Посвящаю памяти

моих безвременно

ушедших родителей

НАШЕ РАСТРЕВОЖЕННОЕ ДЕТСТВО

Любая судьба есть доказательство истины.

Альберт Лиханов

1934 год. Начало лета. Канун выходного. Не субботы, не воскресенья, а выходного. В то время была рабочая шестидневка, и дни отдыха в любом месяце года приходились на одни и те же даты - 6, 12, 18, 24 и 30.

Завтра мы, т.е. папа, мама и я, на весь день выезжаем за город в Пущу Водицу. Но это будет только на следующий день. А пока он не наступил, я попытаюсь рассказать о нашей семье.

Отец мой, Кароль Войславский, родился в 1899 году в Граеве, небольшом приграничном городке Российской империи. Ныне, сто лет спустя, это такой же маленький городок, 22 тыс. жителей (1992), в Подляском воеводстве Польши. В семье было трое детей, еще брат и сестра. Мой дедушка погиб от несчастного случая.

В начале двадцатых годов отец приехал в Варшаву, где впервые встретил мою маму.

Моя мама, Теофилия Войславская, ур. Горовиц, родилась в 1901 году в Варшаве, в достаточно состоятельной еврейской семье. Мои дедушка и бабушка верили в Бога, строго блюли религиозные обряды и традиции и очень любили детей. А было их одиннадцать.

Судьба распорядилась так, что дедушка с бабушкой дожили до глубокой старости, пережили половину своих детей и закончили свои дни на Земле Обетованной.

Мама была не самой старшей и не самой младшей, но зато любимой дочерью.

Ее отдали учиться в польскую гимназию, которую она успешно окончила.

Пришла пора решать - а что же дальше?

С точки зрения ее родителей все было предельно ясно: добрый, порядочный, желательно состоятельный жених, готовое приданое, замужество, спокойная обеспеченная жизнь с ее повседневными заботами. Такова традиция. Так прожили их родители, так живут они и их старшие дети... Так и должно быть.

Дедушка и бабушка хотели для любимой дочери только добра. Но постепенно набирал силу двадцатый век с его трудно предсказуемыми поворотами.

Мамина подруга Регина, а дружили они с первого класса гимназии, ввела ее в группу молодых людей социалистической ориентации. Там мама познакомилась с моим папой.

Коль скоро определился общественный идеал, надо действовать. Сама жизнь подсказывала и способ действий. На востоке разворачивался грандиозный эксперимент социалистического переустройства общества. Значит надо ехать туда и помогать строить социализм. Уехал в СССР жених Регины Борис. Уехал мой папа. Собрались и мама с Региной.

И здесь встал больной вопрос. Как быть с горячо любящими и любимыми родителями? О том, чтобы они дали согласие, не могло быть и речи. Жизнь поставила маму перед жестким выбором. Компромисс исключался: ...или-или. Решение было принято. Не сказав никому из домашних ни слова, она зашла к знакомым и попросила -в субботу!!! - от имени родителей одолжить ей денег. Те были немало удивлены, но деньги все же дали. Мама собрала немного вещей и устремилась навстречу своей судьбе. Был год 1923.

Знакомый отвез ее поездом на пограничную станцию Здолбунов. Затем подводой до небольшого местечка. Маму переодели в крестьянскую одежду, и двое крестьян переправили ее на советскую сторону, в Шепетовку. Добравшись до Киева, мама явилась в ГПУ. Ее допросили и дали разрешение на жительство в СССР.

* * *

Первые два десятилетия после революции советская власть на Украине уделяла большое внимание национальным меньшинствам. Открывались национальные школы, детские сады, дома культуры, клубы.

Сотни тысяч поляков Подолии, Полесья, Приднепровья и других районов получили возможность учить своих детей на родном языке. Для польских школ понадобились учителя. Были открыты педагогические техникумы и польский педагогический институт в Киеве. Возникла потребность в учебниках и другой литературе. В Харькове организовали издательство на языках национальных меньшинств - Госнацмениздат, где была польская секция.

На Украине выходили на польском языке три газеты - «Sierp» (Серп), молодежная «Głos młodzieży» (Голос молодежи) и детская «Bądź gotów» (Будь готов). Кроме того в местах компактного проживания на польском языке выпускались местные газеты. Вот их перечень - возможно и неполный - на конец 1934 года:

«Kolektywista Pogranicza» (Колхозник Пограничья) - Проскуров (Хмельницкий);

«Szturm Socialistyczny» (Социалистический штурм) - Новоград-Волынский;

«Szturm Bolszewicki» (Большевистский штурм) - Бердичев;

«Głos metalowca» (Голос металлиста) - Кайенское (Днепродзержинск);

«Kolektywista Emilczynszczyzny» (Колхозник Емильчинщины) -Емильчино;

«Kolektyw Bolszewicki» (Большевистский коллектив) - Барановка;

«Łączność wytwórcza» (Производственная смычка) - Полонное;

«Polesie Socjalistyczne» (Социалистическое Полесье) - Коростень;

«Szturmowiec Pól» (Ударник полей) - место издания установить не удалось;

«Wołyń Radziecki» (Советская Волынь) - Житомир;

«Komunard Pogranicza» (Коммунар Пограничья) - Волочиск;

«Pograniczna Prawda» (Пограничная правда) - Славута.

Беру на себя смелость утверждать, что, несмотря на вполне определенную идеологическую направленность (об этом говорят названия) и классовую зашоренность (не польская культура, а польская пролетарская культура), в целом это было прогрессивным явлением, так как способствовало сохранению польской языковой и культурной среды.

Естественно, в условиях, скажем так, польского ренессанса моим родителям сразу нашлось дело.

Папа стал учителем польской школы в селе Листопадовка Винницкой области.

Мама первый год работает в Умани воспитательницей детдома. С 1924 по 1926 год учится в польском педагогическом техникуме. По окончании работает учительницей в селе Погорелое (Бердичевский округ).

В 1927 году мои родители поженились и переехали вместе на работу в село Махаринцы Винницкой области. Чудом сохранилось выцветшее от времени групповое фото: отец и десять учеников, все в футболках и трусах.

На обороте: «Macharyniecka Szkoła Rolnicza. Drużyna futbolna szkoły» (Махаринецкая агрошкола. Футбольная команда школы).

Через год я появился на свет.

Вскоре отец становится директором польской школы в Бердичеве. Мама работает там же учительницей. О том времени мне рассказывал в 1980 году их ученик Артур Воевский.

Весной 1931 года мы переехали в Харьков. Отца назначили главным редактором польской секции Госнацмениздата. С 1933 года отец - заместитель, а потом главный редактор газеты «Sierp».

В конце 1933 или начале 1934 года наша семья поселилась в Киеве, на улице Жертв революции. Папа с утра до позднего вечера занят в ре-

дакции. Мама преподает в польском педагогическом институте. Работает над учебниками для младших классов польских школ. С 1932 по 1935 год издано пять учебников, написанных с ее участием.

* * *

Случилось так, что выходной, проведенный в Пуще Водице, стал для нашей семьи едва ли не последним безоблачным днем.

Папа заболел. Первое время еще ходил на работу, делал кое-что дома. Заходили друзья, и он играл с ними в шахматы. Приходили врачи один, другой... После каждого визита я ждал и надеялся, что пройдет несколько дней и папа поправится. Но исцеление не приходило.

Лето сменила осень. Папе становилось все хуже и хуже. Он уже не вставал с постели. Сил едва хватало, чтобы побриться. Стали говорить, что нужна операция. Но ее все время почему-то откладывали. То не закончен ремонт в больнице, то профессор срочно уехал в командировку. Наступил октябрь. Папу вот-вот должны были положить в клинику. Мама сказала, что на некоторое время меня отведут к знакомым.

Перед уходом я подошел проститься с папой. Он лежал на кровати похудевший и совсем слабый. С трудом поднялся и сказал несколько слов. Щеки заросли густой черной щетиной. Глаза его блестели. Мне очень хотелось броситься к нему, обнять, прижаться к небритой щеке, но мама крепко держала и не подпускала близко.

Мои гостеприимные хозяева - бездетная супружеская пара - жили в тесном, заставленном вещами номере на последнем этаже гостиницы «Палас». На ночь мне ставили раскладушку. Почти целый день я сидел в комнате. Не было ни игрушек, ни знакомых ребят. Раз в день мы выходили на улицу, гуляли по Красноармейской до площади Толстого. Скоро мне это надоело и захотелось домой. Просил позвонить маме, но она почему-то не приходила.

Наконец, хмурым утром меня повели вверх по бульвару. На углу Владимирской (тогда она называлась Короленко) нас ожидала мама. Обняв меня, заплакала и выговорила слова, страшный смысл которых дошел до меня лишь через некоторое время:

Нашего папы больше нет. Он умер...

Мы куда-то долго ехали. Сначала одним трамваем. Потом пересели на другой. Затем долго шли пешком. У каменной арки ворот кладбища нас ожидали тетя Регина и папин брат, дядя Зигмунт. Главная аллея. Поворот налево. Еще налево.

Мне показали продолговатый холмик из желтой глины, обложенный венками. Рядом маленькое деревце чуть выше моего роста. И больше ничего... Холодно, сыро...

Я стал плакать. Никак не мог понять, почему папу положили в таком холоде и сырости. Меня увели.

Тогда впервые довелось услышать название страшной неизлечимой болезни - короткое, как треск лопающегося стакана, безжалостно-обреченное, как смертный приговор - РАК.

Так мы с мамой осиротели.

Не прошло и месяца, как у нас сняли телефон. Папа считался ответственным работником, а мы были простые смертные, и нам такое благо не полагалось.

В комнате, над письменным столом, мама повесила папин портрет.

* * *

Наступившая зима запомнилась мне только одним событием - убийством Кирова. Короткие холодные дни, на улице красные флаги с черными лентами.

Окаймленные черной рамкой газетные полосы, хмурые озабоченные лица.

Снова пришло лето. Мама достала для меня путевку в детский санаторий имени Горького. Так я во второй раз оказался в Пуще Водице.

В одной группе со мной, среди других детей, был сын известного писателя Ивана Микитенко. Ни мы, дети, ни наши воспитатели не могли даже предположить, что этому мальчику уготована нелегкая судьба. Через два года писателя сделают врагом народа, а его книги надолго исчезнут с библиотечных полок.

В конце лета мы с мамой поехали в Москву к брату моего отца - дяде Зигмунту. Я впервые познакомился с его женой Анной и их сыном, моим двоюродным братом Влодеком. Гостили около двух недель. В последний день дядя повел меня в зоопарк, где я впервые увидел диких зверей. Прокатились на метро. Вечером простились на Киевском вокзале. То была наша последняя встреча.

* * *

Спустя год началась гражданская война в Испании, и дядя Зигмунт отправился туда защищать республику в составе польской интербригады имени Домбровского.

В 1937 году тетю Анну арестовало НКВД. Обвинение было до гениальности тривиальным: ваш муж перешел на сторону мятежников генерала Франко.

И никакой мороки. Не надо искать свидетелей и добывать доказательства. Не посылать же запрос в штаб мятежного генерала? А ты, сидя в КПЗ, попробуй доказать, что это не так.

По законам того времени совершеннолетним членам семьи перебежчика или невозвращенца - хоть знать не знал и ведать не ведал! - полагалось до десяти лет лишения свободы.

Особое совещание (ОСО), приличный срок и этап в лагерь возле Караганды. Четырехлетнего Влодека отправили за сотни километров от Москвы в детдом города Балашова.

Судьба к тете оказалась милостивой. Ее определили врачом в больничку для заключенных. По лагерным меркам должность почти номенклатурная. Как потом она рассказывала, лагерное начальство и конвоиры предпочитали лечиться в лагерной больничке, а не в санчасти НКВД. И нисколько не боялись врага народа, который мог оказаться «убийцей в белом халате». (Прошу прощения! Закавыченный термин заимствован у газеты «Правда» за январь-февраль 1953 года. - Л.В.) Идейность хороша, пока здоров и ничего не болит. Если припечет, доверишься и самому дьяволу, надеясь на исцеление. А тут такая лафа привалила в степную глухомань - возможность лечиться у московского профессора.

Когда дядя вернулся из Испании, в их квартире жили чужие люди, которые ничего не знали. Началось хождение по кабинетам. Везде сочувствовали, пожимали плечами и разводили руками, но толком ничего сказать не могли. (Или не хотели?) Возникла парадоксальная ситуация: он, можно сказать, выполнял интернациональный долг, а в это время семья бесследно исчезла.

Но и в то жестокое время находились добрые люди. В одном из кабинетов женщина, пугливо озираясь, скороговоркой рассказала все, как есть, и поспешно выпроводила.

С возвращением дяди обвинение становилось абсурдным и появился повод подать жалобу. В Балашове дядя разыскал измученного, истощенного Влодека и забрал домой.

Под Новый год тетя Анна получила в лагере поздравительную телеграмму. Подписана она была незнакомой фамилией Фрайшпрах. Свободно владея немецким и зная азы конспирации, она догадалась, кто отправитель, и что ее ждет. (По-немецки Freisprach - оправдание).

Через некоторое время вся семья собралась в Москве. Даже при столь благоприятных обстоятельствах это было БОЛЬШОЙ УДАЧЕЙ.

В 1941 году дядя ушел на фронт, но вскоре был демобилизован из-за болезни сердца. В 1945 году они вернулись в Польшу и поселились в Варшаве. В 1952 году дядя умер - отказало сердце.

* * *

Наступившая осень принесла маме новое огорчение. Тетя Регина с семьей переехала в Москву. Маме стало еще тоскливее, так как приходилось расставаться с близким человеком, а они дружили много лет. Вскоре семья тети Регины уехала на Дальний Восток, где мужа назначили завагитпропом крайкома ВКП/б/.

В 1937 году ее мужа забрало НКВД. Все просьбы, хлопоты, ходатайства были впустую. Судьбу Бориса Губермана определило ОСО: десять лет строгой изоляции без права переписки (что на самом деле означало расстрел). По официальной версии он умер от рака желудка в 1942 году (война все спишет?!).

Тетя Регина с дочерью Вегой вернулась в Москву. Во многих местах нужны были врачи, но на работу не брали: жена врага народа. Удалось устроиться в поликлинику НКВД на строительстве канала Москва-Волга.

Последний раз они виделись с мамой в Киеве, как я предполагаю, между 23 июля и 6 августа 1937 года. По рассказу тети Регины, мама была в ужасном состоянии. Она только что узнала об аресте Ханки. Недолгой и грустной была та встреча: у каждой было свое горе...

Поздней осенью в НКВД дошла очередь и до тети Регины. Характерная деталь: ордер на арест был выписан за 15 дней до того, как за ней пришли. Оставлять работников НКВД без медицинского обслуживания не полагалось, и поликлинике требовалось время, чтобы подыскать замену.

Дело тети Регины вел молодой, но энергичный и подающий надежды следователь Абакумов. Пройдет тринадцать лет и он, дослужившись до министра госбезопасности, прославится печально знаменитым «Ленинградским делом».

ОСО постановило: в исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ) на десять лет.

Этап в Архангельскую область. Лагерь под Каргополем, невольные обитатели которого заготавливают лес.

Спасительницей тети стала профессия. Ее определили врачом.

Потянулись долгие годы. С одной стороны положение врача открывало некоторые, пусть и ограниченные, возможности. И их надо было использовать, чтобы хоть как-то помочь людям. Освобождение на несколько дней или помещение в стационар могли спасти от неминуемой гибели. Разумеется, ИТЛ не санаторий для номенклатурных работников. Вот почему спасти удавалось далеко не всех.

Умирали... Особенно много умерло в 1937-38 и еще осенью 1941-зимой 1942 года, когда поступили истощенные заключенные, эвакуированные из лагерей Кольского полуострова. Их везли несколько суток без пищи.

Среди тех, кто умер, был Фриц Платтен.

Да! Да! Не удивляйтесь! Тот самый Фриц Платтен, который весной 1917 года организовал проезд Ленина в революционную Россию через Германию, а в январе 1918 года при покушении на вождя мирового пролетариата закрыл его собой и был ранен.

Судьбы человеческие, что пути Господни - неисповедимы!

С другой стороны у лагерного начальства был план по заготовке леса.

И оно бдительно следило, чтобы активных работников было как можно больше. А потому старалось ограничить количество больных, установив жесткий лимит на освобождение от работы.

После отбытия срока начались годы скитаний. Особая отметка в паспорте ограничивала выбор места жительства. Запрещалось проживание в Москве, Киеве и других городах. Времена были неспокойные. Многих, кто уже отсидел, сажали по новой.

После реабилитации тетя Регина поселилась в Москве. Жила она вместе с дочерью, зятем и внучкой. С 1968 года - на пенсии.

1 апреля 1978 года ей пошел восьмидесятый год. Через несколько дней, переходя улицу, почувствовала себя плохо и умерла прямо на тротуаре. Сердце, теплоту которого она щедро дарила людям, выработало ресурс.

Когда автокатафалк подъезжал к крематорию, на стене, справа от ворот, освещенный апрельским солнцем, красовался призыв:

ВСЕ НА КОММУНИСТИЧЕСКИЙ СУББОТНИК!

Однако пора вернуться в осень 1935 года. Там маму ожидали новые неприятности.

Закрыли польский педагогический институт. Принимая такое решение, высокие инстанции хорошо все просчитали. В светлом будущем учителя для польских школ скорее всего не понадобятся. Созданный в 1925 году на Житомирщине Мархлевский польский национальный район был ликвидирован. Готовилось массовое насильственное переселение поляков из приграничных районов Украины в Казахстан и другие области.

Но это была большая политика. А в масштабе нашей семьи мама осталась без работы и средств существования, если не считать пенсии, назначенной мне после смерти папы. Было от чего прийти в отчаяние. Вдобавок я заболел скарлатиной и шесть недель провел на больничной койке. Выписали меня перед Новым годом.

Вскоре мама нашла работу в Публичной библиотеке Академии Наук.

Трудно сказать, как бы мы прожили эти тяжелые месяцы, без моральной поддержки и помощи маминой племянницы, а моей двоюродной сестры Анны Турской, которая более полувека была для меня добрым ангелом-хранителем.

* * *

Анна Турская - родственники и друзья называли ее Ханка - родилась в 1915 году в Варшаве. Была первой внучкой в большой семье родителей моей мамы. Дедушка с бабушкой ее очень любили.

Ханка успешно закончила школу и поступила на медицинский факультет.

Но учиться долго не пришлось. На первом курсе она вступает в подпольную комсомольскую организацию. Здесь ей дали первое поручение: пропаганда коммунистических идей (это называлось «вести революционную работу») среди детей рабочего района Варшавы - Воля. Цель - создание подпольной пионерской организации.

Со свойственной ей настойчивостью, имея всего восемнадцать лет и не имея никакого опыта конспирации, Ханка увлеченно взялась за порученное дело. И через несколько месяцев... провалилась. Ее арестовали и посадили в тюрьму.

Убитая горем мать Ханки бросилась к адвокату. Тот, ознакомившись с материалами следствия, сказал при очередной встрече:

— Пять лет тюрьмы вашей дочери обеспечено.

— Что же делать?

— Поговорите с тюремным врачом. Если обнаружится заболевание, то по окончании следствия можно будет освободить ее до суда под залог. А вы ей устроите побег за границу.

Так и было сделано. Дедушка дал денег, и через шесть месяцев Ханка вышла из тюрьмы.

В один из дней зашел дедушка поглядеть на юную революционерку и потолковать с ней. Он, по-видимому, был неглупым человеком.

— Ну, хорошо! Вы возьмете власть, заберете все у богатых и раздадите бедным. Это можно понять. А что ждет меня и бабушку? Что вы сделаете с нами?

— Ничего страшного! - почти не задумываясь, ответила Ханка — Дом у тебя мы отберем и сделаем общенародным. А тебя? Поставим в этом доме дворником.

Дедушка долго молчал, потом поднялся и, не попрощавшись, ушел. Так закончилась их последняя встреча.

Товарищи по партии нелегально переправили Ханку в Германию, снабдив явками и паролями. Это было после прихода Гитлера к власти. Немецким коммунистам самим приходилось нелегко. Тем не менее они доставили Ханку в Гамбург, тайно, обойдя охрану, провели в порт и помогли пробраться на пришвартованный советский пароход, который привез ее в Ленинград.

Москва, коминтерновская гостиница «Люкс» на улице Горького. Потом отдых в крымском санатории. Весной 1934 года молодая, стройная, отдохнувшая и элегантно одетая Ханка появилась у нас в Киеве. Первое время она жила в нашей семье. Через некоторое время ей дали комнату на Институтской.

По замыслу руководства Ханка вскоре должна была снова отправиться в Польшу на нелегальную работу. А пока оставили работать в польской редакции украинского радио.

Поскольку Ханка не владела ни русским, ни украинским языком, было рекомендовано, как можно реже появляться на людях, чтобы

лишний раз не светиться как иностранке. С этим связан курьезный случай. Ханка долго и упорно изучала русский язык, слушала, как говорят другие, тренировала произношение. Наконец, решила проверить себя на практике. Подошла на улице выпить газировки:

— Дайте мне стакан воды.

— Вы случайно не из Польши? - поинтересовалась приветливая продавщица.

Теплым июльским вечером 1937 года за ней пришли из НКВД с ордером на обыск и арест. Свято веря в справедливость, Ханка восприняла этот визит как досадное недоразумение, которое на другой день выяснится. Когда ее уводили, оперативник посоветовал взять пальто и теплые вещи. Ханка отказалась. Так и отправилась в Лукьяновскую тюрьму в тапочках (тогда их называли балетками) и платье с коротким рукавчиком.

Следователю очень хотелось сделать из нее польскую шпионку, прибывшую в СССР со специальным заданием. Дотошно, цепляясь к каждому слову, изучили тексты подготовленных радиопередач. Ничего. Чтобы добиться признания, не побрезговали конвейером. Двое суток сменявшие один другого следователи беспрерывно вели допрос, пытаясь сломить лишением сна.

Ничего не добившись, ОСО постановило: заключить в ИТЛ на пять лет по подозрению (!!!) в шпионаже.

Ханка очутилась в лагере под Карагандой, где провела более девяти лет. После начала войны осужденных за так называемые контрреволюционные преступления задержали в лагерях до особого распоряжения. Для Ханки оно последовало в конце 1946 года.

Добралась до Москвы, разыскала представительство польской рабочей партии, где рассказала о своих злоключениях. Ее накормили, малость приодели и, пока советские власти не разрешат выезд в Польшу, определили на работу в репатриационную миссию при польском посольстве.

Первым делом Ханка попыталась разыскать маму и меня. Последнее ей удалось через Бугуруслан.

(Война сдвинула с места миллионы людей, что на свой лад деформировало людские судьбы. Родители теряли детей, дети - родителей. Были потеряны связи между родными и близкими, друзьями и просто знакомыми. Как все это восстановить? Как помочь людям разыскать друг друга? Было найдено, на мой взгляд, очень мудрое решение. На каждого эвакуированного от мала до велика заполнялась карточка, включающая необходимые данные. Все карточки направлялись в город Бугуруслан, где разместилось центральное справочное бюро по розыску эвакуированных.)

Весной 1947 года я встретился с Ханкой в Москве после десятилетнего перерыва. Две недели был ее гостем.

В конце года Ханка уехала в Польшу. Жила в Варшаве. Работала редактором журнала «Nowe drogi» (Новые пути). Награждена Кавалерским и Офицерским крестом ордена Возрождения Польши. С 1979 года на пенсии, но продолжала работать. Собирала материалы, намеревалась написать воспоминания. Но жизнь распорядилась иначе. Незаметно подкралась тяжелая болезнь, и 4 мая 1987 года Ханка ушла за черту земного бытия.

* * *

Новый год начался совсем хорошо. Я получил пригласительный билет на детский утренник в городской дом пионеров. Роскошная елка, дед Мороз, выступление артистов и, конечно, подарки. Был еще утренник у мамы на работе. Снова красивая елка, много веселья и опять подарок. Каникулы пролетели как один день.

В то время страна отмечала столетие со дня гибели Пушкина. У мамы в библиотеке устроили большую выставку, посвященную поэту. Большим тиражом издали детские книжки с пушкинскими сказками. Пушкин был всюду - на обложках журналов и школьных тетрадей, почтовых открытках и газетных полосах. Ему посвящали радиопостановки и радиопередачи.

Тогда я впервые прикоснулся к поэзии пушкинских сказок.

Появились и анекдоты: Пушкин и царь, Пушкин и царица, Пушкин и Лермонтов.

Весной, благодаря маминым хлопотам, нам выделили новую квартиру, две комнаты в коммуналке на Красноармейской, недалеко от площади Толстого. Одна комната - почти квадратная, очень светлая, два окна смотрят во двор. Другая - чуть побольше, полутемная, единственное окно выходит в каменный колодец. Комнаты не смежные, через общий коридор. Мама сделала ремонт. С новыми соседями сложились хорошие отношения.

Все шло как нельзя лучше. Закончился учебный год. Меня перевели в третий класс. Приобретены учебники и тетради к новому учебному году.

Июнь я провел в детском санатории Ворзель. Почти каждый выходной мама приезжала ко мне.

Помню, в те дни нас поразило газетное сообщение о суде над Тухачевским, Якиром и их товарищами. Все как-то не укладывалось в голове. Мы их знали как героев гражданской войны, и вдруг они стали шпионами и предателями. Пытался расспросить маму, но она отмалчивалась.

Впереди меня ожидало нечто большее чем отдых в Ворзеле. Вторую половину лета я проведу в селе у наших знакомых Боевских. Жили они в Калиновском районе Винницкой области. Отъезд был назначен на 20 июля.

Накануне мы побывали на кладбище, привели в порядок папину могилу.

На обратном пути навестили Канторов, наших соседей по старой квартире. Мама с ними о чем-то долго беседовала.

* * *

На дорогу ушел весь день, с раннего утра до позднего вечера. Сначала приехали в Бердичев. Там долго ждали. Под вечер пересели на узкоколейку и доехали до станции Люлинцы.

Пришло время хоть немного рассказать о семье, в которой мне предстояло жить.

Юрий Телесфорович Боевский, - в то время ему перевалило за пятьдесят - работал бухгалтером на Уладово-Люлинецкой селекционной станции (УЛСС). Его жена Галина Георгиевна, ровесница моей мамы, работала там же зоотехником и как всякая сельская жительница вела большое домашнее хозяйство. Их сын Артур - шел ему в ту пору восемнадцатый год - учился в техникуме. Всей семьей они встретили нас на станции.

Во время позднего ужина шел неспешный разговор о жизни с ее радостями и огорчениями, о том, что было, и о том, что будет, и т.д. Незаметно перешли на текущие события. Юрий Телесфорович рассказал, что у них на селекционной станции НКВД забрало Пятакова.

Здесь я должен прерваться, чтобы рассказать о братьях Пятаковых, излагая только известные факты и не прибегая к историческим оценкам.

Леонид Леонидович Пятаков, сын инженера, химик. В восемнадцать лет примкнул к рабочему движению. С 1915 года работал в Баку, где вошел в большевистскую организацию. В 1917 году стоял во главе киевской военной организации большевиков. Был популярным оратором на солдатских собраниях. В 1918 году убит гайдамаками.

В память о нем Мариинско-Благовещенская улица Киева была названа улицей Пятакова.

Георгий Леонидович Пятаков в завещании Ленина назван среди шести выдающихся деятелей партии большевиков. Характеристика положительная.

Большевистская библия - Краткий курс истории ВКП/б/ - упоминает его имя многократно и исключительно в осуждающе-ругательной тональности.

На втором московском процессе (1937 год) осужден как враг народа и расстрелян.

Третий брат, Иван Леонидович, в политику не лез. Ни до, ни после ни в каких партиях, включая ВКП/б/, не состоял. Хороший специалист. Работал на селекстанции главным агрономом. Как и большинство жителей поселка, имел огород, держал корову и домашнюю птицу, откармливал поросенка.

Но! Брат врага народа в глазах властей - больше чем брат. Он, по крайней мере, или пособник, или сообщник. И Иван Леонидович бесследно исчез.

За компанию досталось и памяти другого брата, Леонида. Названная в честь него киевская улица была переименована в улицу Саксаганского.

Мама один день погостила и утром 22 июля собралась в обратную дорогу. Очень не хотелось, чтобы она уезжала. На душе было тревожно. Просил остаться еще хотя бы на день. Бесполезно. Вдвоем с тетей Галей мы проводили маму на станцию. Подошел поезд, мама села в вагон. Поезд тронулся и скоро скрылся.

Первые дни передо мной открывался новый, совершенно неведомый до того мир сельской жизни. Было интересно наблюдать, как в умелых руках тети Гали тугие белые струйки из коровьего вымени постепенно наполняют ведро, а потом пить теплое, как будто специально подогретое молоко. Или крутить сепаратор, разделяющий молоко на две струйки - широкую и узкую. Мог долго смотреть, как по двору степенно шествует курица, сопровождаемая суетливыми цыплятами. А какое удовольствие забраться с головой в шершаво-колючий малинник и выискивать сладкие ягоды.

Оставалось время и для чтения. У Боевских была неплохая библиотека.

Больше всего меня поразило многотомное сочинение под названием «Энциклопедия», из которой можно было узнать ВСЕ.

В те дни случился первый в моей жизни заработок, как говорят теперь, - шабашка. Селекстанции срочно потребовалось большое количество товарных ярлыков на семена. В ярлык - небольшой прямоугольник пропитанного клеем полотна - нужно было вписывать готовый текст.

Писать приходилось ученической ручкой, макая ее каждый раз в чернильницу - шариковую ручку тогда еще не придумали, а авторучки (их называли самописками) были большой редкостью. Работа оказалась достаточно трудоемкой, а расценка круглой - копейка за ярлык. К вечеру десятого августа тысяча ярлыков была готова.

На другой день Юрий Телесфорович после работы пошел со мной в магазин.

На заработанные деньги купили сладостей.

Вдоволь нагулявшись, зашел полакомиться. В комнате сидели незнакомые мужчины и о чем-то говорили с Боевским. Юрий Телесфорович попросил меня еще погулять и не заходить, пока гости не уйдут.

Вечерело. Пригнали с пруда гусей. Вернулись с пастбища коровы. Стемнело. Гости не уходили. Делать нечего, пристроился на кухне и жду. Из комнаты слышны голоса и какая-то возня. Ходики показывали начало одиннадцатого. Хотелось спать.

Вдруг раздался крик и громкий плач Галины Георгиевны. Все вышли на кухню. Два незнакомца - сотрудники НКВД в штатском -уводили Юрия Телесфоровича. Добрейшего, приветливого человека, который не обидел и муху, забирали от жены, сына... от семьи и людей.

Юрий Телесфорович был внешне спокоен, собран, как всегда гладко, на пробор причесан. Рядом - Галина Георгиевна с мокрым от слез лицом и бледный как мел Артур.

Боевского увели. Следом, прихватив велосипед, пошел Артур.

В комнатах все - вещи в шкафу, книги на полках, бумаги в столе - было перевернуто. Делали обыск. Ничего не нашли. Забрали только письма матери из Варшавы.

Через полчаса вернулся Артур и рассказал:

— Дошли до магазина. Там ожидала полуторка. Юрия Телесфоровича посадили на скамейку в кузове. Энкаведисты сели по бокам. Поехали.

Артур на велосипеде ехал следом до поворота на Калиновку, пока не отстал.

Внешне как будто ничего не изменилось. Дом жил. Галина Георгиевна ходила на работу, занималась хозяйством. Но... в семье не стало мужа и отца, не слышался его голос, пустовало место за столом. О чем бы не заходила речь, все сводилось к одному и тому же:

— За что? Чем он провинился? Что ему будет? Выпустят или засадят?

В семью пришло большое несчастье и самое страшное в нем — полная неизвестность. Галина Георгиевна несколько раз ездила в Калиновку. Ответ был один:

— Идет следствие. Разберемся...

Иногда разрешали передать чистое белье и кое-что из еды.

Все прелести моих сельских каникул сразу потускнели. Воевским сейчас было не до меня. С нетерпением ждал конца месяца, когда приедет мама. Строил планы. Мама будет тридцатого вечером, а может быть, даже двадцать девятого. Тридцать первого сядем в поезд, чтобы первого сентября поспеть в школу. Хотелось в Киев, в свою квартиру, быть рядом с мамой, увидеть одноклассников.

Пришел конец августа. Артур уехал в Житомир. Начинались занятия в техникуме.

Тридцатого вечером сидел дома и с нетерпением ожидал. Мама не приехала. Не было ее тридцать первого, первого, второго и во все последующие дни. Местные дети пошли в школу. Я оставался дома.

Разные мысли шли в голову. Мама заболела и лежит в больнице? Но почему она не написала? Несчастный случай (попала под трамвай)? Становилось жутко. Ясно было одно: что-то случилось. Просто так она не приехать не могла.

Как ни странно, отсутствие мамы Галину Георгиевну как будто не беспокоило. Наоборот, как могла, она меня успокаивала:

— Не беспокойся. Мама вот-вот приедет.

