В.Т. Слипченко

КАРТИНКИ ДЕТСТВА

Слипченко Валентина Тимофеевна родилась в 1921 году в Полтавской области на Украине. В 1930 году семья из шести человек была сослана в поселок Пелья Гаринского района Свердловской области. Вскоре умерли родители и младший брат. Трое оставшихся детей потеряли друг друга. Валентина с 1931 по 1935 год училась в школе для спецпереселенцев в селе Гари, затем по распоряжению НКВД переведена в Нижний Тагил, где получила специальность столяра-краснодеревщика. В 1936—1937 годах закончила курсы дошкольных работников и работала в детсадах № 2 и 3 Нижнего Тагила. В 1940 году закончила вечернее отделение педагогического училища и начала работать в школе. В годы войны трудилась в госпиталях города, В 1947 году закончила учительский институт и до 1977 года проработала учителем и воспитателем в детских домах. В 1977 году вышла на пенсию, но до 1992 года работала в аптекоуправлении. В настоящее время В. Т. Слипченко активно сотрудничает в обществе «Мемориал», являясь членом его Совета.

Помню теплое прикосновение к маме во время ее отдыха, ее особый запах. Теперь знаю точно — это запах хлебного поля. Помню собачку с кисточкой на хвосте. Она ест из моей мисочки. Ползу к ней. Собачка яростно бросается ко мне и кусает за плечо и руку. Появилась ягодка крови...

При выходе из какого-то болезненного состояния »слышу шепот склонившихся надо мной голосов: «Бона, ище жива! Жива!»

Ползаю по глиняному полу. Переползаю через высокий порог в другие комнаты, крепко ухватившись за огромную медную ручку на двери. Комнаты ярко залиты солнечным светом. Пол зеркальным блеском отражает мое положение на четвереньках. Горит лампадка. Пахнет чем-то ароматным.

Во дворе тепло. Видна часть дома и сени. Они покрыты

зеленым железом. На углу дома, недалеко от сенок, растет ветвистая груша. На ней желто-красные плоды. Вот ветки пошатнулись, и большая груша падает к моей ноге. Радостно подбираю ее и кусаю. Сладость потекла по телу.

Светит солнце. Подо мною яркая зелень травы. Лицо вымазано белой мазью. Откуда ни возьмись, возле меня падает большущий рогатый жук. Испугавшись, падаю лицом в траву. Боль заставила поднять голову, и я открыла глаза. Жук, переваливаясь, медленно отползает в сторону. Долго разглядываю его, осмелев, прутиком начинаю отгонять жука. Тут подлетела пчела и ужалила меня в лицо. Постепенно губа стала толстой, рот плохо закрывается, глаз ничего не видит. Бабушка дала меду в сотах. «Все згынэ. Ииж»,— ласково успокоила меня. По какой причине — не знаю — долго мне пришлось ходить на коленках.

Старший брат Павлик учится в школе. Он сидит и громко читает стихотворение «На смерть Т. Г. Шевченко». Долго и надрывно вгрызается в каждое четверостишие. Внимательно слушаю. В уме повторяю за ним и незаметно запоминаю. Теперь, когда он останавливается, подсказываю. Все удивлены...

Перед сном Павлик сказал, что поведет меня в первую группу. Лежа, в воображении рисую школу: открылась дверка у печки. Я сижу на стульчике. На коленях открытая книга. Кругом закопченные, черные стены. Под ногами белесые угасающие угли. «Сказала брату, что в школе только одна печь и все в нее не поместятся. Он посмеялся надо мной.

Как училась в первом классе, подложив под себя ноги, сидя за партой, хорошо помню. А как в течение одного года закончила два класса, до сих пор объяснить не могу. Хотя получила подарки — ручку и карандаш.

На всю жизнь остался в памяти рисунок нашего учителя (какая-то эмблема). Чистота, яркость и контрастность черной туши на белом ватмане поразили меня.

Постепенно ноги стали крепнуть. Выбегаю в густую траву. Соседский мальчик косит ее. Я прошу его, чтобы был осторожен. «Дывысь, ны окосы.» Сама бегу дальше. Вдруг что-то холодное проскользнуло под ногой. Вижу, бьет струёй кровь впереди меня дугою. Откуда-то прибежал папа. Присел и закрыл ногу тряпкой. А кровь и через нее видна... Я еле дотягиваюсь руками до папиной шеи, хочу ухватиться за нее. Тут голова моя падает...

Под тряску и стук телеги ощущаю боль. Едко пахнет

лекарством. Нога замотана бинтом. Хорошо вижу большое кровавое пятно на нем...

В хате пахнет свежей травой на полу. Чисто, кругом висят рушники, горит лампадка. Праздник... Троица.

Стучат ножами. Идет засолка. Пахнет капустой, яблоками, арбузами...

Я на подоконнике, заглядываю через стекло на улицу. Там пролетают снежинки. Упершись в стекло, поднимаю лицо и вижу целый рой их. Они кружатся темными хлопьями и падают. Долго ловлю их взглядом, потом закачалась голова, потемнело в глазах... Я болею корью, голова и лицо покрыты большими коростами.

