Глава I
ПРИЕЗД ПЛЕМЯННИЦЫ
Неожиданно к тетке приехала племянница. Как давно они не виделись? Двадцать два? Двадцать три года? И это — самый близкий ей человек на земле! Она да ее брат Юлик. Да, семеечка, нечего сказать. А кто больше виноват в этой долгой, как целая жизнь, разлуке — тетка или племянница? Наверное, и та, и другая.
Вошла Лиза. Сияющая, располневшая, но не расплывшаяся — плотная. О таких говорят — дородная женщина. На лице — улыбка. Приветливая, радостная, а вместе с тем — и чуть напряженная. В глазах вопрос: хорошо ли встретит ее тетка? Ведь расстались тогда в Алма-Ате не родными людьми, а почти чужими. Отчужденными, во всяком случае.
«Нет, ничего, и тетка улыбается,— так, видно, думает Лиза.— А какая старая она стала! Сколько это ей? Между нами — ровно двадцать лет, значит, уже к семидесяти пяти подходит. Да, потрудилась над ней Жизнь, ничего не скажешь. А моей маме было бы еще больше».
— Лизка, ты? Какими судьбами? — и рада, и не рада тетка. Да нот, рада, конечно, и очень рада.
— Ой, не спрашивайте, тетя Ира. Я ведь теперь из Алма-Аты в Запорожье переехала,— это еще с порога, втаскивая большую чемоданоподобную сумку.— Каждый день, честное слово, собиралась написать. Вот и Вася меня стыдил — напиши да напиши, но куда там, столько забот, хлопот. Мужчин своих пока там оставила, в Алма-Ате, а сама верчусь, прямо до потери сознания. И квартиру надо выбить, и на работе войти в курс. Мне ведь заведывание кафедрой навязывают.— Не хочу, говорю, не надо. А декан в ответ: «Вы — единственный доцент на кафедре». В общем, видно, придется взяться. Вот уж приехала на Всеукраинское совещание заведующих кафедр. Решила в гостиницу не соваться, ведь тетка родная в Киеве живет. Вот и нагрянула к вам. Надо же когда-то повидаться.
И только после этой информационно-деловой тирады Лиза подошла вплотную к тетке, обняла, поцеловала.
— Ну давай, заходи.
Лиза поставила в угол передней свою огромную сумку. Сняла жакет, осталась в летнем цветастом платье. Сразу
показалась еще моложе, здоровее и женственнее. И все говорит, говорит — звонким, как у девчонки, богатым интонациями голосом — о себе, о работе, о том, что из Алма-Аты едва вырвалась, не хотели отпускать.
Тетка усадила ее прямо на кухне и принялась накрывать на стол, а Лиза все щебечет, и на ее миловидном лице четко отражаются все эмоции.
Тетка ждет, что Лиза заговорит о своей матери, о подробностях ее смерти. Не дождалась, спросила сама:
— Расскажи мне, Лиза, о смерти своей мамы. Я ведь, по сути, почти ничего не знаю. На телеграмму ты мне не ответила. Правда, Юлик потом написал, но это ведь не то, что прямая беседа, сама понимаешь.
Не отреагировав на последние слова, Лиза очень буднично сообщила тетке:
— Мама сразу заболела, сразу потеряла сознание. Взяли в больницу, мы сидели возле нее попеременно, но она так и не пришла в себя, на третий день умерла.
— Это все я знаю.
Тетка замолчала. В молчании ее было много горечи и обиды. Так хотелось узнать о любимой сестре побольше, пусть даже самого тяжелого. Но Лиза не поняла этой обиды тетки, она снова заговорила о своей семье, о работе, в основном — об успехах. Ладно, бог с ней...
Тетка сбросила обиду, подключила свое внимание к рассказам Лизы. Ведь Лиза хоть и любит прихвастнуть, в противоположность своей скромнейшей матери, все же способная, трудяга и как специалист чего-то добилась. Да и семьянинка она, по всему видно, отличная. Вот уже снова перешла на описание подробностей своей семейной жизни — и на лице восторг, глаза залучились.