Можно только представить, что творилось в ее душе. Своих тревог через край и еще чужой ребенок.

С начала сентября у Галины Георгиевны столовались, - она была превосходным кулинаром! — т.е. завтракали, обедали и ужинали командированные из Киева изыскатели. По своим делам они часто ездили в Киев. Могли узнать?

Не помню точно, когда и при каких обстоятельствах пришла страшная и вместе с тем очень логичная догадка:

— Мамы нет! Ее больше никогда не будет! Ее забрали в НКВД. Как забрали? А вот так! Как забрали весной директора нашей школы Музыку, как забрали Юрия Телесфоровича, как забирают других.

Испугался ли я этой догадке? Трудно теперь сказать. Скорее всего нет. Главным образом потому, что надежда умирает последней. До последнего чуть-чуть, самую малость, на что-то надеешься:

— А может все это не так? И мама вот-вот приедет.

Мне кажется, в девять лет сиротство нельзя осознать одномоментно.

Сиротство - не состояние; это судьба и, чтобы познать ее до конца, нужно прожить жизнь.

— Что делать? Спросить у тети Гали? Бесполезно. Она все равно ничего не скажет.

Принимаю, быть может, первое в своей жизни самостоятельное решение:

— Как есть, так есть! Как будет, так будет! Все равно я ничего изменить не могу. Взрослые затеяли со мной игру умолчания. Буду играть по их правилам и ни о чем не спрашивать. Пусть думают, что я ни о чем не догадываюсь.

* * *

Прошло два месяца тревог и ожиданий. Перемен к лучшему не было. Юрия Телесфоровича из Калиновки перевели в Винницкую тюрьму. Мама не приехала. Надежд на благополучный исход становилось все меньше.

Не могу не рассказать об одной встрече. Случилась она в конце октября.

Я играл во дворе. Моя летняя одежонка заметно отставала от сезона и, чтобы согреться, старался побольше двигаться. Подошел мальчик, точнее подросток. На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать. Намного выше меня и плотнее. На нем ладно сидело бобриковое пальто. Был он не из местных:

— Хлопчику, де tboi батьки?

Как мог, объяснил, что родителей моих здесь нет. Живу у знакомых. Ничего не сказав, он отошел. Когда тетя Галя в обеденный перерыв пришла домой, мальчик внезапно появился на кухне:

— Тьотю, купiть у мене для хлопця пальто.

Галина Георгиевна естественно поинтересовалась. Кто он? Откуда? Где его родители? И что вынуждает его, глядя на зиму, продавать с себя последнее пальто.

Вот что рассказал Грицько. Жил он с родителями на хуторе, километрах в двадцати от нашего поселка. Летом забрали отца, а недавно и маму. Грицька собирались сдать в детдом, но он не захотел и убежал.

— I що ти збираешся робити?

— Зиму якось перетерплю. А прийде весна, наймусь до людей пасти худобу. В приют не хочу. Hi за що туди не пiду.

Вместе пообедали. Тетя Галя дала Грицьку три рубля. На большее у нее не было возможности. Корову к тому времени она продала. Деньги пошли на одежду Артуру и на передачи в тюрьму.

Остаток дня я провел с Грицьком. Вечером проводил на станцию. Он сел без билета в поезд и уехал навстречу своей нелегкой судьбе.

Хочу обратить внимание на одно обстоятельство. Тогда в народе редко употребляли слова: арестовали, посадили или засудили. Чаще всего говорили: забрали. Ни до - достаточно заглянуть в словарь Даля - ни после этот ничем не примечательный русский (и украинский) глагол не звучал так зловеще.

Людей забирали. Забирали родителей у детей, мужей - у жен, жен - у мужей. Забирали родственников, ближних и дальних. Никто не мог чувствовать себя в безопасности.

Между тем приближался большой праздник - двадцатая годовщина Октябрьской революции.

Галина Георгиевна объявила, что после праздников я поеду домой с одним из столующихся у нее киевлян, Василием Ивановичем. Но, прежде чем отправить, меня надо было хоть немного одеть и обуть. Ботинки мои развалились совсем, а сандалии были не по сезону. В кладовке раскопали и починили ботинки, из которых Артур давно вырос. Мне они велики, но зато тепло. Соседка, пани Следзевская, сшила мне из чего-то старого теплую курточку. Нашлась и старая шапка Артура. Теперь я был одет и мог играть с местными ребятами.

Накануне отъезда я рано лег в постель, но сон не шел. Тетя Галя сидела у стола. Подошла к моей кровати, опустилась на колени и зарыдала:

— Моя деточка! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Я молча лежал. Говорить и спрашивать о чем-либо не мог.

На другое утро тетя Галя, я и Василий Иванович добрались по узкоколейке до Бердичева. Подошел поезд. Тетя Галя дала мне десять рублей:

— Возьми! Может, они тебе пригодятся.

Мы с Василием Ивановичем сели в вагон. Поезд тронулся. На перроне осталась заплаканная тетя Галя. Больше я ее никогда не увидел.

* * *

От Бердичева до Киева около двухсот километров. Пока скорый поезд Шепетовка-Баку преодолевает это небольшое расстояние, я попытаюсь рассказать о дальнейшей судьбе семьи Боевских.

Как только позволили обстоятельства (это случилось лишь в марте следующего года), я написал Галине Георгиевне. Вскоре пришел ответ. Переписка продолжалась чуть больше месяца. В начале мая пришло последнее письмо. Галина Георгиевна писала, что по ряду причин вынуждена уехать из поселка. Когда устроится на новом месте, сама мне напишет. Долго и терпеливо ждал. Писем больше не было...

... Прошло сорок два года. Летом 1980 я снова посетил те места в качестве гостя и.о. директора селекстанции, моего однокурсника, Ростислава Николаевича Бендерского. Еще живы были старожилы. Вдова друга семьи Воевских, Казимира Следзевского, Ванда Иосифовна долгое время переписывалась с Галиной Георгиевной. Последнее письмо пришло из поселка Восточный, Свердловской области, более десяти лет назад. Но адрес, к счастью, сохранился. Еще пани Ванда подарила мне фотографию, где сняты ее муж, Казимир Генри-хович, Юрий Телесфорович и Галина Георгиевна.

Написал в Свердловскую область. Примерно через месяц пришло письмо из поселка Оржев на Волыни. Откликнулся Артур Воевский. Привожу это письмо, опуская несущественные подробности:

«...Меня выгнали из техникума, где учился, а мою маму, которая так и осталась вдовой, с работы. Очень трудное и тревожное было время.

Ну, а потом каждый по-своему плыл в этом бурном жизненном водовороте.

Все же удалось закончить техникум. На полях Великой Отечественной войны непосредственно не участвовал, проработал начальником электростанции на одном из уральских комбинатов, моя мама была здесь же в качестве зоотехника...

После окончания войны работал механиком на различных предприятиях, мама постоянно жила на Урале - пенсионеркой, только на лето приезжала ко мне на Украину.

В связи с болезнью мамы я перешел на оседлую жизнь, так как ей нужно было сменить климат. И вот с 1970 года мы опять вместе, а в 1975 я ее похоронил...

...Еще о себе. Живу рядом с Ровно. Я и жена, оба пенсионеры.

Было бы очень хорошо встретиться...»

Через месяц Артур - постаревший, здорово потрепанный жизнью, но еще достаточно крепкий мужчина - встречал меня на станции Здолбунов.

За столом, как водится, помянули наших родителей. Пошли на кладбище.

Могильный холмик. Над ним большой, выше человеческого роста, сваренный из металла массивный крест, как бы символизирующий ту непомерно тяжелую ношу, которую всю жизнь несла эта добрая женщина.

Пусть земля ей будет пухом!

...Прошло еще шестнадцать лет. Осенью 1996 года, в связи с шестидесятой годовщиной депортации многих тысяч польских семей из приграничных районов Украины в Казахстан, в Житомире проходила международная научная конференция «Польская дорога в Казахстан». Здесь я познакомился с Гражиной Динищик, представительницей Винницкого «Мемориала». У нее был мартиролог поляков, репрессированных Винницким НКВД. В списке этом черным по белому: Воевский Георгий Телесфорович, 1883 года рождения, уроженец г. Жирардов (Польша) расстрелян.

Артура в то время уже не было в живых. Он умер осенью 1986 года.

Такова печальная история семьи Воевских.

* * *

Вечерний Киев встретил нас морем огней на празднично иллюминированных улицах.

Под знакомой аркой входим во двор. Подымаемся на второй этаж. Нажимаю кнопку звонка. На душе тревожно...

Открывает наша соседка, Мария Григорьевна Агешкина. Вхожу в прихожую. Направо и налево - двери наших комнат. Они закрыты.

На вешалке мое демисезонное пальтишко.

Василий Иванович торопливо прощается и уходит. Мария Григорьевна, приветливо улыбаясь, приглашает к себе, кормит ужином, стелит на диване постель и укладывает спать.

Игра продолжается. Все ведут себя так, как будто ничего не произошло, Я ни о чем не спрашиваю. А, собственно говоря, о чем спрашивать? Все ясно и так.

Утром все то же. Завтрак. Предложение пойти погулять. Чем я незамедлительно воспользовался. Лишь после обеда Мария Григорьевна решается начать трудный разговор. В ее изложении все выглядит следующим образом:

— Твоя мама должна была срочно уехать по очень важному делу...

— Когда же она приедет?

— Я точно сказать не могу. Но она обязательно приедет.

А тебе нужно учиться. Уже идет вторая четверть, и ты можешь отстать. Лучше всего, если это время, пока мама приедет, ты будешь в детском доме. Там много детей, все они накормлены, одеты, обуты и ходят в школу.

Мое будущее начинает принимать хоть и расплывчатые, но все же какие-то очертания. А определенность, пусть и туманная, всегда лучше неопределенности. Вот почему воспринимаю все даже с некоторым облегчением.

Прошло несколько дней. Как-то утром меня предупредили, чтобы никуда не отлучался, так как за мной придут. Часов в одиннадцать зашел наш управдом Ханцин, и мы отправились в райнаробраз. Управдом изложил инспектору, женщине средних лет, суть дела.

— Где родители ребенка?

— Отец умер, а мать арестована 6 августа - выпалил управдом открытым текстом.

Надо же! Мама уже больше трех месяцев в тюрьме. Ее забрали даже раньше, чем Юрия Телесфоровича.

Между тем инспектор испуганно забормотала:

— Мы такими детьми не занимаемся. Мальчика нужно сдать в НКВД.

— Неужели и меня заберут в тюрьму? - подумал я. - С тем и еще с поганым настроением вернулся к Марии Григорьевне.

Прошло еще несколько дней. 23 ноября было сказано, что после обеда за мной приедут. Собрал свои пожитки. Пообедали. Мария Григорьевна завернула пару бутербродов. Часа в два зашел мужчина в форме НКВД, и мы пошли. На улице нас ожидала черная эмка. В машине я оказался на заднем сиденье между двумя энкаведистами.

— Куда? - спросил шофер.

— В Пущу Водицу через Святошино.

Впервые в жизни еду на легковушке. Красноармейская, бульвар Шевченко, Брест-Литовское шоссе, поворот направо и за окном замелькали сосны. Едем вдоль трамвайной линии. Справа показался высокий забор. Останавливаемся у проходной. Мимо вахтера проходим на территорию. Меня сдают заместителю начальника - невысокому худощавому мужчине в очках. Он тоже в форме. Заходим в небольшой домик:

— Подожди здесь. Тебя запишут, а потом пойдем дальше.

Ждать пришлось долго. Очередь небольшая, но продвигается медленно. Тут же состоялось первое знакомство с обитателями. Подходит мальчик:

— Пацан! Шамовка есть? - поймав непонимающий взгляд, уточняет - Пожрать найдется?

Отдаю бутерброд, и он в мгновенье ока исчезает.

Наконец, подходит моя очередь. Женщина задает вопросы и записывает ответы в анкету. Вопросов много, будто меня принимают не в детское учреждение, а собираются командировать за границу.

Начинает темнеть. Замначальника приводит меня в одноэтажное здание - спальный корпус. Комнаты тесно заставлены кроватями. Под потолком тусклая лампочка. Спрашивает у первого встреченного:

— Где здесь свободная койка?

— Сегодня пошел на отправку — отвечает тот, указывая на кровать с измятой, не первой свежести, постелью.

— Будешь спать здесь!

— А поменять постель? - осведомляюсь наивно.

— Скажешь об этом воспитателю - и быстро удаляется.

* * *

И за одной чертой закона

Уже равняла их судьба.

Сын кулака и сын наркома,

Сын командарма, сын попа.

Александр Твардовский

Ошалело оглядываюсь по сторонам. Мое появление осталось незамеченным. Каждый занят своим делом. Пытаюсь найти воспитателя, но его нигде нет. Первое впечатление самое неблагоприятное. Все разговоры вокруг только об ужине.

Появляется воспитатель - высокий стройный мужчина в форме НКВД - товарищ Лагно. Ни на кого не обращая внимания, командует:

— Выходи строиться на ужин!

Все устремляются к выходу. Иду следом.

— В колонну по два ста-а-ановись! Взять интервал! Держать дистанцию! — Не совсем понимаю смысл команд, но делаю, что и все.

— Шаго-о-ом марш!

Идем в столовую. Впереди воспитатель, мы за ним. Рассаживаемся. Ужин: немного жиденького пюре, два маленьких кусочка черного хлеба и стакан чуть сладкого, тепленького чая. Поужинав, в том же порядке строем возвращаемся обратно.

Мои попытки поговорить с воспитателем ни к чему не приводят. Что-то пробормотав, он исчезает.

Снова один... Присматриваюсь к новой среде обитания. Бросается в глаза отсутствие игр и книжек. Да и вряд ли можно читать при столь скудном освещении. Ребята постарше играют в самодельные карты. При этом один стоит на шухере.

Настроение отвратительное. Пробую утешить себя тем, что, наконец-то, пойду в школу. Спрашиваю у мальчика, — как здесь ходят в школу?

— Мы в школу не ходим - отвечает он - Это детприемник НКВД. Здесь ты будешь, пока идет следствие. А потом отправят в детдом, куда-нибудь в другой город. Там пойдешь в школу. А, если родителей выпустят, они заберут домой.

Знакомимся ближе. Зовут его Янек. Ему девять лет. Перешел во второй класс. В приемнике с августа. Сейчас ходит, в чем пришел летом - пиджачок и фуражка.

— Неужели у всех родители арестованы? - спрашиваю Янека. – В этом отделении у всех. Есть еще одно отделение. Там - только беспризорники.

Случая, чтобы кого-то родители забрали домой, Янек не припомнит.

— А когда отправляют в детдом?

— Сегодня была отправка.

— Когда следующая?

— Этого никто не знает. Бывает через несколько дней, а бывает и через месяц.

Интересуюсь, можно ли отсюда отправить письмо?

— Нужно иметь деньги, чтобы купить бумагу и конверт с маркой. Отдать письмо на проверку воспитателю. Он сам закроет и отправит.

Перспектива доверить свое письмо постороннему меня никак не устраивает. Узнаю еще, что постели меняют только раз в десять дней, потому придется спать на той, что есть.

Подвожу первые итоги. Они - увы! - неутешительны. На то, что мама выйдет и заберет меня, уже не надеюсь. Единственный проблеск - отправка. Если она случится через месяц, то к Новому году попаду в детдом и с третьей четверти пойду в школу. Хорошо бы!?

Ложусь, не раздеваясь, брезгую. Это, правда не надолго. Ко многому предстоит привыкать.

Утром прошелся по территории. Небольшой прямоугольник, огороженный высоким забором (без колючей проволоки). По углам - будки (не вышки) сторожей. Вплотную к забору подходить не разрешается. Три стороны прямоугольника - одна длинная со стороны улицы и две коротких со стороны леса - наружные. С четвертой расположено отделение для беспризорников. На стыке - карцер для проштрафившихся. После сельского раздолья здесь тесновато.

Очень хочется есть. Но на завтрак еще не ведут. Мы питаемся во вторую смену за беспризорниками.

Время от завтрака до обеда занято хозяйственными работами. Старшие пилят и рубят дрова. Мы носим дрова, топим печки. Подметаем и моем полы в спальне и коридоре.

Кормят очень плохо. Порции маленькие, почти миниатюрные. Хлеб, только черный, нормирован - по два маленьких кусочка на завтрак, обед и ужин. Постоянно ходим голодные.

* * *

Медленно потянулись дни-близнецы. Шел к концу так хорошо начавшийся и так печально завершающийся год.

Где-то там, в другом мире, наряжались елки, проводились утренники, устраивались гулянья. Наши ровесники веселились, получали подарки, ждали каникул.

К нам все это не относится. 31 декабря и 1 января по распорядку и рациону ничем не выделялись в унылой череде дней.

Впрочем, некоторые изменения после Нового года все же произошли. Приемник перевели на новое место. Старое, надо полагать, понадобилось НКВД для более важных целей. Теперь мы располагаемся в бездействующем зимой детском санатории на двенадцатой линии Пущи Водицы, возле конечной остановки трамвая. Жизнь наша от этого лучше не стала. Тот же режим, та же скудная пища и охрана у ворот.

Но... Территорию не успели полностью загородить забором. А потому нет давящего ощущения замкнутого пространства.

Наше отделение (беспризорники - думаю, не без подсказки взрослых - обзывают нас троцкистами, а мы их, не оставаясь в долгу, - уголовниками) разместилось в новом двухэтажном корпусе. Комнаты светлые, с большими окнами.

Разгуливать по не огороженной территории без дела не полагается. Сиди в корпусе. Однако потребности организма вынуждают выходить во двор днем и даже ночью. Уборная стоит довольно далеко. А от нее рукой подать до молодого густого сосняка, где тебя уже никто не увидит. Так что при желании убежать можно. Вопрос - куда???

Арвид Балод - его привезли в январе - убежал, добрался зайцем до города и... пошел к себе домой. Соседка по квартире очень любезно приняла, усадила обедать и... тут же позвонила в НКВД. Через час за Арвидом приехали и водворили обратно. К счастью, все ограничилось внушением воспитателя. Карцера на новом месте не было.

Еще одно изменение: воспитатель, товарищ Карчевский, довольно регулярно приносит свежие газеты. С ними у меня связан один из первых уроков политграмоты. В январе начала работу первая сессия Верховного Совета СССР самого первого созыва, избранного 12 декабря 1937 года. Комментируя работу сессии, Карчевский усиленно внушал нам мысль:

— У нас в стране все равны.

— Почему нам на завтрак дают постную кашу, а начальнику приемника яичницу с колбасой? - спросил я без задней мысли. Незамедлительно последовала гневная отповедь:

— Демократию захотел? У нас диктатура пролетариата, а не буржуазная демократия. И не забывай, как ты сюда попал.

Аргумент - неотразимый. Урок усвоен...

Помимо уборки и топки печей время от времени нас привлекают к общественно полезному труду. Собираем скоросшиватели, прикрепляя к картонным папкам металлические закрепки, или укладываем нарезанную на машине бумагу в пачки по сто листов. Работаем охотно. За работой быстрее идет время. Иногда по окончании следует материальное вознаграждение - кусок белого хлеба с повидлом. Кроме того там можно стащить обрезки бумаги, нужные нам для игры «Сыщик, ищи вора!»

* * *

Пришла пора немного рассказать о моих товарищах по несчастью.

Возраст обитателей приемника - от шести до шестнадцати. Большая часть - киевляне, но не только. Из Мироновки привезли Бориса, Виталия, Лену и Олексу Галасов, из Гребенки - Петра, Стасика и Антона Черкевичей. Из Таращи - Володю Чубковского. Из Черниговской области - Павла, Ольгу и Лиду Скулькевич. Были и из других районов.

Род занятий наших родителей представлен широким спектром профессий, специальностей и должностей. Разброс велик. Отец Кудрявцева был секретарем ЦК КП/б/У, мать Володи Чубковского - колхозницей.

Весьма пестр национальный состав: много украинцев, русские, Женька, по прозвищу Немец, - сын немецких антифашистов, Женька Рейдель, прозвище Остроумный, - еврей, Янек и я - поляки, Эмиль - венгр, Арвид - латыш. Были и другие, всех не помню.

Янек, Эмиль, Арвид и я - одногодки, по возможности, держимся вместе. Иногда какой-то инстинкт, унаследованный от далеких предков, вызывает желание спрятаться. Забираемся под сдвинутые предварительно кровати. Здесь, лежа на полу, в пещерном сумраке делимся воспоминаниями о прежней жизни, о своих родителях. Каждый, как и я, наверно, думает, каким образом наши мамы и папы сделались врагами народа.

Откуда мы, девятилетние пацаны, могли тогда знать, что 2 июля 1937 года политбюро ЦК ВКП/б/ приняло строго секретное решение (протокол № 51 п. 94) «об АНТИСОВЕТСКИХ ЭЛЕМЕНТАХ». В его развитие нарком Ежов издал 30 июля 1937 года оперативный приказ № 00447, в котором до каждого края, области и республики были доведены задания, сколько человек в административном порядке, т.е. через тройки (ОСО), надлежит репрессировать по 1 категории (расстрел) и по 2 категории (8-10 лет лагерей). Приказ утвержден строго секретным решением политбюро 31.07.1937 (протокол № 51 п. 442).

И еще одно строго секретное решение политбюро от 9.08.1937 года (протокол № 51 п. 564):

«Утвердить приказ Наркомвнудела о ликвидации польских диверсионно-шпионских групп и организаций ПОВ» (Польска Организация Войскова, которая существовала только в бумагах НКВД. – Л.В.)

Отныне судьба человека зависела не от его виновности или невиновности, а от того, попадает или не попадает он под спущенную сверху разнарядку.

...В моих руках недавно рассекреченное спецдело № 7000 (архивный номер 43910 ФП), начатое управлением НКВД по Киевской области 4 августа 1937 года. Его обвинительная часть содержит двадцать три листа. Первый лист - постановление, где говорится, что моя мама, Горовиц-Войславская Т.П., являясь участницей польской контрреволюционной организации, проводила активную контрреволюционную деятельность. Усмотрены признаки преступлений, предусмотренных ст.54-10 (Контрреволюционная пропаганда и агитация. - Л.В.) и 54-11 (Контрреволюционная организационная деятельность. - Л.В.) уголовного кодекса УССР. Подписи Шалига, Роголь, Шаров.

5 августа принимается постановление об аресте, санкционированное прокурором. Выдан ордер на обыск и арест.

При обыске изъяты: паспорт, служебное удостоверение, профсоюзный билет, пять блокнотов с разными записями на польском языке, разная переписка, адреса и фотографии (Записи, переписка и адреса в материалах дела нигде больше не фигурируют. - Л.В.).

14 августа - первый допрос. Допрашивал Шамис. В начале идут анкетные данные, состав семьи, сведения о родственниках. Далее следует рассказ о нелегальном прибытии в СССР, его причинах, местах проживания, трудовой деятельности. На вопрос: органам УГБ известно, что вы занимались контрреволюционно-шпионской деятельностью. Подтверждаете ли вы это? - дан отрицательный ответ.

17 августа Шамис на основании произведенных следственных действий (не понятно, каких? - Л.В.) установил, что Горовиц-Войславская являлась участницей польской контрреволюционной диверсионно-шпионской организации, по заданиям которой проводила активную контрреволюционную шпионскую деятельность. Обвинение переквалифицировано по ст.54-11 и 54-1а (измена Родине; санкция - расстрел или 10 лет лишения свободы с конфискацией имущества) уголовного кодекса УССР.

Проходит месяц. НКВД обрушивает на голову мамы новые надуманные обвинения, еще более тяжкие и чудовищные. 20 сентября следователь НАШЕЛ (где? - Л.В.), что, прибыв в 1923 году нелегально из Польши в СССР, Горовиц-Войславская, связавшись с рядом участников ПОВ, по заданиям этой организации проводила активную контрреволюционную, националистическую и разведывательную деятельность. (Какую? - Л.В.)

Второй и последний допрос. Протокол допроса без даты и времени. Здесь заслуживают внимания не столько вопросы сами по себе, сколько форма их постановки.

Вопрос: Вам предъявлено обвинение в том, что вы являетесь участницей польской контрреволюционной организации, по заданиям которой проводили активную контрреволюционную и разведывательную деятельность. Признаете ли вы себя виновной в этом?

Дан отрицательный ответ.

Следует вопрос: Вы говорите неправду. Органам следствия известно, что в СССР вы прибыли с заданиями польских разведорганов для проведения разведдеятельности и с этой целью вы связались с рядом участников польской контрреволюционной организации и с военнослужащими, от которых черпали необходимые вам сведения. Требую от вас искренних показаний.

Следует отрицательный ответ с необходимыми пояснениями.

И далее в том же духе.

Читаю обвинительное заключение. Утверждено 5 октября. Менее двух страниц на машинке. Те же формулировки, но нужны факты. И их высосали из пальца:

...Прибыла нелегально из Польши в СССР. (Разве ГПУ в 1923 году ее не легализовало? - Л.В.)

...Дочь крупного торговца. (Можно подумать, что все революционеры, включая Ленина и Троцкого, были исключительно детьми рабочих и крестьян. - Л.В.)

...Как преподавательница польского языка под видом руководства курсами польского языка в ДКА (Дом Красной Армии. – Л.В.) Бердичева и Киева общалась с военнослужащими РККА. (Учить польскому языку в ДКА ее приглашали на общественных началах. Доброе дело тоже наказуемо!? - Л.В.)

...С проживающими в Польше родными поддерживала письменную и живую связь. (Что из этого следует? - Л.В.)

...Периодически получала от родных из Польши и Германии вещи и книги иностранных издательств. (По материалам дела: три словаря и две грамматики. - Л.В.)

В предъявленном обвинении Горовиц-Войславская виновной себя не признала, подтвердив однако свои связи с рядом арестованных и осужденных участников ПОВ.

Обвиняется в преступлениях, предусмотренных ст. 54-1а, 54-11 уголовного кодекса УССР.

На основании приказа НКВД СССР ... подлежит включению в особые списки НКВД СССР по второй категории.

Подписи: Шамис, Ракита, Роголь, Шаров.

И последний документ, который привожу полностью, сохраняя форму и содержание.

Выписка из протокола ОСО при НКВД СССР от 16 октября 1937

года:

Слушали

Дело № 7000 (Киевск.обл.),

Горовиц-Войславской Теофилин Петровны, 1901 г.р., дочь купца, перебежчица

Постановили

ГОРОВИЦ-ВОЙСЛАВСКУЮ Теофилию Петровну за к.р. деятельность заключить в исправтрудлагерь на ДЕСЯТЬ лет считая с 6/8-37 г.

Дело сдать в архив.

Отв. секретарь ОСО (подпись и печать)

Так НКВД решило судьбу моей мамы. Судьбы других решались не только так, но и еще более цинично, и еще более жестоко. Однако, чтобы узнать об этом, нужно было дожить до девяностых годов. А пока мне и моим товарищам по приемнику оставалось только запастись терпением и ждать, ждать, ждать.

* * *

Миновали январь и февраль, наступил март. Все громче заявляла о себе весна, а в нашей жизни ничего не менялось. Время от времени унылые будни будоражил неведомо кем принесенный слух: сегодня-завтра будет отправка. Заканчивается сегодня, приходит завтра, а отправки с конца ноября нет и нет. Вот почему к очередному слуху отнесся скептически.

Но незадолго до обеда в корпусе появляется Карчевский и строит нас в одну шеренгу вдоль коридора. В руках у него список. Следует команда:

- Буду зачитывать фамилии. Кого назову, два шага вперед!

Это отправка. Услышав свою фамилию, делаю два шага и поворачиваюсь кругом. Со мной в списке Арвид, Володя Чубковский, четверо Галасов, братья Черкевичи, Толя и Сева Ворожко, Женька Рейдель, Подчуфаров, брат и сестра Байрачные, Павло, Ольга и Лида Скулькевич, Зоя Ярвиц, Нелли и Феликс Раковские. Отправляют в Полтаву.

Янек и Эмиль в список не попали. Остаются Кудрявцев, Женька-Немец, Шкиля и все остальные. Сколько им еще ждать?

Последние часы в приемнике тянутся долго. Обедаем. В кладовой забираем вещи. Ждем. Наконец, Карчевский по списку сдает нас двум сопровождающим. Мимо вахтера выходим за ворота. На кругу ждет трамвай.

Пуща Водица, Красная площадь, вагон поднимается в гору, пересекает трамвайную линию на Лукьяновку и в сумерках подъезжает к вокзалу.

Расположились в здании старого вокзала. Наши сопровождающие - хорошие дядьки. Первым делом нас сытно покормили. До по-

езда было довольно много времени. Старшим ребятам разрешили съездить в город, попрощаться с друзьями.

Утром по прибытии на место оказалось, что в детдоме, куда мы приехали, - карантин. Облнаробраз перенаправил нас в Кременчуг. День просидели на вокзале Полтава-Южная. Вечером поехали дальше. На вагонной полке я так крепко уснул, что меня с трудом растолкали:

— Вставай! Приехали!

Ночь. Идем полусонные по неосвещенной улице. Единственное желание - добраться до какого-нибудь пристанища и уснуть хоть на голом полу.

Пришли. В ярко освещенной столовой накрыты столы. Нас ждет горячий ужин с белым(!) хлебом. Сытые и умиротворенные засыпаем в чистых постелях.

Просыпаемся поздно. Спальня наполнена солнечным светом. На подоконниках бутылки ситро. Пробуем, оказывается настоящее. Хочется ущипнуть себя - не сон ли это? Нет, все происходит на самом деле.

Пришел директор, Григорий Ефимович Сударенко. От него мы узнали, что наше учреждение называется Кременчугский детдом № 5. Детдома как такового, собственно говоря, еще нет. Вы его первые воспитанники. Со временем будет 120 человек. Здание, где мы сейчас находимся, - временное, предназначено оно детскому саду. Для нас ремонтируют помещения в Крюкове. Еще мы услышали от него слова Сталина:

— Сын за отца не отвечает.

А потому в детдоме будут созданы все условия для нормальной жизни. Мы будем накормлены, одеты, обуты и учиться в школе. В нынешнем учебном году учиться не получится. Заканчивается третья четверть, и мы уже безнадежно отстали. Сегодня выходной, отдыхайте. А завтра пойдем в баню и все остальное.

Действительно, на другой же день были основательно обновлены наши изрядно потрепанные одежда и обувь. А к 1 мая одели во все новое.

Первые дни заполнили прогулки по городу, культпоход в кино, посещение театра и другие мероприятия. Город производил приятное впечатление. Конечно, это не Киев. Здесь нет ни трамвая, ни троллейбуса. Зато Днепр выглядит не менее внушительно.

Основные достопримечательности - гранитная набережная (любимое место прогулок), которую здесь называют Дамба, и Крюковский мост - грандиозное сооружение, соединившее берега Днепра. У входа на мост - стела, на ней шесть фотографий в овалах. Сооружена в память комсомолок, убитых деникинцами в 1919 году; их имена - Эмма Брандман, Соня Гальпер, Эмма Гордон, Валя Готлиб, Поля Каплун, Женя Лознер.

Из кинофильмов той поры запомнились «Волга-Волга» с Любовь Орловой и Игорем Ильинским в главных ролях. И еще «Если завтра война» - непревзойденный шедевр кинобахвальства и шапкозакидательства, где фашисты, напавшие на СССР, разгромлены в считанные дни. А до рокового дня 22 июня 1941 года между тем оставалось менее сорока месяцев.

Чтобы хоть частично восполнить потерянный учебный год, воспитательницы Анна Петровна (фамилии не помню) и Вера Ивановна Ильченко повторяли с нами пройденный материал. Мы читали, писали, решали примеры и задачи.

Однако самым большим достоинством первых месяцев детдомовской жизни была возможность свободной переписки. Директор распорядился приобрести конверты с марками и почтовую бумагу. Каждый мог писать письма без какого-либо ограничения и контроля. Благодаря этому кое-кому удалось разыскать матерей. Нашлась мама Арвида Балода. Она отбывала срок в Сибири, на станции с коротким названием Яя (умерла в лагере в начале 1943 года). В Казахстане разыскали свою маму Галасы.

Я написал Галине Георгиевне. Пришел ответ. К письму был приложен написанный на клочке бумаги адрес мамы: Западно-Сибирский край, г.Мариинск, п/я...и т.д. Мама жива! Она нашлась! Скоро я получу от нее весточку. Тут же отправил письмо.

Никогда за пять с половиной лет детдомовской жизни я не чувствовал себя так хорошо как тогда, в апреле 1938 года. Мне почему-то показалось, что маму только выслали и, возможно, через некоторое время смогу поехать к ней. С нетерпением ждал письмо. По моим расчетам оно должно прийти через десять-двенадцать дней. Шли день за днем... Письма не было. Написал еще письмо, потом еще... Писал на русском языке, на польском. Все безответно. В середине мая отправил последнее.

Замолчала и Галина Георгиевна...

Думать можно было все, что угодно, но факт оставался фактом - от мамы весточки нет.