Во двор пришел какой-то дядька и попросил показать больную ногу, потом пройтись перед ним. С трудом делаю это... Папы дома нет, его задержали в городе. Кто? Почему? Не знаю.

Шум, крик, слезы... Нас сонных наскоро одевают... кормят... Много людей должны ехать куда-то.

Подвода, нагруженная узелками, тронулась.

«Соловки!» — крикнул кто-то. Люди загудели и пошатнулись. Все шли пешком. Малых несли на руках. Некоторых привязали к себе большими платками. Меня посадили на телегу поверх узлов, покрытых вялым сеном. Рядом лежали костыль с палкой.

Выехали на луг, окаймленный густым лесом. До мельчайших подробностей вижу все краски зелени в лучах брызнувшего солнца. Но все это медленно уходит назад. Потом все быстрее и быстрее. Смешалось. Жалко. Грустное предчувствие, а в мыслях скользит: «Прощевайте! Бильше не побачу...»

Остановились напротив большого сарая на пригорке. Детей быстро собрали в кучу и отвезли в сторону. Матерей увели куда-то. Долго мы стояли, все плакали и ждали. Неожиданно огромная черная дыра в сарае открылась. Люди темным потоком сбежали с горы. Мама со слезами и криком подскочила к нам. Обхватила всех нас со словами: «Ой, диточкы мои!»

Когда и как грузились в вагоны, не знаю. Ехали бесконечно долго. В вагоне всегда было темно. Высоко, под потолком, виднелась одна круглая дырка. Ее открывали редко и только к вечеру. Спали все, сидя на полу. Ели зеленовато-горький хлеб с плесенью да гадкую капусту, запивая водой из общего ведра. В углу было завешано тряпками отхожее место. Боль, духота и вонь часто бросали в забытье.

Вагоны лязгнули друг о друга, вздрогнули и повалили всех сидящих. Двери с грохотом отворились. С улицы донеслись какие-то непонятные голоса. Шепот: «Царствие нэбэснэ, кровью пишов!» Громкий повелительный голос приказывает выйти всем из вагона и вынести параши. Вышедших людей дальше двух шагов от вагонов не пускают. Люди оправляются тут же. Многие прячутся под вагон. Не знаю, сколько еще времени прошло от остановки до полного прекращения этого мучительного пути.

В густом лесу, поросшем густой травой и мхом, были сброшены узлы. Людей семьями стали разводить по домам. Дома были бревенчатые с резким сыровато-сернистым запахом. Поселили нас в недостроенном доме. Из стен торчали клочья мха. В доме народу было много. Когда мы просыпались, взрослых уже не было, все уходили на работу. Мужчины валили лес, распиливали его на бревна, топорами и скребками ошкуривали их. Кололи дранку для крыш. На высоких козлах большой пилой, похожей на прямоугольник, пилили доски. Женщины, подростки и дети драли мох, собирали ветки и сучья в огромные кучи прямо у домов. Строился поселок спецпереселенцев.

В почти готовые дома расселяли людей по две семьи. Половины домов разделялись перегородкой. В каждой половине стояли обмазанные глиной большущие печи. В нашей была еще и железная печка — «буржуйка». Пол был не весь постлан.

Проснулись утром. Слышали, собирают людей на поиски: кто-то потерялся в лесу. Оказалось, потерялась наша мама. Да и папу не видели давно. Много дней маму искали. Так и не нашли. Детский плач, голод и холод поселялись у нас. А папа не приходил.

Осталось нас четверо. Старший брат Павлик младших Гришу и Маню сажал на печь. Она была завешана с обеих сторон тряпками. Я сама забиралась. А он куда-то уходил. Холодно...

Надо топить печь. Но она такая большая... Подкатила чурку. На шесток сбросала дрова. Залезла. Ползая на животе через устье, наложила дрова. Стала зажигать их. Потянуло дымом, глаза слезились, из носа потекло. Слабые огоньки потухали. Концы у дров становились черными. А мне стало уютно, тепло.

Гриша и Маня на печи, не переставая, плакали. Что мне делать?

Полезла под печку. Набрала картошки. Нарезала и на слабых огоньках запекла ее. Закопченые и горячие печен-

ки складывала столбиками. Довольная, стала кормить. Маня почти грудная, а Гриша старше. Он все плакал и плакал, хотел есть. Я никак не могла его успокоить и... стукнула. Он заплакал еще громче. Схватила его, прижала к себе и громче его заплакала сама.

Вся в саже, с отполированными до блеска манжетами, ходила в школу, не сознавая этого.

Спали мы на печи, свернувшись в один клубок, крепко прижимаясь друг к другу. Тихонько оставила их, спящих. Незаматно от людей пошла искать маму. Ходила вокруг деревьев в глубоких зарослях так, чтобы было видно дом. Горячо верила в то, что именно я найду маму.