— Мой Вася такой замечательный, тетя Ира. Вы не представляете, как он любит меня и нашего Мишку. Да и моему старшему, Володе, как родному, помогает. На тот год непременно вместе приедем, вы увидите... И сыновья у меня хорошие. Правда, младший, Мишка, подленивается, но все же ПТУ с грехом пополам закончил. А старший в нашу,— Лиза замыкает рукой круг между собой и теткой,— породу. Окончил музыкальное училище, сейчас в консерваторию поступил. В Алма-Ате, на дирижерско-хоровой. Способный парень.
Вот так, в беседе, стали постепенно оживать между теткой и племянницей родственные чувства, протянулись друг другу навстречу какие-то, пока не четко ощутимые, сердечные нити. И от этой просыпающейся родственной доброжелатель-
Ности потеплело на сердце у тетки, да наверняка и у племянницы.
— Вот через месяц-два должен мне институт трехкомнатную квартиру дать, тогда заживем спокойно, тогда и вы, может, к нам в гости приедете? А, тетя Ира?
— Ну какой уж я ездок,— вздохнула тетка.— Стара, ноги не ходят. Вот вы ко мне приезжайте всей семьей. Как-нибудь разместимся.
— А сейчас вы меня не прогоните? Я здесь дней десять пробыть думаю. Надо, понимаете ли, в публичке посидеть, порыться в старых газетах. Хочу написать о композиторе Лятошинском. А продукты я сама буду покупать,— мгновенно переключилась Лиза на практическую сторону дела,— только с вечера заказ мне давайте. А уж какой-нибудь супчик вы и себе, и мне сварите. Да, тетя Ира?
— Конечно, сварю.— Тусклые старческие глаза тетки мягко засветились.— Сварить — дело несложное.
— Ой, какая ж тут у вас красотища! — воскликнула, выйдя на балкон, Лиза.— Лес! Никакого курорта не надо!
— Да, вид и в самом деле необыкновенный. Уже семь лет живу в этом доме, на Минском шоссе, и не могу нарадоваться. Ты только глянь, как наш лес уступами поднимается все выше и выше. Будто зеленые волны набегают одна на другую.
— А какие тут у вас деревья?
— Разные. Осина, липа, акация, сосна, береза, даже пихта. Густой смешанный лес. Как я любила бродить по его тропкам, по, увы, теперь уже не ходок, артроз мой в ноге все расходится. Только отсюда, с восьмого этажа, и любуюсь. И дышу, не надышусь лесным воздухом. Он ведь и сюда добирается.
Зажили вместе. Первые два дня прошли отлично. К вечеру тетка ждала Лизу с обедом. Лиза всегда приходила около четырех часов. Оглушительно громко звонила в дверь, появлялась на пороге широко улыбающаяся, выкладывала тетке все новости по своей работе. Вытаскивала из сумки купленные продукты и при этом непременно приговаривала: «Ой, тетя Ира, есть хочу!» Любила покушать, приятно было смотреть, как она уплетает все подряд.
А сейчас пятый час, Лизы нет. По-видимому, что-то задержало. Пришла попозднее, какая-то необычная. Улыбки на лице и в помине нет. Напротив — хмурая, из глаз так и рвется волнение, что ли. Пожалуй, даже ошеломление. Говорить, как всегда, чуть переступив порог, о впечатлениях дня она не стала. Только самые необходимые слова бросала, пере-
одеваясь в халат, доставая из сумки продукты. Села за стол, начала есть суп, но тут же положила ложку. Сидит, понурившись, и молчит, молчит, словно онемела.
— Почему не ешь? Почему молчишь? — спросила тетка.— Случилось что-нибудь?
— Скажите, тетя Ира,— медленно, как бы с трудом, ответила вопросом на вопрос Лиза,— кто был мой дедушка, а ваш отец?
— Ах, вот оно что! — Тетка помолчала, собираясь с мыслями, справляясь с волнением.— А почему ты спрашиваешь об этом вдруг сейчас? Неужели сама, дожив до пятидесяти с лишним лет, не знаешь, кто был твой дед?
— Ну знала, что он был юристом, что рано умер от туберкулеза. А больше ничего не знала. Мама никогда не говорила со мной о своем отце. Да и когда ей было говорить? Вы же хорошо знаете, как она вертелась, сколько работала.