Осенью 1939 года кое-кого из нашего детдома забрали освобожденные родители. За Жоркой Бакиновским приехал отец. За Байрачными приехала мама. Она пришла после отбоя, когда нам полагалось спать. Воспитательница Наталья Ивановна Гончарова много лет спустя рассказывала, с каким трудом удалось уговорить ее подождать до утра. Не обошлось без валерианки. В конце концов, Байрачная согласилась и ее уложили спать в канцелярии.

Снова пробудилась надежда. Сделал запрос в Москву. Просил сообщить, где мама и что с ней. Ответом было молчание. Три года спустя обратился - до чего же был наивным! - к самому Берия. Результат тот же. После детдома, когда учился в техникуме, и было особенно трудно, в мыслях снова возвращался к маме. Может быть, она

жива? Как было бы хорошо, если бы мы были вместе. Весной 1947 года зашел в справочное бюро МГБ СССР на Кузнецком Мосту. Внимательно выслушав, офицер спросил:

— Где вы проживаете?

— Окончил техникум в Алапаевске. Еду по распределению в Харьков. Здесь оказался проездом.

— С такого рода запросами надлежит обращаться в управление МГБ по месту жительства.

— И мне ответят?

— Обязательно.

По тому, как это было сказано, понял, новые попытки ничего кроме неприятностей не принесут. Очень уж ревностно МГБ заботится о сохранении лагерных тайн.

...Шли годы. Нужно было примириться с неизбежным, мамы среди живых нет.

Весна 1956 года — время больших ожиданий и несбывшихся надежд.

Из закрытого доклада Хрущева мы узнали часть страшной правды о совершенных злодеяниях, стыдливо названных «ошибками и нарушениями социалистической законности в период культа личности».

Новый запрос в МВД СССР. Пришло письмо из Новосибирска. В нем на узкой полоске бумаги:

«.г.Новосибирск и/я УФ-91 21 июля 1956г. № 15-15/23-в Сообщаю, что Ваша мать Войславская Теофилия Петровна 1901 года рождения, умерла 14 мая 1938 года.

За получением свидетельства о смерти Вам необходимо обратиться в Городское Управление милиции г.Киева.

ЗАМ. НАЧ. п/я УФ-91

БУРЬЯН»

В свидетельстве о смерти 1-ЯР 535776, выданном Киевским гор-бюро ЗАГС (запись 1445 за 12 августа 1956 года), помимо сведений, приведенных выше, написано: причина смерти «туберкулез легких», место смерти «в местах заключения».

Посылаю в прокуратуру заявление о пересмотре дела. Осенью 1957 года Киевский областной суд прислал справку (№ НС-260/57) о том, что дело пересмотрено. Постановление ОСО от 16 октября 1937 года в отношении Горовиц-Войславской отменено и дело производством прекращено за недоказанностью состава преступления.

Так через двадцать лет маму реабилитировали посмертно.

В 1965 году Ханка познакомила меня в Варшаве с пани Богданович, которая знала маму еще по Киеву. Случилось так, что пани Богданович оказалась с мамой в Лукьяновской тюрьме. Вместе пошли на этап и очутились в одном лагере. Она рассказала.

По дороге в Сибирь мама простудила почки. Болезнь прогрессировала.

Маму положили в лагерную больницу. Последний раз пани Богданович навестила маму за несколько дней до смерти. Мама лежала вся опухшая и отекшая. Когда это произошло, за давностью лет не помнит. Снег уже сошел, но было еще холодно.

К самой пани Богданович судьба была более милостивой. В начале 1945 года ее досрочно освободили и направили в распоряжение Польской Рабочей партии. Она разыскала в детдоме свою дочь и уехала в Польшу.

* * *

Детдом № 5 быстро наполнялся. Поезда в Кременчуг приходили, в основном, ночью и, просыпаясь утром, мы знакомились с новым пополнением. Попытаюсь назвать хотя бы тех, кто сохранился в памяти.

Из Московского приемника приехали Юра Винокуров, Ленька Федотов, Тоня Визборг, Спартак и Марат Романовы, Вега Губерман. (Интересная деталь. В поезде на вопрос любопытных пассажиров: — Что это за дети? - сопровождавший энкаведист отвечал: - отличники учебы едут на отдых в Крым.)

Из Харьковского приемника - Андрей Петручук и Ленька Бислис.

Из Минского - Жорка Бакиновский.

Из Гомельского - Таня, Соня и Рива Немец.

Из Челябинского - Нюра, Тамара и Валя Осолихины, Новик Преблагих.

Из Новосибирского - Ваня Казанцев и Толя Максимов.

Из Орши - Ленька Терентьев и братья Пешковы.

Из Свердловского - Мишка Пыжьянов, два брата Бергсона, Пашка и Витя Едличко, Иван (Христиан) и Гена Грин, Вася Хамидулин, Толя Рахимов, Рая Битилева, Пашка Шустиков, Ваня Брыжахин.

Из Пермского - Толя и Зоя Алексеевы, Люба, Венька и Аля Флик.

Из Ивановского - Надя, Витька и Миля Пантелеевы.

Из Ковровского - Жора Пучков и два брата Фреймана.

Появились и кременчужане Юра Тышко и его сестра. Разумеется, назвал я далеко не всех.

К концу июня детдом, переместившийся к тому времени в Крюков, был укомплектован до 120 человек.

Летние дни заполнили купанье в Днепре, ловля рыбы - на удочку или завязанной верхней рубашкой, используемой как невод, сбор раковин, прогулки, хозяйственные дела, чтение. Жил я в маленькой комнате с Юрой Тышко. Это был хорошо воспитанный, начитанный подросток лет четырнадцати. Как старший он меня опекал и наставлял на путь истинный.

Только-только сформировавшийся детдом ожидали большие изменения.

Григорий Ефимович Сударенко - по профессии шахтер. До назначения директором детдома работал на Шпицбергене. В вопросах

большой политики, по-видимому, разбирался не очень. Сталинский тезис «сын за отца не отвечает» воспринимал как есть - один к одному - и старался делать так, чтобы нам было хорошо. Не учитывал, что данный тезис как и другие высказывания вождя - не догма, а всего лишь руководство к действию, допускающее широкое толкование. Зато учитывали другие...

Кроме нашего пятого в городе было еще три детдома: первый -на улице Воровского, недалеко от центра, второй - на горе за электростанцией, третий - в Крюкове, рядом с нами. Встречаясь с другими детдомовцами, интересовались, как им живется. По всему выходило, примерно одинаково.

У нас даже чуточку лучше. Да и на городских смотрах самодеятельности наши уже успели показать, чего стоят. К сожалению, это заметили не только мы.

И какую-то руководящую душу наполнило чувство праведного гнева:

— Не слишком ли хорошо живется детям врагов народа?

Выводы не заставили себя ждать. Как гром среди ясного неба прозвучало когда-то желанное, а теперь порядком позабытое слово «отправка». Тридцать наших ребят отправляли в Кобеляки, оттуда столько же к нам. Выражаясь современным языком, что-то вроде живого бартера: мы вам детей репрессированных, а мы вам детей, осиротевших в голодном 1932-ЗЗгоду.

Установившееся состояние стабильности и покоя оказалось нарушенным.

В чуть успокоившихся душах поселилось чувство тревоги. Как там будет нашим? Как сложатся отношения с вновь прибывшими?

Через несколько дней ответ дала сама жизнь. Утром, выйдя во двор, увидел, как из-под лодки, лежавшей вверх дном на куче опилок, вылезает Виталий Галас. Он сбежал из Кобеляк. Из его рассказа следовало: к нашим там плохо относятся как местные ребята, так и воспитатели. Виталию посочувствовали, накормили. Но дело сделано и назад ходу нет. Пришлось возвращаться. С тех пор редкий день обходился без гостя из Кобеляк. Наши отношения с вновь прибывшими тоже не складывались.

В начале августа новая отправка. На сей раз в списках оказались и мы с Арвидом. Дорога нам предстояла не очень дальняя на другой конец города, во второй детдом. Уходили после обеда в плохом настроении. Горький опыт Кобеляк наводил на грустные размышления. Тревожила неизвестность.

На новом месте мы оказались одни. Остальные находились в летнем лагере и должны были вернуться после двадцатого. Целыми днями нудимся во дворе. Воспитатель интересуется нами мало. Сует газеты, местную «Робiтник Кременчуччини», областную и центральную «Безбожник» (была и такая!), сам же, уткнувшись в книгу, целыми днями читает.

Не знаю, чем бы все это кончилось, но откуда-то мы узнали, что поблизости только украинские школы. Лично мне было безразлично, в какую идти школу. До этого учился в польской, однако достаточно хорошо владел и русским языком, и украинским. Но представлялся уникальный шанс выбраться отсюда, и грешно было им не воспользоваться.

Документов об образовании у нас не было и, когда стали записывать, все, как один, заявили, что до этого учились в русской. Несколько дней прошло в тревожном ожидании. Числа двадцатого объявили: нас переводят в первый детдом.

Снова - в который раз! - идем навстречу судьбе. Если есть на свете чудо, то оно свершилось в тот день. Первыми, кого мы увидели на новом месте, были только что приехавшие наши из Кобеляк. Все они тоже записались в русскую школу, которой там не оказалось.

До сих пор не могу понять, как начальство проморгало. Как бы ни старался тот же Виталий Галас говорить по-русски, украинский акцент в его речи был неистребим. И никто не заметил. Более того, при регистрации на новом месте каждый записался в ту школу, которая ему подходила.

* * *

Первый детдом, официально Кременчугский детдом № 1, где мне предстояло провести более пяти лет, считался в городе образцово-показательным, с устоявшимся укладом и сложившимися традициями. Его коренными обитателями были, в основном, девочки в возрасте от восьмилетних первоклашек до шестиклассницы Зины Бобруно-вой. Мальчиков было немного. Даже сейчас могу назвать по памяти почти всех: Павлик Лобанюк, Петя Чередайко, Володя Гаркуша, Витя Яровский, Миша Михайлюк, Лева Микулинский, Петя Бончук, Ваня Биленко, Боря и Абраша Коваль. Народ подобрался в своем большинстве послушный, прилежный и исполнительный. Если работу с детьми можно вообще назвать спокойной, то жизнь была почти идиллической.

После нашего прихода состав воспитанников обновился примерно наполовину, и безмятежное бытие кончилось.

Вдоль забора, отделявшего наш двор от детского сада, на сопредельной стороне, почти вплотную к забору, росли молодые, но уже достаточно высокие тополя. Забраться на забор, а оттуда на дерево — пара пустяков. Пацаны кто чем мог - ножиком, гвоздем, стеклышком - вырезали на коре свои имена, инициалы и прочие премудрости. Не гнушались и непристойностями. Причем слова выбирались покороче, а буквы делали покрупнее.

За последние месяцы наша обиходная речь заметно пополнилась, выражаясь по-современному, ненормативной лексикой. Первое время

доходило до курьезов, когда девочки из коренных обитательниц, пытаясь выяснить, что означает то или иное слово, ставили порой воспитательниц в неловкое положение.

Другая «добродетель», принесенная нами,- курение. Курили в уборной или другом укромном месте, поставив пацана на шухере. Чтобы добыть курево, приходилось стрелять бычки, т.е. подбирать или выпрашивать окурки. Поздней осенью из пригородных колхозов подводами возили на табачную фабрику табак-сырец. Возчик обычно шел рядом. Можно было незаметно подкрасться сзади, надергать листьев и, чтобы не схлопотать кнутом, быстренько смыться. Несколько раз я пытался закурить. Меня к этому не тянуло, но очень хотелось стать хоть чуточку взрослым. Была разработана методика обучения. Нужно было набрать в рот дым и произнести, вдыхая:

— И-и-и! - выдыхая - Кони мои!

Дальше следовал кашель, слезы из глаз и все остальное. Я оказался слабаком. Не получилось у меня тогда ничего кроме головной боли, горечи во рту и тошноты. По-настоящему закурил в девятнадцать после окончания техникума.

В предвоенные годы усиленно готовились к противохимической обороне. На случай войны с применением газов детдом приобрел противогазы. Хранились они на втором этаже в кладовке, закрытой висячим замком, который можно было открыть гвоздем. Маска противогаза - превосходный материал для изготовления рогатки. Вот почему рогатка вскоре сделалась одной из любимых игрушек. От этого страдали прежде всего пернатые. Иногда доставалось и окнам добропорядочных кременчужан. Самым метким стрелком из рогатки был Ваня Казанцев. Это мастерство он, по-видимому, унаследовал от своих предков-сибиряков. Воробью попадал прямо в глаз.

Были и другие проказы и шалости. Они причиняли немало огорчений и неприятностей персоналу. За это нам от них тоже перепадало. Порой здорово перепадало...

Но как бы там ни было, после многих месяцев тревожной неопределенности жизнь наша входила в не очень ровную, ухабистую, но, по крайней мере, стабильную сиротскую колею. Постепенно складывался ее размеренный распорядок.

* * *

Детдомовские будни начинаются в семь с подъема. Одеваемся, заправляем кровати и, захватив полотенце, спускаемся на первый этаж. Делаем зарядку, идем умываться. Мыло в умывальной - хозяйственное, несколько кусочков на всех. Зубная щетка и порошок нам не положены. Можно протереть зубы пальцем и прополоскать рот.

Все воспитанники по возрасту разделены на четыре группы-коллектива.

Так и именуются - первый коллектив, второй коллектив и т.д. Меня определили в третий. Каждый коллектив имеет свою комнату. Там стоят столы, стулья, полки для учебников и тетрадей. За столами мы едим (столовой, как таковой, нет), готовим уроки, делаем другие дела.

После завтрака первая смена идет в школу, а вторая делает уроки. Учимся в городских школах вместе с домашними детьми. В нашем третьем классе детдомовских - примерно третья часть. С домашними живем мирно.

Самая благодатная пора - дорога в школу, а еще лучше - из школы. Нигде не сказано, что надо идти кратчайшим путем. Можно сделать большой крюк, завернуть на Дамбу, чтобы поглазеть, как идут пароходы, зимой по льду перейти на остров Дынька или даже на остров Зеленый, весной наблюдать картину ледохода и паводок. Другой вариант — свернуть на Ленина, осмотреть магазинные витрины, еще раз - в который? - перечитать все вывески, постоять у газетных стендов.

В это время ты совершенно свободен, делаешь, что хочешь.

После обеда готовим уроки, потом играем во дворе или идем в город на прогулку, разумеется, строем и с воспитательницей.

В вечерние часы - ужин, коллективное чтение, воспитательница читает, а мы слушаем, беседы на разные темы и т.д.

Завершается день вечерней линейкой. В четыре шеренги строятся коллективы. Старосты докладывают дежурной воспитательнице о наличии воспитанников, о том, какие случились происшествия. Если таковые имели место (чаще всего так и бывает), начинается долгий и нудный разбор. Терпеливо слушаем нравоучения, получаем указания, как следует себя вести. Наконец, подается команда: Разойдись! - и все устремляются на второй этаж, в спальные комнаты. Спальни большие, на 15-20 коек.

После отбоя жизнь замирает не сразу. Вдруг стихийно вспыхивает сражение на подушках. Бедная подушка! Она может служить разящим мечом, метательным снарядом и надежным щитом. В самый разгар битвы раздается тревожный сигнал:

— Шухер! Черепаха ползет!

Привлеченная шумом идет ночная дежурная, Евгения Львовна, немолодая, полная, медленно двигающаяся, прозванная за это Черепахой. Быстро прячемся под одеяло, укрываемся с головой, сопим в подушки, как будто спим.

— Я вам покажу Черепаху! Сейчас же спать! А то позову Веру Викторовну.

Вера Викторовна Дорошенко, заведующая педагогической работой (завпед), живет здесь же, на втором этаже.

Бывает и по-другому. Лежа в постели, треплемся на вольные темы. Или один рассказывает какую-нибудь забавную историю, а остальные слушают.

Постепенно все впечатления и эмоции уходят в подсознание, усталость берет свое, и один за другим засыпаем. День закончен.

В выходной встаем так же рано. Пока горожане досматривают последние сны и нежатся в теплых постелях, мы идем в баню. Кастелянша, Дора Ефимовна, выдает каждому чистое белье. Заворачиваем в полотенце, сверток под руку и строем - вперед.

Городская баня - добротное одноэтажное здание - находится возле Дамбы. Моечная - просторное помещение со сводчатым потолком. Мыться в ней - одно удовольствие. Можно, сколько угодно, плескаться, окатываясь теплой, а хочешь, и холодной водой. Опрокинув на голову шайку холодной, невольно вздрагиваешь и как бы сжимаешься под ледяными струями, а спустя мгновение расслабляешься от растекающегося по телу приятного тепла.

Один-два раза в месяц нас водят в кино. Гораздо реже в театр. Ходим еще на различные мероприятия в городской дом пионеров. Все увиденное в очередном фильме живо обсуждается и даже импровизированно воспроизводится как днем, так и после отбоя.

Следует сказать, что при всей ущербности сиротского бытия, как такового, в те годы мы были досыта накормлены, не шикарно, но добротно одеты и обуты, обеспечены учебниками, тетрадями и всем необходимым для вполне сносного существования.

* * *

В море будней есть экзотические острова - праздники. Их ждут.

К ним тщательно и долго готовятся. Убирают, стирают, белят, красят.

В детдоме праздник - тоже праздник. Не надо идти в школу и делать уроки. Уже хорошо! К празднику обычно выдают обновки. Далее следует праздничный стол.

Здесь не могу не отметить нашего повара, невысокого роста, очень полную женщину, лет пятидесяти. Зовут ее Мария Кирилловна. Характер у нее, мягко говоря, нелегкий, но дело свое знает в совершенстве и умеет из почти ничего сотворить почти все.

Наконец, праздник - это всегда что-то не совсем обычное - взять хотя бы новогоднюю елку! Развлечения, танцы, песни, веселье и многое другое.

Под Новый 1939 год мне было поручено декламировать, стоя под елкой, стихотворение из пионерской газеты «На змшу»

Скрiзь ходив я, скрiзь проходив

I до Сталiа заходив.

I у нього е ялинка,

У Кремлi вона стоiть.

I горить над нею зiрка,

I сiяе на весь свiт!

Мне дружно аплодировали и взрослые, и дети.

Можно задать вопрос, как мог после всего увиденного и услышанного за последние полтора года славить вождя?

Отвечаю. В свои десять лет я принимал за чистую монету все, что в то время говорили, писали и показывали в кино о Сталине. Принимал за истину: Каменев, Зиновьев, Бухарин и другие - враги народа, предатели и шпионы. А происшедшее с нашими родителями - трагически-нелепое, чудовищное, но все же... недоразумение. Сомнения пришли позже. Прозрение было медленным, долгим и мучительным. На это ушли годы.

А как остальные? О каждом в отдельности говорить не берусь. Можно только предполагать, что многие думали так же. Впрочем были и исключения. Четырнадцатилетний москвич Ленька Федотов открыто высказывал свое недовольство происшедшим. Об этом сообщили, куда следует, и он бесследно исчез. К слову, как мне стало известно много лет спустя, в местном НКВД был оперуполномоченный, который «опекал» наш детдом.

Он и увел Леньку в неизвестность.

Несколько слов об отношении персонала к нашему, так сказать, «подмоченному» социальному происхождению. В первом приближении все соответствовало формуле «Сын за отца не отвечает». Никакой дискриминации, никакого деления на чистых и нечистых ни в детдоме, ни в школе, ни в пионерской организации.

Но! Как только наши шалости и проказы - а кто этим в детстве не грешил? - становились особенно дерзкими, следовал далеко не риторический вопрос:

— По стопам родителей идете? - или в персонифицированной форме — Ты что? Хочешь пойти за отцом?

Что можно было ответить? Приходилось молчать...

* * *

Время шло. Новый 1940 год начался сильными морозами. Термометр показывал ниже -20 градусов. Было очень холодно. Еще холоднее красноармейцам, воюющим в Финляндии.

Эхо финской войны докатилось и до Кременчуга. Исчезли продукты. Хлеб выдается по спискам - 400 граммов на человека в день. По утрам у магазинов выстраиваются длинные очереди. Закрыли одну из школ. Учеников перевели в другие школы, а в освободившемся здании развернули госпиталь для раненых и обмороженных бойцов и командиров.

В детдоме оскудел рацион, беднее стало вещевое довольствие.

Приученные с малых лет к тому, что Красная Армия - самая сильная, мы недоумевали. Почему она застряла в снегах и не может справиться с Финляндией?

Воспитательница Нюра Исааковна, ни в чем не сомневавшаяся, если это касалось большой политики, все объясняла непредвиденным обстоятельством - сильными морозами:

Вот увидите, придет весна и с белофиннами будет покончено.

Но Финляндия - страна озер и болот. Весной все это вскроется и местность станет непроходимой — пытались мы возражать.

Не беспокойтесь, ребята. Каждый боец возьмет с собой мешок песка (это при полной красноармейской выкладке? - Л.В.) и болото будет засыпано.

Что можно было возразить?

Тем временем в детдоме появился новый директор.

Как уже упоминалось, до августа 1938 года детдом считался образцово-показательным. За последующие шестнадцать месяцев от показательности и образцовости остались только грустные воспоминания.

Кто разбил окно? Кто сорвал урок? Кто сбежал с урока и пытался пройти зайцем в кино? Кто курил во время перемены в уборной? Кто устроил драку? Кто пытался стибрить на базаре и попал в милицию? Кто насыпал карбид в чернильницу учительницы?

На все эти и другие подобного рода вопросы был только один ответ: детдомовцы.

Наш директор, Наталья Ивановна Повод, очень добрая приветливая женщина лет тридцати, ранее работала в городском радиокомитете. Затем ей поручили возглавить детдом. Пока здесь были, в основном, малыши, осиротевшие в голодном 1933 году, все шло хорошо. С нашим приходом возникла, говоря по-современному, нештатная ситуация. Детдом становился бельмом на глазу у городского начальства. Вот почему было решено укрепить руководство.

Новый директор, Давид Самойлович Гуревич, высокий, стройный, представительный, с черными, гладко зачесанными назад волосами, внешне похож на грузина. Тогда ему было около тридцати. В прошлом комсомольский активист до прихода к нам работал директором третьего детдома. От тамошних пацанов мы знали, что человек он жесткий и лучше ему не попадаться - рука у него тяжелая.

Настали трудные времена для нас. Первым делом Гуревич пригласил парикмахера и всех пацанов наголо обстриг. Малейшая попытка к сопротивлению безжалостно подавлялась. Учителям и классным руководителям было поручено ежедневно сообщать, кто как себя вел, кто что натворил. Провинившихся тут же вызывали в канцелярию и следовала незамедлительная расправа.

Новый директор приходил утром до подъема и оставался после отбоя.

Любил после того, как погасят свет, незаметно войти в спальню, чтобы послушать, о чем мы трепемся. С этим связан забавный эпизод. Как-то он зашел и улегся на свободную койку. Ее обитатель,

Венька Флик, дежурил внизу по уборке. В темной комнате Веньке, когда пришел, показалось, что на его кровати лежит Петька Болотный, по прозвищу Кот:

— Кот! ... твою мать! Сколько можно говорить, чтобы не ложился на заправленную койку! — и со всей силы двинул лежащего ногой. Гуревич поднялся и, не говоря ни слова, ушел. Венька ожидал на другой день расправы. Ничуть, как будто ничего не было.

С приходом Гуревича улучшилось питание и обеспечение одеждой. Здесь надо отдать должное детдомовскому завхозу, Осипу Моисеевичу Добринскому.

Среднего роста, светловолосый, курчавый, в то время ему было около пятидесяти, Добринский рядовым солдатом участвовал в первой мировой войне. За храбрость награжден Георгиевским крестом. К нему в полной мере могла быть отнесена формула: человек на своем месте. Если поручено, он разобьется, но сделает.

Зимой пацаны остались без носков и, что еще хуже - носки на худой конец можно заменить портянками - девочки без чулок. Директор командирует Добринского в Ленинград, по сути прифронтовой город: в нескольких десятках километров на Карельском перешейке идут бои. Осип Моисеевич ходит там по магазинам и скупает чулочно-носочные изделия.

Его задержала милиция. Хотели посадить как спекулянта. Но он сумел выкрутиться и доставил все в целости и сохранности.

Суровую зиму сменила дружная весна. Вода в Днепре поднималась, как тесто в квашне. Каждый день по дороге в школу заворачиваем на Дамбу посмотреть, сколько осталось незатопленных ступенек. Когда их оставалось четыре или пять, казалось, вот-вот днепровские воды хлынут в город. К счастью, все обошлось.

Закончен четвертый класс. Вместе с табелем вручено «Свидетельство о начальном образовании», которое в то время (при достижении соответствующего возраста) давало право поступить на курсы шоферов или трактористов.

* * *

На лето детдом для проведения, как тогда говорили, оздоровительной кампании выехал поближе к природе, реке и свежему воздуху в село Кривуши. Разместились в двух зданиях местной школы. Классные комнаты превратились в спальни. Во дворе под деревьями соорудили длинные столы и скамейки - столовая. Рядом сложили плиту, а над ней возвели навес - кухня. Разметили линейку и поставили флагшток. Лагерь готов.

Незадолго до этого у нас появились два новых воспитателя-мужчины.

Один из них, Анатолий Иванович Громаковский, лет двадцати пяти, высокий, широкий в плечах, с хорошо накачанными мускулами.

Участник финской войны, был там ранен. Незаурядная личность, он с первых дней завоевал авторитет у пацанов.

В отличие от Паскаля, утверждавшего верховенство духа над телом, у Анатолия Ивановича на первом месте было здоровое тело. Обладая богатой фантазией и хорошими организаторскими способностями, он энергично взялся за дело. Утренняя зарядка, которая до этого была лишь дежурным мероприятием, превратилась в полноценный урок гимнастики. Создал в детдоме акробатическую группу. Сам был ее участником и центральной фигурой. Группа выступала на различных предприятиях и в учреждениях, включая местное НКВД, а по воскресеньям - в городском кинотеатре перед дневными сеансами.

Организовал сдачу норм БГТО и ЮВС (Юный Ворошиловский Стрелок). Импровизированные соревнования, дальние прогулки, поход с ночевкой заметно разнообразили нашу жизнь.

Его выдумки были порой экстравагантны и даже небезопасны. Так при раздаче яиц на завтрак или ужин мог, скомандовав:

— Лови! - бросить. Нужно было поймать на лету. Не поймал, так тому и быть. Или еще, семь-восемь пацанов вместе с Анатолием Ивановичем, взявшись за руки, составляют живую цепь. Крайние свободной рукой одновременно берут оголенные контакты выключателя. Цепь замкнута, загорается лампочка, а мы стоим, пропуская через себя ток.

Слабое место Анатолия Ивановича - образование. Не всякая задача для пятого класса - ему под силу, не говоря о более сложных вещах. На выполнение домашних заданий почти не обращает внимания. Здесь мы предоставлены самим себе, что вызывает неудовольствие завпеда, Веры Викторовны, для которой на первом месте учеба. Естественно, возникали конфликты. Весной следующего года Анатолий Иванович уволился.

Дальнейшая его судьба сложилась трагически. В оккупированном немцами Кременчуге он вступил в подпольную антифашистскую организацию, кажется, был одним из инициаторов ее создания. Немцы выследили подпольщиков и всех расстреляли.

Другой воспитатель, Вильям Маркович (фамилию не помню), лет тридцати пяти, невысокого роста, щуплый был прямой противоположностью Анатолию Ивановичу не только внешне, но и по характеру. Педантичный, нудный, въедливый цеплялся по всякому поводу и без повода. Мог пожаловаться директору даже из-за пустяка.

Любимым воспитательным мероприятием у него было коллективное изучение биографии Сталина и членов политбюро. И это в жаркий летний день, когда так хочется окунуться в реке. На наше счастье вскоре его уволили за какую-то провинность.

В Кривушах мы по достоинству оценили артистический талант Володьки Мащенко. Жил он в Кременчуге с мамой-инвалидом. Мать

очень нуждалась, и во второй половине 1939 года Володю определили к нам в детдом. Природа наделила Володю талантом, которого хватило бы на двоих.

Он прекрасно рисовал. Рисовал мелом, акварелью, маслом и обычной ученической ручкой. Мог рисовать с рисунка-оригинала, с фотографии, с натуры, включая автопортрет. Была в его рисунках божья искра!

Другая сторона таланта - артист-комик. Зал взрывался смехом, едва размалеванный Володя в костюме клоуна появлялся на сцене. А он, сделав постную мину, как ни в чем не бывало импровизировал:

— Ну! Чего вы смеетесь? Я же еще ничего не сказал...

Новый взрыв смеха... Так проходило каждое его выступление.

Первозданный талант Володи - что природный камень-самоцвет. Чтобы он засверкал всеми своими гранями, требовалась долгая кропотливая, порой мучительная, почти филигранная работа. Этого, к сожалению, не случилось. Не те были возможности, время было не то, да и сам он не приложил должных усилий.

* * *

Существовавшие правила допускали пребывание в детдоме до окончания школы-семилетки, но не более чем до шестнадцатилетнего возраста. И только наиболее талантливым и способным, как исключение, предоставлялась возможность получения среднего образования.

Под конец лета из детдома уходили в самостоятельную жизнь воспитанники, которым вышел срок. Иван Полтавец и Спартак Романов поступили в зооветеринарный техникум. Некоторые уезжали в родные места, где была родня: Люба Флик - в Молотов (Пермь), Нюра Осолихина - в Челябинскую область, Жора Пучков - в Ковров. Зину Бобрунову устроили на работу в Полтаве. Колю Николюка, Петю Болотного, Мишу Пыжьянова определили учениками слесаря на Кременчугский хлебозавод с предоставлением общежития.

Директор позаботился об устройстве выпускников и их обеспечении. Всем выдали два комплекта новой верхней одежды и белья, обувь, зимние вещи. Каждый получил выходное пособие, триста рублей, деньги по тем временам немалые.

Володю Мащенко оставили учиться в восьмом классе. Из другого детдома прислали еще двух восьмиклассников, москвичей Оксану Грудскую и Гертруда Лактеева. Они заметно выделялись не только тем, что были старше, но и начитанностью, эрудицией, интеллектом.

Оксану в то время я мало знал. Мне она показалась малообщительной, пожалуй, даже молчаливой и замкнутой.

Гертруд - мы его звали Гера - напротив, был очень контактным и сразу стал своим пацаном. Обладая литературными способностями, не без таланта, Гера уже в то время писал повесть. Все думали, что со

временем он станет писателем. С приходом Гертруда наша спальня стала почти образцовой. Теперь не нужно нас утихомиривать. После отбоя быстро укладываемся, гасим свет. Начинается священнодействие - Гера рассказывает, а мы внимательно слушаем. Примерно через час на самом интересном месте Гера заявляет:

— Все, ребята, на сегодня хватит. Продолжение будет завтра.

Просить продолжить или хотя бы намекнуть, что же будет дальше, бесполезно. Гертруд неумолим. После короткого обсуждения засыпаем.

* * *

В Кривушах впервые задумался о своем будущем. Попытался мысленно, хотя бы пунктиром, очертить его контуры.

Последние три года, можно сказать, плыл по течению - от одного дня к другому, от выходного до выходного, от каникул до каникул. В школу ходил потому, что так надо. Учеба давалась легко. Не прилагая усилий, в табеле имел «хорошо» и «отлично». К одним предметам проявлял интерес, к другим - полное равнодушие. Много читал. Если книга увлекала, читал запоем, даже во время уроков. Читал все, что попадалось под руку. С интересом читал газеты, прежде всего взрослые, в том числе и «Правду». По материалам газет неплохо ориентировался в калейдоскопе событий разгоравшейся мировой войны.

Тем летом, читая газеты, стал обращать внимание на последнюю полосу, где обычно помещают объявления: ...институт объявляет прием ...техникум объявляет прием... и т.д. Передо мной открывался большой мир профессий и специальностей. Конкретного значения многих я еще не понимал.

Ход мыслей был примерно такой. Пройдет три года, и надо будет начинать самостоятельную жизнь. Надеяться не на кого. Рассчитывать можно только на себя.

Чтобы жить, надо работать. Чтобы работать, надо иметь специальность. Лучше всего после семи классов поступить в техникум. Это самый короткий путь к профессии. Кроме того, там платят стипендию и дают общежитие.

Но для поступления нужно сдать вступительные экзамены. А если срежешься? Или не пройдешь по конкурсу?

И тут мои заоблачные мечты, опустившись на землю, обретают черты конкретной программы действий. В каждом объявлении после перечня вступительных экзаменов черным по белому написано: отличники принимаются без вступительных экзаменов. Следовательно, семилетку нужно закончить только на «отлично». Хватит валять дурака! Пора браться за учебу!

Если год назад последние дни августа пребывал в подавленном настроении: опять идти в школу..., то теперь жду 1 сентября, чтобы начать действовать.