Под вечер, уставшая, подпухшая, с невидящими от слез глазами вернулась домой. Почерневшая, холодная, открыто стояла печь. Гриши и Мани не было. Лежала вязанка дров — и никого... Утром пришел Павлик. Сказал, что уходит на заработки. Гришу с Маней взяли в ясельки. Осталась я одна в холодном доме.

Заготовка дров и топка печи отнимали все мое время. Но я терпеливо переносила это. Бывало, одну чурку отпиливаешь целый день. Ширкаешь пилой, а режется в одну сторону, в сторону вылетающих опилок. Отпиленную чурку надо расколоть. А как? Ставила ее и топором протюкивала щель. В нее забивала щепку в виде клина. Потом била до тех пор, пока не отколется полешко толще лучинки.

С радостью бежала в школу. Там была громадная железная печь. Можно хорошо обогреться. Давали похлебку. Ребята пекли печенки. Они мне давали кусочек или два. А самое главное, я не одна. Здесь было счастье для меня. Училась ли я? Я здесь жила. Сидела на последней парте, слушала, но ничего не понимала. Все что-то говорят по-русски, а до меня не доходит. Если приходилось писать, то кроме красных почеркушек я ничего не видела. Моя «писанина» была под ними. Я почти не писала и не умела считать. Меня никто не упрекал, не выгонял. Я ни с кем не говорила. На перемене все играют — я в уголке. Как играть? О чем говорить? Не понимаю я многого, да и в голову ничего не приходило. Тем, что видела, и жила, этим и «училась».

Иду домой, встречаются ребята и говорят, что нашли маму. Ужас и страх сжали меня. Тихонько подхожу и вижу перед домом на прутиках, сделанных скамейкой, лежит в черном длинное тело. За слезами лица маминого не вижу. Подошла ко мне жинщина и, обняв, повела к себе.

Там и ночевала я. Утром увидела маму на полу. Вижу ее глаза, а там ползают белые черви и... не вижу ничего! Притихла... Женщины говорят, чтобы я расчесала волосы Я села за маминой головой и боюсь. Вижу, глаза уже закрыты. Волосы, запутанные и мокрые, плохо расчесывались. Я боялась сделать маме больно.

Пришел дядька, сказал, чтобы я пошла в конторку и получила муки четыре килограмма (давали на месяц) Мне указали на тропу в лесу. Я пошла... За спиной мне привязали мешок с мукой. Дали две мороженые очень красивые рыбины. Много раз видела их во сне! Я завернула их в полы жилетки. Жилетка была сшита из полотенца. Крепко прижала к себе и почти побежала обратно. Подхожу, мне говорят, что уже похоронили маму. Бросила все и бежать! Навстречу идут люди. Одна женщина схватила меня, успокаивая, повела назад. Я не видела ни похорон, ни могилы.

Прошло время. Ко мне пришел папа и принес грибов. Жарили в жестяном листе. Наелись... Наелись... Смерть не наступила. Кое-как пришли в себя. Надо печь «хлеб». Моя задача — посушить и помять березовые листья. Муки немножко было. Склеили березовую труху. Стали катать колобки, а потом печь их. Я подавала, вернее, садила на лопату, а папа в печь. Было высоко и неловко. Колобок чуть не упал. Папа стукнул меня лопатой по голове. За что?!!! Вытерпела. Ночью он сильно заболел. Сидел у железной печки. Попросил завернуть ему цигарку.

Утром он оказался на полу, свернувшись в невероятной позе. Положили на нары. Два дня пролежал. Не говорил ни слова. Только храпел. К утру третьего дня посинел. Вернулась из школы. Его нет... Похоронили... А где?! В доме никого. Кого спросишь?..

В леденящем доме я одна. Углы стали покрываться инеем. Пол разворочен. Картошку, замерзшую, из-под печки кто-то унес. В доме никого не видела, а все куда-то делось...

Меня переселили к кому-то, в уголок. Принесла с собой две «булки» и еще немного муки. Положила под голову и легла спать. Утром муки не стало...

«Сытая» моя жизнь была только в школе. В очередной раз утром собралась туда, но пришла женщина и сказала, чтобы я пошла и забрала Гришу. Умер он. Это я восприняла как-то без особого внимания.

Принесла его и положила на свое место. Сама побежала в школу. Вернулась почти к вечеру. На крыльце

стоял гробик. Открыла крышку. Там лежал Гриша. Легла к нему. Он был холодный. Утром рано вышла на крыльцо. Посмотрела, все на месте. Отошла к лесу. Нарвала зеленых стебельков брусники и положила их в гроб вокруг Гриши. Несколько дней гроб стоял на крыльце. Однажды вернулась из школы, а его нет! Никто не сказал, что будут хоронить. Я больше не увижу его! Его нет... Почувствовала весь ужас случившегося...

