Канск, город в Красноярском крае, куда нас привезли, утопал в снежных сугробах. Лежал там снег, по нашим понятиям, чуть ли не до лета. Холода были жуткие. Совсем не привычные для нас. Хотя у нас, в Малодербетовском районе, бывали и морозы, и вьюга, и снежные заносы. Но все это было несравнимо. Сам город тоже казался огромным. Мы же, живя у себя дома по селам, привыкли к 70-80 дворам. Тут кругом была красивая природа. Только умей ею любоваться и наслаждаться.

Но нас занимало совершенно иное. Оказавшись вдалеке от родных мест, без крова, подворья, подходящей одежды, нужно было думать о том, как выжить. Отец, слава богу, хотя и был в возрасте 66 лет, но отличался хорошим здоровьем. Стал работать. Пошли кое-какие заработки. Бедствовать не стали. Мне было семнадцать лет. Я была поздним и последним ребенком. Братья, гораздо старше меня, служили в Красной Армии, воевали.

Хотела устроиться на работу, но так, чтобы подходящая была. Как-никак семь классов образования имела. В городе предприятий было много — лесопромышленные, включая деревообрабатывающие, лесохимические; легкой и пищевой промышленности. Но

комендант стал чинить всякие препятствия. Не дает устроиться и все. В конце концов загнал он меня в шахту артели "1 мая", куда я противилась идти. Но ничего добиться не смогла, хотя настырности, упорства хватало.

Под землей уголь пришлось тачкой таскать. Мало того, что работа физически тяжелая, еще и условия работы невыносимые были. Облака угольной пыли, дышать нечем. После смены шагнешь из ствола на свежий воздух, хватаешь его, а продохнуть не можешь. Все дыхательные пути забиты.

Вскоре я стала побаливать. Пока можно было терпеть, к врачам не обращалась. Дальше - хуже, стала подниматься температура. Вынуждена была обратиться в здравпункт. Там дадут таблетки и больше ничего. Никакого улучшения нет, и мои посещения здравпункта участились. Отсюда пошли задержки выхода на работу на 15-20 минут. Тогда снова за меня взялся комендант. Стал приписывать мне саботаж. По законам военного времени за это полагалась статья уголовного кодекса и большой срок тюрьмы. Вот и стал он угрожать мне этим. Я порой была в отчаянии. Стала даже подумывать: покончу с собой и избавлюсь от издевательств коменданта...

Не знаю, чем бы закончился этот конфликт, если бы неожиданно не вмешался врач-отоларинголог. Когда я очередной раз захворала и сильно поднялась температура, случайно попала к женщине-врачу средних лет. Она внимательно выслушала меня, осмотрела и решительно заявила: "Ни в какую шахту спускаться тебе нельзя.". Как нельзя?- я этого не понимала. Но вскоре она провела меня через медицинскую комиссию, которая вынесла решение, что использовать меня на подземных участках работы не разрешается по состоянию здоровья. Вот так благополучно, для меня разрешился этот вопрос. В тот трудный для меня момент,

эта женщина-врач отвела от меня большую беду. И я всю жизнь думаю о ней с благодарностью.

Стала я работать на поверхности. Жизнь понемногу, казалось, стала налаживаться. Но комендант снова взялся за меня. Теперь по другому поводу. У отца был хороший знакомый - Санджиев Мангтн. Хотя он был значительно моложе моего отца, но поддерживали дружеские отношения. Он часто приходил к нам и с отцом подолгу вел всякие разговоры. Был участником войны, прошел немецкий плен.

Так вот, комендант стал выпытывать у меня: по каким делам Санджиев ходит к вам? О чем говорят он и отец? Про плен что рассказывает? Единственное, что я сказала, так это то, что он земляк отца, поэтому встречаются. Содержание их разговоров я не знаю, не прислушиваюсь и ничего сказать не могу.

По этому поводу он вызывал меня несколько раз и стал прямо принуждать рассказывать все, что я слышала. Я категорически отказалась. Тогда стал запугивать, что посадит. А за 8-10 лет, что мне дадут, и молодость, мол, пройдет. Стал убеждать: "Зачем тебе молодость губить, ставить крест на своей жизни?". Получив и после этого отказ, он все-таки посадил меня. Но, слава Богу, всего на 5 суток. Случилось это в марте 1946 года.

Пока я отсиживала эти сутки, комендант изобретал разные способы поиздеваться надо мной - посылал делать уборку в других камерах, мыть полы, таскать всякие нечистоты.