В глазах у Лизы — недоумение, разбавленное не то досадой, не то даже злостью. И вдруг заговорила быстро, почти захлебываясь словами:
— Слушайте, тетя Ира, слушайте внимательно. Пошла я сегодня, как обычно, в публичку, стала просматривать старые киевские газеты — я ведь не только о Лятошинском, но и о композиторе Лысенко хочу выписки сделать. Дали мне подшивку дореволюционного «Киевлянина». Листаю газеты — и вдруг натыкаюсь на такие строки: «Временное правительство поручило члену Государственной думы Анатолию Савенко сопровождать императрицу Марию Федоровну из Киева в Крым». Читаю, перечитываю это сообщение и ничего не понимаю. Неужели речь идет о моем дедушке? Сопровождать царицу! Это родную мать Николая Второго! Ничего себе. И все же решила: мало ли на свете совпадений, и не такое бывает. Начинаю просматривать «Киевлянин» более ранних месяцев и в одном из номеров за март 1917 года читаю: «Член Государственной думы А. И. Савенко назначен главным уполномоченным по водным и смешанным перевозкам в районе Днепра, Днестра, Буга и Черного моря...» Ну а дальше — совсем ужас: в газете «Вечерний Киев» за 1927 год нахожу вот что.— Лиза вытаскивает из сумки блокнот и рывком протягивает тетке: — Вот, я все переписала, потому и пришла так поздно. Здесь отрывки из записок моего деда. Они перемежаются с комментариями какого-то С. Якубовского, под писавшего этот материал.
Лиза читает вслух, читает взволнованно, гневно. Забыла об ужине. Тетка слушает, сцепив руки и прижав их к груди. Боже ты мой...
КРУШЕНИЕ
(из неопубликованных «Записок»
Анатолия Савенко 1919—1920 гг.)
«Вечерний Киев», №№ 2—3, 1927 год.
Видный оратор, журналист и депутат Государственной думы — идеолог дворянско-помещичьего класса. Друг Шульгина. Пламенный организатор и вдохновитель дела Бейлиса и многих других «дел». Автор реакционных брошюр (напр. «Украинцы или малороссы?»). Знаменитый начальник деникинского «агитпропа» — ОСВАГА. Жалкий эмигрант на острове Халки. Такова карьера этого гвардейца во фраке, заглушавшего когда-то своим зычным голосом крамольные речи думских ораторов.
В БЕЛОМ КИЕВЕ
Киев взят деникинской грабармией. Шульгин и Савенко немедленно прибывают в Киев, где первый выступает в роли популярного вождя и редактора, а второй — начальник знаменитого ОСВАГА.
Идеологи деникинского тыла полны радужных надежд:
«В ясный солнечный день 19 августа мы с Шульгиным приехали в Киев. Наняли извозчика, сложили на него вещи и пошли вслед за вещами пешком. Сердце колотилось в груди, когда я приближался к своему дому Это был один из самых счастливых дней в моей жизни»
«Солнечная» радость деникинских «агитпропщиков» вскоре потухла: она была отравлена ежедневной пушечной пальбой, доносившейся из Ирпеня. А внезапный октябрьский налет богунцев на Киев окончательно испортил настроение:
«Фронт располагался по реке Ирпень, в каких-нибудь 20 верстах от города. Было безумным легкомыслием организовывать в Киеве, то есть у непосредственного фронта, базу и центр управления краем. За это все мы тяжко поплатились. Первое большое предостережение получили 1 октября. В этот день большевики внезапным ударом прорвали наш фронт и овладели Киевом. Все бежали в полном беспорядке. И сам непроходимо глупый генерал Драгомиров (командующий деникинскими армиями) тотчас после опубликования его объявления о том, что Киеву не грозит никакая опасность, бежал в автомобиле за Днепр. В хмурую погоду около 2 часов
дня мы вышли из ОСВАГА и пошли по Бибиковскому бульвару, через Бессарабку и далее за Днепр. Нас обгоняли толпы солдат и офицеров, которые всех толкали и вообще шли с таким видом, точно они «спасали отечество», хотя в действительности они только удирали в панике от большевиков».
Но вот паника улеглась. 5 октября добровольцы вернулись в Киев. Однако положение с каждым днем ухудшается. «Непроходимо глупый» Драгомиров продолжает «заливать»: «Киеву никакая опасность не грозит...»
«Истинного положения дел на фронте мы не знали, глаза у нас были завязаны... Так шли дни за днями, и вдруг, как-то совсем неожиданно, большевики подошли с востока, из-за Днепра... Мы опять были застигнуты врасплох».