Незаметно вечером почему-то не стала видеть. Вечерами тоже собирались в школе. Ребята о чем-то говорили, играли, пели песни, читали стихи. Когда шла по улице, я еще видела. Когда села на скамейку, почувствовала, что темнеет в глазах. Ребят уже не вижу, но хорошо всех слышу. Поднимаю голову, вижу только пушистое желтое пятно вместо лампочки. Кто-то крикнул, что видно северное сияние. Все побежали, подхватили и меня. Показывают мне, а я и ребят не вижу, не только сияние. Молчу... Все кончилось... Стали расходиться. Ушли почти все, а я стою. Слышу, идёт учитель. Говорит, что проводит меня. Нам в одну сторону. Он идет впереди, я плотно за ним. Мне видно одну полоску внизу. А в ней мелькают его пятки и мои носки. Он пошел дальше, а я осталась. Как мне быть? Ощупью пошла.

Наткнулась на дерево, которое лежало сучьями в сторону нашего крыльца. Днем я хорошо его видела и помнила. Сколько лазила по дереву, ощупывая каждую ветку, не могу сказать. Постепенно добралась до вершины, а тут стало светлее. Я ступила на крыльцо.

Лесоруб взял меня в няньки. У него было две лошади. Одна с седлом, а сзади него перекинутые мешки с мукой и зерном. Меня посадили на мешки. Дядька передал лесорубу мои пожитки: узелок с «булочкой» и куском полотна, мамину черную корсетку. Откуда взялась? Мы поехали. Вторая привязанная лошадь шла сзади. Я держалась за какую-то петлю. Ехали двое суток. К первой остановке приехали поздно вечером. Здесь корсетку (безрукавку) хозяин променял. На что? Не знаю.

Хозяйка встретила нас в доме с мальчиком на руках. На второй день, рано, напекла шанег с творогом и картофелем. Она вновь отправляла мужа на лесозаготовки. Больше в доме я его не видела. Хозяйка ходила на работу, занималась огородом. Я смотрела за мальчиком Валериком. Очень старалась и берегла его. Кормила, мыла, стирала, гуляла с ним. Хозяйка была довольна. Довольными были и соседи. Говорила я плохо и мало.

На знала названий многих вещей. Как-то хозяйка попросила принести шабалу (шумовку). Я не знала, что это такое. Сказала, что нет ее. Пришли обедать, а она берет с шестка и показывает мне. Стыд бьет в лицо.

Однажды из сенок принесла хозяйка мой «хлеб» двумя половинками. Он ярко зеленый! Я даже испугалась от такой несхожести с настоящим. Его и корова есть не стала.

Зрение у меня восстановилось. Долго жить в няньках я не смогла. Очень хотелось быть в школе и учиться. Уже прошла первая четверть... Ребята из одной деревни были на каникулах. Они убедили меня, что уведут в школу. Сказала хозяйке. Она стала собирать меня в дорогу. Из «моего» полотна пошила рубаху-станушку (верх полотняный, а низ из грубой мешковины). Мне уже уходить, а она не стала пускать. Просила, чтобы я осталась у них навсегда. «Будешь нашей»,— сказала она. Подумалось: «Пока я маленькая, буду вашей, а когда вырасту, стану чужой.» Твердо решила, что пойду учиться.

В худеньких тапочках, без чулок, в рубахе с надетой на нее жилеткой пришла в школу села Гари. Поселили меня в школе за печкой на матраце, набитом соломой. Дело шло к глубокой зиме. Пришла ко мне седая учительница и сказала, что у кого-то есть вещи, еще хорошие, их можно носить. Я ничего не поняла. На второй день вызвали в учительскую. Там дали шубку, отороченную белой опушкой, поношенные рабочие ботинки и рыжую телячью шапку с остроторчащим верхом. Мне стало тепло!

Вскоре она опять принесла мне штанишки с длинными завязками вокруг талии. Рубаху из мягкой ткани с коричневыми фигурками на ней. Черное платье из «чертовой кожи» (грубой ткани). Во всем этом я проучилась до седьмого класса. Учиться вроде старалась, а понимала мало. Мешало и незнание языка. Вместо слова «медведь» читала «вэдмэдь» и т. д. Все смеялись, а я замолкала. Книг у меня не было, чернил тоже, редкими были тетрадь, ручки и карандаш. В классе книг тоже было мало. Одна-две, самое большое — пять. Чернила ребята приносили в разных пузырьках. Правда, у одного мальчика Сережи Ливанова была непроливашка. Где такую взял? Часто писали на старых книжках или, если удавалось найти на свалке какие-то конторские бумаги, сшивали тетради из них. Они были грязные. Их мыли, а подсушенные и проглаженные под матрацем, сшивали. Девочки и мне такую тетрадь сделали, хотя я писала мало. Учились бригадами. Один отвечал, а оценки

ставили всей бригаде. На разных уроках были разные бригады, которые составлялись добровольно. Меня часто брали в бригаду посильнее. На уроках литературы была в бригаде у Сережи Ливанова. Он стихи писал девочкам в альбомы. Я как-то запоминала, но ненадолго. Никогда не знала, как найти абзацы или номера задачи. Все это умели ребята. Но все равно без школы жить не могла.

Ярким пятном остался в памяти рисунок волейбольного мяча с натуры, за который я получила единственную пятерку за всю учебу в школе.