С первого дня занятий установил правило: все домашние задания должны быть выполнены. А задавали нам, ох как, много! Готовить уроки начинаю или с самого трудного, или с того, чего не хочется делать. Готовлюсь так, как будто именно сегодня меня должны спросить. Нет больше предметов, интересных и неинтересных, любимых и нелюбимых. Поскольку они есть, нужно учить и готовить. Во время урока никаких посторонних занятий, если даже это интереснейшая книга.

Тренирую память. Кроме учебного материала стараюсь запомнить прочитанные книги, газетные статьи, сцены из кинофильмов.

Вместе с Пашей Едличко, Виктором Курдыбановским, Леней Терентьевым и Геной Грином записался в детскую техническую станцию (ДТС). Там несколько лабораторий: слесарная, конструкторская, электро, радио, фото и авиамодельная. Я посещаю конструкторскую. Инструктор Владик поручил мне изготовить модель парусной яхты из папье-маше. Не могу сказать, что год работы в ДТС сделал из меня мастера на все руки, но все же многому научил.

Мой день заполнен с утра и до позднего вечера. После завтрака -хозяйственные работы, затем выполнение домашних заданий и обед. В школу идем на вторую смену. Сидим пять-шесть уроков. После уроков четыре раза в неделю - работа в ДТС до десяти вечера. Возвращаемся темными, почти безлюдными улицами. Все уже спят. Сотрудники разошлись по домам. Сторож, дядя Коля, кормит нас ужином. Тихо поднимаемся наверх и укладываемся. День закончен.

Трудно было, порой очень трудно, особенно первое время. Утром стоило только представить, чего и сколько нужно сделать, опускались руки. Пересилив себя, начинаешь и постепенно втягиваешься. Зато вечером, закончив работу в ДТС, выходишь на улицу, глядишь на звездное небо, дышишь свежим воздухом, расслабляешься и удовлетворение тем, что удалось сделать, отодвигает усталость.

Необычайно долго тянулся учебный год. Но и он в конце концов закончился. Сдан последний экзамен. Я переведен в шестой класс с похвальной грамотой. Впереди - летние каникулы, почти три месяца спокойной беззаботной жизни.

* * *

Воскресным утром 15 июня мы выезжали на летний отдых в село Келеберду. Как и год назад все было обставлено торжественно. Построились в колонну по четыре. Впереди встал баянист. С музыкой и песнями прошли по Первомайской к пристани. Здесь нас ожидал речной трамвай,

Проплыли под Крюковским мостом. Впереди блестела на солнце и дышала свежестью гладь реки. Справа и слева зеленели берега. Настроение у всех было приподнятое. Многие плыли на судне впервые. Примерно через час слева показался высокий мыс, окаймленный выступающими из воды глыбами дикого гранита, - пристань Келеберда.

Разместились в местной школе - недавно построенном Г-образном одноэтажном здании. Светлые классные комнаты стали спальнями. Вдоль всего дома идет широкий с большими окнами коридор, заканчивающийся просторной рекреацией. Здесь теперь будет наша столовая. Само здание расположено на пригорке. Внизу, с левой стороны - засаженная стройными тополями небольшая роща. С правой стороны - большая лужайка, где можно играть в футбол, за ней, до самого Днепра, тянутся поросшие кустарником песчаные кучугуры -идеальное место для игры в войну или в сыщиков-разбойников.

Торжественное открытие лагеря намечено на следующее воскресенье. Предполагается костер, выступление самодеятельных артистов и гвоздь программы - клоунада Володи Мащенко.

В назначенный для открытия лагеря день мало кто за обедом обратил внимание на озабоченность воспитателей и на ту нервозную торопливость, с которой нас укладывали на мертвый час.

В комнатах - полная тишина. Слышны только шаги дежурного воспитателя по коридору. В воспитательской идет комсомольское собрание. Большинство не спит. Тихо лежим и маемся. Трудно уснуть, когда за окном буйствует лето. Но режим предписывает полтора часа отдыха в постели и, хочешь или не хочешь, нужно выполнять.

Наконец раздается долгожданная команда:

— Подъ-е-е-ем! - дружно вскакиваем и одеваемся. Но, что это? Вслед раздается новая команда:

— Всем выходить строиться на линейку! - Линейка среди дня? Такого еще не было. Случилось что-то из ряда вон выходящее. В спальню заскочил с комсомольского собрания Майор Анапольский. Пытаюсь узнать у него.

— Отстань! Сейчас все скажут.

Я гну свое, настойчиво добиваюсь. В ответ полушепотом:

— Чего пристал? На нас напала Германия! ...Киев бомбили!

Это серьезно. Даже очень. Становлюсь в строй на линейке. Выступает Гуревич:

— Сегодня в 12 часов по радио выступил товарищ Молотов. Он сообщил, что в 4 часа утра Германия без объявления войны вероломно напала на Советский Союз. Германские самолеты бомбили Киев, Житомир, Севастополь, Каунас. Есть жертвы среди мирного населения. - От себя добавил - я не сомневаюсь, что Красная Армия даст отпор врагу и через несколько месяцев Германия будет разгромлена. Для вас сейчас особенно важно соблюдать порядок и дисциплину.

Так узнали мы о начале войны. Было ли это для нас неожиданностью?

И да, и нет.

Нет, так как нас постоянно приучали к мысли, что капиталисты, в первую очередь немецкие фашисты и японские самураи, никогда не смирятся с существованием государства рабочих и крестьян. Сама жизнь, казалось, это подтверждала: август 1938 года - военное столкновение с японцами на Дальнем Востоке у озера Хасан, май-август 1939 года - военный конфликт с японцами на монголо-маньчжурской границе у реки Халхингол, ноябрь 1939-март 1940 года - финская война (по официальной версии ее спровоцировала Финляндия).

Неожиданностью стало потому, что после заключения в августе 1939 года между СССР и Германией пакта о ненападении, а месяц спустя, после раздела Польши, - договора о дружбе и границе Германия на страницах нашей печати превратилась вдруг из агрессора и вероятного противника в добропорядочного соседа. Напрочь исчезли слова «фашист», «нацист», «гестапо». Не вспоминали о заточенных в тюрьмы и концлагеря немецких коммунистах и их вожде Эрнсте Тельмане.

Как будто никогда не было аншлюса Австрии и аннексии Чехии и Моравии.

Польша - государство с почти тысячелетней историей - упоминалось в прессе с эпитетами «международная проститутка», «уродливое дитя Версаля» и другими подобного рода. То, что осталось от Польши, на советских политических картах было окрашено в один цвет с Германией (чуточку светлее) и обозначалось как «область государственных интересов Германии».

Зато к шестидесятилетию Сталина газеты напечатали поздравление Гитлера и благодарственный ответ Сталина.

Захват немцами Дании и Норвегии, затем Бельгии, Голландии и Люксембурга в лучшем случае не комментировался или объяснялся военной необходимостью. Даже намеком это не называлось агрессией.

Слово «агрессия» не прозвучало и тогда, когда на рассвете 6 апреля 1941 года немецкие войска вторглись в Югославию. Хотя днем раньше в Москве с Югославией подписан договор, статья вторая которого прямо предписывала СССР в случае нападения третьего государства на Югославию соблюдать политику дружественных отношений с ней.

Теперь оставалось только надеяться, что Красная Армия выдержит натиск немцев. Действительность оказалась хуже, чем это могло присниться в самом страшном сне.

* * *

С тревогой и надеждой вчитываемся в скупые строчки военных сводок.

Они — увы! - неутешительны. Где в данный момент проходит линия фронта, по сводкам можно представить весьма приблизительно. Ясно одно, она смещается на север и восток. Наши отступают.

3 июля выступил по радио Сталин:

...Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белорусси, часть Западной Украины...

...Над нашей родиной нависла серьезная опасность... - было также сказано - ...лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражений...

Это вселяло надежду, что немцы вот-вот выдохнутся. Еще была надежда, что фашистов удастся остановить на линии старой границы, где в свое время возвели укрепления.

Однако в сводках Совинформбюро появлялись направления все новых городов, лежащих восточнее старой границы.

26 июня. Бои идут на Минском направлении.

3 июля. Продвижение крупных мотомеханизированных частейпротивника на Шепетовку.

4 июля. Бои идут на Бобруйском направлении.

5 июля - на Островском, Полоцком, Новоград-Волынском направлениях.

7 июля - на Могилев-Подольском направлении.

12 июля - Псковском и Витебском направлениях. 17 июля - Смоленском направлении. 22 июля - Житомирском направлении.

3 августа - Смоленском, Коростеньском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта.

4 августа - Холмском, Смоленском, Белоцерковском направлениях.

Война постепенно входит в нашу повседневную жизнь. Спать укладываемся без света. Соблюдается светомаскировка. Во дворе на случай воздушного налета выкопали длинную, выше человеческого роста щель. Работаем в местном колхозе. Пасынкуем табачную плантацию - махорка нужна бойцам Красной Армии. Пропалываем плантацию шелковицы - это корм для шелкопряда, а шелк идет на парашюты летчикам и десантникам.

8 начале июля детдом принял первое военное пополнение - киевлян, родители которых, преимущественно врачи, мобилизованы: Майю и Юлика Кащенко, Леню Шаинского, Фиму Писчанского, Вадима Полторака.

К середине июля потянулись через Келеберду бесконечные гурты скота из Каменец-Подольской и Винницкой области. Разгружая на пристани дрова для кухни, наблюдаю переправу скота через Днепр. Лошадей и молодняк перевозят на барже. Коровы преодолевают реку вплавь. Бедные буренки! Протопали не одну сотню километров. Вместе с ними измученные дальней дорогой погонщики, в

основном женщины. После переправы - отдых, обед, приготовленный на костре, и в путь, дальше на восток.

С половины июля почти каждую ночь - воздушный налет на Кременчуг. Бомбят Крюковский мост. После отбоя, лежа в постелях и внимая очередной главе из повести Гертруда Лактеева, часов в один надцать слышим прерывистый тяжелый гул. Летит немецкий самолет Через несколько минут со стороны города доносятся глухие звуки взрывающихся бомб.

Однажды, когда перед обедом все собрались во дворе, над нами пронесся самолет. Летел он так низко, что можно было разглядеть летчика. На крыльях вместо привычных красных звезд чернели кресты. Произошло все за считанные секунды, но разговоров хватило на весь день. Нюра Исааковна на полном серьезе утверждала, что летчик смотрел именно на нее.

Богатый детдомовский лексикон пополнился еще одним словом эвакуация. Нам объявили: так как город постоянно бомбят, принято решение вывезти детские дома в глубокий тыл, чтобы мы могли спокойно учиться. Мы едем в Челябинск. Летний отдых заканчивается 10 августа. Вернемся в Кременчуг, а оттуда поедем дальше. Но у войны, как оказалось, - свои сроки.

* * *

Утром 7 августа мы услышали стрельбу в районе пристани. До выяснения велено оставаться на месте и никуда не отлучаться.

Первая информация: на том берегу немцы высадили десант, захватили село Дериевку и обстреливают пристань. (На самом деле это вышли к Днепру передовые части 17 немецкой армии и 1 танковой группы фон Клейста.)

Новая информация: уходим пешком на ближайшую железнодорожную станцию Галещина. Время тянется медленно.

Поступает команда: каждый берет с собой свою постель - одеяло, подушку, две простыни, наволочку и полотенце. Натянутые во дворе веревки для сушки белья мигом разрезаны на куски. Нужны завязки. Наиболее компактной и удобной упаковкой нашего нехитрого багажа признана скатка, перекинутая через плечо, наподобие красноармейской шинели. Почти у каждого пацана из-за пояса выглядывает ложка. Выход все время почему-то откладывается. По-видимому, выясняется или уточняется обстановка.

Наскоро обедаем. Последний мирный обед. Отныне и до декабря 1947 года предстоит питаться по несытым карточным нормам военного времени.

Солнце преодолело свою высшую точку и покатилось вниз, когда наша босоногая колонна медленно вытянулась за околицу. Вместе с нами, захватив пожитки, идут воспитатели и сотрудники. Замыкает шествие подвода.

Ее тянет детдомовская кобыла Зорька. На подводу погружено кой-какое имущество и продукты. Сверху восседают малыши. Только им дана привилегия ехать. Под вечер остановились на ночлег в небольшом селе. Спать легли под открытым небом. Ночь была теплая.

Утром, всухомятку позавтракав, идем дальше. До Галещины осталось несколько километров.

На подходе стали свидетелями скоротечного воздушного боя, точнее избиения.

Вынырнувший внезапно со стороны солнца юркий мессершмит безнаказанно расстреливал заходившие на посадку беззащитные тяжелые самолеты.

Небольшая станция Галещина, где в обычное время бывают, в основном, пригородные пассажиры, а дальние поезда останавливаются на две-три минуты, напоминает сейчас вокзал большого города. Пути забиты составами. В зале ожидания и пристанционном сквере полно людей. Из Кремечуга прибывают все новые беженцы, со стороны Полтавы выдвигаются воинские части. Да еще мы, почти полтораста человек.

По рассказам беженцев немцы заняли Крюков и обстреливают Кремечуг из орудий. В городе пожары, которые некому тушить. Выведена из строя электростанция. Нет света. Начальство разбежалось. Кругом неразбериха.

Целый день провели на станции. Сотрудники по очереди съездили в город, чтобы вывезти свои семьи и взять самое необходимое, в первую очередь, теплые вещи.

Здесь же в пристанционном сквере решаются кадровые вопросы и производится расчет.

Ушла Евгения Львовна. Решила остаться: будь, что будет. Покинули нас, как мне показалось со скандалом, Нюра Исааковна и ее сестра Роза Исааковна, заведовавшая в детдоме изолятором для больных. У них были свои планы на эвакуацию.

Когда после войны Нюра Исааковна вернулась из Ташкента и пришла к Гуревичу наниматься, он ей сказал:

— Я вам не могу доверять. В трудную минуту вы бросили детей.

Расскажу о детдомовском конюхе, дяде Ване. Директор поручил ему ехать подводой в Кременчуг, загрузить ее зимними вещами и следовать своим ходом на Полтаву. Дядя Ваня так и сделал. Но вместо Полтавы завернул в родное село и ... остался там. Имея лошадь, относительно безбедно пережил оккупацию. После освобождения продал Зорьку и вернулся в город. Бог ему судья!

Вечером садимся в пассажирский состав, который должен идти на Полтаву. Забравшись на полки, крепко уснули. Ранним утром просыпаемся... в Галещине. Выгружаемся, так как поезд пойдет в Кременчуг.

Снова сидим на станции. Пополудни всех нас загружают в один багажный вагон поезда, следующего до станции Люботин. Наш поезд идет вне расписания.

Где и сколько будет стоять, никто не знает. А потому на стоянках из вагона не выпускают. В вагоне теснота. Сидим прямо на полу. Жарко. Душно. Хочется пить. И так до позднего вечера. В Люботине первым делом бежим утолить жажду. Долго и жадно пьем из кружек, горстями или прямо из-под крана.

Разместились на ночлег в здании школы. Парты составлены у глухой стены одна на одну в три яруса. Освободившееся пространство комнаты становится спальней. Группируемся по два. Одно одеяло стелится на пол и закрывается простыней. Подушки прислонены к стене. Постель готова. Утомленные дорогой, забираемся под второе одеяло и, умиротворенные, засыпаем.

* * *

Люботин, где мы провели десять дней, выглядел совсем мирно. Аккуратные домики утопают в садах. Яблони густо обсыпаны зрелыми плодами. И над всем голубая высь чистого августовского неба. О войне — а до фронта немногим более двухсот километров - напоминает лишь обязательное затемнение и беженцы на станции.

Приношу извинение за неправильное словоупотребление. По официальной терминологии мы не беженцы, а эвакуированные.

Жизнь наша здесь не отличается большим разнообразием. После подъема аккуратно заправляем импровизированные постели. Убираем комнаты. Обедом кормят в железнодорожной столовой, за станцией. Завтрак и ужин - сухим пайком. Если есть посуда и желание, можно сходить на станцию за кипятком. Благо он там имеется круглые сутки. Иногда, не без риска, удается поживиться яблоками в окрестных садах. Спать ложимся, как только стемнеет, без света все равно делать нечего.

Самую молодую воспитательницу, ей вот-вот исполнится двадцать, - Наталью Ивановну Гончарову с Гертрудом командировали в Кременчуг привезти, что удастся из одежды и обуви.

По возвращении Гертруд рассказал, что город опустел. Многие дома разрушены или сгорели. Но наш детдом пока цел. Улицы патрулируют военные. Патруль задержал Гертруда, так как у него не было документов, и под конвоем отвел в комендатуру. Задержавший, невысокого роста красноармеец-узбек рассуждал очень логично:

— Я - маленький, - на войне. А ты - большой - нет. Почему так?

Наталье Ивановне все же удалось выручить Гертруда и они благополучно доставили груз. Все это потом здорово пригодится.

* * *

Несколько слов о Наталье Ивановне Гончаровой (Старовойтовой). Девочка из села Омельник, Кременчугского района, в голодном 1933 году осталась сиротой. Некоторое время была под патронатом колхоза. С шестнадцати лет начала работать воспитательницей в первом детдоме.

Под ее опекой всегда были самые младшие, те, кто больше всех нуждался в помощи и защите. Вместе с нами была самое трудное время - годы эвакуации.

В 1944 году откомандирована на Украину восстанавливать детские дома для нового поколения сирот - сирот военного лихолетья.

Довоенные к тому времени один за другим подрастали и, кто как мог, выбивались в люди.

После войны вышла замуж. С 1947 года жила в Харькове, работала воспитательницей детского дома Южной железной дороги. Вырастила сына.

Осенью 1976 года коллектив детдома и бывшие воспитанники тепло проводили Наталью Ивановну на заслуженный отдых. Газета «Южная магистраль» посвятила ей большую статью «Сердце, отданное детям».

Последние годы одолевали тяжелые недуги. Скончалась Наталья Ивановна 16 февраля 1994 года.

* * *

Настал день, когда мы должны были ехать дальше. После обеда собрали пожитки и строем двинулись на станцию. В тупике, возле лесопосадки, нас ожидали двухосный товарный вагон (по тогдашней терминологии теплушка) и две открытые платформы. Это все, что с превеликим трудом удалось добыть у железнодорожного начальства. Вагоны стали большим дефицитом, и ничего другого для нас не нашлось.

В вагон погрузили имущество. Посадили туда малышей. Там же разместились сотрудники со своими семьями и пожитками.

Обживаем платформу. Наломали в посадке веники. Чистенько подмели и вымыли пол. Постелили поперек платформы постели, прислонив подушки к бортику. Вместе с нами едет воспитательница, Татьяна Ивановна.

Честно говоря, перспектива путешествия на открытой платформе меня не очень пугала. Езды до Челябинска трое-четверо суток, с поправкой на военное время - дней десять. Августовские ночи не очень холодные и, закутавшись в одеяло, выдержать можно. Зато какие возможности! Впереди дорога почти через полстраны - Дон, Волга,

Уральские горы. И все это увидим не в вагонное окно, не в раскрытую дверь теплушки, а совсем рядом, подставляя лицо встречному ветру. Романтика закончилась в первую же ночь.

Проснувшись, выглянул из-под одеяла. Темно. Платформа ритмично вздрагивает. Значит едем. Накрапывает дождик. Только этого не хватало. Укрываюсь с головой и пытаюсь заснуть. Не получается, так как дождь быстро усиливается. Холодные капли проходят через одеяло, одежду и стекают по телу. Прижимаюсь к напарнику, а он ко мне. Не помогает. Одежда и постель быстро намокают. Когда вода начинает подтекать и снизу, делать нечего, поднимаемся.

Сквозь низко нависшие тучи, поливающие нас дождем, продирается рассвет. Поезд останавливается на большой станции. Повсюду составы, составы, составы.

— Дядя! Какая станция? - спрашиваем у проходящего железнодорожника.

— Основа...

За ночь проехали чуть больше двадцати километров.

Дождь то стихает, то снова усиливается. Промокшие до нитки стоим, закутавшись в мокрые одеяла. Вид у нас сверхжалкий. Посиневшие от холода дрожим как цуцики. Согреться негде. Здание станции далеко. Хочется есть. Тарелка супа или стакан горячего чая представляются верхом блаженства.

Если бывает на свете чудо, то оно свершилось в то утро. Глядя на нас горемычных, сжалились железнодорожники. Внезапно появляется Гуревич:

— Быстро собирайтесь! В тупике два вагона. Нужно их поскорее занять.

Команда воспринимается как выстрел стартового пистолета. Пути пересекаем через тормозные площадки, сцепления или под вагонами - побыстрее бы.

Два свежевыкрашенных - только из ремонта - вагона, двухосный и пульман. Нары в два этажа. Первый и второй коллективы занимают пульман, третий - двухосный. Половина вагона - пацаны, другая - девочки. Мне досталось место в верхнем ярусе у самой двери. На нарах по девять-десять человек. Тесно. Если все лягут на спину, места не хватит. О комфорте говорить не приходится. Одежду и все остальное предстоит высушить теплом собственного тела.

Но! Теперь мы защищены от непогоды и постукивание дождевых капель по крыше воспринимается почти по-философски. А понятие «крыша над головой» материализовано на расстоянии вытянутой руки.

Железнодорожник вручает вагонное имущество: стремянку и большое оцинкованное ведро, на ободке которого выбито Н.К.П.С. (Народный Комиссариат Путей Сообщения).

Наш эшелон движется очень медленно. Точнее не столько едет, сколько стоит на станциях, разъездах и полустанках. От Основы до Купянска тащимся четверо суток. На станции Купянск-Узловая, забитой воинскими эшелонами, впервые после Люботина получаем в столовой горячий обед.

Хмурым дождливым вечером того дня пересекли границу Украины. Пошла Россия. Меняется ландшафт. Поля все чаще перемежают леса, слегка тронутые осенней желтизной.

Темп движения после Купянска ускорился. Первые сутки - Старый Оскол, следующие сутки - Касторная, еще сутки - Елец и еще через сутки - Узловая. Трехзначные числа на километровых столбах сменили двузначные. Приближаемся к Москве.

Днем московские окраины, по которым целые сутки катали наш состав, выглядят совсем мирно. Дети - это было 1 сентября - идут в школу. В булочных без ограничений продают белые батоны, вкус которых мы к тому времени позабыли.

Снова мелькают километровые столбы и станции - Муром, Арзамас, Канаш - все дальше на восток.

Постепенно сложился вагонный быт. Спать можно, сколько душа пожелает. Спим, естественно, одетыми. Хотя от Старого Оскола и до конца нас сопровождала теплая солнечная погода, ночи стали холодными. Еще до Москвы майки заменили нательными рубашками. Теплую воду для умывания берем на стоянках в паровозе. Питьевую - в водоразборной колонке. Единственного ведра почти на восемьдесят человек и на все случаи жизни маловато. Но тут ничего не поделаешь. Приходится мириться.

Кормят, в основном, сухим пайком, три раза в день по куску хлеба с маслом или кусочком сала. Не сытно, но для военного времени сносно. На больших станциях иногда удается покормить нас горячим обедом. Обед - название условное. По времени это может быть поздний завтрак или поздний ужин. Все зависит от движения поезда. Здесь важна не форма, а содержание - первое блюдо, второе и третье. Не обошлось без происшествий. На станции Канаш, пока обедали, эшелон ушел. Военный комендант тут же отправил нас следующим поездом, состоящим из полувагонов, груженных доверху зерном. Верхом на пшенице догнали свой состав в Зеленодольске. Под вечер того дня пересекли Волгу.

Находим взаимопонимание с паровозными бригадами. На лесных разъездах под Муромом собираем бруснику. За несколько минут до отправления машинист предупредит нас коротким тихим гудком.

Усваиваем железнодорожные порядки. Если на станции дежурный в фуражке с красным верхом держит наготове жезл, остановки не будет. Помощник машиниста, стоя на подножке, на ходу бросает старый жезл и подхватывает новый. Приветственный гудок, поезд идет дальше. А чего стоит ритуал отправления поезда! Открывается сема-

фор. Дежурный вручает машинисту жезл. Главный кондуктор пронзительно свистит и залезает на тормозную площадку первого вагона. Протяжный гудок паровоза. От головы поезда как камнепад в горах катится лязг буферов. Вагон вздрагивает, слегка подается назад. Рывок вперед - и начинается сперва медленное, потом все ускоряющееся движение.

От Москвы до Свердловска добрались всего за неделю. Через сутки прибыли в Челябинск. Сидим в вагонах и ждем, пока директор выясняет, что дальше. По возвращении Гуревича узнали - мы едем в Шумиху. Это еще сто двадцать километров на восток.

Последняя ночь в поезде. На следующий день около полудня нас отцепляют и загоняют в тупик. Двадцатидневное путешествие закончилось. Покидаем обжитые, ставшие почти родными вагоны, прихватив с собой ведро с буквами Н.К.П.С.

Поздно вечером грузовики, возвращающиеся порожним рейсом из заготзерно, доставили нас в большое село.

* * *

Село Карачельское, где нам предстояло жить, находится в лесостепной зоне южного Зауралья, на левом высоком берегу реки Миасс, у впадения небольшой речушки Карачелки. На противоположном низком берегу Миасса расположилась деревня Дюрягино, а чуть выше по течению - деревня Береговая. На левом берегу, два километра вниз по течению - центральная усадьба совхоза «Большевик».

Посреди села большая площадь, где стоит высокая каменная церковь, купола которой видны за много километров. В то время ее использовали под склад зерна.

На территории сельсовета - три колхоза, МТС, сельпо (два магазина, столовая, пекарня, швейная мастерская), средняя школа (разбросана по селу в пяти зданиях), молокозавод, почта, амбулатория, больница (в совхозе).

Место красивое. С высокого берега открывается вид на реку с небольшим островком. За рекой раскинулся луг. Дальше, почти параллельно реке вытянулась в одну улицу деревня. За деревней поднимается полого хлебная нива. На горизонте золотится осенний лес.

Школу потеснили, сделали семилетней. Два освободившихся школьных здания, расположенных почти симметрично по обе стороны церкви, передали детдому.

Что представляет собой наш дом? Высокое крыльцо. Сени, где мы умываемся.

Две классные комнаты, из них одна - проходная. Направо от проходной - еще одна маленькая комната. Здесь раньше была учительская. В проходной и маленькой комнате поселили мальчиков, в дальней комнате - девочек. Второй корпус почти ничем не отличается от нашего.

Применительно к расположению проведена реорганизация. Из трех коллективов сделали два, т.е. корпус - коллектив.

Сельпо отдало нам еще один дом на другой стороне площади. Здесь разместили кладовую, канцелярию, в маленькой комнате поселилась семья директора.

Там же со временем оборудуют столовую и кухню. Пока питаемся в столовой сельпо.

Образовался своеобразный треугольник, в вершинах которого -детдом, а посредине - церковь.

Постепенно обживаемся на новом месте. Где-то раздобыли старые кровати и топчаны. На всех не хватает. Спим по два на одной или втроем на двух, сдвинутых вплотную, кроватях.

Через неделю пошли в школу, но учиться пришлось не долго. В колхозах катастрофически не хватает работников, а урожай нужно убирать. Копаем картошку, копним скошенные хлеба, работаем на току. Возобновились занятия только с середины октября.

Наш шестой «В» сформирован сверх комплекта из одних детдомовских. Половина обучалась до этого на украинском языке, и первое время им приходится привыкать к русской терминологии. Другая трудность - общая - нехватка учебников. Никто не рассчитывал на такое количество новых учеников. А потому имеем лишь то, что удалось наскрести у местных ребят и учителей. Помню, на весь класс был только один учебник «Геометрия» Киселева. Домашнее задание готовим сообща. Кто-то один читает и рассказывает, а остальные, тесно обступив, внимают. Тут же разбираем, кому что не понятно. Меня здорово выручает тренированная память.

У нас новая воспитательница, жена Гуревича Екатерина Петровна Сумщенко. Добрая, образованная, интеллигентная, она окончила Харьковский университет, ранее преподавала в школе биологию. Несмотря на ограниченные возможности и суматоху поспешной эвакуации, Екатерина Петровна сумела вывезти несколько книг, патефон и немного пластинок. Долгими осенне-зимними вечерами танцы под патефон в узком проходе спальной комнаты заметно скрашивали нашу, по большей части унылую, повседневность.

Зимой, заболев, я долгое время провел в постели. Чтобы не так тоскливо было лежать, Екатерина Петровна принесла мне книгу. Деликатно предупредила не афишировать и никому не давать. То была запрещенная книга репрессированного писателя Бруно Ясенского «Человек меняет кожу».

* * *

Добринского призвали в трудармию на строительство большого военного завода. Там он заболел сыпным тифом. Еле живого жена привезла его в Карачельское и с большим трудом, меняя вещи на продукты, выходила и поставила на ноги. С весны 1942 года он снова

работает детдомовским завхозом и добывает для нас пропитание. Осенью его опять мобилизовали, на этот раз в действующую армию. Летом 1943 года Осип Моисеевич пропал без вести.

В январе 1942 года пришла очередь идти в армию Гуревичу. Мы очень сожалели о нем.

Нет, Гуревич не был ангелом с крылышками. Напротив, был он строг, очень строг и жестко требователен. Вместе с тем был заботливым директором. Особенно это проявилось во время эвакуации и обустройства на новом месте. Он умел вовремя заметить и поддержать хорошее в наших неустоявшихся натурах. Умел быть снисходительным.

С войны Гуревич вернулся целым и невредимым. В 1946 году демобилизовался. Был назначен директором Кременчугского спецдетдома для детей, отцы которых погибли на фронте. Приставка «спец» обеспечивала воспитанникам лучшее содержание и давала возможность получения среднего образования.

Все идет хорошо. Сложился коллектив сотрудников. Есть подсобное хозяйство. Оборудованы мастерские. Детдом на хорошем счету в городе и области, а его директор пользуется заслуженным авторитетом.

Но! Поперек дороги встала небезызвестная ... пятая графа.

Январь 1953 года. В Москве по обвинению в тяжких государственных преступлениях арестовали группу известных врачей. Большинство среди них - евреи. Наиболее расхожие газетные штампы того времени - «врачи-отравители», «убийцы в белых халатах».

Пройдет чуть больше двух месяцев, и после смерти Сталина все они (некоторые посмертно!) будут реабилитированы.

А пока пресса и радио, призывая к бдительности, усиленно формирует в массовом сознании образ врага. На сей раз эта роль уготована евреям.

В Кременчуге на местном уровне «врага» слепили из Гуревича.

По жалобе бывшей сотрудницы проводится тщательнейшая проверка. То, на что раньше снисходительно смотрели сквозь пальцы, сейчас скрупулезно исследуется под микроскопом. Найдены нарушения. Городская газета публикует разгромный фельетон.

А были ли нарушения на самом деле? Были!

Чтобы накормить, одеть, обуть и обеспечить всем необходимым для нормального развития и учебы сотню детей, когда всегда чего-нибудь не хватает, нужно крутиться, крутиться и крутиться. В то же время директор детдома, как и любой хозяйственный руководитель, связан по рукам и ногам многочисленными инструкциями, приказами и т.д., не нарушать которые порой нет возможности. Начальство об этом прекрасно знает, но до поры, до времени не замечает или делает вид, что не замечает, чтобы потом, в удобный момент, взять за горло.

Могу назвать и другие «провинности» Гуревича, ускользнувшие от внимания дотошных ревизоров.

Нарушением (по советской судебной терминологии - хищением в пользу третьих лиц) было то, что в голодные 1946-47 годы он подкармливал в детдоме вышедшую из детдомовского возраста бывшую воспитанницу, дочь врага народа Риту Полякову. Благодаря этому, она окончила техникум и нашла свое место в жизни.

(Отец Риты Поляковой - до ареста командир Красной Армии -ныне посмертно реабилитирован).

После войны в Кременчуг, как на родное пепелище, один за другим приезжали мои сверстники. Здорово потрепанные жизнью, некоторые с надломленными судьбами, они, беззащитные и беспомощные, никому не были нужны. Гуревич ни одного не оставил в беде. Обогрел, накормил (опять нарушение!), оказал помощь в оформлении документов и трудоустройстве. Среди тех, кому он помогал встать на ноги, - Володя Мащенко, Виктор Курдыбановский, Нина Самойленко, Гена Грин.

Выращенный и выпестованный Системой Гуревич был ее частицей до тех пор, пока вписывался по всем параметрам. Как только один из параметров (этногенетический!) вышел за «норму», Система безжалостно отторгла его как чужеродное тело.

Припоминаю наш последний разговор в первых числах февраля. Он сказал:

— Как у нас все делается? Все зависит от того, какая в данный момент проводится кампания. Начинается очередная кампания, и никто не разбирает и не хочет разбираться, прав ты или виноват. В тридцать седьмом проводилась кампания против шпионов и вредителей. Пострадали твои родители. Сейчас идет кампания против евреев, и я буду ее жертвой.

Через несколько дней Давида Самойловича арестовали. Пришлось пережить тяжелое следствие и издевательство сокамерников (жид пархатый!) В апреле, после смерти Сталина дело прекратили по амнистии в виду его малозначительности.

