Глава III
НАШЕ ДЕТСТВО
— Конечно же, мама, горячо и крепко полюбившая моего отца еще в самом начале своей оперной карьеры, не стала слушать уговоров Бородая, вспоминать заветы своего профессора Лавровской. Она, не задумываясь, не колеблясь, вышла замуж. Отец тогда был молодым юристом, какую должность занимал — не знаю, но, несомненно, был одаренным и уже заявившим о своих способностях вот хотя бы написанием книги, которую ты сейчас увидишь. Он окончил сначала Кременчугскую гимназию, йотом Киевский университет. Книга, о которой я сейчас упомянула, четко говорит о его увлечениях и роде занятий того времени, то есть 1901— 1903 годов.
Тетка достала из книжного шкафа небольшую синюю книжку: «А. И. Савенко. Путеводитель по Днепру и Десне».
— Интересно! Как же она у вас сохранилась? — схватила книгу Лиза.
— А ты посмотри сюда,— усмехается тетка. И показывает племяннице титульный листок. На нем мелким, красивым, глотка витиеватым почерком написано сверху: «Дорогой, милой моей невесте Надечке в день приезда ея в Киев 20 июля 1902 года — от автора — Тольки».
Боже мой! Лиза смотрит на тетку совсем обалдевшими главами. Что это? Откуда? Прошлое вынырнуло из восьмидесятилетней давности и пришло вот сюда, в эту квартирку ни Минском массиве, которого в те годы и в зародыше не было, пришло в виде старинной, совершенно новенькой книжечки — будто только что из типографии. Чудеса какие-то!
— Да, все это и вправду на грани чуда. В день моего семидесятилетия эту книгу мне подарил мой бывший сосед по коммунальной квартире Миша Мичурин, который по возрасту вполне годится мне в сыновья, переснял при помощи «Эры» с книги, разысканной им в библиотеке Академии наук УССР. Эта книга — оригинал — надо полагать, не такая новенькая. А как она попала в библиотеку Академии наук? С таким литографом! Кто может это сказать?
Здесь — и природа, и значимость — культурная, политическая — всех городов, городков и сел по пути Днепра и Десны, и история их возникновения и развития. Все, по-моему, интересно.
Вот теперь, прочитав эту книгу и вдобавок — узнав на днях от тебя, что мои отец в свое время получил назначение на должность управляющего по водным перевозкам по Днепру, Десне, Днестру и Дунаю, теперь мне ясно, что эта область знаний — Приднепровье, изучение его географии, этнографии и истории — была любимым делом отца с молодых лет. Он, видимо, все время, уже будучи сотрудником «Киевлянина», и дальше, перейдя на общегосударственную работу, тянулся к изучению местности, городов и сел, лежащих по Днепру и Десне, а также к истории самого Днепра — его прошлого и настоящего.
Отличное дело, интересная профессия! Если бы только интересы и деятельность отца заканчивались на этом, если бы какой-то зловещий вихрь не затянул его в пучину великодержавного шовинизма и не вычеркнул из его сознания любовь к выкормившей его земле — Украине. Впрочем, нет, не верю в то, что он не любил родного края. Разумеется, побил, ведь вот же и книга его молодых лет, вероятно, первая его книга, посвящена Украине, самым славным ее местам.
Вот послушай хоть несколько слов о природе украинской земли:
«Начиная от Трахтемирова и до Канева, на протяжении более 30 верст, днепровские горы продвинулись к самой реке, словно грозя ей своей огромной массой. Этот 30-верстный участок считается самым красивым местом на всем Днепре. И недаром. Приднепровские правобережные холмы здесь достигают наибольшей высоты, причем они принимают — особенно у Канева — характер настоящих гор... Большей частью горы идут уступами. Нередко крайние холмы обрываются прямо в Днепр, который жадными волнами лижет их подошвы и обнажает грудь. Иногда горы покрыты лесом, издали окутанным волнообразной синевой. В тех же местах, где нет леса, значительная часть этих гор, несмотря на крутизну и обрывы, представляет собой шахматообразную картину полей с пестреющими рядами копен. Думали ли эти гордые горы, которые целовал только ветер буйный, что придет время, когда правнуки украинских гайдамаков, находивших себе в их ущельях приют, взрежут им грудь тяжелым крестьянским плугом и заставят их служить общей пользе культурного человечества...»