Сильным потрясением было для меня стихотворение А. Некрасова «Плач детей».

Вскоре была создана детская коммуна из детей спецпереселенцев. Швейная и столярная мастерские, подсобное хозяйство. И две коровы были в ней. Все хозяйство вели дети: выращивали овощи, копали, сеяли, поливали и убирали. Была и столовая. Заведовали ей женщины из «вольных». Ребята помогали и в столовой. Мальчики ездили за хлебом. На карточку давали по 50 граммов, давали еще жмых, патоку. Руководил подвозом хлеба Андрей Колосов. Получали большие круглые булки. Когда удавалось ему прихватить две-три лишние, быстро делил между всеми. Он мне и запомнился ловким, быстрым, добрым. Мальчишки всегда заботились о девочках. Но хлеба мы почти не видели, так как съедали его незаметно, щепотками. Похлебку ели уже без хлеба. Коров доила самая умелая и опрятная из старших — Зина. Она и в столовой помогала на раздаче. К раздаточному окну я подходила последней. Еле дотягивалась подбородком. Зина, бывало, поскоблит по кастрюле и даст «лишнюю» ложечку каши.

Коммуну почему-то распустили. Ребята летом уходили к родителям. Я осталась. Кормиться надо было самой...

Выручает кусочек мыла. Кто-то из ребят, уходя, оставил мне его. Открыто в руках понесла в село, чтобы сменять на картошку (тогда с мылом было плохо). Женщина увидела меня и повела к себе. С поспешностью открыла подполье. Я даже испугалась! Быстро зырнула туда и принесла почти целое ведро картошки. Женщина и мыла брать не хотела. Спасибо ей. Таким добром повернулась ко мне эта женщина!

Приходилось собирать валяющиеся на дороге в пыли капустные кочерыжки, которые не подбирали. Привлекали своей белизной красиво закрученные очистки па помойке. Деликатесом тех лет была перегнившая и высохшая

на весенних полях прошлогодняя картошка. Многие ее собирали. Немытую, складывали в жестяные банки, заливали водой и запекали на огне. Из банки вытряхивали столбиком темно желейную массу. Ели с величайшим наслаждением! Счастливо она виделась и во сне. Молодые побеги, мягкие части стебля и корней разных болотных и лесных трав, ягоды различной спелости — все приходилось собирать. Особенно охотно поедалась клюква, как вишня, хотя и кислая. Хлеб рос в колхозе. Работая там собирала колоски. Их обминала и ела зерна. Редко удавалось попробовать горох. За съеденный корнеплод карамки строга наказывали выговором. «Платили» за работу похлебкой из карамки в колхозной столовой. Иногда давали соленые грибы, изрезанные ржавой червоточиной, грибницу с густо коричневым наваром. Зачерпнешь, а в ней половина черноголовых червей. Часто приходилось жить по нескольку дней голодной. Вначале есть хочется, а потом все становится безразличным. Лежишь и встать нет желания. Спасибо, выручали ребята!

Один раз «удалось» с мальчиками сходить за шишками. Подошли к кедру. Постояли. Мальчики пошли в глубь леса, а я боялась идти. Посмотрела на кедр. Шишек много. Через веерообразные мягкие ветки забралась. Сбить шишку очень трудно. Я сбила три. Ноги и руки задрожали. Надо слезать, а я не могу: густые ветки мешают. Выбиваюсь из последних сил, но не могу. Решила прыгать, пусть даже убьюсь! Наклонилась, взялась за концы веток, а они... пригнулись к стволу. Зацепилась, за него!.. И так несколько раз. Теперь можно прыгать. Долго лежала, глубоко зарывшись в сырой мох. На дрожащих ногах вернулась без единой шишки. Мальчики нашли меня и принесли уже обжаренные шишки. Спасибо! То было счастье!

Леса часто горели. Были низовые и верховые пожары. Низовый смердит долго... Он сжигает всю толщу почвы, до самой глины. Остаются кучи почвенной золы да древесный пепел. Не дай бог ветра, а дай обильного дождя. Верховой — словно бандит-налетчик. С бешеной скоростью, яркими факелами вспыхивают кроны, стараясь обогнать попутный ветер. Каждое дерево раздевается без жалости. А почерневший лес, словно слезы, начинает ронять горящие сучья, поджигая молодняк и. траву. Страшное бедствие!

В этой осенней стихии приходилось без особого труда

находить уже готовые шишки. Бывало, увидишь еще дымящуюся. Вцепишься руками и зубами. Чешуйки вмиг отлетят в сторону. Потом с жадностью выгрызаешь мягкую спелость ореха. При этом руки оденутся в темно-зернистые перчатки. Видными останутся лишь подушечки пальцев. Около рта надолго приклеится венок чешуек. А ты радуешься, что удалось сделать еще запас на несколько дней. Дней выживания...

Нестерпимо болит живот, частые позывы и невыносимая слабость. Еле переступила порог фельдшерского пункта и, как по стенке, сползла вниз. Укол в плечо и... остановилась телега у больницы. Бесконечными неделями лежала на судне, истекая кровью. Ела ли я? Давали сухари и чай. Сухари не ела, а сахар не рекомендовали. Все ссыпалось в мешочки. Глоточками пила воду или просто смачивала губы.