Из тюрьмы Гуревич вышел с тяжелым душевным надломом. Была убита вера в справедливость и в идеалы, которым он верно и преданно служил всю свою сознательную жизнь. Работу ему не давали. Все отвернулись от него. Трудно теперь сказать, что стало последней каплей, переполнившей чашу, когда один из летних дней он сам определил как последнюю дату своей жизни.

Не берусь судить, укрепило ли дело Гуревича законность и правопорядок. Мне ясно лишь то, что по крайней мере два поколения сирот лишились заботливого наставника.

* * *

Из далекого пятьдесят третьего пора вернуться к реальностям первой военной зимы.

Наиболее острая проблема - зимняя одежда.

Зауральская зима сурова. Морозы подчас достигают сорока и более. В такой мороз надежно защищают от холода зимнее пальто с меховым воротником или полушубок, меховая шапка-ушанка и валенки.

Что имеем мы? В среднем одно пальто на двоих. Валенок еще меньше.

Старшим пацанам выдали шапку-кубанку и тужурки из полушерстяной ткани.

Такая тужурка хороша и даже элегантна для осени или весны, но не для суровой зимы. Под тужуркой - летняя трикотажная хлопчатобумажная сорочка с коротким рукавом и нательная рубашка. Естественно, в таком одеянии и в ботиночках при сильном морозе передвигаемся только бегом или ускоренным шагом. Так и пробегали всю зиму.

Остальные не имеют и этого. Половина одевает пальто и идет в столовую или в школу. По приходу пальто снимают и накидывают по несколько штук на плечи дежурного. Дежурные несут пальто в обратном направлении, чтобы одеть тех, кто остался и терпеливо дожидается своей очереди. Сплошь и рядом вместе с дежурными роль носильщиков выполняют воспитательницы. И так шесть-восемь раз на день, до самой весны.

Другая проблема - вода, свет, тепло.

В селе единственный водоисточник - река. Речная вода используется для питья, приготовления пищи, мытья и стирки. Летом прямо в реке поят лошадей и скот.

Хотя выше по течению расположены города Миасс, Челябинск и десятки населенных пунктов поменьше, никого не интересует, является ли вода экологически чистой. Даже слова такого «экология» мы не знали. И никаких кишечных инфекций я что-то не припомню.

А вот доставкой воды приходится заниматься всерьез. На кухню возим воду из проруби бочкой-водовозкой. Для других нужд (питье, умывание, стирка, купание) носим ведрами. Со временем научились делать это на коромысле.

Электричества в селе нет. Школьный класс освещается керосиновой лампой. В первую очередь освещается доска, учительский стол и, по возможности, парты. Детдом керосиновых ламп не имеет. Освещаемся самодельными коптилками. Бутылочка из-под лекарств или флакон из-под одеколона наполняется керосином. Из жести вырезается кружочек с отверстием посредине. В качестве фитиля можно использовать кусочек шпагата, бинтик, узкую полосу тряпки, на худой конец - жгутик, свернутый из ваты. Кончик фитиля вставляется в жестянку, фитиль погружается в керосин и чудо техники готово. При слабом свете коптилки делаем уроки, читаем, делаем другие дела. Девочки ко дню Красной Армии вышивают фронтовикам кисеты. Не

удивительно, что после таких занятий под носом и в носу черным-черно, хоть вызывай трубочиста.

В военное время керосин - товар дефицитный, и его всегда не хватает. При полном отсутствии керосина школьный урок сокращается до 35-40 минут, перемены до 5 минут. Меняется расписание. Первые уроки утренней смены и последние уроки второй смены отводят тем предметам, где можно обойтись без доски и не надо записывать (литература, история, конституция СССР).

В быту источником света становится лучина или горящие в печке дрова.

Наш корпус обогревают три голландских печи. Угля или торфа нет. Топят только дровами. Дрова здесь каждое, как теперь говорят, физическое и юридическое лицо заготавливает само для себя. Отводится участок леса - деляна. Нужно свалить деревья с корня, обрубить ветки, очищенный ствол распилить на метровые чурбаки и сложить в штабель-поленницу. Срубленные ветки (здесь их называют чаща) необходимо сложить в кучу и вывезти из леса или сжечь на месте. Всю премудрость заготовки дров нам предстоит усвоить будущим летом. А пока... Дрова, разумеется, нам никто не заготовил. Обходимся, в основном, школьными запасами. Но они не бесконечны. А потому к концу зимы и в классах, и в спальнях тепло бывает не всегда.

* * *

Директор детдома теперь Вера Викторовна, завпед Екатерина Петровна. Неожиданно свалившаяся директорская должность была для Веры Викторовны тяжелым испытанием. Появились новые обязанности и заботы.

Прежде всего нашу ораву нужно накормить. А продуктовые нормы все время урезаются. Если осенью хлебная норма была 600 граммов на день, с нового 1942 года она стала 500, а к весне сократилась до 400. Оскудел и приварок. На ужин получаем только кусочек хлеба и стакан чаю. Кое-что из продуктов, например картофель, удается иногда приобрести у колхозников. Однако местное население неохотно продавало продукты за деньги, которые в ту пору быстро обесценивались. Предпочитают менять продукты на одежду, обувь, керосин и другие промтовары.

Чтобы выжить, нужно самим выращивать картофель, овощи, злаки, т.е. заводить подсобное хозяйство. Надо побеспокоиться и о заготовке дров.

В детдоме появилась своя тягловая сила - старый мерин по кличке Змей, а с ним еще одна печаль: заготовка сена.

Растаскивать эту кучу больших и малых проблем предстояло нам, нашим воспитателям, сотрудникам, включая директора.

Вере Викторовне тогда перевалило за пятьдесят. Была она дочерью священника. С точки зрения социального происхождения для того времени это считалось большим недостатком. Тем не менее перед войной ее приняли в члены ВКП/б/.

Жила Вера Викторовна очень скромно. Сколько помню, и относительно теплой украинской зимой, и в зауральскую стужу носила она одно и то же далеко не новое серое демисезонное пальто и серый платок. До войны жила Вера Викторовна при детдоме, занимая с сыном маленькую комнатку между изолятором и спальнями девочек.

Сын ее, Михаил, после окончания семилетки работал электриком. Примерно за год до войны призван на действительную военную службу. Пропал без вести в начале войны.

Сейчас, через много лет, я вижу как бы две Веры Викторовны. Одна из них - строгий застегнутый на все пуговицы завпед. Для нее существуют только правила, которые надлежит неукоснительно выполнять, и не может быть никаких исключений. Все, что опубликовала «Правда», - абсолютная истина в последней инстанции и никому не позволено подвергать это сомнению. Припоминаю такой случай. В ноябре 1940 года центральные газеты опубликовали утвержденные Совнаркомом образцы форменной одежды для учащихся недавно созданных школ ФЗО, ремесленных и железнодорожных училищ. Я откровенно высказал свое мнение:

— Форма очень некрасивая. - (Хватило ума не назвать ее уродливой).

— По-твоему, в правительстве никто не понимает, красиво это или нет? - резко отреагировала Вера Викторовна - А может, ты разбираешься лучше, чем правительство? - Что я мог возразить при такой постановке вопроса?

В то же время без маски неприступности и казенного панциря это была добрая, чуткая и отзывчивая на чужую беду женщина. Весной 1943 года в кладовой не оказалось ботинок 39 размера. Из меньших я к тому времени вырос. Вера Викторовна отдала мне свои тапочки, в которых я проходил, пока стало тепло, и можно было ходить босиком. Не секрет, что уже в последние годы Вера Викторовна из своей скромной пенсии помогала бывшим воспитанницам, оказавшимся в трудной житейской ситуации.

После войны Вера Викторовна работала завпедом Кременчугского спецдетдома. Как мне кажется, они с Гуревичем удачно дополняли друг друга.

С 1953 года на пенсии. Жила одиноко, занимая комнату в доме без коммунальных удобств. Очень охотно переписывалась с бывшими питомцами. Интересовалась их жизнью. Просила присылать фотографии - свои, жен или мужей, детей.

Скончалась Вера Викторовна в августе 1967 года после тяжелой болезни.

Дальняя часть Крюковского кладбища. Песчаный холмик. Выкрашенная в красный цвет дощатая пирамидка. На ней табличка с надписью:

Дорошенко В. В.

1888-1967

* * *

Вернемся однако в год 1942. Наш первый коллектив заметно редеет.

Те, кто минувшей весной закончили 7 и 8 классы, сейчас оказались не у дел. Срок пребывания в детдоме для них закончился. Пока они были с нами, но долго так продолжаться не могло. Встал вопрос: А что же дальше?

После Нового года Гертруда Лактеева и Володю Мащенко направили работать на угольную шахту в Копейск.

Оксана Грудская, Лена Затулывитер, Лена Галас, Мария Полтавец, Надя Пантелеева, Иван Грин и др. пошли в Шумиху, в райком комсомола, просили направить их на фронт.

Там внимательно выслушали.

— На фронте пока обойдутся без вас. А вот на предприятиях очень нужны работники - и через несколько дней их отправили на завод в город Усть-Катав.

На Востоке страны ускоренными темпами создавалась военная промышленность, та материальная база, которая уже к концу года позволила переломить неблагоприятный ход событий, а два с половиной года спустя победно закончить войну. Военным заводам требовались работники, много работников. А где их взять? Почти всех, кого еще можно было привлечь, уже мобилизовали. Оставался один из последних резервов - подростки.

Срок пребывания в детдоме снижен до четырнадцати лет. И только тем, кто имеет реальные шансы поступить в техникум, предоставляется возможность закончить семилетку.

Как только завершился учебный год, последовала большая отправка. Более двадцати человек - всех, кто окончил седьмой класс, и две трети, закончивших шестой - посылали на военный завод в Копейск.

Моей фамилии в списке не оказалось. Репутация способного и прилежного ученика на сей раз сработала против меня. Сказать, что я был огорчен, значит не сказать ничего. Я был подавлен внедрившимся в сознание комплексом неполноценности:

Идет война, а я не гожусь даже для работы на военном заводе...

Рушилось сложившееся микромироздание. Уходили все пацаны, с которыми худо-бедно прожито вместе почти четыре года. Среди них был и Арвид, с которым мы шли из Киевского детприемника. Про-

тестовал, добивался, чтобы и меня включили в список. Вера Викторовна стояла на своем:

— Через год пойдешь, куда захочешь. Тебе обязательно нужно закончить школу. Хочешь работать? Работы и здесь хватит. Только успевай!

Действительно, работы в то лето было более чем достаточно. Работали с утра до вечера, без выходных, начиная с июня и по октябрь. Отдыхали чаще всего в ненастные дни. Трудились в колхозах, в совхозе, в своем подсобном хозяйстве.

Руками рвали осот и полынь, оставляя после себя чистое ярко-зеленое пшеничное поле. Пропалывали и окучивали картофель. Носили ведрами воду и поливали овощи. Копнили скошенные хлеба. Свозили копны на ток. Осенью копали картошку. В лесной деляне валили деревья. Заготавливали на зиму дрова.

Работы хватало и нам, и воспитателям, и сотрудникам.

* * *

Последний школьный год начался в середине октября. Из трех шестых остался только один седьмой класс, да и тот неполного состава - меньше двадцати учеников.

Вторая военная зима показалась мне не такой трудной как предыдущая.

Ко многому за полтора года войны успели привыкнуть. Произошли некоторые изменения к лучшему. В начале зимы детдом получил защитного цвета хлопчатобумажную ткань, вату и подкладочный материал. Сшили зимние пальто. Из шинельного сукна пошили шапки-ушанки. В декабре привезли валенки. Теперь каждый имеет зимнее пальто, шапку и валенки, а потому не так донимает холод.

Спим по одному. После нескольких отправок народу поубавилось. Чтобы спать было теплее, можно поверх одеяла накинуть пальто.

Благодаря тому, что в подсобном хозяйстве вырастили неплохой урожай картофеля, улучшилось питание.

Но наиболее значительными событиями зимы 1942-43 года стали военные сводки. Радио в селе не было. Газеты приходили с большим опозданием.

И все же с конца ноября почти каждый день мы узнавали о новых успехах Красной Армии, приведших в начале февраля к полному разгрому немцев под Сталинградом. По этому случаю в детдоме был митинг. Все заработанные летом деньги решили отдать в фонд обороны на танковую колонну «Челябинский колхозник». Через некоторое время получили благодарственную телеграмму от Верховного главнокомандующего.

Не обошлось без печальных происшествий. От крупозного воспаления легких умерла наша одноклассница Миля Пантелеева. Ушла в расцвете лет, за несколько месяцев до окончания школы, на пороге

новой большой жизни. Хоронил Милю весь детдом. Стоял лютый мороз. Лошадь тянет сани с гробом. Следом знаменосец со знаменем, а за ним, шагая по глубоком снегу, растянулась процессия. Мне поручили сказать прощальное слово. Не будучи искушенным в такого рода речах, пробормотал что-то маловразумительное, и комья мерзлой земли застучали по крышке.

Жизнь между тем шла своим чередом. Все сильнее пригревало солнце.

В конце марта дружная весна за неделю съела снежный покров и высушила землю.

Приближались выпускные экзамены.

* * *

Итак семилетка окончена. Позади более чем скромный выпускной вечер с кусочком пирога, стаканом чаю и танцами под патефон. Получено свидетельство о неполно-среднем образовании с отличными оценками.

А что дальше? Теперь, когда цель достигнута, пребываю в растерянности.

Куда податься? Поблизости только два техникума - педучилище в Мишкино и молочный в Чаше. Ни тот, ни другой меня не устраивают. Другой информации нет.

То же самое волнует и остальных. Пока определились только двое. Аля Флик собирается в Молотов к старшей сестре Любе, Володя Вовк - в Казахстан к отбывающей там ссылку маме.

Нужно думать, думать и думать. А времени для праздных размышлений нет. С утра до вечера работаем. В колхозе подоспело силосование трав, а следом - прополка. Потом пошла заготовка дров и другие работы.

И тут, как бывало тысячи раз до и после меня, подвернулся Его Величество Случай. Как-то вечером, устало просматривая «Комсомольскую правду», наткнулся на объявление:

«Алапаевский геологоразведочный техникум объявляет прием...»

Геолог! Специальность интересная и не совсем обычная. На пороге юности легко увлекаешься. Воображение уносит далеко-далеко..., где, быть может, ждут тебя большие открытия... Чтобы разузнать подробнее, написал письмо.

Очень скоро пришел ответ. Напечатанный на плотной белой бумаге пространный проспект выглядел более чем солидно. Сверху большими буквами:

УВАЖАЕМЫЕ ТОВАРИЩИ!

Далее следовали условия приема, необходимые для поступления документы.

Еще ниже - перечень и описание специальностей, которые можно получить.

Не забыли упомянуть о благах, ожидающих специалиста по окончании техникума. Назывались должности, оклады и надбавки за особые условия работы.

В конце шла речь о материальном обеспечении и бытовом устройстве:

«все успевающие студенты получают стипендию; отличникам стипендия увеличивается на 25%;

иногородним предоставляется общежитие;

при техникуме имеется столовая закрытого типа; студенты обеспечиваются трехразовым питанием».

Если все, о чем написано соответствует действительности (печатному слову я тогда верил), для военного времени условия вполне сносные.

Принимаю решение подавать документы. Вместе со мной надумали поступать Зина Шевченко и Мира Шемет. Отослав документы, ждем. Во второй половине августа получаем извещения:

Принят на первый курс без вступительных экзаменов с предоставлением общежития и зачислением на повышенную стипендию. Начало занятий 1 октября.

Есть все основания радоваться! Однако к радости примешивается тревога.

Как там будет? До сих пор худо-бедно жил на всем готовом. О хлебе насущном заботились старшие. Теперь обо всем нужно будет беспокоиться самому. Справлюсь ли? Удастся ли самостоятельно свести концы с концами? Рассчитывать не на кого.

Последние недели в детдоме тянутся томительно долго. Трудно сосредоточиться на повседневных делах, когда мысли уже за горизонтом, а воображение рисует картины и сюжеты той жизни, которая будет за порогом детдома.

Подошло время отъезда. Новый директор, Екатерина Петровна (Веру Викторовну перевели в другой детдом), постаралась обеспечить нас всем, что положено по норме, и выдала даже немного сверх того. Получено выходное пособие - шестьдесят рублей - и продукты на дорогу. Воспитательница Алла Федоровна Мельничук подарила мне еще двадцать рублей:

— Возьми! Они тебе пригодятся.

Вечерело. После недолгого прощания конюх, Шура Саламатин, дернул вожжи. Тронулась коляска, где сложены наши вещи, а за ней и мы.

Идем впятером. С нами еще Тамара Юхименко, она поступила в Чашинский молочный техникум. Сопровождает нас Нина Эдуардовна Франке. Много лет она была нашей воспитательницей, а недавно назначена завпедом.

Прошагав двадцать пять километров, на станцию пришли поздно вечером. Около полуночи занимаем очередь за билетами, Сменяя друг друга, дежурим у кассы. Поезд будет в четыре утра.

Примерно за час до отхода открывшееся на мгновение кассовое окошко женским голосом изрекает:

— Мест нет.

Еще на что-то надеясь, не покидаем очередь. Напрасно. Поезд уходит. Первое столкновение с житейской реальностью не в нашу пользу. Обидно, но ничего не поделаешь.

Тепло попрощавшись, уезжает Нина Эдуардовна:

— Извините ребята, я должна вас оставить. Начинается учебный год и у меня много дел. Не забывайте нас. Пишите.

Мы остались одни.

* * *

Бледнело небо. Как угли гаснущего костра, догорали последние звезды. Наступало утро двадцать девятого сентября одна тысяча девятьсот сорок третьего года, первого дня самостоятельной жизни.

Мне пятнадцать лет от роду. Все мое имущество уместилось в небольшом мешке, сшитом из матрасной наволочки. Там же - буханка хлеба и немного продуктов, при экономном расходовании дня на три.

В кармане деньги, которых едва хватит на билет в общем вагоне, и выданный в милиции пропуск, дающий право на проезд от станции Шумиха до станции Алапаевск, где подчеркнуто слово «туда» и вычеркнуто «обратно».

Дороги назад не было.

А впереди была ВСЯ ЖИЗНЬ.

1994-1996

СКВОЗЬ ТЕРНИИ

Per aspera ad astra

Seneca

Во все времена дальняя поездка связана с хлопотами. Если едешь впервые, не искушен еще в железнодорожных порядках, а в пути - две пересадки, хлопотно вдвойне. В военные годы поездка была обставлена дополнительными сложностями.

Прежде всего, необходимо иметь документ на право проезда. Без него ни одна касса не продаст билет. Такими документами могут быть пропуск, который выдавала милиция при наличии достаточных оснований, например, вызов на учебу, или командировочное удостоверение. Еще нужно предъявить в кассу справку о санобработке или саносмотре. Шутники прозвали ее «вшивая справка».

Но вот, наконец, билеты куплены, и я помятый, взмокший от напряжения и духоты, выбираюсь из толпы, провожаемый завистливыми взглядами тех, кому билет не достался. Подходит поезд. Садимся в переполненный, слабо освещенный вагон. Кое-как устраиваемся. Не успели отъехать, милицейский патруль проверяет документы, ревизор - билеты.

Первая пересадка в Кургане. Вокзал здесь по меркам военного времени, можно сказать, образцовый. Светлый, чистый, натопленный зал ожидания. Рядом столовая, где транзитный пассажир, предъявив билет, может пообедать: первое и второе, но без хлеба - хлеб только по карточкам. Стоило такое удовольствие десять рублей. Много это или мало? Как смотреть. Для стипендии первокурсника - восемьдесят рублей - очень дорого. По сравнению с базаром, где буханка хлеба стоила более двухсот рублей, - почти даром. Возле билетных касс тоже порядок. Дежурная по вокзалу, женщина лет тридцати, судя по ее речи, из эвакуированных, выстраивает всех в одну очередь. Читает утреннюю сводку Совинформбюро (накануне освобожден Кременчуг!). Открывается касса, и пассажиры один за другим компостируют билеты. Под вечер покидаем Курган. Достался нам пригородным вагон со скамейками, как в трамвае. Без удобств, но едем.

На станции Кособродск выходит Тамара Юхименко. Торопливо прощаемся и остаемся втроем, Мира Шемет, Зина Шевченко и я.

На другой день пополудни приехали в Свердловск. Большой современный вокзал. Просторные залы с высокими потолками. Много

пассажиров и, соответственно, больше неразберихи. К справочному окошку длинная очередь. Справки платные - один рубль. С огорчением узнаем: поезд будет только завтра, поздно вечером. Больше чем на сутки вокзал становится нашим пристанищем. Два раза на день, утром и вечером, производится уборка и дезинфекция. При этом всех выгоняют. Больше часа приходится ожидать на улице. Все время нужно быть начеку и не спускать глаз с вещей, а не то сопрут последнее. Четверо суток в дороге. Доедаем последние крохи съестных припасов. Наконец, объявляют посадку.

Вагон старый, еще дореволюционной постройки, полутемный, освещается одной свечой, заправленной в стеклянный фонарь. Полка, как нары, перекрывает купе. Укладываемся, подложив под голову вещи. Забываемся в неспокойном дорожном сне. Сквозь сон слышу, как проводник идет по вагону и громко объявляет: Алапаевск! Пытаюсь хоть что-то разглядеть в окно, но там темень.

Остаток ночи провели в небольшом бревенчатом здании вокзала. Когда рассвело, расспросив дорогу, вышли на улицу Ленина. Спускаемся вниз. Переходим мост. Впереди слева высится четырехэтажное здание. На торцевой стороне, у круглого чердачного окошка, большими буквами начертано: АГРТ. Что означает Алапаевский геологоразведочный техникум.

Приехали...

* * *

Итак, я студент-первокурсник. Термин «учащийся техникума» появится позднее. Тогда нас называли студентами. Местные жители иногда, правда, употребляли слово «технику мец». Выданное в техникуме удостоверение именовалось «Студенческий билет».

Предъявляя студбилет, мы могли посещать вечерние киносеансы, а наши ровесники, учащиеся 8-10 классов, - только дневные. Этим, пожалуй, поэтическая сторона моего нового бытия заканчивается. Дальше пойдет скучная и грустная проза...

Первым документом, который я получил в техникуме, был не студбилет, а пропуск в столовую, чтобы успел позавтракать. О столовой и питании в ней расскажу как-нибудь в другой раз. А пока предстояло поселение в общежитие.

В ту пору у техникума было, в точном смысле этого слова, только одно общежитие - одноэтажное здание, сложенное из золотистых, не успевших еще потемнеть бревен. С торцевой стороны пристроен тамбур, дальше - коридор, по обе стороны которого - двери комнат. Называлось это общежитие Огурчик. В Огурчике живут девочки, человек шестьдесят, может, чуть больше. Всех остальных, в первую очередь понаехавшую со всего Союза саранчу (так на языке старожилов именовались вновь поступившие), разместили в учебном корпусе. Часть аудиторий и кабинетов превращена в жилые комнаты.

Комендант Шадрина поселила меня на первом этаже, напротив входа в столовую. Комната довольно большая, метров тридцать, но и народу в нее набито не меньше десяти. Кровати стоят плотно, разделены лишь узкими проходами. На оставшейся небольшой свободной площади, ближе к двери, - аудиторный стол и несколько табуретов.

Получив постель и разместив пожитки, знакомлюсь с обитателями. Саша Каплуновский и Гриша Клецер, мои ровесники, приехали из Курганской области. Веня Паников — со Смоленщины. Ю. - из большого сибирского села. Петя Бунько - почти местный, его родители живут недалеко от Алапаевска. Были еще парень из Калужской области и инвалид, потерявший ногу под Сталинградом. Остальных не помню.

Саша и Гриша стали моими первыми наставниками. Познакомили со здешними порядками. Растолковали, что к чему и как. Картина вырисовывалась не очень радужная. И сегодня, на восьмом десятке, я не отличаюсь большой практичностью и изворотливостью. А тогда? Было от чего растеряться. В кармане ни копейки. Сегодня нечем заплатить за обед и ужин. Завтра, когда получу хлебную карточку, не за что выкупить хлеб. За карточку тоже нужно внести плату. Стоит все это копейки, но их нужно иметь.

Выход предлагает Саша:

— Нужно продать что-то из вещей.

У меня была одна-единственная общая тетрадь. Решил с ней расстаться. Отправляемся втроем на рынок. Постигаю первый урок рыночного ликбеза: на базаре два дурака - один много просит, а другой мало дает. Выручил за тетрадь двадцать рублей. На несколько дней хватит. А там...

Студенту стипендии никогда не хватало. Описываемое время не было исключением. Приведу самые скромные подсчеты. Хлебный паек (в студенческом просторечии - пайка) и питание в столовой обходятся до трех рублей ежедневно. Сходить раз на неделю в баню - один рубль. Стирка в техникумовской прачечной - 50 копеек штука. Раз в месяц подстричься - рублей пять. Плата за общежитие - семь рублей. А еще хочется сходить в кино - шесть рублей. На сцене Клуба металлургов ставит спектакли эвакуированный из Николаева драмтеатр им. Чкалова. Билет - десять рублей.

По всему выходило: в стипендию не уложиться. Чем покрыть дефицит? Кое-кто получал переводы от родителей. А если их нет?

Остап Бендер знал четыреста способов добывания денег. Существовал еще один, неведомый даже Великому Комбинатору: продать пайку. Вот почему почти каждый день на базаре можно увидеть студента или студентку, продающих свой хлеб. В октябре 1943 года она стоила шестьдесят-семьдесят рублей. Не легко оголодавшему расстаться с пайкой, дающей надежду хоть на кратковременное насыщение, и почти двое суток оставаться без крошки во рту. Но деваться некуда, коль нужда заставит. Возможно и другое решение: отнести на

базар что-либо из вещей. Однако по сравнению с продуктами стоили они очень дешево, особенно ношенные. Но иногда приходилось идти и на это. Голод - не тетка...

* * *

Патриотически настроенный читатель вправе возмутиться. Страна, напрягая все силы, ведет тяжелейшую войну. Ежедневно гибнут или становятся калеками тысячи людей. Тяжело всем! Тем не менее молодым людям предоставлена возможность учиться. А потому нечего плакаться!

Более того, где-то в верхах нашлись светлые головы, решившие, что перелом, предопределивший исход войны, свершился. Через пару лет она закончится. Нужно будет восстанавливать разоренную страну. Потребуются специалисты, много специалистов. Пора озаботиться подготовкой кадров.

Восстановлен четырехлетний срок обучения на базе семилетки (в 1941 году сокращен до трех лет). Принят ряд постановлений, призванных облегчить жизнь студента.

Если раньше студенты и преподаватели по снабжению были отнесены к категории служащих, то теперь их приравняли к рабочим легкой промышленности. А это означало увеличение хлебной пайки до 600 граммов и соответственно увеличение норм выдачи других продуктов. Повышена стипендия. С нового учебного года она составляет: 80 рублей на первом, 100 - на втором, 120 - на третьем и 140 - на четвертом курсе. Студентам разрешены посылки. До сих пор их можно было отправлять только в действующую армию. Отныне, если родители или родственники имеют возможность что-то послать, то почта по справке техникума обязана принять посылку до 8 кг.

Таким образом, вместо того, чтобы правдиво рассказать, как студенты, воодушевленные успехами Красной Армии на фронтах, в ответ на заботу правительства, преодолевая трудности, упорно овладевают знаниями, автор зациклился на бытовой чернухе.

Охотно поведал бы, но занятия еще не начались. Занимаемся хозяйственными работами. На Ялунихе очищаем вырубленную лесную деляну: собираем чащу, складываем в кучи и сжигаем. Руководит нами военрук Айзенберг, по гражданской профессии - агроном, на войне - старший лейтенант. В техникум попал после ранения. Человек он в общем-то не злой, быть может, даже добрый, но из-за своей жесткости и суровости - случалось и напускной - совершенно лишен обаяния. Не помню, чтобы кто-либо из студентов знал его по имени-отчеству. Между собой называли «военрук» или «Айзенберг», а если надо было обратиться - товарищ военрук.

Контроль за явкой на работу осуществлялся весьма оригинальным способом. Отобрали хлебные карточки. Хлеб и обед привозят на рабочее место, и, естественно, пайку получит лишь тот, кто вышел на

работу. Заведовала этой нехитрой процедурой преподаватель Лия Самойловна Каплан. Так случилось, что после окончания техникума я работал с Лией Самойловной в одной организации. Да и в последующие годы встречались время от времени, последний раз - летом 1990 года.

Напомню, однако, на календаре пока октябрь 1943.

Через несколько дней руководство обнаружило: заготовленных дров на зиму не хватит. Начало занятий вновь откладывается. Всех отправляют валить и пилить лес на станцию Болотная, в семи километрах от города. В тот раз я туда не попал из-за болезни. Появилось несколько свободных дней, и я знакомлюсь с городом.

* * *

Основанный в 1704 году один из старейших центров черной металлургии Урала, Алапаевск, расположен на левом низменном берегу реки Нейвы. С противоположного берега, где возвышается гора Ялуниха, город виден, как на ладони. Слева, выше по течению - заводской пруд, рядом - корпуса металлургического завода. Прямо перед нами - прямоугольники городских кварталов. Основная планировочная ось - центральная улица Ленина - берет начало у ограды металлургического завода, пересекает весь город с юга на север и за городской чертой переходит в Синячихинский тракт. Строгую планировку улиц нарушают речка Алапаиха, пересекающая город с запада на восток почти посредине, Кукуйская яма (или просто Кукуйка) - выработанный и затопленный грунтовыми водами рудник, а также старый отвал, получивший название Вшивая горка.

Город, в основном, деревянный; застроен добротными одноэтажными частными домами. Внутри кварталов огороды. Многие жители держат коров или коз. Двухэтажные здания встречаются по большей части в центре.

Наиболее выдающиеся здания - наш техникум, городской собор, превращенный в хлебозавод, Клуб металлургов и дом Чайковского с небольшим парком (отец великого композитора одно время был управляющим Алапаевского завода). В то время в нем помещались краеведческий музей и стройуправление 97/2, сооружавшее железную дорогу Алапаевск-Сосьва. В городе один кинотеатр, рядом с техникумом.

Городская достопримечательность - неширокие дощатые тротуары. Поздно вечером, когда все стихнет, шаги, особенно стук каблучков, слышно очень далеко.

Из учебных заведений, кроме АГРТ, есть станко-инструментальный техникум и эвакуированный из Ленинграда станко-инструментальный институт, занятия которого проходят в нашем техникуме по вечерам.

Здание техникума, построенное в годы первой пятилетки, вполне соответствовало своему назначению. Просторные, с большими окна-

ми и высокими потолками, светлые аудитории. Достаточно широкие коридоры-рекреации. Имеется водопровод и канализация (бездействующая, уборная находится во дворе). Аудиторный корпус дополняют пристройки. Одна из них, удлиняющая дом с северного торца - спортзал. Две другие, одноэтажные, расположены симметрично по краям, перпендикулярно продольной оси здания. В южной пристройке помещалась столовая, в северной - актовый зал. Во дворе - механическая мастерская, учебная буровая установка и спортплощадка.

* * *

Где-то после двадцатого октября объявили о начале занятий. Накануне проведено организационное собрание. Ведущие преподаватели Агния Ивановна Соколова и Владимир Федорович Антонюженко подробно ознакомили со специальностями. Их в техникуме три: геологоразведочная, топографическая и маркшейдерская.

Я записался на топографическую, хотя документы подавал на геологоразведочную. Почему так поступил, объяснить не могу. В пятнадцать лет не очень-то задумываешься над таким вопросом, как выбор профессии.

Вывесили расписание, и занятия начались. Изучаем, в основном, общеобразовательные дисциплины: русский язык, математику, физику, химию, историю СССР. Есть и специальный предмет - топографическое черчение. Ну, и само собой разумеется, мальчики изучают военное дело, а девочки - радиотелеграфию.

Расскажу немного о наших преподавателях. Русский язык ведет Софья Михайловна Удинцева. Она принадлежала к теперь уже окончательно вымершему племени настоящих русских интеллигентов. Безупречно чистая речь, воспитанность, деликатность в общении, прекрасное знание предмета и умение передать это знание другим. И хотя всю свою жизнь Софья Михайловна прожила в Алапаевске, уверен, она ни в чем бы не уступила столичным коллегам.

Преподаватель математики Галина Александровна (фамилию, к большому сожалению, забыл) хорошо знает свое дело и, главное, умеет увлекательно рассказывать о сухих абстракциях, недоступных созерцательному восприятию. Несмотря на недостаток времени, она неторопливо, без суеты, вводила нас в мир квадратных корней, квадратных уравнений, иррациональных чисел и прочих премудростей.

Был еще один преподаватель математики, личность почти легендарная. Это Виктор Петрович Боташев. Его установка: на «пять» знает математику Бог. Я знаю ее на «четыре». А вы?.. Впрочем, решайте сами. Получить на экзамене у Боташева пятерку - событие. Зато двойки сыпались как из рога изобилия.