Тетка закрыла книгу, задумалась:
— Да, Лиза, он любил родные места, в этом я не сомневаюсь. Но потом под влиянием чьих-то совсем иных взглядов Малороссия, как тогда называли Украину, стала для него безликим придатком к «великой, единой, неделимой России». Отвергнув Украину как самобытную землю, отец изменил самому себе. Как больно думать об этом!
В одном я уверена, и эта уверенность меня хоть до какой-то степени утешает: не умер бы отец так рано, он наверняка понял бы свои ошибки, искупил бы их. Ведь умер он как-никак советским служащим.
Трудно, страшно жить без Родины. Теперь у нас почти каждый видит в личном своем достижении служение Родине. Но об этом потом, потом...
Вот, значит, зажили отец с матерью в Киеве, на Андреевском спуске. Из рассказов мамы мне известно, что они, молодые, страстно любящие друг друга, были счастливы. Впрочем, об этом я знаю и из их с отцом переписки. Мы с мужем читали эти письма — в сарае стояла целая корзина их, аккуратно сложенных в пакеты. Сколько их было! Тысячи! И во всех — любовь, нежность, жажда встречи. А потом — и забота отца о Борисе, о Тане, обо мне... Писались эти письма тогда, когда отец находился вне Киева или же когда мама выезжала на гастроли в Москву. В 1904 году, 31 декабря, у них родился сын Борис. Мама с 1901 года, как мы с тобой
знаем, пела в киевской опере. А дальше надо мне подключить свою память. А ее так мало об отце. Несколько запомнившихся эпизодов. Постараюсь нарисовать их тебе — один за другим...
Для меня раннее детство было счастливой порой. Бывали, конечно, и огорчения, и болезни. Но куда больше было радости. Любила я и отца, и мать. Отца, возможно, даже больше.
Жили мы на Святославской улице, нынешней улице Чапаева, дом № 7, на двух-с-половинном этаже. Переехали туда с Андреевского спуска, когда мне было семь месяцев. Квартира наша состояла из шести комнат и еще одной маленькой — для прислуги. Была обставлена, как я поняла, уже будучи взрослой, весьма скромно, но мне в детстве казалось,- что все у нас роскошно. Гостиная, столовая, детская, комната брата, мамина спальня и кабинет отца. Мебель, как в те времена у среднего и даже выше среднего достатка интеллигенции, была простая, а в детских — и совсем проще простого — недорогие шкафы, голубые железные кровати.
Дорога была мне эта квартира, несмотря на все горести, перенесенные в ней, и даже ужасы. В ней я расставалась навсегда с отцом и братом, но это не главное, это я пережила по-детски, в четверть силы. Главное было потом... И все же подарила мне эта квартира и светлые дни, даже месяцы, даже годы. Хоть и негусто было этих светлых лет, ми разве для счастья есть сроки?
А ведь за него, за счастье, нужно расплачиваться, уж это я давно усвоила.
Расплачивалась щедро, по самой дорогой цене, а вместе с тем сейчас, в старости, все сильнее чувствую на себе отсвет счастья — и совсем детского, и другого, тоже далекого, непонятного окружающим.
Что ж, расскажу тебе еще о детстве, о нашей семье... Хочу надеяться, что тебе это будет интересно.
— Да-да, тетя Ира, рассказывайте все-все, что помните. Побольше!
На следующий день, как всегда после обеда, уселись рядышком, но уже не в комнате, а на балконе. Впереди — сплошной лес, золотисто-зеленое море. Теплом обдает душу, когда смотришь на эту неописуемую красоту, и тепло это помогает извлечь из глубин памяти самое давнее, самое доброе.
— Так вот, Лиза, слушай о нашем детстве...
У нас в семье очень любили и чтили разные обычаи, в основном связанные с религиозными праздниками.
Ярко помнится сочельник — канун рождества. До первой звезды никто из семьи ничего не ел. Высматривать появление этой звезды было моей добровольной обязанностью.
Все дома на нашей недлинной улице были по тем представлениям высокие — не ниже четырех этажей, а сама улица узкая. Никакой городской транспорт, кроме редких тогда легковых машин да извозчиков, по ней не ходил, потому небо между домами выглядело узенькой полоской, видной только если высоко закинуть голову. Ох, как билось сердце, как горячо, пронзительно понималось, что совершаешь нечто очень-очень важное! Никогда в этот день до самой звезды не ощущала я чувства голода. И какое счастье, какое сплошное ликование было увидеть наконец звездочку — такую ласковую, одиноко мерцающую на фоне все еще голубоватого, но уже с вечерней прозеленью неба — и мчаться сломя голову вверх по лестнице на третий этаж, чтобы закричать изо всех сил: «Есть! Появилась! Мама! Папа! Фрейлейн Линочка! Уже появилась!»