В соседней палате лежала сильно опухшая женщина. Через проем двери мне ее хорошо было видно. Она попросила каши. Ей дали. А она умерла с кашей во рту.

Очень плохо мне стало. Глаза не открываются, наступило безразличие. На дежурство пришла сестричка с дочкой. Сестричка подошла к тумбочке, положила руки, грудью оперлась на них и низко наклонилась ко мне. Долго она стояла так, и... поцеловала меня. Как под током встрепенулась я! Почувствовала, что кругом есть люди. Я должна жить! Тут наступила какая-то покойная тишина. Оконным лучом засветило солнце. Этот единственный поцелуй вызвал во мне силы к борьбе за жизнь!

К вечеру сестричка вновь пришла и принесла теплую, воскового цвета картофелину. Я откусила и съела кусочек... Наступил день выписки. Вышла в сени, спустилась на две ступеньки вниз. Назад подняться не могу. Все падаю. Вылезла на четвереньках.

К школе три километра шла целый день. При малейшей ямке, как ветром, валило с ног.

Поселили нас в кирпичном двухэтажном здании. В одной комнате — мальчики, в другой — девочки. Мальчики и ночью оберегали девочек, так как туалет был на улице. Девочки уже в постелях вели разговоры на разные темы, о разных вещах. Вдруг одна девочка вскочила на подоконник огромного уже темного окна. «Домой! Домой хочу!» — кричит она и тут же открывает раму (второй этаж). Девочки схватили ее и положили на место. Постепенно все утихло. Рано утром все убежали в столовую и на работу в поля. Меня и ее не взяли. Я встала,

она еще «спит». Подхожу, смотрю, а она мертвая и около рта кусочки кала. Заворот кишок.

В село к весне приехали манси на оленьих упряжках. Был какой-то слет. Видимо, готовился концерт. Меня пригласили в радиоузел, чтобы я прочитала стихотворение А. Некрасова «Плач детей». Начали. Все идет, как надо... и вдруг, в глазах стоит яркая картина тяжелого труда детей. «Колесо чугунное вертится д гудит»... Опомнилась, а трансляция остановлена.

Видела, как гости танцевали, изображая охоту на зверя. У мужчин и женщин были заплетены волосы в мелкие косички вокруг головы. На меховых одеждах нашиты разноцветные полоски. Количество их и цвета у всех были разные.

Потом они купались в пушистом мягком снегу. Снег был ярко-режущей белизны. Я любила этот снег. Особенно, когда на нем виднелись голубые тени лесных картин, уложенных весенним солнцем, с чуть заметными воронками вокруг деревьев.

Подошли девочки. Сказали, что поведут меня в детский дом. Там моя сестричка Маня. Где он? Мне не говорили. Пришли. Нянечка вывела черноглазую на худеньких ножках девочку. Я обняла ее, и мы сели на солому так, будто хотим ехать на санках. Она впереди. Я крепко прижимала ее к себе и... обе долго плакали. Потом сидела молча, обнявшись. Она не умела говорить, а я не знала, о чем. Няня только сказала, что Маня ждала меня с коровой. Возможно, ее утешали так?.. Здесь ее я видела в последний раз.

Сговорились мальчики и девочки, что пойдут за картошкой. Куда? Меня не посвящали. Решила, что должна же я вносить свой «вклад» в общее дело. Пошли. Я сзади всех. Не заметила, как оказалась одна. Вдруг навстречу бегут девочки. Мигом все скрылись... Теперь несутся мальчики из «вольных». Наших никого не видно. Вернулась...

Утром иду по селу и слышу крики: «Воровка! Воровка!» Стало все ясно. Вечером меня хорошо приметили в шубке с белой оторочкой.

Отросли волосы. Пошла к парикмахеру сделать стрижку «под польку». Мужчина был худощавый, красивый и добрый. Посадил. Терпеливо сделал стрижку. Потом повернул лицом к большому зеркалу, а с помощью другого показал мне затылок. О, ужас! Каждый волосок, как серебром, усеян гнидами. Он участливо, по-отцовски, тихо сказал, что нужно вымыть голову и следить за ней.

Вместе с учениками учителя готовили спектакль «Бедность не порок» по пьесе А. Островского, Я ничего не знала. Наступил день премьеры. Девочки подбежали ко мне и потащили за «кулисы». Подошла Зина. Меня быстро умыли, надели кофту и сарафан, причесали. Ловко завернули у платка кайму с цветочками и крепко повязали мне на голову. Тут же дали роль. Без слов. Во время грома я должна затрещать трещоткой... После спектакля стали фотографироваться. Меня поставили на перевернутое ведро. Низко, и ведро качается. Принесли высокий стул. Вот я со всеми. Я артистка.