Химию преподавала невысокого роста женщина, лет тридцати пяти, эвакуированная из Вильнюса (ее фамилию, имя и отчество не

сохранила память). Очень добрая, безмерно нас жалела. Двойку ставила лишь в самом крайнем случае, не без внутреннего сопротивления.

Весьма эрудированный и очень требовательный преподаватель физики, Михаил Абрамович Каплан, киевлянин, лет двадцати пяти. Каждое занятие начинает с опроса. Тут же следует оценка по заслугам. Конспектировать на его лекциях нужно обязательно, так как конспект предъявляется на экзамене. Формулы в зависимости от их важности записываются просто так, обводятся одинарной рамкой, двойной рамкой и, наконец, - волнистой линией. Помимо преподавания физики, Михаил Абрамович проводил в техникуме вечера вопросов и ответов. Помню, когда в 1945 году впервые отмечался День Радио, он познакомил нас с такими новейшими для того времени достижениями радиотехники, как радиолокация и радиорелейная связь.

С общеобразовательными предметами у меня нет никаких проблем. Трудности возникли там, где их меньше всего ожидал, с черчением. Топографическое черчение, т.е. вычерчивание топографических карт, - почти искусство. Здесь не возьмешь ни хорошей памятью, ни сообразительностью. Для такой тонкой работы нужны талант, старание и усидчивость. Преподаватель, Анна Михайловна, окончила наш техникум минувшей весной, мало уделяла внимания самому обучению, но, надо отдать ей должное, объективно оценивала мои работы: чертил я тогда плохо.

Директору техникума Залмаиру Саркисовичу Григорьянцу где-то около тридцати. Окончил географический факультет Ленинградского университета. Он невысокого роста. Любит пошуметь, чтобы нагнать на студента страху, но, в общем, дядька не злопамятный. Занимался, в основном, административными и хозяйственными делами. Такой мелочи, как учебный процесс, почти не касался.

Руководит учебным процессом заведующая учебной частью, энергичная и волевая Ольга Петровна Кускова. Следит за порядком. Строго контролирует посещаемость занятий. Если пропустил занятие, староста отправляет к Ольге Петровне за допуском. Ее кабинет на втором этаже, правое крыло, последняя дверь слева. Дорога туда никогда не зарастает. Заходишь, следует неприятное объяснение, затем внушение, продолжительность и тональность которого зависят от тяжести содеянного, и, наконец, долгожданное:

— Люба! Напишите допуск. - Люба Таранухина, секретарь учебной части, окончила наш техникум минувшей весной.

График и продолжительность занятий неукоснительно соблюдаются даже в короткие декабрьские дни - пятьдесят минут урок, десять минут перерыв, шесть-восемь часов ежедневно, кроме воскресенья. Ни о каком сокращении занятий в целях экономии электроэнергии мы в ту пору не слыхивали.

Зимой случались авралы, когда всех снимали с занятий расчищать от снега железнодорожные пути или разгружать вагоны с дровами, поступившие с Болотной.

Техникумовская библиотека хорошо укомплектована учебниками. Есть и художественная литература. Заведует библиотекой Надежда Алексеевна Полубрюхова.

Для самостоятельной работы в вечерние часы выделена аудитория. Было бы желание работать. Сиди хоть до утра, никто слова не скажет.

Казалось бы, что еще нужно? Только учись!

* * *

И все же учиться нам было тяжело.

Прежде всего, из-за плохого питания. С харчами день ото дня становилось хуже и хуже. В середине ноября прошло всеобщее снижение норм выдачи хлеба по карточкам. Студенческая пайка похудела до 500 граммов. Сразу же подскочили базарные цены на хлеб, картофель и другие продукты.

Обещанное нам при поступлении трехразовое питание оказалось красивой сказочкой. В один не очень прекрасный день отменили ужин. А еще через некоторое время - завтрак. Остался только обед.

Обед в столовой стоит того, чтобы о нем рассказать подробнее. Первым делом предъявляешь в буфете пропуск и продуктовую (или как ее тогда называли жировую) карточку. Безальтернативное - ешь, что дают! - обеденное меню, помимо традиционных (наименование блюд, цена и т.д.), имело еще колонку, которая называлась «Вырезка» и содержала цифровой код, например, 100/60/10.

Буфетчица, ловко орудуя ножницами, вырезает из пропуска клеточку с датой текущего дня, чтобы - не дай Бог! - не пообедал дважды, а из жировой карточки - согласно указанной в меню вырезке - талоны на 100 г мяса, 60 г крупы и 10 г жира.

(Всего на месяц студенту полагалось 1800 г мясо- или рыбопродуктов, 1200 г крупы, 400 г жиров и 200 г сахара. Естественно, после двадцатого числа жировая карточка превращалась в лохмотья.)

Заплатив деньги, получаешь бирку - небольшой прямоугольник цветного картона со штампом - и направляешься в обеденный зал, где при входе тебе вручают ложку, которую обязан сдать при выходе.

В обеденном зале столы на четыре персоны покрыты клеенкой. Обслуживание по современным понятиям больше напоминало ресторан, чем студенческую столовку. Садишься за стол, официантка собирает бирки, передает их в раздаточное окно и приносит обед: первое в небольших бачках из белой жести, а второе - в алюминиевых тарелках. Попытки наиболее нетерпеливых самообслужиться считались признаком дурного тона

(Забегая вперед, следует сказать, что самообслуживание в наших столовых стали внедрять лишь с середины пятидесятых годов.)

Пока речь шла о ритуальной стороне трапезы, т.е. о форме. Пришла пора сказать несколько слов о содержании.

Типичные представители первых блюд - жидкие щи, случались также жиденький суп из соленых прокисших груздей или картофельный, общее название - баланда. На второе крохотный кусочек мяса (сплошь и рядом заменяемого субпродуктами). Достопримечательность - кровяные котлеты, которые с легкой руки острословов прозвали «арийскими котлетами» или сокращенно «арийками» (намекая на арийскую кровь). Маленькие, почти крохотные порции гарнира не отличались ни высокой калорийностью, ни разнообразием: жиденькое пюре, тушеная капуста, прокисшие соленые грузди, каша из турнепса, вареный горох (на местном диалекте - горошница) и, как деликатес, пшеничная каша-сечка.

Нет нужды доказывать, что для молодого растущего организма -нам было тогда, в основном, от пятнадцати до двадцати - такой рацион был более чем скудным. А потому мы постоянно голодные: просыпаешься утром голодный, почти весь день, за исключением редких мгновений, - получение пайки и обед - голодный, спать ложишься тоже голодным.

С наступлением зимы к голоду прибавился холод. Котельным топливом служат сырые дрова или отходы деревообрабатывающего комбината - стружка и опилки. Батареи едва теплятся. В здании холодно. На занятиях сидим в пальто и валенках. Мерзнут даже руки, когда пишешь.

В жилых комнатах тоже холодина. Вода, оставленная на подоконнике, к утру покрывалась коркой льда. А потому и здесь не снимаем верхнюю одежду. Спим, скорчившись в позе эмбриона, укрывшись по уши, чтобы только можно было дышать. Ложиться вечером еще полбеды, быстро разделся и мигом под одеяло. Зато утром истинная мука выбираться из теплой постели в холодной комнате.

Из-за большой скученности еще одна напасть - вши. Эти необыкновенно живучие насекомые быстро размножались и не давали покоя ни днем, ни ночью. Избавиться от них в тех условиях было очень трудно.

Помимо вшей, донимают голодные крысы. Развелось их тогда великое множество. Не дай Бог, оставить что-нибудь съестное. Прогрызут мешок и мигом уволокут, даже сырую картошку. Обнаглели до того, что ночью бегали по нашим телам. Были случаи, когда кусали спящих.

Вынести все это было нелегко. Многие не выдерживали и бросали. Первое время директор отговаривал, но, скрепя сердце, в конце концов, отпускал. Однако, когда бегство стало массовым, сменил тактику:

— Не хотите учиться? Мы вас отчислим. Но домой не поедете. Пойдете работать. Документы ваши мы передадим в отдел найма и рас-

пределения рабочей силы при горисполкоме. Кругом нужны рабочие руки...

Залмаир Саркисович, конечно, блефовал. Такого права у него не было. Что поделаешь? Произвол всегда был мощным оружием в руках начальства.

Студенты пустились на маленькие хитрости. Появились справки или заверенные телеграммы о том, что мама тяжело больна и нуждается в постоянном уходе (у большинства отцы были на фронте, погибли или пропали без вести). Или того проще:

— Товарищ директор! Отпустите домой за теплыми вещами. — Как тут откажешь?

Наиболее отчаянные бросали все, продавали на базаре карточки и на свой страх и риск пускались в путь без документов и, соответственно, без билета. В качестве ответной меры вахтерам приказано: с вещами выпускать только по предъявлению справки коменданта. Не помогло. Все равно убегали. Рассказывали, что одна девочка выбралась с чемоданом по наружной пожарной лестнице. Некоторые, проучившись семестр, не вернулись с каникул после зимней сессии.

Уехали мои первые наставники Саша и Гриша. Уехала Мира Шемет. Не вернулась с каникул Зина Шевченко...

Чтобы представить размах бегства, приведу такой факт. Еще в декабре две группы топографов первого курса объединили в одну. После зимней сессии к тому, что осталось, присоединили группу маркшейдеров. А всего из трех групп (75 человек) закончило техникум... пятнадцать. Причем отчисленных за неуспеваемость можно сосчитать на пальцах.

В техникуме довольно много бывших детдомовцев. За очень редкими исключениями они были в наиболее трудном положении. Надеяться на денежный перевод, посылку или какую-либо помощь из дому не приходилось. Полагаться можно было только на себя, свою выносливость и удачу. Не все достигли финиша. Жаль... очень жаль!!! И все же выпускники из детдомовцев набора военных лет не посрамили техникум. Людмила Игошина работала в одном из НИИ Свердловска (Екатеринбурга). Владимир Скордули и Борис Санин (к сожалению, рано ушел из жизни) стали кандидатами наук.

Ошибается тот, кто, прочитав это, подумает, что тогда среди нас царило всеобщее уныние и депрессия, где каждый ушел в себя... Временами случалось и такое: все становилось безразличным, хотелось только забраться под одеяло и, укрывшись с головой, забыться и ничего не видеть вокруг. Никуда не денешься, было и так.

Однако, несмотря ни на что, молодость брала свое. Ни один праздник не обходился без концерта. На сцене актового зала выступали студенты: пели, декламировали, читали. Регулярно в том же зале устраивались вечера танцев (тогда это называлось «танцы»). Танцевали под духовой оркестр, которым руководил Боря Санин, или - под гармонь Саши Давыдова. Танцевали вальс, краковяк, танго, фокстрот...

Трогательно было видеть девочек, спешащих в лютую январскую стужу на танцы с небольшим свертком под мышкой. В свертке том - сокровище, туфельки, скорее всего единственные. Не будешь же танцевать в валенках!

В перерывах между танцами играли в почту. Кто-то брал на себя функцию почтальона. Желающие участвовать в игре прикрепляют к одежде листочек бумаги с номером. Пишешь письмо. Можно подписаться, а можно анонимно: как хочешь. На обороте свернутого письма подписываешь номер адресата. Почтальон ходит по кругу, собирает письма и разносит по адресам. Тайна переписки была абсолютной, в отличие от обычной почты, где все письма проверяла военная цензура. Благодаря игре в почту завязывались знакомства, возникали симпатии...

От унылой повседневности здорово отвлекал треп, который во все времена и эпохи ведется в каждой комнате любого студенческого общежития. Тематика была самой широкой, начиная от: Когда кончится война? Как будем жить после войны? Есть ли жизнь на Марсе? Будут ли строить гидростанции на Ангаре? - и кончая злободневными вопросами дня сегодняшнего.

Достаточно много читали и обсуждали прочитанное. Это могла быть книга из библиотеки или ходившая среди студентов переписанная от руки стихотворная повесть Павла Ащеулова «Лука Мудищев».

А где вы видели студенческую комнату без шуток, розыгрышей, подначек. Все это как-то помогало прожить тот трудный год. Хотя лиха пришлось хлебнуть предостаточно, всем вместе и каждому по отдельности.

* * *

Прошло два с половиной года, как написана предыдущая глава. А я никак не мог заставить себя продолжить. И все из-за того, что подошла пора рассказать о самом трудном отрезке моей жизни, который никогда не сотрется из памяти. Прошло пятьдесят шесть лет, но воспоминания по сей день преследуют меня и заставляют краснеть от стыда.

Что делать? Перемолчать? Негоже. Приукрасить? Но тогда это будет не воспоминание, а художественное произведение, для написания которого у меня нет ни объективных данных, ни профессиональной подготовки. Остается одно: поднапрячься и написать все так, как это было на самом деле.

Начну немного издалека. Детдом, где провел пять с половиной лет, - учреждение не закрытое. Здесь нет ни высокого забора, ни охраны. Более того, существовало много точек соприкосновения с внешним или, как мы его называли, «домашним» миром: школа, улица, кино, баня и т.д. И все же детдомовские пацаны - закрытое сообщество, недоступное не то что посторонним, но также воспитателям и

сотрудникам. Живет это сообщество по своим не писанным законам и традициям, которые передаются из поколения в поколение и не подвержены внешнему, в том числе и воспитательному, воздействию.

Прежде всего, - это стадность и круговая порука. Будь как все и не высовывайся! Пространство для проявления индивидуальности очень ограничено. Если ты хороший стрелок из рогатки или сможешь сто раз подряд ногой подбросить жостку, ты свой парень. Но - не дай Бог! - тебя за что-то при всех похвалила воспитательница, хотя бы за хорошие оценки в школе. Не избежать косых взглядов, а то и открытого неодобрения: ему, наверно, больше всех надо! В любимчики хочет попасть!

Но зато ни в школе, ни на улице никто из домашних тебя пальцем не тронет. Клич: наших бьют! - воспринимается как сигнал боевой тревоги, и все бросаются на выручку. Что бы ты не натворил, если это не видели старшие или девчонки, можешь быть спокоен, никто из пацанов не донесет и никто не выдаст. О чем бы ни спрашивали, отвечай: не видел, не заметил или еще что-нибудь в этом роде. Какую бы пакость тебе не сделали пацаны, как бы не было больно и обидно, молчи! Табу! Тех, кто его нарушил даже по незнанию, ждет суровая кара: наградят самыми обидными прозвищами - Легавый! Дулыцик! (от слова «дуть»), перестанут общаться, будут делать еще большие пакости, набьют морду или устроят темную.

Другой не менее важный закон и традиция - отношение к собственности. Какая у детдомовского пацана собственность? Перочинный ножик, чиночка. Складывающаяся ручка с пером «уточка» вместо осточертевшего казенного пера «86», небольшая коллекция почтовых марок или конфетных оберток (больше всего ценился «Тузик»), значки, медные монеты царской чеканки и другие мелкие предметы. Но собственность эта священна! Ее можно обменять, выиграть или проиграть. Но, упаси Боже, стащить что-нибудь у своего пацана, Страшнейшее табу! Пойманного воришку ждет суровая кара. Потерпевший вправе набить обидчику морду, и никто не заступится.

К собственности вне своего круга отношение совсем другое. У воспитателей, сотрудников, своих девчонок и домашних одноклассников, как правило, не тащили. Не то чтобы табу, а так нечто вроде джентльменского соглашения по умолчанию. Все остальное, если плохо лежит, можно тибрить. Это могла быть булочка или пирожок у школьной буфетчицы в толчее большой перемены, пустая бутылка из ящика (ее можно сдать в магазине рядом и заполучить карманные деньги), арбуз или дыня из кучи на базаре и прочее в том же роде. А залезть в чужой сад или огород и за воровство не считалось. Во время войны, когда мы изрядно оголодали, тащили все хоть мало-мальски съедобное. Если стянул на стороне, да еще поделился трофеем с пацанами, ты свой в доску, и тебя только похвалят.

Вот с таким, можно сказать, нравственным багажом я вступил в самостоятельную жизнь. Не долго думая, а точнее вовсе не задумываясь о возможных последствиях, в совершенно новой среде обитания продолжал действовать по старым правилам. Первое время это сходило с рук и мне даже везло. Несколько раз получилось увести буханку хлеба из конной хлебовозки, пока экспедитор, она же и возчик, договаривалась о выгрузке. Иногда удавалось стащить что-нибудь на базаре у зазевавшихся тетки или дядьки.

Естественно, долго так продолжаться не могло. Раз за разом стал попадаться. Каждый провал заканчивался скандалом. Один раз даже попал в милицию. Но, к счастью, обошлось без серьезных последствий. Тем не менее за мной утвердилась репутация мелкого воришки. Стали косо смотреть. Остерегались. Более того, те, кого я по детдомовской традиции считал своими пацанами, попытались пришить мне и то, чего я не делал, даже не мог сделать. В ноябре Саша Каплуновский потерял (или у него украли) хлебную карточку. Его отчаяние можно понять. По тем временам то было большим несчастьем, сравнимым разве что с тяжелой болезнью или увечьем - до конца месяца быть без пайки. Несмотря на мои заверения, Саша не оставил подозрения и заявил на меня в милицию, пришлось объясняться со следователем. Ленька Свиридов пошел дальше. Продав на базаре что-то из своих вещей и тут же проев вырученные деньги, обвинил меня в краже и требовал вернуть ему вещи, угрожал пожаловаться директору. Еще циничнее оказался Ю. Как-то, когда мы были вдвоем, намекнул, чего ты дескать размениваешься на мелочи. Тут же предложил, пойти вместе в баню и украсть одежду у кого-нибудь из моющихся, т.е. я буду брать, а он стоять на шухере. Это уже попахивало криминалом...

Самостоятельная жизнь на поверку оказалась более жестокой, чем это воображалось в детдомовские времена. Еще более осложняли ее тяжелые условия военного времени - голод, холод и прочие бытовые неурядицы.

Выход был один: адаптироваться в новых условиях, избавиться от чувства стадности, научиться жить своим умом, а не - чужим. Нужно было постепенно приобретать то, что принято называть житейской мудростью - уметь самостоятельно мыслить, принимать решения, предвидя их последствия, и нести за них полную ответственность.

* * *

А жизнь шла своим чередом. Ей не было дела до моих похождений, скандалов и переживаний. Продолжались занятия. Наступил Новый год. Подоспела зимняя сессия. Сдал ее успешно, если не считать неприятностей с топографическим черчением.

Со второго семестра в расписании появился специальный предмет - геодезия. Преподавал ее инженер Владимир Федорович Антонюженко. Сказать: дело свое он знал досконально - значит, не сказать ничего. Он умел преподносить материал так ярко и убедительно, что нельзя было не увлечься. Не берусь предполагать, как бы сложилась моя судьба, если бы первые уроки профессии, которой я отдал почти пятьдесят лет, давал кто-то другой.

К сожалению, в виду большой загрузки на старших курсах Владимир Федорович передал нашу группу Анне Михайловне. Теперь это было совсем не то - всего лишь пересказ учебника.

Больше учиться у Владимира Федоровича (старшекурсники между собой называли его Володя) нам не пришлось. По окончании учебного года он уехал на Украину. Работал в Амвросиевском техникуме. Потом переехал в Киев. Преподавал в инженерно-строительном институте. Стал кандидатом наук, доцентом. Опубликовал небольшую монографию по очень актуальной проблеме.

Судьбе было угодно, чтобы мы встретились еще раз. Через двадцать четыре года, когда я буду защищать кандидатскую диссертацию, Владимир Федорович выступит официальным оппонентом.

После нескольких переселений я теперь живу в небольшой комнатушке, напротив входа в актовый зал. Мне кажется, она была самой холодной во всем здании. Совсем рядом непрерывно открывается входная дверь, впуская каждый раз очередную порцию морозного воздуха.

Живем вчетвером. Кроме меня, Валентин Смелов, Коля Борчанинов и Ю. Все они учатся на первом курсе геологоразведочного отделения.

С Валентином впервые столкнулся в очень неприятной ситуации. Он буквально схватил меня за руку и заложил, когда я пытался стащить что-то съедобное в кухонной подсобке. Впрочем, я никогда не был очень уж злопамятным и, поселившись вместе, мы вскоре подружились. Вдвоем подряжались пилить и колоть дрова, чтобы хоть немного подзаработать. Одно время даже жили коммуной, т.е. совместно вели хозяйство. Родом Валентин со станции Кресты, что на Новгородщине. Тогда это была прифронтовая полоса, станцию часто бомбили. Там у Валентина оставалась мать.

Коля Борчанинов приехал учиться из села в Курганской области. Дома жил с матерью. Отец пропал без вести в первые месяцы войны. Невысокого роста, круглолицый, скромный, спокойный и рассудительный. Обладал чувством юмора. Умел очень красиво говорить, обогащая речь местными уральскими прибаутками.

Ю. на год старше меня. Среднего роста, худощавый, востроносый, с бегающими глазками. В своей школе он был если не первым, то одним из первых учеников. Предприимчив. Талантлив. Писал патриотические стихи, которые охотно публиковала техникумовская

стенгазета. Но натура у Ю., откровенно говоря, подленькая. Нравственный выбор - хорошо или плохо - он заменил прагматическим -выгодно или невыгодно. Ему ничего не стоило спровоцировать, а затем подставить товарища или при удобном случае его облапошить. Его откровенный цинизм и почти патологические жадность и подозрительность не вызывали симпатии и вынуждали нас остерегаться и быть осмотрительными.

...Голод и холод постепенно сделали свое дело. У меня и еще нескольких студентов начиналась дистрофия. Сильно исхудал, практически остались лишь кожа да кости. Самая безобидная царапина превращалась в гноящуюся, долго не заживающую рану. Требовалось большое усилие, чтобы заставить себя что-то сделать. Таким было физическое состояние. Моральное состояние дистрофика лучше всего характеризует бытовавшая тогда песенка на мотив известной народной песни:

Вдоль по улице покойника несут. За покойником дистрофики идут. Увидали, хлеб без карточек дают. Бросили покойника и в очередь встают.

Мало-помалу притупляются все чувства, включая чувство опасности, и ощущения за исключением одного - перманентного голода. Что бы ни делал, чем бы ни занимался, о чем бы ни думал, мысли помимо твоей воли возвращались к еде. Когда выносить это становилось невмоготу, относил на базар что-нибудь из вещей, которых было у меня совсем немного. Вырученные деньги очень быстро расходовались. Каждый такой поход, хоть и приносил кратковременное насыщение, неуклонно приближал к состоянию: Omnia mea mecum porto (Все свое ношу с собой).

На мое счастье, дистрофия, поразив тело, почти не затронула голову. По-прежнему безотказно работала память, схватывая на лету и впитывая учебный материал, как губка воду. Достаточно было прослушать лекцию или хотя бы раз прочесть в учебнике, на худой конец, в конспекте, и все, что нужно, схвачено. Вот почему, не прилагая больших усилий, я все же успевал в учебе. Иначе не сносить бы мне студенческого билета, и, кто знает, как бы сложилась жизнь.

Наступившая весна, избавив от холода, не принесла заметного облегчения. Ослабленный организм, несмотря на молодость, весну не воспринял. А было нам по шестнадцать! На рубеже столетий те, кому шестнадцать, весенней порою вкушают радости жизни, гуляют на природе, посещают дискотеки, веселятся, влюбляются, целуются, наиболее нетерпеливые занимаются любовью, доставляя иной раз массу хлопот родителям и чиновникам, вынужденным оформлять сверхранние браки.

Сразу же после майских праздников на десять дней нас сняли с занятий. Отправляемся на Болотную заготавливать дрова и вскапы-

вать лопатой поле подсобного хозяйства. Каждому задание: вскопать 5 соток и заготовить 5 кубометров дров. Жили в большом сарае, спали на соломе покатом. Было организовано трехразовое питание.

Сил моих хватило только на две сотки. А вот с дровами повезло. Меня взял напарником Алеша Сычугов, коренной алапаевец, семнадцатилетний крепыш, выше среднего роста, коренастый, широкоплечий, с широким скуластым лицом. Спокойный, рассудительный - любая работа ему по плечу. До сих пор не могу понять, что побудило такого крепкого парня взять в напарники заморыша-дистрофика.

Заготовка дров - работа не из легких. Прежде всего, дерево нужно свалить с корня. Делалось это, стоя на колене, двухручковой поперечной пилой. Пилить неудобно. Быстро устаю. Но Алеша не знает устали:

— Давай, давай! - Продолжаем пилить. Пот заливает глаза. Почти ничего не вижу. Сердце стучит так, что, кажется, вот-вот выскочит. Наконец, Алеша сжалился и дает передых. Вытираю лицо, перевожу дыхание. Одну-две минуты отдыхаем, и снова - вперед. Но вот пилить становится легче, рез расширяется, быстро выдергиваем пилу, и, треща ломающимися ветками, сосна грохается об землю. Теперь Алеша топором обрубает ветки, а я собираю и складываю в кучу. Потом ее нужно будет облить керосином и сжечь. Очищенный ствол распиливаем на метровые чурбаки и складываем в штабель-поленницу. Переходим к следующей сосне...

После Болотной ряды наши еще поредели. Ю. получил из дому справку, что мать тяжело больна. Оформил академический отпуск и уехал. Взял отпуск и Валентин Смелов. Устроился рабочим на буровой в местной геологоразведочной партии. Осенью мне рассказали, что мать прислала ему вызов, и он уехал насовсем.

Как удалось сдать сессию на одни пятерки, до сих пор удивляюсь. Наверно, сработали старые запасы знаний, память и инерция. Кое-как, с горем пополам, отработал учебную практику. Встал вопрос: а что же дальше?

Первое время, осенью и в начале зимы переписывался с детдомом. Получил как-то даже письмо от Нины Эдуардовны. Обменивался письмами и с Левой Микулинским. Потом писать перестал, было не до того...

А тут пришла мысль: будь, что будет, поеду в детдом. А если не примут? Терять все равно нечего. И так, и так положение отчаянное. Директор к моему решению отнесся благосклонно и разрешил выписать командировку, чтобы не оформлять в милиции пропуск.

Денег не было, пустился в путь без билета. До Свердловска добрался без приключений. Всю дорогу до Кургана меня гоняли проводники и ревизоры. Ехал в тамбуре, на переходной площадке и на подножке, умудрился даже ночью дремать, обхватив руками поручень. На товарняке приехал в Шумиху. Здесь меня задержал патруль вое-

низированной охраны, но проверив документы, отпустил. Остался только пеший переход...

В детдоме, глядя на меня и мою исхудалую физиономию, только качали головой и горестно вздыхали... Из старых сотрудников и воспитателей многие к тому времени уехали на Украину. Оставались Нина Эдуардовна, Дора Ефимовна, семья Добринского, прачки тетя Фрося и тетя Наташа, все они собирались возвращаться в родные края.

Новый директор, Захар Иванович, отнесся доброжелательно. Расспросил, что и как:

— Сегодня и завтра отдыхай. А дальше нужно будет браться за работу. - Захар Иванович - мужик хозяйственный и работящий. Работал с утра до вечера и другим спуску не давал. Задумал соорудить баню. Раздобыл где-то большой бревенчатый сруб, разобрал, перевез и стал собирать. Сам был и плотником, и столяром, а мы - подсобниками.

В детдоме пробыл почти два месяца. Помимо строительства бани работал на заготовке дров, копал картошку, возил на волах дрова из лесу и делал многое другое. Молодой организм, благодаря лучшему питанию, быстро восстанавливал силы. Заметно поправился. Округлились запавшие щеки, а брюки уже держались без ремня. Но! Всему свое время. Подошла пора возвращаться. Меня приодели, снабдили на дорогу продуктами, дали денег на билет. И снова в путь...

* * *

Спустя несколько дней, ранним октябрьским утром, едва солнце поднялось над Ялунихой, я пришел в техникум. Занятия еще не начались. Под руководством Софьи Михайловны Удинцевой перебираем и закладываем на зимнее хранение картошку. Съездили на Болотную. Потребовалось заготовить дополнительно еще по три с половиной кубометра дров. На наше счастье, стояли теплые погожие дни.

К учебе приступили со второй половины октября. Спецпредметы ведет приветливая армянка, лет около тридцати, Мария Васильевна. Если говорить по большому счету, в геодезии и топографии она не специалист. Окончила географический факультет Ленинградского университета, где эти дисциплины изучались постольку поскольку. Тем не менее, надо отдать ей должное, к занятиям готовилась добросовестно и старалась научить хотя бы в пределах учебника. Однако в прикладной науке на одной теории далеко не уйдешь. А потому, когда дело доходило до практических занятий, случались досадные проколы.

Айзенберг уехал в родные места, на Украину. Военное дело ведет Александр Николаевич Ямов, из местных. Строевой офицер. Воевал. Уволен из армии после тяжелого ранения. В отличие от Айзен-

берга, мужик он добрый (и не скрывает этого!). С ним всегда можно поговорить и решить любой вопрос без лишнего шума.

Наш новый математик — Петр Яковлевич Чайка. Возраст - за тридцать. Темноволосый, высокого роста, худощав. Покалечен войной, ходит на протезе, с палочкой. Оттого, наверно, немного угрюм, улыбается редко, иногда может вспылить. Дело свое знает, умеет толково и доступно изложить материал. Учиться у него интересно.

На втором курсе жить стало чуточку легче. Прежде всего улучшились условия проживания. В двух кварталах от учебного корпуса, на углу Ленина и Союзов, техникуму принадлежал большой одноэтажный деревянный дом на кирпичном цоколе. Жили здесь директор и преподаватели. Цокольная часть состояла из коридорчика и трех комнат. Сразу против лестницы - маленькая комната с плитой. Здесь жила техникумовская кладовщица. Налево от входа - комната побольше, отапливалась железной печкой-буржуйкой. Комната, что направо, - самая большая. Длинные стены - глухие. Одна короткая стена имеет два небольших, почти квадратных окошка с подоконником на уровне тротуара. Примерно посредине - подпирающий потолок, и перекрытие - столб, а чуть в стороне, ближе к двери - круглая голландская печь. Две, свободные на то время, комнаты сделали общежитием.

Что мы выиграли, переселившись из светлого и просторного учебного корпуса в темный полуподвал? Тепло! Теперь сами топим печки, не зависим от капризов центрального отопления, а потому не так страдаем от холода. До идиллии, правда, далеко. Дрова с Болотной поступают не очень регулярно. Случаются перебои. Приходится проявлять инициативу... Например, неподалеку соорудили особняк для начальника стройки 97/2 полковника Гольдмана. Возле дома разбили палисадник и огородили штакетником. Однажды морозным поздним вечером палисадник остался на месте, а штакетник ... исчез. По секрету: в ту ночь у нас было тепло.

Живу в комнате, что направо. Кроме меня, поселили здесь еще десять человек.

Слева от меня топчан Толи Мурашко. Родом он был из Брянской области. Выше среднего роста, широкий в плечах, немного сутулый; обладал недюжинной силой и незаурядной работоспособностью. Казалось бы, вот он будущий богатырь. Но все сложилось иначе. Во время производственной практики при набеге на чужой огород за морковкой, спасаясь от рассвирепевшего хозяина, Толя, перепрыгивая через забор, упал и повредил ногу. Травма оказалась серьезной. Начался гнойный процесс. В конце концов, пришлось ложиться в больницу. Чтобы хоть немного поддержать ослабленный болезнью организм, профком выхлопотал для Толи дополнительное питание. Не помогло. Пришлось ампутировать ногу. Во время операции Толя скончался, не выдержало сердце.

Справа от меня - Коля Борчанинов. Далее в том же ряду Подкорытов. Его я уже не помню. Рядом с ним Володя Буряченко. Приехал из Красноярского края. Его отец, до войны партийный работник, сейчас на фронте - замполит части, подполковник. Мать заведует магазином. Володя мой ровесник, но выше ростом и крепче сложен. Парень он свойский, добрый.

Через койку от Володи у самой стены обитает полноватый, увалистый, немногословный и флегматичный вятич Леня Коковин.

В другом ряду, под окнами, разместились земляки Виктор Долганов, Паша и Володя Мелкозеровы (однофамильцы). Их родители живут недалеко от Алапаевска. Ребята часто ездят домой и привозят продукты. По этой причине наши соседи окрестили их «колхозниками».

Особняком, недалеко от печки, койка Миши Эдельмана. Среди нас он самый старший и притом единственный четверокурсник. Миша выделялся не только запоминающейся внешностью, но и успехами в учебе, знанием специальности, эрудицией и остроумием. Не случайно на очередном отчетно-выборном профсоюзном собрании Мишу избрали председателем профкома. В Алапаевск семью Эдельманов занесла эвакуация. Раньше жил с родителями, но в 1944 году они возвратились на Украину, и Миша поселился в общежитии.

У меня с Мишей нашлись точки соприкосновения. Во-первых, мы - киевляне, а это уже простор для общих воспоминаний. Во-вторых, беседуя с ним на специальные темы - о работе в военном топографическом отряде и производственной практике в Союзмаркштресте - наблюдая, как он готовился к занятиям и писал дипломную работу, узнал много интересного, впервые увидел свет, точнее проблеск в конце тоннеля, и смог реально оценить дорогу, которую предстоит осилить.