У меня никакого сомнения не было, что и после этого комендант меня в покое не оставит. Стала мучительно искать выход, много раз советовалась с отцом: "Как быть? Куда податься?". Но беда в том, что официально меня никуда бы не отпустили. Поэтому уехать

могла я только нелегально. После колебаний, сомнений отец дал свое согласие.

И во второй половине июня 1946 года тайно от комендатуры, с большим риском для себя, родственников, я уехала в город Верхняя Тавда Свердловской области. Там жили наши знакомые.

Мой приезд вызвал у них переполох, потому что и их комендант не отличался доброжелательностью. Звали его Сутягин Степан Иванович. Как бы оправдывая свою фамилию, он, как мне объяснила хозяйка, любил получать подношения. На этом и решили мы сыграть. Отец, собирая меня в дорогу, выложил все свои сбережения на черный день. Купила я блок папирос "Казбек". Эта марка считалась тогда самой престижной, и курили ее, можно сказать, избранные. Добавила шампанского и еще кое-что по мелочи. Знакомая привела, назвала меня и ушла.

"Гостинец" коменданту, чувствую, пришелся по вкусу. Поэтому решила все выложить начистоту. Рассказала, что подвергалась постоянным издевательствам и вынуждена была сбежать, чтобы не оказаться за решеткой. А закончила так: "Я ищу доброго человека. Может быть, в вашем лице я и нашла такого доброго человека. Хочу, чтобы вы поняли мое безвыходное положение и помогли. В противном случае для меня самый лучший выход - петля".

Главный его вывод был такой: "Я тебя спрячу. Иначе тебя обнаружат и загонят так, что самая темная деревня покажется шикарнее Красноярска". И действительно отвез он меня в такую отдаленную и глухую деревню, что такой свободе не очень позавидуешь. Деваться некуда. Устроилась работать в колхозе. Квартироваться определили к одинокой женщине, у которой жила еще одна девушка, работавшая в колхозе бухгалтером. Комендант придумал мне фамилию,

имя и отчество: Поланжирова Пелагея Бадминовна. Так я протянула время до осени. И с завершением осенних работ решила попытать счастья в городе.

В Тавде было несколько крупных предприятий. Особенно выделялся лесокомбинат. Пришла в отдел кадров, а там инвалид войны начальником. Сказала, что три моих брата на фронте. Прослышала, что будто бы один из них работает здесь после ранения. Вот и бросила все, сорвалась с места, приехала разыскать его. Теперь осталась без ничего, поэтому ищу работу. Кадровик расспросил: что умею делать, какое образование. Предложил должность учетчицы. И я сразу же согласилась.

Настроение улучшилось. Встретила здесь много калмыков. Познакомилась. С некоторыми сдружилась. На работе отношение ко мне было хорошее. Никаких нареканий не было. И зима быстро пролетела.

Наступила весна 1947 года. И вот в марте комендант мне предложил пойти к начальнику спецкомендатуры и все объяснить ему. Иначе, считал он, может раскрыться мое пребывание в Тавде. Тогда может быть хуже. Я последовала совету. Как можно убедительнее постаралась рассказать о гонениях и угрозах канского коменданта. О том, что я не от власти бежала, чтобы скрываться, а только от постоянных необоснованных придирок и угроз. А как приехала в Тавду, так сразу же стала на спецучет. Устроилась на работу, на производстве себя проявляю самым лучшим образом. На всякий случай с работы взяла характеристику и показала. Заодно рассказала и про братьев-красноармейцев, прошедших войну, про отца. Теперь моя дальнейшая судьба была в руках начальника спецкомендатуры.

По ходу моего рассказа он задавал разные вопросы, некоторые моменты уточнял. При этом никаких

выпадов, резкостей не допускал. И это меня несколько успокоило и обнадежило. Поэтому я попросила: если нельзя оставаться здесь, то отправить меня в Алма-Ату, где после войны оказался старший брат Мемеев Бембя Бадмаевич.

Из кабинета начальника я ушла на работу. Не арестовали. Шло время, а меня никто не беспокоил. Только в октябре мне вручили маршрутный лист, согласно которому я должна была следовать обратно в Канск, отмечаясь в пути в соответствующих пунктах. В выезде к брату отказали. Причину отказа никто и не собирался объяснять. Потом уже кивнули на Москву, что она не разрешает. Вернее, НКВД СССР. И ничего изменить было невозможно.