Ранним утром все убежали в столовую. Я не успела, и старшая девочка задержалась. Она перебирала какие-то пузырьки. «Думаешь, мне не выпить?» — сказала она. Я ничего не поняла и скорей побежала на завтрак. Когда вернулась, ее уже отпаивали молоком.

В третьей четверти наш седьмой класс стал сильно редеть. Ребята куда-то выбывали. Подходят ко мне большие мальчики (один из нашего класса, двое из другого) и говорят, что идут стройки и там есть школа. Можно выучиться, есть общежитие и кормят. Они уходят. Раздумывать мне нечего. Я иду! Добираться к поезду пришлось по болоту. Вода мне по горло. Я оступилась и схватилась за кочку. Она пошатнулась и потянула меня под себя. Я уже захлебнулась. Быстро подскочил мальчик и подхватил меня. Он вынес меня на твердую тропочку.

Показались дощатые бараки, забрызганные грязью. Вошли в барак. Мальчики встретились со взрослыми, поговорили. Всем нам дали наматрасники и наволочки. Набили их стружками. Спать на таких матрацах было неудобно. Грубые стружки впивались в бока. Впоследствии стружка превращалась в труху. Такой матрац трудно было перевернуть. Заправку же требовали с расправленными матрацами и взбитыми подушками. Одеял и простыней не было.

Началась учеба. Мы приобретали навыки бутовой и кирпичной кладки. Познавали по чертежам хитросплетения арматуры. Везде нужно иметь большую силу. У меня ее не хватает, да и ростом мала. Меня перевели в столярную мастерскую.

Вызвав в какой-то кабинет, посадили за стол, дали карточку-тест. На ней нарисованы всевозможные линии — параллельные прямые, кружочки, линии то сходятся в одну точку, то пересекаются, то проходят через кольца, то

нарисованы в виде лестниц. Надо все это «распутать», ответить на вопросы, тут же написанные. Видимо, я в какой-то степени справилась.

В столярной мастерской отдельно изучали теорию, познавали разнообразие пород и особенно строение деревьев. Практические навыки осваивали на верстаках. Вел практику мастер-инструктор высокого класса. Милейший человек! Он вел две группы: столяров-плотников и столяров-краснодеревщиков. Я была во второй. Материал выдавали прямо из сушилки, почти без сучков. Мы освоили все виды обработки древесины: клейку, фанеровку и полировку. Работы выполняли с помощью личного инструмента, вручную. Мне все нравилось и как-то все удавалось. Особое наслаждение вызывал момент, когда из-под фуганка закручивалась прозрачная поющая стружка. По ее звуку понимаешь, как заточен инструмент, какая поверхность получается при обработке. Преклоняюсь перед тружекиком-умельцем, настоящим мастером любого дела! Делали полумягкие Стулья. Один сделанный мной был поставлен в кабинете управляющего Тагил-строем Царевского.

После учебы два мальчика и я получили квалификационный разряд — четвертый (ученический). Высшим был шестой. Передали нас на работу в ДОК (деревообрабатывающий комбинат). Из первых заработанных 5 рублей я сделала первую покупку: за рубль двадцать приобрела белые парусиновые полуботинки на резиновой подошве без каблука. Порадовалась и положила под подушку (это одно из мест, где я могла хранить свои вещи). Пришла с работы, а их украли вместе со справкой об учебе. Плакала, долго не могла успокоиться. На работе поступил громоздкий заказ (шкафы) . С трудом справлялась. Тяжесть на работе и горечь потери уже вынести не смогла. Ушла и в течение трех месяцев скиталась по улицам города (Нижнего Тагила).

Весна 1936 года... Потом осень. Хочу учиться. Пришла в горный техникум. Все расходятся по домам, а я незаметно остаюсь в развалинах левого крыла техникума. Крепко прижимаясь к холодной стене, за грудой позеленевшего битого кирпича, коротаю ночь. День наступает... Радуйся! А мне в течение его становится жутко от проведенной ночи. Куда идти? Где успокоиться и хоть немного уснуть? А если ночью кто меня увидит?.. Страшно. Даже зубы начинают стучать. Очень скупо трачу оставшиеся у меня деньги. Только на хлеб. Потом и они вышли.

Выручает случай. В кювете строящегося трамвайного пути нахожу рубль. Это же радость! С чистой совестью иду тратить его. Он ничейный, он мог сгнить. В очередной раз расходимся по домам из техникума. Теперь я иду со всеми, чтобы никто не мог заметить, куда уйду. Только повернула в сторону, как девочки почти силой повели меня в дом на углу улиц Красноармейской и Ленина. Рядом был остов сгоревшей гостиницы. Папа девочки встретил нас приветливо. Пришло время спать. Он постелил на диване белую простыню. Простыню вижу первый раз... Как я такая буду спать?! Утром рано ушла от стыда, не поблагодарив. Пусть простят меня люди. В техникуме больше не появилась.

Полураздетая, не евшая и без документов пришла в гороно. Встретила инспектор Постылякова Наталья Янсоновна. Я кое-как объяснила ей, что пришла устроиться на курсы. «Тебе в детский дом надо!» — сказала она. Почти с ужасом возразила, что в детский дом идти не хочу! Хочу учиться!