ЭВАКУАЦИЯ
Начинается спешная эвакуация. Савенко подумывает о том, чтобы нырнуть в подполье в Киеве. Все находят его мысль дикой, почти сумасшедшей. Уступая этим доводам, Савенко решил эвакуироваться. Первая мысль, конечно, о ценностях.
«Перед тем как проститься с женой, не помню, по чьей инициативе, заговорили о том, что следовало бы мне на всякий случай взять что-нибудь из ценностей. Я по-прежнему был уверен, что еду ненадолго, но, пробыв около двух дней в поезде, в обстановке эвакуационной бестолочи и паники, я стал допускать, что мы можем докатиться до Одессы... Жена принесла все наиболее ценные вещи, и мы стали пересматривать их. Она отдала мне наши обручальные кольца, и я почему-то взял их. Потом я взял свое кольцо с бриллиантом и еще несколько вещей».
«Затем пошли дурные впечатления: я обнаружил у себя в белье вшей. Оказалось, что и у других были вши... После 10 часов вечера наши вагоны запрыгали по шпалам: раздался треск, одновременно наш поезд был обстрелян беспорядочным ружейным огнем. Началась паника. Дамы визжали, огни были потушены. Оказалось, что под рельсы маленького мостика была подложена бомба, и от этой бомбы тянулась веревка по откосу в близлежащий лесок. Дежурившие злоумышленники дернули веревку, и произошел взрыв в тот момент, когда над мостиком проходил сильно освещенный вагон, в котором помещалась поездная электрическая станция. От взрыва мостик был поврежден, поезд остановился. По истечении нескольких часов исправление поврежденного пути было закончено, и мы двинулись дальше».
Личные дела приведены в порядок. Савенко в вагоне ОСВАГА. Долгие стоянки. Бегство на юг. Бессилие паровоза.
В БЕЛОЙ ОДЕССЕ
Дневник Савенко — это не только цинично-художественное выявление примитивной, шкурной породы дворянского вождя. Ценность этого документа еще и в другом: в ярком свидетельстве (из уст лидера) о полном идейном убожестве и внутреннем разложении белого движения.
В дневнике довольно откровенно очерчен период развала белой армии от момента оставления ею Киева до эвакуации па греческие острова, в Варну и пр.
Автор не стесняется в выражениях для характеристики деятельности своих бывших друзей и соратников. Особенно подробно он останавливается на «одесском периоде» добровольческого отступления. Ядовитые стрелы по адресу Шульгина, митрополита Платона и прочих «активистов» (сторонников организации отпора большевикам под Одессой) вполне достигают цели.
«Роль моя и моей группы сводилась к полному нейтралитету: мы были «беженцы», и больше ничего... Я совсем никакого плана не имел и стремился к одному: поскорее найти комнату, устроиться и заняться приведением в порядок Боречки и себя, а в дальнейшем информироваться и в зависимости от информации принять те или иные решения».
Такова «программа» действий Савенко. Естественно, что мышиная возня в лагере «активистов», пытавшихся всячески оттянуть неизбежный конец, только раздражала нашего беженца:
«Шульгин и Иозефи формировали свой отряд. Последний представлял собой в смысле характера своего назначения сплошную туманность. По мысли Шульгина, он должен был послужить «базой» для воссоединения наших сил и опорой для воссоздания власти. В ведение этого отряда предназначалось отдать Балтский уезд Подольской губернии. Формирование отряда велось детски неумело, без всякого партийного флага и без всякой рекламы. Все было рассчитано на притягательную силу имени Шульгина, но из этого ровно ничего не вышло: в отряд поступило всего что-то около тридцати человек.
Шульгин пребывает в каком-то сомнамбулизме... Он приехал в Одессу в крайне неврастеническом состоянии».