Такой поворот дела меня очень расстроил. Возвращаться назад означало снова подвергнуться унижениям и преследованиям того самого коменданта-изверга, от которого сбежала. И все же, вспоминая известную русскую пословицу: "Нет худа без добра", приходилось утешать себя тем, что, в конечном счете, не посадили. А такое могло случиться. Стоило только тавдинским энкавэдэшникам чуть-чуть постараться и изобразить мои мытарства как побег. Бесправному спецпереселенцу в таких случаях доказать свою правоту было невозможно. Так что со мной обошлись по-человечески. И нужно было следовать предписанию.

И вот уже я в Свердловске. В кармане билет, но не в Красноярск. Решила проехать в Алма-Ату и попробовать остаться у брата. Вдруг посчастливится осесть там. В ожидании поезда коротаю время на вокзале. И здесь произошла одна встреча, которую стоит коротко описать.

Подходит лет примерно сорока гадалка. Начинает завязывать со мной разговор, обещая предсказать мою

судьбу. Я отнекиваюсь. Говорю, что я человек неверующий. Она стала убеждать, что не цыганка, а серебрянка. И в самом деле на цыганку не похожа, а кто такие серебрянки, я не знаю. Начало ее рассказа о моей жизни меня заинтриговало, и я решила выслушать до конца. Она сказала, что в жизни у меня наступили очень трудные времена. «Пытаются тебя усмирить». Но ты очень крутая характером, идешь наперекор, непокорная. Все хочешь правды добиться. Поэтому приходится тебе постоянно менять место. Вот и сейчас едешь к своей родной крови. Но там ты не будешь жить. Не останешься, уедешь скоро. Тоже к родным и осядешь на жительство на некоторое время. Позже снова уедешь оттуда. И уже навсегда. Больше перемены места не будет. Замуж выйдешь неожиданно за человека, которого встретишь случайно. Жизнь в замужестве будет счастливая, но короткая. Рано овдовеешь, детей вырастишь одна. Потому что больше замуж не пойдешь...", — рассказывала гадалка.

Прошло уже пятьдесят лет. А, кажется, что сказано это было только вчера. Все совпало. В Алма-Ате, как брат ни старался оставить меня у себя, ничего не получилось. В декабре я приехала в Канск. И здесь произошло событие, которое обрадовало меня и успокоило. Коменданта Путинцева разжаловали, отправили в Дудинку. Грехов у него, говорили, слишком много накопилось. Другой комендант меня не трогал.

Личная жизнь моя действительно устроилась неожиданно. Из Красноярска в Канск приехал на несколько дней молодой офицер-калмык, участник войны Наран Шараев. Было это в 1951 году. Встретились совершенно случайно. Через три дня мы поженились. Отец Нарана, оказывается, жил в Красноярске, и он приехал к отцу в отпуск. Служил он в Ленинграде. По сча-

стливой случайности не был отозван с фронта, когда калмыков выслали. До конца войны был на передовой, дважды ранен. Имел награды. После войны окончил военное училище и служил в командирской должности.

И вот такая встреча. Мы оба были безгранично счастливы. Наран, которому надоела холостяцкая жизнь, теперь уже, окрыленный таким поворотом в жизни, поехал в Ленинград, чтобы решить вопрос на службе о жилье для семьи и вызвать меня к себе. Но произошло непредвиденное: ему запретили перевозить семью в Ленинград. Нарана откомандировали в распоряжение Восточно-Сибирского военного округа в город Красноярск. Здесь он некоторое время продолжал служить, но это уже другая тема.

Через год у нас родился первенец, его мы нарекли Володей. Наран души не чаял в сыне. Был доволен и мной, что родила продолжателя рода. А когда годом позже родилась дочь и назвали мы ее Любой, то, казалось, что для него вокруг уже никого не существует, кроме детей.

К счастью, то, чего мы долгие годы ждали, состоялось. Восстановление республики мы восприняли с огромной радостью. Сразу приехали в Элисту и начали обустраиваться. Теперь жизнь начала принимать новый смысл. Наше человеческое достоинство уже никем и ничем не ущемлялось. Пережитые в Сибири унижения и связанные с ними чувство душевной боли стали утихать. Окрыляло нас то, что работаем ради восстановления своей республики. А Наран, муж мой, особенно был одержим. Потом случилось то, о чем гадалка говорила: Наран мой слишком рано умер, в 38 лет.