрит в глазок двери, проснуться и перевернуть страницу книги. Вот таким образом удавалось все же днем поспать и как-то уберечь свою нервную систему.

Но все же к осени 1940 года (это было примерно по прошествии года) становилось все труднее выдерживать допросы. Ставил перед собой вопрос: «Что же дальше делать, если станет невыносимым продолжение истязаний?...»

Однако мне помогло, может быть, сочувствие одного из следователей. Я стал догадываться об их решении вести дело к концу.

В очередной понедельник меня не вызвали на допрос. И я решил, что если меня в четверг вызовут, то это будет сигналом, что дело идет к концу. В четверг я не был вызван, а в пятницу началось все сначала. Пришел к выводу: «Следователи решили дело кончать, а начальство предложило еще сделать попытку».

Как я и предполагал, был произведен особо «жесткий» допрос. Я его стойко перенес с уверенностью, что это и приведет к концу. Становилось очевидным, что следствие зашло в тупик. Как-то при очередном допросе я спросил следователя: «Когда же будет суд?» И получил ответ: «Кто же тебя будет судить, если ты не

признаешься». Так я получил ответ, что спектакль кончается. А вскоре я подписал протокол, что за недостатком улик дело закрывается, и меня отправили на Колыму с прежним сроком заключения.

ФЛАКСЕРМАН Юрий Николаевич родился в 1895 году в Ярославле. В революционном движении участвовал с 1915 года. Член партии с марта 1917 года. Делегат VI съезда партии с совещательным голосом. Участник Октябрьской революции и гражданской войны. Работал членом коллегии Научно-технического отдела ВСНХ, директором ЦАГИ. Закончил МВТУ. Затем заместитель начальника Главэлектро, председатель Энергоцентра, директор первой ТЭЦ сверхвысокого давления. В 1937 году был репрессирован и находился в лагерях и ссылках до реабилитации в 1955 году. По возвращении работал в научно-техническом совете Министерства энергетики. Кандидат технических наук. Автор ряда научных работ.