«Грозный» отряд, свободно помещавшийся на одном грузовике, конечно, не мог «послужить опорой для воссоздания власти». Однако с легкой руки Шульгина в Одессе началось формирование «липовых» отрядов различными организациями:
«Митрополит Платон по своему обыкновению шумел. В соборе он говорил бодрящие речи и призывал генерала Шиллинга «взять в руку палку и быть капралом». При его содействии правые круги (главным образом городская Дума) формировали для защиты Одессы «священный отряд». Социалисты с неунывающим Одинцом во главе формировали свой отряд, пользовавшийся большим фавором штаба области. «Атаман» Струк получил деньги и формировал свой отряд. Его отряд пользовался симпатиями, и к Струку пошел кое-кто из наших, в том числе уманский протоиерей Никольский. Общее внимание привлекало к себе формирование войск обороны из немецких колонистов, на которых возлагались большие надежды. Дело это было поручено генералу графу Игнатьеву (бывшему командиру лейб-гвардии Преображенского полка)».
Какова была цена всей этой возни? Автор довольно картинно изображает бесплодность и никчемность этого своеобразного струковско-немецко-генеральского блока:
«Волны паники тем не менее стали расти. Первыми заволновались «хлеборобы», союз которых стал усиленно хлопотать о зафрахтовании парохода для выезда в Варну... Надежды на ополчение из немцев-колонистов отпали, не успев расцвесть. Штаб генерала графа Игнатьева был расформирован. Началось бегство. Одним из первых бежал после нескольких «храбрых» речей митрополит Платон. Бегство его произвело на население тяжелое впечатление. Позже бежал и сам генерал Шиллинг. Ясно, что песня Одессы спета».
А наш герой занят в это время крайне важным делом: борьбой со вшами и заботами о питании своего ненаглядного сына Боречки.
«Но возвращаюсь к рассказу о посещении нами дезинфекционной камеры. Помню, с утра мы с Боречкой пошли в камеру. Там оказалась большая очередь. Пришли целые воинские команды, для которых по особому распоряжению заранее была заказана баня. Видя, что тут ничего не выходит, я пошел боковым ходом, переговорил со служащими, дал им хорошо на чай, и все дело устроилось: нас пустили боковым ходом, дали нам ванну и прочее. Я и Боречка мылись долго и с большим удовольствием».
С. легким паром, господин Савенко! Воинские части подождут, пока дворянин помоется.
Боковой ход — кратчайший ход в «доброй старой России».
Подписал все это С. Якубовский.
— Так что вы скажете, тетя Ира? — повернула Лиза к тетке снос взволнованно-расстроенное лицо.— Я, конечно, далеко не все здесь понимаю, ясно мне одно: отец ваш бежал от Советской власти, бросил на произвол судьбы жену и детей. И Борис, о котором он пишет, ведь был ваш брат? Мама говорила мне, что он умер шестнадцатилетним мальчиком от тифа, а тут, оказывается, он вместе со своим и вашим отцом из Советской страны драпанул. Эмигрировали — ваш папочка и наш братик. Белоэмигранты! Ужас какой-то! Ведь я ничего не знала. Так скажите мне, тетя Ира, правда это, что дед мой был реакционер? И ваш брат — тоже?
А тетка ошеломлена. С трудом преодолевает заслонившие свет слезы. «Боже мой,— думает она,— ведь то, что прочитала Лиза в «Вечернем Киеве»,— кусочки из дневников отца, когда-то, в двадцатом году, переданных маме кем-то из знакомых. Сколько я разыскивала эти дневники! Ведь они — единственное свидетельство того, что отец полностью разочаровался в белом движении за время своего с Борисом пути от Киева до Турции. А главное — того, что отец вернулся тайком от всех на Родину, работал там как советский служащий и умер в Керчи от скоротечной чахотки. На советской земле, а не в Париже, как считают многие, как считают все, что-то о моем отце знающие».
— Да,— тетка наконец давит волнение, собирается с силами, — мой отец, а твой дед действительно был человеком реакционных взглядов. А вот белоэмигрантом не был. Вернее, был, но очень короткое время. В Турции. Потом, несмотря на уговоры Шульгина и многих других, направлявшихся из Турции на Запад, вернулся с великими трудностями в Советский Союз и доживал жизнь в Керчи. В «Истории гражданской войны в СССР», изданной в 1938 году, сказано, что мой отец, Анатолий Савенко, белоэмигрант и указана только дата рождения — 1874 год, вроде бы он еще жив, а его в то время уже семнадцать лет как не было на свете. А мой брат Борис — тут твоя мама говорила чистую правду — умер шестнадцатилетним мальчиком. В Турции, от сыпного тифа.
— Да?..— Лиза растерянно помолчала.— Об этом в газете не сказано.