Ну, тут и суета, ft накрывание стола, и елка... Ее привозили какие-то люди, устанавливали прямо на пол в гостиной, вправляли в деревянную крестовину, и начинался торжественный процесс украшения елки. Из меньшей, примыкающей к кухне передней выносилась огромная прямоугольная корзинка с елочными игрушками, хранящимися там целый год, тщательно упакованными.
Счастливые минуты! Вот они снова перед глазами, полузабытые с прошлого года, но сейчас вмиг радостно вспомнившиеся — стеклянные красавцы шарики всех цветов, всех фасонов! Синие, красные, зеленые, серебристые! Непонятно, как могли мы жить без них целый год. Но это только сейчас делается непонятно, а в течение года преспокойно забывали об их существовании. Только иногда, идя из главной перед ней на кухню через меньшую, тронешь нечаянно рукой корзину, и проснется в сердце что-то неясное, радующее надеждой.
Зато сейчас то зыбкое, неясное чувство делается явью, реальной, дозволенной радостью. Мы, девчонки, совсем ошалеваем, потихоньку ахаем, пищим, а Борис очень спокойно — мол, подумаешь, я же большой, буду я из-за каких-то игрушек с ума сходить,— Борис спокойно влезает на кем-то откуда-то принесенную стремянку и принимается развешивать волшебные шарики на верхних ветках елки. Мягкие и картонные игрушки мы с Тасей хватаемся вешать на низкие ветки.
А свечи! Эти уже не из корзины, нет, каждый год покупаются новые, разноцветные. И запах от них какой-то особенный, праздничный.
Все рады, вес любуются, и мама позволяет Борису зажечь на несколько минут свечи на елке. Вот уж красота!
А на завтра, на первый День рождества, собираются гости - наши подруги, товарищи брата. Непременно Чижевские дети сапожника из полуподвала, постоянные товарищи наших дворовых и вообще всяких игр. Люба — аккуратная, гладко причесанная, с вплетенным в косу бантом — подруга и моя, и Тасина, по возрасту она посерединке между нами, ее брат, вежливый, приветливый Стасик — ровесник и товарищ Бориса. Тут и дети наших знакомых Никифоровых, и соученики Бориса: веселый увалень Ваня Могилевский, красивый Игорь Черкасский.
Сначала гости конфузливо толпятся на пороге гостиной. Но понемногу мама всех расшевеливает добрыми словами, приветливой улыбкой. Подводит к елке, дети начинают рассматривать ее, лица светлеют, оживляются. Мама раздает детям подарки — кулек со сладостями и орехами и какую-нибудь игрушку. Сердце радуется за наших гостей, особенно за Любу и Стасика, они нам ближе всех, и за себя — какая у меня добрая мама!
Потом, уже в стороне от елки, танцуем венгерку, краковяк, мильку-кокетку, вальс, а мама играет нам эти танцы на пианино.
Нас в семье никогда не ограничивали в дружбе ни сословными, ни социальными рамками. И никогда нам не приходило и голову думать, что «высокопоставленность» отца делает нас лучше, «благороднее», чем детей дворника или сапожника. Нет, мысли о социальном неравенстве были нам чужды.
Помню, я любила, стоя во дворе, у барьера глубокой ямы, проложенной вдоль всего дома, чтобы подвальный этаж возвышался над землей, наблюдать, как серьезно Иван Романович, Любин отец, сидя у открытого окна своей мастерской на табурете, в кожаном фартуке, забивает молотком гвозди в каблуки туфель или же сапог, причем зажимает губами целый букетик гвоздей, а потом вытаскивает их по одному и временами посматривает на меня серьезно-добродушно, но молча поверх своих круглых, в железной оправе очков. С большим интересом и почтением наблюдала я за его работой.
Еще о елке... Мы тоже получали от своих родителей подарки.
Спозаранок тихонечко шлепаем с твоей мамой из нашей детской в гостиную, к елке, там у каждого из нас свое место для подарков.