Закончилась учеба на курсах дошкольных работников. 13 мая 1937 года направили меня на работу в детский сад № 2. Заведующей была Введенская Елизавета Аркадьевна. Жила я в детском саду. Вместе со мной учились, а потом и, работали Нина Кусакина и Тася Печеркина. Все работники относились ко мне хорошо. Многому у них научилась. Все свободное время тратила только на чтение.

Поступила в педучилище на вечернее отделение. В 1939 году получила паспорт и трудовую книжку. Подросла, стала девушкой. Купила себе демисезонное мальчиковое пальто по сходной цене, беретку, туфли, в комиссионном магазине — юбку. Белую кофту сшила мне мама Гали Артышук (с Галей учились вместе). Во всем этом закончила в 1940 году педучилище и встретила войну...

Судьбе, видимо, было угодно через шестьдесят лет вернуть меня к безрадостным картинам детства. Просматривая их заново, я могу в какой-то степени восстановить события. Мои родители на Украине имели хорошо обставленный кирпичный дом под железом, фруктовый сад, пасеку, бахчевые, занимались хлебопашеством, имели скот и надворные постройки. С малых лет я часто болела. К сожалению, болезни преследовали меня всю жизнь. Перед высылкой мой отец был посажен. Встретились мы только в вагоне. Привезли нас в поселок спецпереселенцев Пелья Гаринского района Свердловской

области из Полтавской области в 19Х0 году. Все взрослые работали на лесозаготовках под надзором служащих НКВД и присмотром коменданта. Ежедневно велась отметка. Никто не имел права без разрешения отлучаться. Несмотря на это, мой папа решил бежать. Его поймали, долго держали в комендатуре и жестоко наказывали. В его отсутствие умерла мама. Из комендатуры папа вернулся очень больным. Со мной он пробыл всего несколько дней и умер. Умер и младший брат. Старший брат ушел еще раньше на заработки, а маленькая сестричка была на попечении в ясельках. Впоследствии мы трое потеряли друг друга. Все мои попытки разыскать брата и сестру не увенчались успехом. Я много лет бредила тем, что в каждом ребенке видела свою сестричку.

Из всей семьи осталась одна я. На мою долю выпало безрадостное одинокое сиротство, лишенное опеки. Хотя я и находилась в окружении детей, моя жизнь была только в самой себе. Мои желания и терпение были направлены на выживание — поесть и не замерзнуть.

Какая-то неизвестная мне жизнь была далеко и не осмысливалась мной никак. Все не касающееся моего существования отметалось и не запоминалось. Не хватало сил помнить то, что всячески унижало и давило на меня. Душевное равновесие во мне вызывали природа, бескорыстие и искренность ребят. Хорошо помнятся солнечные дни, яркое разнообразие красок природы, сердечная щедрость и богатство добрых людей. Особо хочу отметить мою соученицу Зину (Зинаиду Петровну Трофимову). Она выделялась опрятностью и привлекательностью. Доброжелательный взгляд серо-голубых глаз располагал к себе. Хорошо пела, играла на гитаре. Очень ловкая в любом деле. Такой запомнилась она мне, такой она и осталась. В дни моего одинокого детства была «тайным» опекуном, а впоследствии — духовным наставником. Наша школьная дружба переросла в духовное родство. После разлуки в 1934 году суждено было нам встретиться вновь в 1942 году. Многие пробелы в моей памяти восстановила она. Вот один из них.

«Мои родители были раскулачены и высланы из Курганской области Юргамышского района села Капель в 1929 году на Урал. Год мы прожили в бараке лесорубов Ереминского района Свердловской области. В 1930 году нас перевезли в спецпоселок Пелья Гаринского района Свердловской области. Сюда же прибыли спецпереселенцы из Полтавы. Наша семья поселилась на

краю поселка. Напротив нас в дом поместили новеньких. Прошло время, и мы, дети, идя по лесу, нашли мертвую женщину. Она оказалась из этого дома прибывших. Хоронили ее без гроба, наскоро вырыв неглубокую яму. Я была на этих похоронах и хорошо помню, как из могилы осталась торчать тряпка, в которую ее завернули. Из родных покойной никого не было. Но у нее были дети, и в школе я училась с дочерью умершей. Фамилию ее я еще не знала.

Позже, когда мы учились в гаринской школе для спецпереселенцев, я узнала ее фамилию — Слипченко. А о том, что мы нашли ее маму в лесу мертвую и как она была похоронена, я никогда ей не говорила. Но как могла, помогала ей и опекала ее...

Девочка осталась одна и вынесла всю тяжесть сиротской доли: голод, холод, боль, одиночество и унижение, но не сломалась, всегда стремилась к свету, к знаниям»^¹.

Да, обездоленное одинокое детство, как коварная затяжная болезнь, надолго отбрасывает человека от возможности своевременно встать на ноги. Детская зрительно-картинная память очень цепкая. Она плохо ориентировалась во времени и пространстве, но сохранила картины пережитого.