— Разумеется, не сказано. Потому что то, что я сейчас сообщила тебе, неизвестно никому. Только мне да теперь
тебе. Никого, кроме меня, из твоих старших родных давно уже нет в живых, а из посторонних никто ничего не знает. А кто, может, и знал, давно забыл. Время идет, многое угасает в памяти. Да, вся история возвращения отца в Россию после смерти Бориса — все это было как бы семейной тайной. То есть мы не хотели, чтобы это было тайной, напротив, горячо желали, чтобы все стало известно, но ничем не могли доказать, как оно было в действительности. Ведь дневников отца у нас не было с 1935 года.
Тетка почувствовала, как сжала сердце так часто приходившая прежде тоска опустошения. Сразу встали перед глазами мама, сестра Таня, а главное — сын, ее сын, Леня. И где-то дальше, совсем уже плотно окутанные дымкой,— отец, брат Борис. Никого из них уже давно нет в живых.
— Я, Лиза, совсем не собираюсь защищать своего отца. Но вот я прослушала то, что ты прочитала, и поняла, что этот неизвестный нам С. Якубовский — злой и несправедливый человек. Ты подумай, ведь он нигде не упомянул о том, что записки отца были написаны специально для нашей мамы, предназначены только для прочтения ею. Ну и нами, Бориными сестрами, когда подрастем. Да и назывались они «Последние дни жизни Боречки». Поэтому, естественно, главный акцент в этих записках отец делал на своей заботе о Борисе. Пусть мать хотя бы узнает, что там, где отец мог оградить Бориса от нужды и страданий, он это делал. Зачем же так зло высмеивать заботы отца о далеко не совершеннолетнем, оторванном от семьи мальчике? Хотела бы я задать этому Якубовскому, будь он жив, такой вопрос: «А если бы аналогичные записки писал не отец, а скажем, Шульгин, граф Игнатьев или даже человек совершенно противоположных им взглядов,— неужели они не написали бы о тревоге за своего сына или дочку, в жуткой обстановке эвакуации?»
Когда началось разочарование отца в белом движении? Возможно, еще в Киеве? Иначе что значит фраза: «А может быть, Ленин все же спасет Россию?» Ведь это были последние слова отца перед отъездом из Киева. Сколько раз вспоминала их мама! Не знаю, не мне судить.
— И ты, Лиза,— продолжала сквозь свою боль, едва сдерживая дрожь в губах, но внешне невозмутимо, тетка,— ты должна быть довольна, что не знала прежде ничего того, о чем сейчас прочитала, должна благодарить свою маму. Не знала ты ни страха, ни — даже более конкретно — опасения ареста, то есть того, что знали мы с твоей мамой, а особенно наша с ней родная мать, а твоя бабушка. Ты жила спокойно, под
крылышком своей беспредельно доброй мамы, училась, уверенно шагала вперед, в то время как она поднимала вас троих, работая, как десять волов. Недосыпая, недоедая, откалывая себе во всем, кроме одного: иметь возможность обеспечить детей так, чтобы они ни в чем не нуждались.
Тетка опустила голову. Так сидела молча, ожидая, чтобы хоть немного успокоилось колотящееся сердце.
— А насчет себя можешь быть совершенно спокойна. Никто тебе никаких счетов по части деятельности твоего деда предъявлять не станет. Не то время, да и родилась ты через много лет после его смерти. Ведь и я, хоть о моем отце кое-кто знает и приписывает ему значительно больше преступлений, чем он совершил на самом деле,— и я спокойно работаю последние тридцать лет на музыкально-педагогической, а теперь — и литературной работе. Никто меня не дергает. Теперь уж и вправду дети за родителей не отвечают. С моих плеч, если говорить по чистой совести, только после Двадцатого съезда скалился тяжеленный камень, давивший всю предшествующую жизнь. Ушло чувство неполноценности, даже униженности. Работаю спокойно и больше не испытываю унизительного чувства страха, когда кто-либо из стариков спрашивает: «А не дочь ли вы того самого Анатолия Савенко?» Спокойно отвечаю: «Да». Иногда по старой памяти шевельнется внутри что-то темное, липкое, обдаст, как жаром, страхом, но тут же и уйдет.