Вспомнилось одно из таких утр. «Что то ждет меня сегодня?» — думала я, ворочаясь без сна в постели. В прошлом году была красивая золотая карета. В нее впряжен белый гордый конь, а в карете сидит молодой мужчина, тоже весь в золоте. Карета заводится, едет, а мужчина тянет за вожжи. Просто чудо! Казалось, будто с неба эта карета и золотой принц спустились.
Да, конечно, с неба! Это мой главный слуга, а сама я — царица неба. Ночью вырываюсь из своего тела и лечу на небо. Там мое царство, там все легкое, воздушное, доброе. Там сияют, переливаются разными цветами звезды. Рассказываю об этом маленькой Натке, та верит, с уважением таращит на меня голубые глазенки, а вот Тасе попробовала рассказать, так она меня высмеяла...
Но это было в прошлом году. Карета сильно износилась - ведь красавцу кучеру приходилось каждую ночь мчаться на небо, выполнять мои поручения, а потом — обратно.
А в этом году... Ох, какая беда ждала меня в это рождество…
Проснулась рано-рано. Вот комната уже наполняется утренней синевой. Встаю. Иду и вся дрожу от счастливого волнения. Сейчас, вот сейчас...
И что же я увидела на своем месте под елкой? Большую книгу. Вытащила ее из гущи елки, поднесла к окошку. «Киев теперь и прежде». Открыла книгу. Буквы на страницах мелкие-премелкие. Как в газете, которую любит читать папа. И картинки серые, черные, совсем скучные — то улица, то мост, то церковь какая-то. Неинтересная книга, и вообще, зачем мне читать про Киев, если я в нем живу?
Медленно побрела я с книгой к себе в детскую, а там запрятала на нашу с Тасей книжную полочку в самый низ.
А в первые годы революции мы с Таней в числе многих и многих других вещей продали ее на базаре. Подарили мне сейчас «Киев теперь и прежде» — вот была бы радость. Но сейчас это большая редкость, достать эту книгу почти невозможно.
— А теперь,— сказала тетка, глянув на часы,— в оставшиеся до сна полчаса расскажу тебе о том, как мы жили даче. То в Плютах, то в Мостище, а в последние два года перед революцией — в Броварском лесничестве.
Из жизни в Плютах, чудесном поселке на Днепре, — мне тогда было три и четыре года,— мало запомнилось.
Вот самое раннее и вообще первое в моей жизни воспоминание: утром няня берет меня сонную, теплую из постели, снимает рубашку, чтобы посадить в уже стоящую у кровати детскую ванночку. Я рада, день светлый, солнечный, мне что-то приятное снилось. В теплую водичку тоже приятно погрузиться, поплескаться. Но только няня начала снимать с меня рубашку, я увидела: за окном, прижав лицо к стеклу так, что нос стал зеленоватой лепешкой, стоит сын нашего соседа по даче, священника отца Николая, Володька Мальжиновский. Большой мальчик, лет семи, он внимательно, с каким-то озорным, жадным любопытством рассматривает меня. «Не хочу!» — вырываюсь я из рук няни, одергиваю книзу рубашку. Няня не понимает, почему это девочка, в общем-то смирная, так раскапризничалась. Успокаивает, все пытается раздеть, но я громко реву. Я просто в отчаянии, что вот предстану совершенно голая перед этим мальчишкой. Ни за что!
Борьба продолжается, пока няня, поймав мой взгляд, не обернулась, не увидела Володьку.
— А ну брысь отсюда! Ишь, чего придумал, на голого ребенка зыркать! — Няня воинственно направилась к окну, и тут мальчишку будто ветром отнесло, а я с удовольствием покупалась, тотчас же забыв о нем.
Мама почему-то не поехала в следующее лето в Плюты. Жили мы на даче только с няней. Вот как-то говорит она нам под вечер:
«Идемте, дети, маму встречать! Мама приедет пароходом и сестричку вам привезет».
Сестричку?! Какую сестричку? Мы мигом собрались — вот уж неожиданный сюрприз!
Подплыл пароход. Люди идут и идут к пристани. А вот наконец и мама. Вся в белом, везет впереди себя колясочку, тоже белую и накрытую белой с розовыми цветочками накидкой.
Я бросаюсь к коляске, мама откидывает накидку. Ой, какая замечательная сестричка! Глаза голубые-голубые, ну прямо как небо над головой.. Милая сестричка! Ой, как и буду любить ее!
«Что, нравится?» — улыбается мама.
«Нравится. Можно, я буду нянчить ее?»