Поверив сталинской формуле «сын за отца не отвечает», я не делал особого секрета из некоторых деталей своей биографии. Как-то в разговоре один на один Миша посоветовал:

— Зачем все должны об этом знать? Говори, что умерли... (Как в воду глядел!)

Сложилось так, что после техникума несколько лет мы работали в одном тресте. Потом Миша окончил Харьковский юридический институт и уехал в Сталине (Донецк). Работал юристом, начальником юридического отдела и управления на заводе и в производственном объединении. Сейчас на пенсии. Вот уже более пятидесяти лет мы не теряем друг друга.

В комнате, что налево, обитают Борис Санин, Володя Скордули, Гена Сивоплясов, Феликс Рот, Володя Вязикин - все из московского детдома, эвакуированного в Курганскую область; Толя Иншаков - из детдома в Карелии; Борис Перовский - фронтовик, был тяжело контужен - и Толя Слободчиков - родительский сынок, коренной уралец. Санин и Перовский второкурсники, остальные - на третьем.

Бесспорный неформальный лидер здесь - Борис Санин. Среднего роста, хорошо сложен, спокойный, рассудительный. Он же руководит духовым оркестром, в котором участвует вся комната, за исключением Толи Слободчикова.

Бывало, духовой оркестр приглашали сопровождать похоронную процессию. На жаргоне оркестрантов это называлось: отнести Жмурика. После такого мероприятия, изрядно охмелев от выпитого за помин души, они любили всей гурьбой, за исключением, пожалуй, невысокого щупленького белобрысого мальчика, Володи Вязикина, ввалиться к нам в комнату, чтобы немного покуражиться. Порой не обходилось без драки. Особой агрессивностью отличались Феликс Рот и Володя Скордули. Более оригинальным был Толя Иншаков. Способный начитанный хлопец (к сожалению, умер совсем молодым) серьезно увлекался астрономией. Толя, обхватив подпорный столб, кружился вокруг него, восклицая:

— Я луч света! Я вращаюсь вокруг Полярной звезды! Я устремляюсь к Млечному пути!

— Товарищ астроном, можно вопрос?

— Валяй!

— Есть ли жизнь на Марсе?

— Ты дур-р-а-ак! Астрономия этим не занимается.

Но, в общем и целом, исключая, скажем так, похоронные эксцессы, взаимоотношения нормальные.

С нового учебного года для тех, кто живет в общежитии, организован ужин - стограммовая булочка из чуть-чуть просеянной овсяной или ячменной муки. Какая это была вкуснятина! Несмотря на остья и прочие примеси. Ужин стал заметной подпиткой нашим растущим организмам.

В ту осень и зиму мы открыли еще один источник дополнительного питания, ночную работу на хлебозаводе: пилить и колоть дрова для кочегарки или заготавливать березовую чурку - топливо для автомобильного газогенератора (автомобили из-за отсутствия бензина работали на генераторном газе). Работать приходилось часов с шести вечера и где-то до пяти утра. Плата по тем временам была достаточно щедрой: пока работаешь, можешь есть хлеб сколько влезет, но выносить с собой - ни, ни... Наедались горячим, только из печи, хлебом до отвала, чтобы потом целый день маяться от изжоги и недосыпа. К вечеру следующего дня все приходило в норму, и даже появлялся аппетит. Человек - не верблюд, насытиться впрок не получается.

В отличие от прошлогоднего нашествия набор нынешнего года выглядел скромно - две группы геологов и одна топографов. Не было и массового бегства: отсев также был умеренным - кто-то не выдержал, кого-то отчислили за неуспеваемость. Случился отсев и по совершенно другой причине.

В новом наборе были две подруги из Ивановской области, лет двадцати или чуточку больше. Славно сложенные с симпатичными

личиками и хорошо очерченными округлостями, вполне прилично для того времени одетые, девушки эти заметно выделялись в общей, по большей части сероватой, массе. Держались они обособленно, всегда вдвоем, даже танцевали на пару. Через некоторое время подруги обратились к директору с заявлением об отчислении. Григорьянц естественно поинтересовался причиной.

— У вас нет кавалеров...

Залмаир Саркисович был сражен наповал. За последние полтора года ему приходилось слышать десятки, если не сотни, объяснений. Но чтобы такое! Даже предположить не мог. Он их сразу же отпустил.

Девушек, конечно, можно понять. Жили они в текстильном краю, где и в мирное время мужчин недоставало. Хоть по талонам выдавай! А теперь, когда война практически выбила потенциальных женихов, и быстро подрастало, наступая на пятки, новое поколение невест, надеяться было не на что. С другой стороны, продержись они в техникуме до начала следующего учебного года, нашлись бы не только кавалеры, но, быть может, и женихи. Однако сложилось так, а не иначе...

К концу первого семестра студенческий коллектив, в основном, стабилизировался. Было нас немного, всего 150-170 человек. Все знали друг друга и жили как одна большая семья.

* * *

Новый 1945 год встречали в приподнятом настроении. Вечер в актовом зале был необыкновенно весел: танцы под духовой оркестр, почта, викторина, лотерея с супервыигрышем - бутылкой водки «Особая Московская» - и многое другое. Расходились далеко за полночь, преисполненные надежд на лучшее будущее.

В январе ударили сильные морозы. По ночам столбик термометра опускался ниже -40°. Отопительная система техникума, три военных зимы продержавшаяся на дровах, стружке, опилках, а больше всего на голом энтузиазме и честном слове, на этот раз не выдержала... Замерзла! В считанные дни здание промерзло до последней молекулы. Заниматься и раньше было не очень комфортно, сидели в пальто и валенках, а теперь стало совсем невмоготу. Занятия прекратили, и все курсы досрочно вывели на сессию. Экзамены сдавали в промерзших аудиториях.

Одновременно с участием студентов начались восстановительные работы. Трубы и радиаторы размораживали паяльными лампами. Оттаивали лед и выпускали воду. Лопнувшие радиаторы и трубы заменяли. Работы было очень много - все-таки большое четырехэтажное здание. Тем не менее к началу второго семестра систему восстановили.

Но тут обрушилась новая беда. На чердаке при размораживании одну из труб, по-видимому, накалили сверх меры. От нее начали тлеть опилки утеплительного слоя. Сверху слой этот обмазан глиной, а потому тление в течение некоторого времени скрытно распространялось, пока не произошло возгорание. Пожар сразу охватил большую площадь. К счастью, огонь удалось довольно быстро локализовать и погасить. Выгорели потолок и перекрытие в двух аудиториях и хранилище геодезических приборов. Пришлось оставить все, как есть, до весны. На восстановление требовалось время и средства.

А как же занятия? Занимаемся в средней школе, что возле Кукуйской ямы, в третью смену. Начинаем примерно в половине седьмого и заканчиваем около полуночи. Обучение ведется без наглядных пособий: доска, мел и учебные плакаты. Нашей группе достался один из младших классов с маленькими партами. Сидеть не очень удобно, но терпимо.

Тот вечерне-полуночный семестр сроднил нашу группу. Осталось нас всего пятнадцать. После занятий не расходимся, идем вместе. Над головой звездное небо. Свежий морозный воздух. Под ногами скрипит снежок. Семнадцать лет - пора взросления и первых влюбленностей... Нам, мальчикам, интересно общаться с девочками, а девочкам, надо полагать, - с нами. По дороге рассказываем забавные истории, обмениваемся впечатлениями, шумно дурачимся, нарушая ночную тишину. Расставаться почему-то не хочется. Однако время позднее, пора по домам.

В общежитии - снова обмен новостями и впечатлениями прожитого дня, просто треп. Но вот радио объявляет:

Красная площадь. Бой часов Кремлевской башни.

Двенадцать ударов. Звучит государственный гимн. Это значит: два часа ночи. Время отходить ко сну.

Утром вставать не торопимся, спешить некуда. Валяемся в постели часов до девяти. Поднимаемся, идем в столовую, выкупаем пайку, возвращаемся домой. Часа в два отправляемся на обед. Свободного времени предостаточно. Хватает на подготовку к занятиям и на другие дела. Время близится к вечеру. В третий раз идем в столовую за овсяной булочкой, а оттуда - на занятия.

Есть у нас и обязанности - по ночам дежурим в учебном корпусе, охраняем имущество. Чтобы не было скучно, военрук Ямов назначает в наряд пять-шесть человек, мальчиков и девочек. Для пущей важности вручает оружие - учебную винтовку образца 1891/30 года. Можно сколько угодно передергивать затвор, нажимать спусковой крючок и щелкать ударником, выстрелить из нее никак нельзя, даже при наличии патронов. Одевшись потеплее, заступаем сразу после занятий. Дежурство стало чем-то вроде ночных посиделок. Обсуждаем дела минувшие и текущие, рассказываем различные истории и анекдоты, приличные и ... не очень. Часам к четырем, вдоволь натрепав-

шись, отправляемся по очереди спать в аудиторию. Спим прямо на столах. И так до утра.

Иногда днем всей группой идем на деревообделочный комбинат, отбираем и грузим лесоматериалы для восстановления техникума.

Скажу откровенно, большинству такой образ жизни понравился. Чувствовали мы себя в нем достаточно вольготно. Вот почему, когда после двадцатого апреля занятия перевели в свое здание, где стены дышали еще зимним холодом, и вернулись к прежнему распорядку, т.е. с восьми утра, это было воспринято чуть ли не как наказание.

* * *

Четвертый год идет война. Для нас, живущих в глубоком тылу, быт военного времени стал трудной повседневностью. Все, что было до войны, воспринималось как что-то далекое, почти нереальное, о чем приятно вспоминать, но не более. К реалиям дня сегодняшнего, хочешь не хочешь, пришлось притерпеться. Представить, как будет после войны, не хватало воображения. В лучшем случае все сводилось то ли к предположению, то ли к утверждению: будет как до войны.

Не случайно, когда в конце 1944 года вышел на экраны фильм «В шесть часов вечера после войны» с Мариной Ладыниной и Евгением Самойловым в главных ролях, народ повалил валом. Всем хотелось узнать, как же оно будет. Хотя в фильме на этот счет не было ничего.

Между тем, война шла к концу. Особенно явственно мы это почувствовали в январе, когда Красная Армия вышла к Одеру в семидесяти километрах от Берлина.

О том, что происходит на фронтах, узнавали по радио из сводок Совинформбюро и из приказов. Приказы, точнее победные приказы, передавались, начиная с августа 1943 года (освобождение Орла и Белгорода). О них следует рассказать подробнее.

Происходило это обычно в вечернее время. Радио, прервав очередную передачу, замолкало. Затем диктор объявляет: «Товарищи! В двадцать часов тридцать минут будет передано важное сообщение». Несколько минут раздаются позывные Москвы. Наконец, торжественно звучит голос диктора Юрия Левитана:

«Говорит Москва! Прика-а-аз Верхо-овного Главнокома-андую-щего. Командующему войсками (название фронта, звание и фамилия командующего фронтом) Начальнику штаба фронта (звание и фамилия) Войска (наименование) фронта (условия, обстоятельства проведенной военной операции) сегодня (число, месяц) овладе-ели городом Н, (излагается политическое, экономическое и военно-стратегическое значение взятого города). В боях за овладение городом Н отличились войска (перечисляются звания и фамилии командиров соединений и частей, отличившихся в этих боях). В ознаменование одержанной по-

беды соединениям и частям, наиболее отличившимся в боях, присвоить наименование Н-ских и представить к награждению орденами. Сегодня (число, месяц) в ... часов столица нашей Родины, Москва, от имени Родины салютует доблестным войскам (наименование) фронта, овладевшими городом Н, ... артиллерийскими залпами из ... орудий ( В отношении количества залпов и числа орудий существовала шкала:

за небольшой город или удачно проведенную операцию -12 залпов из 124 орудий;

областной центр, соответствующий по значению зарубежный город или важный стратегический пункт - 20 залпов из 224 орудий;

столицу союзной республики или зарубежного государства, снятие блокады Ленинграда, взятие Кенигсберга и за соединение с американскими войсками на Эльбе - 24 залпа из 324 орудий.)

За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за овладение городом Н. (Приглушенным голосом) Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. (И снова торжественно) Смерть немецким захватчикам! Верховный Главнокомандующий Маршал Советского Союза Сталин».

Чтение приказа завершено. Звучит государственный гимн, а если освобожден город союзного государства - дополнительно гимн этой страны. Точно в назначенный час слышатся по радио раскаты артиллерийского салюта.

Бывали дни, когда передавались приказы и раздавались салюты по два и даже по три раза за вечер.

Естественно, услышанный приказ поднимал настроение и вселял надежду и уверенность: конец войны близок. Однако, как это произойдет, конкретно никто не представлял.

Радиоточка в комнате никогда не выключалась. Передачи из Свердловска начинались в шесть утра. С восьми принимала эстафету Москва. Ровно в два, передав из Москвы полуденные сигналы точного времени, радио замолкало, чтобы заговорить в пять и не умолкать до двух ночи.

В то утро радио заговорило в четыре утра. Диктор без подобающей данному событию торжественности, почти буднично сообщил, что в Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил и огласил небольшой текст этого документа.

Я услышал это сквозь сон. Остальные, наверно, тоже. Во всяком случае реакция не последовала. Все продолжали спать или делали вид, что спят. Нужно было какое-то время, чтобы осознать происшедшее, понять значимость и уникальность того, что свершилось.

Через некоторое время сообщение повторили и передали Указ, объявляющий 9 мая Праздником Победы - нерабочим днем.

Первым вскочил Коля Борчанинов:

— Вставайте! Победа! Вставайте! Победа!

Поднимаемся. Разбудили наших соседей. Они, наскоро одевшись, взяли духовые инструменты вышли во двор и заиграли марш. Вокруг началось шевеление. На крыльцо вышел из своей квартиры заспанный Григорьянц.

— Залмаир Саркисович! Победа! Сегодня занятий не будет!

Часам к девяти в техникуме собралось достаточно много народу.

В актовом зале стихийно возник митинг. Выступил директор. Поздравил с Победой и пожелал хорошо провести праздник.

Столовая тоже не осталась в стороне. Заготовленное еще с вечера меню с дежурной баландой исчезло, как корова языком слизала. Его место заняло другое меню - праздничное. Зато обедать пришлось на два часа позже: на приготовление потребовалось дополнительное время.

Трудно пришлось тому, кто по сложившейся традиции захотел отметить праздник возлиянием. Водку в военные годы выдавали по талонам - сто десять рублей литр, что почти равнялось месячной стипендии. Студентам, естественно, талоны на водку не полагались. Правда, можно купить бутылку и на базаре, заплатив почти вдвое дороже.

Совсем недавно прошли майские и практически совпавшие с ними пасхальные праздники. Так что к 9 мая все, что можно, было получено и выпито. А потому в тот день на базаре к тем, кто принес водку или вино на продажу, устремлялось сразу несколько покупателей. Разумеется, продавцы, назначая цену, могли не стесняться.

Вечером в Москве был салют - тридцать залпов из тысячи орудий. А у нас, в техникуме, - танцы под духовой оркестр. Веселились до позднего вечера

* * *

Отшумели праздники. Наступили будни. Война кончилась. Однако никто не мог отменить текущие дела и заботы.

Через несколько дней отправились на Болотную валить лес и заготавливать дрова.

Подоспела сессия. Сдал ее хуже предыдущих. Особенно трудно пришлось на экзамене по математике. Еле-еле вытянул на четверку. Материал оказался довольно трудным как по содержанию, так и по объему: стереометрия, тригонометрия, аналитическая геометрия и начала матанализа. Но причина была в другом. Пропустил много занятий. Понадеялся на память, сообразительность и интуицию. Но инерция, приобретенная еще в школьные годы, себя уже исчерпала. Настала пора вгрызаться в науку основательно, а я это не сделал...

Тем летом нам предстояла первая производственная практика. Проходил ее в геофизической партии теста Уралцветметразведка. Партия дислоцировалась в таежном урочище Сибирка. Добираться

надо было поездом от Свердловска до Кировграда, потом по узкоколейке до разъезда, далее пешком по лесовозной дороге - лежневке, а затем еще по лесной тропе.

На большой поляне - два бревенчатых строения. Вокруг дремучий лес, над которым нависает большой купол - гора Ежевая с тригонометрическим знаком на почти плоской вершине. В лесу полно дикорастущей малины. Жители расположенного в семи километрах большого села Верхний Тагил собирают ее ведрами. По нынешним временам это было бы идеальное место для устройства турбазы.

В доме меньших размеров разместился командный состав: начальник партии Тамара Николаевна Багишева занимается, в основном, хозяйственными и административными делами; инженер Карелин - осуществляет техническое руководство; прораб Наташа, невысокого роста, лет двадцати пяти (не помню, чтобы ее называли по имени-отчеству или по фамилии) - руководит текущей работой и расстановкой людей по рабочим местам; Шалаев - студент пятого курса Ленинградского горного института.

Задача партии - поиск месторождения медной руды для Кировградского медеплавильного завода. Осуществлялся поиск методом электроразведки. Участок тайги разбивается на квадраты - километр на километр. Называется такой квадрат - планшет. По сторонам планшета прорубаются узенькие просеки - визирки. Вдоль двух параллельных визирок протягивается и заземляется железными шпильками через короткие интервалы многожильный оголенный медный провод - электрод. На двух других сторонах планшета размечается пикетаж - отмеряют и закрепляют колышками отрезки по сорок метров.

На электроды от аккумуляторной батареи подается пульсирующий ток. В результате на планшете создается электрическое поле.

Гальванометрист втыкает щуп гальванометра возле пикетного колышка, протягивает кабель метров на двадцать и вторым щупом отыскивает точку равного потенциала, когда стрелка прибора замирает на нулевой отметке. Фиксирует найденную точку колышком. Задний щуп перемещается в найденную точку, а передним отыскивается и закрепляется следующая. Так по всей длине планшета, через каждые сорок метров, отслеживаются и закрепляются изолинии равного потенциала.

Следом идет съемщик. Специальным прибором - буссолью, напоминающей большой компас, определяет направление (азимут) с точки на точку и мерной лентой измеряет расстояние между этими точками. По результатам этих измерений изолинии наносят на карту.

Если бы недра представляли однородное электрическое поле, как, например, вообразим! - подземное озеро раствора медного купороса одинаковой концентрации, изолинии равного потенциала были бы параллельны электродам. В реальной среде изолинии изги-

баются и, наткнувшись на рудное тело, огибают его, образуя на карте характерную картину - аномалию.

На место обнаруженной аномалии придут геологоразведчики, пробурят скважины, обследуют и опробуют найденное месторождение, подсчитают запасы и решат вопрос о его пригодности к эксплуатации.

Меня определили съемщиком с зарплатой триста рублей в месяц (три стипендии второкурсника) плюс 60% так называемое полевое довольствие, т.е. надбавка за работу в полевых условиях.

Технически работа несложная, даже интересная. Каких-либо серьезных трудностей, если не считать того, что иногда подолгу приходится искать в высоком подлеске отмеченную гальванометристом точку. Норма выработки посильная - сто точек за восьмичасовый рабочий день.

Мы, т.е. рабочие, гальванометристы и съемщики, живем в большем доме. Спим на длинных, во всю длину барака, нарах, каждый на своей постели. Есть плита, где вечером можно просушить намокшую за день одежду и обувь.

Народ собрался, в основном, молодой. Вечером, когда стемнеет, барак долго не затихает. Хохот, визг, шум, галдеж, густо просоленный отборной матерщиной, по части которой девушки не уступают парням.

Горячую пищу, приготовленную на костре, получаем утром, перед работой, вместе с хлебным пайком. После работы дополнительное горячее питание полагается лишь тем, кто выполнил норму.

Большинство рабочих живет в рудничном поселке Левиха. Оттуда же нам раз в несколько дней с базы ОРСа доставляют хлеб и продукты, сначала везут по узкоколейке, а потом несут на себе. Вместе с продуктами приходят новости из внешнего мира: 9 августа СССР объявил войну Японии, американцы применили атомную бомбу, капитуляция Японии - 2 сентября было объявлено нерабочим днем - и другие.

В субботу, после работы, местные уезжают домой, и в лагере воцаряется тишина. По воскресеньям отдыхаю или ищу подножный корм - собираю в лесу ягоды.

К концу сентября партия завершила работу на Сибирке и переехала на новое место вблизи от рудничного поселка Карпушиха, что в семи километрах на юг от Левихи.

Срок моей практики к тому времени закончился. Однако податься ровным счетом было некуда, и я остался работать на каникулах. В Алапаевск вернулся как раз 7 ноября.

* * *

Пока был на практике, в техникуме произошли большие изменения.

Прежде всего, впечатлял новый набор - и не только своей многочисленностью, но и составом. Немногочисленные старшекурсники, а я уже с полным правом мог считать себя таковым, терялись в массе молодых людей, многие из которых были старше нас и по возрасту, и по житейскому опыту. Уволенные по ранению фронтовики, рабочие военных заводов и других предприятий составляли значительную часть. Это были не только первокурсники. Те, кто окончил до войны десятилетку, поступили на второй курс. Кое-кто ранее учился в АГРТ и восстановился, чтобы продолжить прерванную войной учебу.

В основном, это были хорошие ребята. Саша Киян потерял на войне руку. Степанов остался без ноги, ходил на протезе. Веселый и обаятельный Саша Ивашенцев - раненный на войне лейтенант. Красивому парню, Герману Зорихину, покалечило на войне руку. Паша Рекутин, родом из Кинешмы, - участник обороны Ленинграда, был там ранен. Инвалид войны Гоша Ивашевский - из местных. Гриша Косилов, родом с Алтая, участвовал в боях за освобождение Харькова, ранен в ногу. Женя Трапезников защищал Москву, награжден орденом Красного Знамени. Дуся Дураченко награждена медалью «За оборону Кавказа». Иван Абеленцев, Петя Круц, Володя Тимошенко - сыновья раскулаченных и вывезенных на Урал с Украины и Кубани спецпереселенцев - учились в техникуме еще до войны. На фронт их не взяли - не доверяли?! - мобилизовали для работы на предприятиях. Саша Кочергин — мы жили в одной комнате - окончил до войны десятилетку, работал токарем на Богословском угольном разрезе, имел бронь от призыва. Назвал только тех, кто сохранился в памяти. Кого не вспомнил, прошу меня извинить.

Вместо Григорьянца, переведенного в Каменец-Подольский техникум, директором у нас теперь Мария Васильевна Рашё. Невысокого роста, лет сорока-сорока пяти, немного суетливая, очень добрая, безобидная. За несколько месяцев ее директорствования лично мне с ней сталкиваться не пришлось. Однако не могу припомнить, чтобы она кого-нибудь обидела или наказала. Бразды учебного процесса по-прежнему в твердой руке Ольги Петровны.

Нам, молодым, Мария Васильевна казалась очень старой. Студенты между собой называли ее Старуха или ласково Старушка. С Сашей Кочергиным мы даже сочинили и распевали по подобию и на мотив Государственного гимна куплет

Союз нерушимый студентов свободных

Сплотила навеки старушка Раше.

Да здравствует созданный волей Главглина^¹

Голодно-горелый А-гэ-эр-тэ.

Представьте, такое святотатство осталось без последствий. Надо сказать, в разговорах среди студентов иногда допускались вольности, за которые в 1937 году можно было загреметь очень далеко. Это вовсе не означало, что времена переменились. На улице Красной Армии стояло двухэтажное, выкрашенное в салатный цвет здание горотдела НКГБ. Между собой мы называли его «Зеленый дом». И оно не пустовало. Надо полагать, у обитателей Зеленого дома были заботы посерьезнее, и на нас пока не обращали внимания.

Зимой 1945-46 года в многострадальное здание техникума залетела одна из первых ласточек мирного времени в облике угля для котельной. Стало теплее в аудиториях, и мы не так мерзнем. Однако сидим в верхней одежде, скорее в силу привычки, чем по необходимости.

Возвращаясь с практики, думал, что опоздал к началу занятий, и придется догонять. Но оказалось, занятия еще не начались. Никак не могут найти преподавателя соответствующей квалификации, а доверить преподавание спецпредмета, да еще на старших курсах, первому встречному не позволяло доброе имя техникума. Тогда к подобным делам подходили ответственно. Почти весь ноябрь болтались без дела - что-то вроде дополнительных каникул.

Занятия начались в последних числах ноября и сразу с предельной нагрузкой - восемь часов ежедневно, шесть дней в неделю.

Наш новый преподаватель, инженер-маркшейдер Григорий Наумович Зелин, приехал из Свердловска, где работал в Союзмаркштресте. К нам его отпустили только на один учебный год. Дело свое Григорий Наумович знал, и с присущей ему энергией взялся учить нас уму-разуму. Основное внимание уделил практическим занятиям, особенно выполнению расчетов, порой достаточно сложных. В то время расчеты были делом весьма трудоемким. Большую часть вычислений приходилось выполнять при помощи логарифмов. Пяти-и семизначные таблицы логарифмов, костяшки конторских счетов и -чудо техники! - железный арифмометр стали для нас основными орудиями труда.

Зелин, можно сказать, повернул нас лицом к специальности:

— Вы думаете, главное - умение работать с приборами? Этому научиться несложно. В нашей профессии основное - уметь предрассчитать ожидаемую точность того или иного измерения и правильно оценить полученные результаты. Если такая задача вам под силу, то вы специалист, — так наставлял он нас на путь истинный.

Прозанимавшись с Григорием Наумовичем два семестра, почувствовали (быть может, несколько самоуверенно): и мы кое-что умеем.

На первых порах Зелин относился ко мне не очень приязненно. Его раздражало, что из группы только я за ним не конспектировал. Для меня в то время было предпочтительнее, глядя во все глаза на доску и слушая во все уши, пожирать излагаемый материал памятью,

чем распылять внимание и силы на ведение конспекта. Потребность конспектировать пришла позже.

После зимней сессии его отношение изменилось. Как-то уже весной я не уложился в срок со сдачей курсового проекта, за что выслушал в свой адрес не очень лестное замечание. Дело было в субботу. Взявшись после занятий за работу, просидел всю ночь и еще полдня, пока не закончил. Не откладывая в долгий ящик, отправился в Огурчик, где Зелин занимал комнату. Григорий Наумович принял очень любезно. Просмотрев проект, остался доволен. Незаметно разговор зашел о перспективах на будущее:

— Вы думаете продолжать учебу после техникума?

Мой утвердительный ответ был скорее спонтанной реакцией, чем продуманным решением. Но зерно посеяно, и время от времени мысль о высшем образовании возникала вновь и вновь. Хотя тогда все это было очень призрачно. Почти год оставался до окончания техникума, а до вузовского диплома предстояло преодолеть трудную дистанцию длиной в четырнадцать лет...

Жил я в Чайковском. Так называли возвращенное техникуму по окончании войны общежитие - большой одноэтажный деревянный дом на углу Ленина и Розы Люксембург - в одном дворе с домом Чайковского, откуда и получило свое название. В комнате живем впятером, кроме меня - Володя Буряченко, Саша Кочергин, Валера Рябов, славный мальчик, родом со станции Чернушка (к сожалению, после зимней сессии отчислили за неуспеваемость, и на его место поселился Боря Черемных) и Ю. Комната наша довольно большая, светлая; два окна выходят на южную сторону, к дому Чайковского. Однако просторной ее назвать нельзя: середину занимает внушительных размеров плита, а потому кровати и стол стоят по периметру, чтобы оставался проход. Когда имеются дрова, в комнате тепло. Если же с подвозом случается заминка, приходится проявлять инициативу по самозаготовке. Однажды в подобной ситуации Володя Буряченко присмотрел покосившуюся секцию штакетника, ограждающего учебный корпус. Когда стемнело, отправились на промысел. Только собрались отрывать.

— Ребята! Погодите! - из темноты возникает комендант, Надежда Павловна Виноградова - Вижу вам нечем топить. Пойдемте. Дам немного дров. А это ... оставьте. Оно и так еле дышит.

Взвалив на плечи выданные из НЗ две колоды, возвращаемся довольные. Инцидент исчерпан самым, что ни на есть, мирным путем. Обошлось без ругани, нравоучений и докладной директору. Мы — старшекурсники. Два года назад так легко бы не отделались.

В комнате живем, в основном, дружно. Исключение - Ю. Здесь отношения весьма прохладные, переходящие порой во враждебные.

Весной Ю. стал пропадать. Сначала по вечерам, затем время от времени не ночевал, но наведывался днем, а потом исчез совсем. В

своем стремлении везде и во всем что-то выгадать затеял очередное дельце, на сей раз матримониального свойства.

В его поле зрения оказалась местная жительница. Старше Ю., обделенная природой внешними данными, отчего на послевоенном безмужичье шансы ее на счастливую семейную жизнь были крайне призрачными. Но в глазах Ю. она имела одно неоспоримое достоинство: была из достаточно обеспеченной семьи (дом, корова и т.д.)

Ничего не могу сказать, какие чувства они испытывали, замирали ли сердца и светились ли радостью глаза при встречах, какие слова они говорили или приглушенно шептали на ухо в самые сокровенные минуты (я пишу воспоминания, а не роман), факт остается фактом: судьбы свои они соединили.

Через три года в трест, где я тогда работал, перевелась из Сибири одна наша сокурсница, которая некоторое время работала с ним в одной геологоразведочной партии. Она рассказала, что как-то в компании подвыпивший и расчувствовавшийся Ю., чуть ли не плача, открылся:

— Не могу с ней жить... Что мне делать?

— Разойдись...

— Не могу... Дочка растет. Я ее очень люблю.

— Что можно сказать по этому поводу? Сам себя перехитрил.

Весной к нам прислали нового директора, демобилизованного офицера-фронтовика Ивана Федоровича Ершова. Высокого роста, худой, с удлиненным лицом, отмеченным оспинами, и челкой, с окающим ивановским говорком, Иван Федорович смотрелся не очень складно.

Быть может, поэтому, а также из-за «рыбьей» фамилии студенты прозвали его Селедкин.

Особенной симпатией и даже любовью одарял Ершов бывших фронтовиков - и это естественно.

К остальным студентам он пытался подходить с военной требовательностью. Нам, старожилам, привыкшим к вольной жизни, это, конечно, не понравилось. Но в конце концов все как-то утряслось: его «военные» закидоны воспринимались по-философски, да и Иван Федорович стал чуточку сдержаннее. Справедливости ради надо отметить, что Ершов не был ни зловредным, ни мстительным. Зла долго не держал.

Новый директор сосредоточился на хозяйственной деятельности. Здесь он оказался энергичнее и пробивнее своих предшественников. Да и времена потихоньку менялись к лучшему. При Ершове улучшилось снабжение. Время от времени студенты, прежде всего малообеспеченные, получали ордера на приобретение чего-нибудь из одежды: рубашки, брюк, ботинок. В магазине это стоило дешевле, чем на рынке. Стали продавать нам и папиросы. На первый взгляд, некурящему они вроде бы ни к чему. Но их можно было продать на базаре

по более высокой цене - особенно, если продавать поштучно - и на вырученные деньги купить чего-нибудь съестного. Так прожили мы первый послевоенный год.

* * *

Завершился третий курс по традиционной схеме: Первомайские праздники, подписка на заем, заготовка дров на Болотной, весенняя сессия, учебная практика.

Впереди вторая производственная преддипломная практика. Это значит, что помимо основной работы надлежит собрать материалы для дипломного проекта.

В кассе приобретено два билета Алапаевск-Харьков через Свердловск, Москву, Курск. Вместе с девочкой из нашей группы, Ниной Даниловой, едем проходить практику в Укргеолнерудтресте, г. Харьков.

Что предопределило мой выбор места практики? Во-первых, очень хотелось хоть на пару месяцев попасть на Украину, где не был почти пять лет. Во-вторых, менее чем через год предстоит распределение на работу, и надо присмотреть место на будущее.

Собрались в дальнюю дорогу. Незадолго до нашего отъезда отменили введенные во время войны пропуска, дающие право на проезд. Теперь каждый мог свободно купить билет и поехать, куда пожелает, за исключением запретных пограничных зон. С места сразу двинулась масса народу: проведать родственников, друзей и знакомых, побывать в родных или памятных местах. Да мало ли что позвало в дорогу? А количество пассажирских поездов почти не увеличилось. Возникли трудности. Поезда шли переполненными. Те, кому место в вагоне не досталось, пытались ехать в тамбурах, на переходных площадках, подножках и даже крышах. Милиция и железнодорожники ссаживали, сгоняли, а люди все-таки ухитрялись обойти и ехать дальше. То, что творилось на больших пересадочных станциях, напоминало столпотворение.

Нам с Ниной здорово повезло, в Свердловске просидели только сутки. Добрая женщина, дежурная по вокзалу, помогла закомпостировать билеты, и скорый поезд за двое суток доставил нас в Москву.

На площади Курского вокзала увидели большую вывеску «Студенческие кассы». Заходим. У касс ни души. Странно... даже очень странно... Интересуемся у кассира, как уехать в Харьков. Есть места на поезд №522. Отправляется завтра около полуночи. Ничего другого нет. Оформляем билеты. Имеем почти два дня на знакомство со столицей. Совсем неплохо.