Да, вот вспомнился Шульгин. Много лет он жил в эмиграции, пока его не привезли в Советский Союз. Тем не менее, заканчивал он свою жизнь в городе Владимире в отличных условиях, писал воспоминания, статьи, печатался в центральных газетах. Даже героем фильма «Урок истории» его у нас сделали. Правда, не сказать, чтобы положительным, но все же и этом фильме показано осознание им в конце жизни социальной правды. Так что успокойся и принимайся за суп. Подожди, он холодный, я его и один миг разогрею.
Кое-как поужинали. Лиза помыла тарелки, подмела пол. Почти все делала молча. На лице у нее — сосредоточенность, псе оно — щеки, скулы — покрыто красными пятнами. Волнуется. И хорошо, что волнуется. Хочется думать тетке, что не только голый эгоизм движет ее волнением, что просыпается в ней необходимый каждому человеку интерес к судьбам семьи.
Покончив с уборкой, Лиза повернулась к тетке:
— Тетя Ира, вы можете рассказать мне хоть немного о нашей семье, обо всем этом — таком сложном для меня и непонятном?
— Рассказать о семье? Ну что ж, попробую.
Перешли из кухни в комнату, уселись обе в кресла, помолчали. Тетка смотрит в окно, на синеющий вдали лес. Наконец заговорила:
— Начнем, как это бывало в романах прошлого века, с происхождения моих родителей, то есть с моих бабушек и дедушек. Каким-то чудом у меня, потерявшей в военные годы все до последней ниточки, уцелели мамина и моя метрики, а также свидетельство о крещении моего отца, полученное из Полтавской духовной консистории. Все это сохранилось у нашей матери, жившей свои последние годы, как ты знаешь, в Чимкенте. Она прислала мне все эти документы, будто предвидя, что они мне могут понадобиться. Так вот — свидетельство о рождении отца. Сейчас достану, все это здесь, в ящике письменного стола. Вот оно.
В метрической книге, хранящейся в консистории Переяславо-Прсображенской церкви за тысяча восемьсот семьдесят пятый год под номером один, записано так: шестнадцатого декабря 1874 года у старшего урядника Малороссийского конно-казачьего 2-го Полтавского полка Ивана Степанова Савенка и законной жены его Анисии Ивановны, обоих православных, родился сын Анатолий, который и крещен 13 января 1875 года наблюдающим священником Николаем Фесенко. Воспреемники были: титулярный советник Иван Игнатьевич Колошин и крестьянка-собственница Варвара Ивановна Басистова.
Мой дед был урядником конно-казачьего полка. Не знаю, что означает конкретно эта должность, но совершенно ясно, что высокопоставленной особой он не был и тем более дворянином или помещиком. В Переяславе у дедушки с бабушкой был свой дом и сад. Дед мой умер до моего рождения, всю свою жизнь прожил в Переяславе, там и похоронен. Однажды летом мы, дети, приезжали с мамой к бабушке, погостили какое-то время. Помню сад, много цветов. Бабушка все хлопотала, чтобы накормить нас повкуснее. Ходили все вместе на могилу дедушки на местное кладбище. На деревянном кресте было написано: «Казак Иван Степанов Савенко». Ограды на могиле не было, все заросло бурьяном.
Вскоре после этой нашей поездки бабушка переехала к нам, в Киев. Была она в общем доброй старушкой, хотя иногда и ворчала на нас, детей, кажется, и на маму. А мама очень ласково с ней обращалась, называла на «вы». Говорила бабушка только по-украински. По вечерам она доставала свою коробку с шитьем — большую, железную, с вытесненными на
ней словами — «Жорж Борман», а это значило, что в коробке раньше было что-то сладкое, печенье или конфеты. Мне очень смешно было наблюдать, как бабушка, надев на нос очки, пыталась вдеть нитку в иголку и ничего у нее не получалось, пока я не подойду и не помогу.
Мало я знаю и о маминых родителях, никого из них никогда не видела — оба умерли до моего рождения. Знаю, что жили они в Волчанске, на Харьковщине. Было у них четыре дочки. Моя мама больше всех любила старшую сестру Олю. Отец ее был инспектором народных училищ, а мать, очень добрая, воспитывала детей и вела хозяйство.
Моя мама в последние годы жизни написала воспоминания — и о них, и о своей работе на оперной сцене, и прислала их мне. Я бережно храню эти воспоминания.