«Можно»,— все улыбается мама, и я, подбодренная разрешением, смело беру ручку коляски и гордо везу по песку сестричку Нату.
Вот это, наверное, и все, что помню о Плютах.
А Мостище? Здесь тоже не очень много в памяти сохранилось, хоть была я уже большая — пять и шесть лет.
Пошли мы как-то в лес с нашей гувернанткой фрейлейн Мартой. Забрели довольно далеко, собирали землянику. Разошлись кто куда. Уже порядочно ягод набрали, и вдруг... лес огласился отчаянным воплем. Мы все кинулись в ту сторону, откуда он раздавался. Марта! Бежит по направлению к дому, будто за нею мчится стая волков, и вопит, как безумная. Страшно было от этих неистовых криков, казалось — весь лес кричит, воет на все голоса. Мы не поспевали за галопом гувернантки. Издали увидели на веранде маму. Когда к ней подбежала Марта, мама стала за ее спиной, засунула руку под блузку гувернантки и вытащила... большую зеленую лягушку. Оказывается, это Борис, наш старший брат, подкрался к Марте и сунул ей лягушку за шиворот. Как долго, как горько рыдала потом бедная фрейлейн! Без конца отмывалась одеколоном и со стоном приговаривала: «Злой мальчишка, некароши мальчишка!»
Вскоре после этого она ушла от нас и ее сменила крепко нами любимая фрейлейн Линочка.
А как много памятного, радостного связано с двумя летами в Броварском лесничестве! Тут уж память держит почти все, не отказывает. Это было благословенное место, в нем царили радость и свобода. Тихие, теплые дни, добродушные аисты, голосистые соловьи, яркие бабочки, огромная собака Лыско —помесь сенбернара с дворнягой, престарелый дымчатый, всегда сонный кот Васька. Мычанье коров, ржание нашего любимца, серого в яблоках коня. Дачу снимали у лесничего — Виктора Витольдовича Арцемовича. Был он холостяк, в черной форме с зелено-золотыми нашивками; только в самые жаркие дни — в кремовой тонкой шелковой рубашке с закатанными рукавами, и тогда видно было, какими густыми чернющими волосами покрыты его руки.
Большой, удобный дом, несколько комнат, огромная веранда, она была для нас и столовой. А перед верандой — высоченная красавица ель.
А сад! При всей его необозримости мы знали каждое дерево, на каком какие фрукты растут, что раньше поспевает. Хорошо, чудесно жилось нам в Броварах...
— Представляю, тетя Ира. Какая все же прелесть - детство!
— О да! С его наивностью, с верой в несуществующее... Вокруг происходили такие сложные события, а мы в своем счастливом детстве думали только об играх, ягодах, бабочках... Вот вспомнилось. Приехал как-то к нам на дачу отец.
Он только на воскресенье приезжал, да и то не всегда. Очень был занят
В этот раз, помню, я сильно обрадовалась, побежала искать папу — в доме его не было. Обошла сад — тоже нет. Вышла в хозяйственный двор, и тут вижу — возле колодца, даже опираясь на сруб его, стоит мой большой плотный отец, а рядом с ним — невысокий, худощавый, с небольшой, круглой, как шарик, бритой головой, человек, совсем мне незнакомый. Оба — и он, и отец — в чесучовых косоворотках, перепоясанных плетенными из шелковых ниток толстыми шнурами.
О чем-то они увлеченно и, как мне показалось, сердито спорят. Папа даже не замечает меня. Часто мелькает в их спорах-рассуждениях трудное и прежде неизвестное мне слово «конституция». Хорошо помню, что именно тогда я услышала его впервые. Постояла, посмотрела на них, послушала споры, из которых ничего не поняла, и тихонько ушла. Потом узнала из разговоров взрослых, что круглоголовый человек был папин друг и сотрудник по работе Василий Витальевич Шульгин. Он приезжал к нам в гости, но все время своего визита проспорил с отцом, едва уговорили их поесть.
О чем они спорили? Откуда мне было это знать? Крепко засело в голову после того их разговора странное слово «конституция». Что-то она должна была, по утверждению отца, открыть очень важное и нужное...
— Знаете, тетя Ира,— раздумчиво проговорила Лиза,— меня очень интересует ваш отец, и как человек, и как политический деятель, а времени у нас с вами осталось мало. Не можете ли вы рассказать о нем побольше.
— Понимаю, Лиза,— согласилась тетка.— Ладно, завтра постараюсь.
И вот наступило завтра.