Это в семидесятые-восьмидесятые годы поездка в Москву для тех, кто жил в радиусе восьмисот километров, стала чем-то вроде дальней загородной прогулки - ночь в дороге, день-два - в Белока-

менной, и еще ночь - на обратный путь. Тогда же все было намного сложнее.

Что мы знали о Москве? Телевидения не было. Горожане могли ее иногда узреть в кадрах кинохроники. А сельские жители, куда и кинопередвижка не всегда добиралась? Только по книгам, журналам и газетам. Вот почему нет ничего удивительного, что многие молодые люди моего поколения стремились хоть разок побывать в Москве. Нам такая возможность представилась, притом на казенный кошт.

С чего начать? Ни плана города, ни путеводителя мы, конечно, не имели. Расспрашивать посчитали неудобным. Сели в троллейбус и покатили, разглядывая по сторонам. Впереди увидел знакомые по довоенной открытке очертания Крымского моста. Выходим. Справа на другом берегу Москва-реки - выставка образцов трофейного вооружения, захваченного во время войны. Осматривая ее, незаметно оказались на территории Центрального парка культуры. Выстояв очередь, покатались на колесе обозрения. С верхней точки увидели шпили Кремлевских башен. Есть ориентир! Погуляли по парку, где на каждом шагу было множество вкусных соблазнов по довольно высоким коммерческим ценам, что заметно опустошило наши карманы. Здесь же посмотрели американский фильм «Балерина» и поздним вечером вернулись на Курский.

На другое утро конечная станция метро «Парк культуры» стала начальной точкой нашего знакомства с Москвой. Кропоткинская, Волхонка, библиотека им. Ленина, МГУ, Манежная площадь, Красная площадь, Охотный ряд, Большой театр, улица Горького до памятника Пушкину и обратно - таков беглый перечень увиденных нами достопримечательностей.

В одиннадцать вечера объявили посадку. На платформе тьма народу. Наш Пятьсот Веселый (так эти поезда окрестят шутники) - состав из двухосных товарных вагонов. И хотя у каждого в билете указан номер вагона и такой же номер написан мелом на стенке, на это никто не обращает внимания. Лезут, куда попало. Нет ни проводников, ни кого-либо из вокзальной администрации. Беспорядок полнейший! Дальше почти все как в 1941 году - стремянка и нары в два этажа, нет только оцинкованного ведра. И еще одно отличие, более существенное - тогда были все свои, ехали как одна большая семья. Здесь же каждый стремится, потеснив соседа, устроиться поудобнее самому и устроить свой багаж. Никто не вспоминает о любви к ближнему.

Кое-как устроились. Нам с Ниной досталось место у двери на нижних нарах. Рядом со мной женщина лет тридцати пяти с грудным ребенком и мешком сухарей, насушенных из кусков, выпрошенных возле столичных булочных у сердобольных москвичей. На Украине страшная засуха, и она готовится к голодной зиме. Лежим на голых досках, подложив под голову вещи. Не очень комфортно, но надо терпеть.

Поезд еле тащится, подолгу стоит на малых станциях. После Тулы едем по местам, разоренным войной. Почти все здания станций разрушены, ютятся во времянках или поставленных на фундамент товарных вагонах. На третьи сутки ранним утром добрались до Харькова.

Укргеолнерудтрест нашли в торце жилого квартала между Лермонтовской и Толкачевкой, у обрывистого Журавлевского склона. Ряд каштанов, неширокий тротуар, металлическая ограда на кирпичном фундаменте и таких же столбах, за ней краснокирпичный особняк под крутой стрельчатой черепичной крышей. Высокая широкая наружная лестница ведет к входной двери, за ней полутемный коридор, по правую сторону две большие комнаты, где за поставленными впритык столами сидит несколько десятков человек.

Надо отметить, то была только надводная часть айсберга. Основная масса народу трудилась в разбросанных по огромной территории (вся Украина от Харькова до Закарпатья, от Овруча и Новгорода-Северского до Черного и Азовского морей, Молдавия, Крым, Северный Кавказ и даже Закавказье) геологоразведочных партиях, ведущих поиск и разведку месторождений цементного и керамического сырья, гипса, графита, мрамора, гранита, стекольных песков и других нерудных ископаемых.

Для восстановительных работ были нужны строительные материалы, много строительных материалов. Об остроте проблемы говорит хотя бы такой факт: весной министром промышленности строительных материалов Сталин назначил одного из ближайших сподвижников Л.Кагановича.

Одними из первых в тресте мы увидели наших прошлогодних выпускников Веру Нечаеву и Мишу Эдельмана. Они помогли сориентироваться в обстановке и представили нас руководству.

Приняли нас радушно. Управляющий трестом Петр Николаевич Забегайло, главный инженер Меир Соломонович Зискинд, главный бухгалтер Рафаил Наумович Грилихес и все остальные сотрудники - пусть простят меня, кого не назвал поименно - отнеслись очень тепло и душевно. Как могли, опекали.

Особо следует рассказать о нашем непосредственном начальнике, инженере Василии Константиновиче Дергаченко. Топографы между собой называли его папа Дергаченко или просто папа. Это сейчас брось палку, попадешь в инженера. А тогда инженер, да еще такой редкой профессии, был для нас полубогом. И смотрели на них соответственно.

Лет пятидесяти, среднего роста, коренастый, немного сутулый, с крупным, почти квадратным лицом Василий Константинович неплохо знал свое дело, а еще лучше умел себя преподнести. Для нас папа был непререкаемым авторитетом.

Основные черты папиного характера: олимпийское спокойствие и невозмутимость - вывести из себя его могло разве что светопреставление; медлительность, особенно заметная, когда собеседник проявляет нетерпение; умение держать себя; педантичность и дотошность, в той или иной мере свойственные людям нашей профессии, у него доведены, казалось, до предела; чувство юмора, иногда, правда, несколько грубоватого; целеустремленность и, конечно же, бескомпромиссность и железная непоколебимость, когда дело касалось или могло касаться его личных интересов. Ко всему папа был скуповат.

Василий Константинович долго размышлял, куда бы определить Нину и меня. После продолжительных раздумий решил поручить нам самостоятельную работу. В пятидесяти километрах от Харькова нужно было произвести топографическую съемку Новоселовского песчаного карьера и прилегающей территории. Нам назначили оклад 450 рублей в месяц (с 1 сентября 550) плюс 60% полевое довольствие и 5 рублей в день на наем жилья. Получив задание, приборы и необходимое снаряжение, выехали на место.

Новоселовские кварцевые пески - явление, в своем роде, уникальное, белые, почти как снег, во всяком случае, белее сахара, продаваемого ныне на рынках. Добывали его в то время самым примитивным способом, без какой-либо механизации. Несколько человек большими совковыми лопатами бросали песок в кузов автомашины, которая отвозила его за четыре километра на станцию Новая Водолага. Там другая бригада загружала вагоны. Отправляли песок в Гусь-Хрустальный и другие места, где он служил сырьем для производства изделий из высокосортного стекла.

Директор карьероуправления Юрий Васильевич и главный инженер Рэм Иванович приняли нас очень хорошо. Устроили с жильем. Обеспечили необходимыми материалами. Все время, пока мы там работали, помогали продуктами.

Меня определили на квартиру к Анне Ивановне и Прокофию Ивановичу Задорожным.

Прокофий Иванович, невысокого роста щуплый мужчина, с мягким характером, лет примерно пятидесяти пяти, еще в первую мировую войну служил рядовым солдатом, испробовал несколько профессий, объездил почти всю страну, а теперь работал в колхозе. Когда осенью 1941 пришли немцы, они назначили Прокофия Ивановича старостой Новоселовки. Однако, судя по тому, что прошло уже почти три года после освобождения, а его не трогали, ничего предосудительного за ним не значилось. Впрочем через пять лет мне стало известно, что добрались и до него. Посадили...

Анна Ивановна, добрая женщина лет пятидесяти, немного работала в колхозе, но, в основном, занималась домашним и приусадебным хозяйством.

В семье пятеро детей. Старший сын, военный моряк-балтиец, погиб в первые месяцы войны. Старшая дочь имела свою семью и жила где-то в другом месте. С родителями оставались младшие - сын Костя и две дочери-школьницы.

Жилось мне у них хорошо.

Нам с Ниной предстояло выполнить весь комплекс работ от первого колышка до составления топографического плана участка. Чтобы не утомлять излишними профессиональными подробностями, расскажу об этом лишь в самых общих чертах. Прежде всего нужно было наметить и закрепить опорные точки. Затем произвести измерения для определения местоположения (координат) этих точек. Далее необходимо выполнить измерения с целью определения высот точек над уровнем моря. И лишь после этого можно приступать к съемке местности, а потом и к составлению плана.

Существует хорошо отработанная система пооперационного, промежуточного и заключительного контроля по каждому виду измерений. При этом установлены жесткие допуски. Если полученный в процессе работы результат не укладывается в допуск, измерения - хочешь, не хочешь - нужно повторить.

Что делать и как делать, мы знали. Однако знать еще не значит уметь. На первых порах не все получалось. Приходилось переделывать. Но мы старались. Очень старались. Ведь нам, практикантам, доверили самостоятельную работу. Если возникали трудности, ехали в Харьков консультироваться с Василием Константиновичем. А один раз папа приехал к нам. Ознакомился с материалами, вышел на местность. Дал соответствующие указания.

В конце сентября, закончив работу, вернулись в трест. Составили отчет. Папа тщательно все проверил, нашел массу недоделок, которые требовалось устранить. После доработки работу принял. Тогда мне казалось, что Василий Константинович слишком придирается. Сейчас, через много лет, должен признаться: Папа был прав!

Практика закончилась. Обратная дорога не обошлась без приключений. Добрались до Алапаевска на пятые сутки. Поспели вовремя. Через несколько дней начинались занятия.

* * *

Вторая мирная осень. Больше года миновало с того памятного майского утра, когда мы узнали, что война кончилась. О чем тогда мечтали? Чтобы скорее вернулась мирная жизнь, чтобы стало, как до войны. Понятия «как до войны» и равнозначное ему «в мирное время» были чем-то вроде эталона или системы отсчета, с которыми все сравнивалось, и от которой велись всевозможные рассуждения. Характерный для того времени диалог:

— Дай закурить!

— У меня нет.

— Да у тебя, наверно, и в мирное время не было!

Но, как человек долго и тяжело болевший не может сразу вернуться к обычному образу жизни, так и страна, пережив вселенское потрясение, каким была война, очень медленно возвращалась к мирному бытию.

После 12 мая из радиопередач и газет исчезли сводки Совинформбюро. Пошла обычная информация. Вскоре отменили сверхурочные, предприятия перешли на восьмичасовым рабочий день. Восстановили отмененные во время войны ежегодные отпуска.

В июне 1945 объявили о демобилизации десяти призывных возрастов (старше сорока лет), а также призванных на военную службу женщин. В сентябре того же года демобилизовали еще тринадцать возрастов (по 1918 год рождения включительно), а также - специалистов с высшим и средним специальным образованием, студентов старших курсов.

Как-то осенью, обедая в столовой на Карпушихе, стал свидетелем разговора буфетчицы с посетительницей:

— Когда уже будешь торговать без листочков? Не надоело с ними возиться? (листочками на Урале называли хлебные и продуктовые карточки - Л.В.)

Ждали, когда кончится война? Дождались. Мужики возвращаются. Дают отпуска. Даст Бог, и листочки отменят.

Народ свято верил, власть сделает все, чтобы поскорее стало, как до войны.

В феврале 1946 года состоялись выборы в Верховный Совет СССР. То были первые выборы, в которых я принимал участие. Ритуал голосования на избирательном участке строго соблюдался. Предъявляешь документ, в списке против твоей фамилии ставится галочка. Получаешь бюллетени с одним кандидатом, заходишь в кабину, принимаешь решение и опускаешь бюллетени в урну.

Но уже тогда наш преподаватель Иван Сергеевич Кривошеий конфликтовал с участковой комиссией, требовал, чтобы ему разрешили опустить бюллетень, минуя кабину. Пройдет несколько лет, и демонстрационное голосование станет повсеместным явлением. К чему разыгрывать спектакль, если исход выборов предрешен заранее.

Через месяц на первой сессии Верховного Совета был принят «Четвертый пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства на 1946-1950 годы.» Намечались большие задачи в области промышленности, сельского хозяйства как по стране в целом, так и по каждой республике. Кроме того план предусматривал отмену карточек на хлеб с осени 1946 года, а в 1947 году полную ликвидацию карточной системы.

На той же сессии народные комиссары стали министрами, а Совнарком - Советом Министров.

В расписании занятий появилась новая дисциплина «Четвертый пятилетний план...» со сдачей зачета. Занятия по ней ведет секретарь парторганизации И.С. Кривошеий.

Еще в 1944 году в больших городах, в т.ч. в Свердловске, открылись продовольственные коммерческие магазины - Особторги. По сравнению с убогими магазинами, где отоваривались карточки, Особторги сияли великолепием. Светлые чистые торговые залы. Прекрасно оформленные витрины. Широкий ассортимент товаров. Точные весы со стрелочной индикацией на огромном круглом циферблате. Безупречно вежливые продавцы в белых накрахмаленных куртках и шапочках. На фоне царившей вокруг бедности это не могло не впечатлять. Еще больше впечатляли почти астрономические цены. Чтобы не очень пугать потенциальных покупателей, за единицу массы вместо килограмма приняли 100 граммов. Соответственно цены, став на порядок ниже, выглядели чуть-чуть пристойнее. Вскоре появился и коммерческий общепит - рестораны, кафе, чайные.

Справедливости ради надо отметить, коммерческие цены довольно быстро снижались и к 1946 ду некоторые из них стали ограниченно доступными даже для людей среднего достатка. Весной того года в Алапаевске открыли коммерческий хлебный магазин. Килограмм серого пшеничного стоил 14 рублей. Теперь даже студент после стипендии мог позволить себе такую, еще год-два назад немыслимую, роскошь, как поесть досыта хлеба. Однако даже ограниченная доступность цен заметно повысила спрос, который тут же опередил предложение. Возникли очереди, а вместе с ними и их всегдашние спутники - обвес, обсчет, грубость и хамство.

И все же жизнь улучшалась. Это поднимало настроение и вселяло надежду: вот-вот заживем, если не совсем как до войны, то почти так.

Надежды эти, к сожалению, не оправдались из-за сильной засухи. Отмена карточек на хлеб в 1946 году не состоялась, перенесена на следующий год. Более того с 1 сентября в три-четыре раза повысили цены на пайковой хлеб и продукты по карточкам. Подорожала пайка, дороже стали обеды в столовой, а к стипендии прибавили всего 60 рублей, что никак не покрывало потерь от повышения цен.

Примерно в это же время произошли события несколько иного плана. 14 августа 1946 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», где подвергли разгромной критике писателя Михаила Зощенко и поэтессу Анну Ахматову, объявив их творчество аполитичным, безыдейным и, стало быть, враждебным. В то время такие ярлыки не предвещали ничего хорошего.

Стихов А.Ахматовой я еще не читал. А вот рассказы М. Зощенко мне очень нравились. Надо сказать, попервоначалу я не придал большого значения этому документу. В конце концов о вкусах не

спорят. И напрасно!!! Идеологические гайки стали закручивать со страшной силой.

Менее чем через месяц — новое постановление «О кинофильме «Большая жизнь». Имелась в виду вторая серия этой картины. Первая еще до войны была хорошо принята зрителем, благодаря талантливой игре актеров Петра Алейникова и Бориса Андреева. На сей раз критиковался фильм, который не вышел на большой экран, и, кроме обитателей Кремля, его никто не видел.

В печати и по радио началась мощная кампания по борьбе с аполитичностью и безыдейностью, за повышение идейности и повышение уровня идейного воспитания. Техникум не остался в стороне. На всех курсах введены еженедельные обязательные политинформации. Русская литература, которая доселе на фоне других предметов выглядела бедной родственницей, ибо поднять такую глыбу за два семестра, по крайней мере несерьезно, становится дисциплиной первой важности.

Теперь одна из ключевых фигур техникума - новый преподаватель литературы, мужчина лет тридцати, среднего роста, с маловыразительным угрюмым, никогда не улыбающимся лицом. Не знаю, по своей ли воле или по обязанности он почти всегда присутствовал на танцах. Сам не танцевал. Сидел и как будто безучастно наблюдал за происходящим. Иногда пытался заговаривать со студентами. Как-то высказался одной студентке:

— Приняты очень важные своевременные решения. Нужно повышать идейный уровень нашей молодежи. За последние годы он заметно снизился - и далее, так сказать, на личном примере - Вот я недавно женился. Взял в жены молодую девушку. А оказалось, она уже не девушка...

Комментарии, как говорится, излишни.

Но как бы там ни было, что бы ни происходило в стране и в мире, где полным ходом разворачивалось то, что впоследствии назовут «холодной войной», мы уже на последнем четвертом курсе. Со второй половины октября начались занятия. Основную спецдисциплину ведет новый преподаватель, Виктор Петрович Саранцев (ранее работал в Свердловске). Он же наш классный руководитель. Мужик он, конечно, грамотный, но больше с теоретической стороны, т.е. по книге. Практики, по-видимому, маловато, и здесь он заметно уступал Антонюженко и Зелину. Не очень требователен. Не шибко нас загружает. Лишнего не спрашивает. Наверно, думает: что с них взять? Как-никак без пяти минут техники.

А потому живется нам относительно вольготно. Народу в техникуме прибавилось. Аудиторий не хватает, и мы учимся во вторую смену. Занятия начинаются с двух часов. Сидим три (иногда даже две) пары, при желании можно успеть еще на восемь в.кино. А там пора и на боковую. Таким был наш последний семестр.

* * *

Местом проведения новогоднего вечера определили спортзал - больше простора. В полночь двенадцать раз ударили медные тарелки. Оркестр исполнил государственный гимн. Наступил 1947 год

Все радовались, поздравляли друг друга. Вдвойне радовались четверокурсники. Преодолев большую часть пути, мы выходили на финишную прямую. Через несколько дней начинается завершающая сессия, а там и до диплома недалеко.

Позади экзамены. Приступаем к дипломному проектированию. Ничего сложного для меня здесь не предвидится. Материала во время практики собрано достаточно. Год назад довелось помогать дипломникам предыдущего выпуска, а потому четко представляю, что и как нужно делать.

Работал рывками. Тружусь несколько дней, затем отключаюсь и впадаю в спячку. Хотя в голове все время что-то вертится, чтобы потом выплеснуться на бумагу. В дипломке появляюсь лишь для того, чтобы пообщаться. Предпочитаю заниматься у себя в комнате.

Один мой знакомый, начиная новое дело, сразу уходит в него с головой. Загорается так, что, кажется, через мгновение вспыхнет ярким пламенем. Но очень быстро выдыхается, теряет всякий интерес и довести начатое до конца стоит ему больших усилий.

У меня все наоборот. На первых порах работаю через силу. Постепенно вхожу во вкус и, как только впереди, хоть призрачно, замаячит конец, ни о чем другом уже думать не могу: все внимание, все силы и время работе и только работе.

Так было и тогда. Последние дни никого и ничего вокруг не замечал. Трудился с утра до вечера и прихватывал от ночи, но в срок уложился. Руководитель, Виктор Петрович, высказал ряд замечаний, однако работу, в целом, одобрил. Вместе с другими повез в Свердловск на рецензию.

Впервые за несколько месяцев делать ровным счетом нечего. Можно расслабиться. Снова впадаю в спячку. Утром вся комната идет на занятия, сплю. Возвращаются с занятий, тоже сплю. Мне кажется, мог спать по двадцать часов в сутки.

Не помню, спал ли, дремал или лежал в забытьи, когда меня растолкали. Продираю глаза. Стоят ребята из нашей группы, Жека Шеломенцев и Миша Шестаков. Улыбаются:

— Вставай! Хватит дрыхнуть!

— А что делать?

— У тебя рецензия «отлично»!

— Не свистите! - подумал, меня разыгрывают.

— Точно! Саранцев сказал. Он утром вернулся из Свердловска.

Не очень верю. Рецензенты высокие оценки обычно дают неохотно. На сей раз оказалось правдой. Рецензент, кандидат техниче-

ских наук (фамилию, к большому сожалению, забыл) из Свердловского горного института, оценил работу на «отлично». Почти вся группа получила хорошие оценки...

...На первом этаже вывешено написанное большими буквами объявление. Завтра, 4 апреля, в 17 часов (после занятий), в актовом зале начинается защита дипломных работ. Защищается пять человек. Моя фамилия значится в списке первой.

Итак, скоро все решится. Волнуюсь и не могу сосредоточиться. Слоняюсь без дела по коридорам. Навстречу Ольга Петровна:

— Как дух? — не совсем понимаю вопрос — Как настроение?

— Боевое!

На самом деле это далеко не так. Перед комиссией надо предстать, если не элегантно, то хотя бы более-менее прилично одетым. А весь мой гардероб состоит из видавшей виды черной блузы, темных, изрядно потрепанных брюк и рабочих ботинок. На выручку приходит вся комната. Кто-то одолжил свои выходные брюки, еще кто-то - белый свитер, Саша Дорофеев - пиджак. Подстричься и начистить до блеска ботинки - дело техники. Оглядев, как жениха, с ног до головы, комната решает: все в порядке. Давай!

В актовом зале полно народу. Большинство - студенты младших курсов. Каждому хочется заглянуть в свое завтра. Справа от сцены - покрытый зеленым сукном длинный стол. Слева - место для дипломника и подрамник для чертежей. За столом усаживаются члены государственной комиссии: председатель, секретарь горкома Голубев, главный инженер Зыряновского рудоуправления Бруштейн, Ершов, Ольга Петровна, Саранцев и другие.

Секретарь оглашает фамилию и название работы. Председатель:

— Желаете ознакомиться с отзывом и рецензией?

— Нет.

Четверть часа рассказываю о том, что сделано, почему именно так, а не иначе. Затем отвечаю на вопросы. Сперва - по работе, потом - по специальности вообще и, в заключение, - касательно внутренней и внешней политики. Здесь меня подловить трудно. Разбираюсь. В завершение процедуры зачитывают отзыв руководителя и рецензию.

Где-то в девятом часу объявляют решение. Полный порядок! Принимаю поздравления. Ночь на воскресенье (дело было в субботу) сплю как младенец.

* * *

По традиции завершение учебы полагалось должным образом отметить. Возникла идея отпраздновать всем вместе, а не кучковаться

группами. Профком поддержал. Директор не очень охотно, но согласился.

Столовая, где мы почти четыре года хлебали баланду, превращена в банкетный зал. Празднично накрыты столы, плотно составленные в виде буквы П. Рассаживаемся. Все немного возбуждены от значительности момента и в предвкушении пиршества.

Выступает Иван Федорович Ершов. Поздравляет с завершением учебы и напутствует на добрые дела. Зачитывает приказ о присвоении квалификации. (В то время дипломы торжественно не вручались, а спустя некоторое время высылались в отдел кадров по месту распределения. Это для того, чтобы не уклонялись от работы по назначению).

Согласно оглашенному приказу Лена Попова, Борис Санин и я получаем дипломы с отличием и премируемся месячной стипендией. Нам предоставлено право поступления в институт без отработки трех лет на производстве.

Здесь я должен оставить выпускной вечер, где напился так, что еще на другой день маялся с похмелья, чтобы оглянуться назад и немного поразмыслить о будущем.

Почти четыре года пробирались мы к заветной цели. Голодные, холодные, завшивленные, спотыкались, падали, поднимались и шли дальше. Чего только не было на этом пути? Сколько раз одолевало отчаяние? Хотелось все бросить ко всем чертям и бежать, куда глаза глядят, только подальше от этого кошмара. И все-таки выдержал! Как это удалось? До сих пор удивляюсь. Видимо, потому, что не видел, как теперь говорят, разумной альтернативы. Итак, цель достигнута! Более того, судьба предоставляла, можно сказать, уникальный шанс - в том же году поступить в институт без вступительных экзаменов и уже через пять лет стать инженером.

С другой стороны, остался я к тому времени почти голым и босым, без копейки за душой. Обречь себя еще на пять лет полуголодного нищенского существования было выше моих сил. Рассудил примерно так. Мне всего девятнадцать. Институт никуда не убежит. За три года окрепну, приоденусь, встану, как следует, на ноги. А там... видно будет. Тогда все казалось так просто! В действительности все получилось гораздо сложнее и, что не менее важно, намного позже. Но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. Принимаю решение ехать на работу по распределению в Харьков, Укргеолнерудтрест.

* * *

Сейчас, более чем через пятьдесят лет должен, просто обязан рассказать более подробно о нашей группе. Вместе со мной учились и закончили техникум Валя Горохова, Женя Горошко, Валя Госькова, Надя Кокшарова, Нина Данилова, Муза Заякина, Миша Мокин, Ни-

колай Мокин, Оля Поскочина, Валера Трясцин, Юра Упоров, Боря Черемных, Женя Шеломенцев, Миша Шестаков.

Кроме меня, в общежитии проживали Женя Горошко, Валя Госькова и одно время Боря Черемных. Остальные - жители Алапаевска или близлежащих сел и поселков.

Группа - семь девочек и восемь мальчиков - была дружной. Не помню, чтобы у нас возникали сколько-нибудь значительные ссоры или конфликты. Случались размолвки. Как обойтись без них? Но они почти всегда сами по себе разрешались и быстро забывались.

Ко мне относились хорошо. Жалели. Морально поддерживали. Чем могли, помогали. Великое Спасибо всем!

Самый старший среди нас - Николай Мокин, 1922 года рождения. Начал учиться еще до войны. Был на фронте. После демобилизации пришел к нам на четвертый курс. После окончания техникума работал топографом на Урале. Вышел на пенсию. Скончался осенью 1994 года, не дожив немногим более полугода до 50-летия Победы.

Его младший брат, Миша - наш бессменный староста. Мой ровесник. Среднего роста, худощавый, с умным, чуть насмешливым взглядом и немного оттопыренными ушами. Некоторое время работал на Алтае. После службы в армии окончил радиотехнический факультет Уральского политехнического института. Работал в Омске. Одно время преподавал в институте. Затем поступил в милицию, где дослужился до подполковника. С 1988 года на пенсии.

Неразлучный друг Миши Мокина - Валера Трясцин. Жили они по соседству на улице, которая называлась Детгородок, учились в одной школе. Ходили почти всегда вместе. Валера был несколько выше ростом и шире в плечах. Даже характеры у них схожие. Только Валера мне показался более жестким. Миша был мягче. И работать они распределились вместе, на Алтай. Потом Валера до выхода на пенсию был маркшейдером угольного разреза в Еманжелинске, Челябинской области.

Боря Черемных - сын учителя сельской школы. Добрый, очень влюбчивый, увлекающийся. Немного со странностями, из-за чего его часто разыгрывали. Обижался, но быстро отходил. После техникума окончил Ленинградское военно-топографическое училище. Служил на Дальнем Востоке. Погиб при исполнении служебных обязанностей.

Женя Шеломенцев - худощавый блондин, выше среднего роста. Жилось ему тяжело - в семье пятеро детей, без отца. Работал в Восточной Сибири.

Миша Шестаков - выше среднего роста, плотного телосложения. Спокойный, немногословный. Про таких говорят: основательный. Родом он из недалекого села, но в общежитии не жил, предпочитал снимать квартиру.

Весьма оригинальным был Юра Упоров, по прозвищу Лера Козолуп. Вырос он в достаточно обеспеченной семье и даже в те трудные годы мало в чем нуждался. Веселый по натуре, с хитринкой, скор на выдумку, искрометно-импульсивный, не без чувства юмора. Никогда нельзя было предугадать, что Лера отчебучит буквально через минуту. Как-то весной 1945 года Лера пропал. Исчез из дому. Не появляется в техникуме. И родители, и мы терялись в догадках. Через несколько дней Юра появился с невозмутимой физиономией, как ни в чем не бывало:

— Где был?

— В Свердловске у брата.

Ни слова никому не сказав, без проездных документов снялся и поехал. В этом весь Юра.

Из девочек старше всех Женя Горошко, 1924 года рождения. Приехала из Иркутска. Материально ей было тяжело. Симпатичная, спокойная, рассудительная, практичная. Так как она была старше нас, между собой мы ее называли «Старуха». Она знала об этом, обижалась, а потому держалась несколько обособленно и замкнуто.

Девочки наши - очень разные. Но все они женственны, скромны, каждая по-своему симпатична. Не хочется даже сравнивать их с некоторыми нынешними сверстницами, кои по части сквернословия дадут фору иному мужику.

Обаятельная Оля Поскочина была очень доброй и отзывчивой. Всегда выглядела бодрой и жизнерадостной. Все как будто говорило, что ее ждет счастливое будущее. Не судьба! Вскоре вышла замуж. Появился ребенок. Однако свалившаяся невесть откуда тяжелая болезнь унесла ее в могилу совсем молодой.

Валя Госькова - тихая, малоразговорчивая, немного застенчивая. Сейчас на пенсии. Живет в г. Артемовский, Свердловской области.

Валя Горохова - симпатичная, среднего роста, с роскошной русой косой. Очень добрая, отзывчивая на чужую беду. Даже сердиться всерьез не умела. Живет в Харькове. Много лет работала топографом. После рождения второго сына была вынуждена сменить профессию. Ныне на пенсии.

Надя Кокшарова - приветливая брюнетка, с приятной, чуть лукавой улыбкой. Трудилась в Сибири на лесосъемочных работах. Живет в Новосибирске.

Самые веселые и бойкие - Нина Данилова и Муза Заякина. Обе невысокого роста, круглолицые. Муза русоволосая, Нина черноволосая со смуглым личиком.

Теплым майским вечером наша группа собралась в последний раз дома у Оли Поскочиной. Гуляли и веселились всю ночь, вспоминали годы, когда были вместе. Расходились на рассвете. Расставались навсегда...

Подошло время отъезда. Зашел проститься к Виктору Петровичу Саранцеву. Поблагодарил за науку. Напутствуя, он несколько раз повторил:

— Вам непременно нужно учиться дальше.

Через год узнал, Виктора Петровича прямо с занятий забрали в МГБ. А дальше — тайна, покрытая мраком...

Придя около полуночи на вокзал, неожиданно встретил Мишу Мокина и Валеру Трясцина. Пришли проводить. В станционном буфете распили бутылку вина и распрощались.

Ночной поезд увозил меня, преисполненного надежд, в новую, теперь уже взрослую жизнь.

1997-2000

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Взявшись за неблагодарную работу изложения своих воспоминаний, я не ставил целью собственное жизнеописание. Прежде всего, хотелось воспроизвести картину того трудного, давно ушедшего времени; рассказать о людях, по большей части хороших, с которыми сводила меня судьба.

Поднять такой пласт одному было бы не под силу. Помогли воспоминания родственников, друзей и знакомых. Всем им автор очень признателен.

Насколько все это удалось, не мне судить.

ОБ АВТОРЕ

Более полувека отделяет нас от времени, которое Л. К. Войславский описал в своих воспоминаниях. Пятьдесят пять лет, насыщенных самыми разными событиями, изменившими облик страны и мира...

Как же сложилась судьба автора в этом бурном житейском море?

По окончании техникума свыше шести лет работал топографом в геологоразведочных партиях треста «Укргеолнеруд», а затем два года маркшейдером на каолиновом комбинате в Винницкой области.

С 1955 по 1960 год учился на факультете инженеров землеустройства Харьковского сельскохозяйственного института им. В. В. Докучаева и закончил его с отличием.

После окончания работает инженером-геодезистом в проектных организациях.

Еще в период учебы проявляет интерес к научной работе. В 1961 году был приглашен в аспирантуру при кафедре геодезии Харьковского сельскохозяйственного института. Сдал вступительные экзамены на «отлично», но не был принят по причинам, весьма далеким от науки. Только через два года поступил в аспирантуру при кафедре геофизики Рижского политехнического института.

С 1967 года, по окончании аспирантуры, на преподавательской работе в высшей школе. Сначала в Харьковском сельскохозяйственном институте, а с 1975 года и по настоящее время - в Харьковской академии городского хозяйства.

В 1968 году защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук, в 1972 утвержден в ученом звании доцента.

Не сторонится общественной деятельности. В 1980-89 г.г. - председатель Харьковского отделения Всесоюзного астрономо-геодезического общества при Академии наук СССР.

С момента учредительного собрания - февраль 1989 года - является членом Харьковского общества «Мемориал», входил в состав Совета общества, некоторое время — его сопредседатель.

На первых демократических выборах 1990 года избран депутатом Киевского районного Совета г. Харькова.

В 1991 году выступил одним из инициаторов создания в Харькове Общества польской культуры. Был его первым председателем.

Л. К. Войславский - автор более тридцати опубликованных научных работ, как по основной специальности, так и по вопросам польской культуры.

Последние годы уделяет внимание изучению и популяризации польской культуры в Украине, за что отмечен дипломом Министерства культуры Республики Польша.