Глава IV

ОТЕЦ

 

— Я уже говорила тебе — отец не принял революции, был монархистом. Но, ох, Лиза, если бы знала, как трудно мне говорить о нем даже тебе, такому близкому человеку. Трудно по двум причинам, а, по сути, эти причины слиты и одну.

Во-первых, у меня почти нет данных, чтобы хоть приблизительно проанализировать его деятельность. Слишком

 

мала я была в те годы, а все последующие, когда отца уже не было в живых, должна честно признаться, слишком мало вникала и в политическое, и в чисто человеческое лицо отца, ну хотя бы в беседах с матерью. Она, несомненно, многое знала о делах, и тем более — о частной жизни своего первого мужа, отца детей. Почему же мы почти не говорили о нем с мамой? Да потому, что любые разговоры об отце были сопряжены для нас, как теперь говорят, с отрицательными эмоциями. Уж очень много пришлось перестрадать нам — и матери, и ее дочерям — из-за него. Его имя, как зловещая угроза, висело над судьбой семьи. Когда в 1922 году в доме появился отчим — ну ты знаешь, Николай Александрович Столяров, профессор Киевского университета,— страх наш немного ослабел, но и тогда хватало всякого. С другой же стороны, тогда говорить с матерью об отце стало еще труднее — дом был набит нестерпимой ревнивой ненавистью отчима даже к мертвому отцу, к памяти о нем. Да и политически мой отец и отчим стояли на противоположных позициях.

Дать характеристику отцу как человеку я даже к концу жизни не могу. Пыталась ответить себе на этот вопрос, но так и не ответила. Где правда о моем отце? Каким он был?.. Конечно, оба — и отец, и мать — не были безликими, бесцветными, примитивными людьми. Оба по-своему были одаренными. Отец — смелый, боевой, наделенный гордостью, возможно, даже гордыней. Мама — робкая и, несмотря на свой незаурядный талант, всегда в себе неуверенная.

Отца я, как уже говорила, знала совсем мало — до 1917 года, то есть до своих восьми лет. Но даже и в эти совсем детские годы видела нечасто. Он всегда был занят, в разъездах, чаще всего в тогдашнем Петербурге, а если и в Киеве, то тоже редко дома, все на работе. Впоследствии я узнала, что мало он бывал дома не только из-за работы: появилась у него, не знаю, с какого года, постоянная пассия — Елена Алексеевна Лебедева, и почти весь досуг он проводил у нее, видимо, любил.

Так вот, в семнадцатом году отец мой бежал, совершенно не знаю куда. При белых, в девятнадцатом, вернулся в Киев, но видела я его за какие-нибудь полтора месяца пребывания белых считанные разы.

В детские годы я четко воспринимала только три черты своего отца: отец — большой начальник; отец часто бывает сердитым, кричит в телефонную трубку, кричит на маму, на прислугу; отец добрый и ласковый с детьми.

 

Впрочем, от последнего его качества что-то откалывалось — совсем другое. Как-то летом, на даче в Броварах, отец порол Бориса. Заперся с ним в дальней комнате и порол так, что слышны были звуки ударов, вероятно, ремнем. И при этом не то что кричал — просто рычал, как зверь, а Борис вопил на весь дом. Мама тогда всех нас, девочек, увела в сад, вернее, даже в лес, а сама плакала, плакала, отвернувшись от нас. Это были страшные минуты, мне они казались часами. Бедная мама! Бедный Борис! Что же это он наторил? Но что бы ни натворил, разве ж можно так бить мальчика?

Нот такое противоречие: нежность к детям — и эти избиения. Они повторялись на моей памяти раза три, не меньше. И на даче, и в городе.

— А вот еще было так: в одно из воскресений повел папа нас с Тасей на Крещатик есть мороженое. Оттуда идем пешком вверх по Фундуклеевской (теперь — улица Ленина) по дороге к дому. Отец держит нас обеих за руки и что-то интересное рассказывает, а мы слушаем внимательно, во все уши, как всегда, когда говорит отец.

И вдруг кидается прямо нам под ноги нищенка — девочка с Тасю ростом, в чем-то сером, рваном, несчастная, худая. И - к отцу! Так и впилась в него черными, как угли, глазами: «Барин, дайте копеечку! Что милость ваша...»

Помню, я почувствовала острую жалость и тут же, на смену ей, радость: вот сейчас папа даст ей много денег, девочка побежит к своей маме, и они купят себе еды, платьев.

Но что же! Вместо того, чтобы потянуться за кошельком, отец люто гаркнул на нищенку. «Пошла вон!»

Так злобно, с перехватом в горле. И так это было неожиданно, непонятно, ужасно. Девочка на какую-то минуту будто окаменела, одни глаза остались живыми, из них так и рвались боль, упрек, страх... И тут же убежала.

Всю остальную дорогу я молчала, даже потихоньку плакала.

Вскоре после этого случая я заболела. И как же папа ухаживал за мной! Принес мои любимые конфеты — вишни в сахаре — целую коробку. И вазон с красивыми лиловыми цветами подарил, и сидел возле меня, говорил ласковые слова.

Милый, хороший папа! — радовалась я, а потом, когда он уходил, раздумывала своим детским умом: «Разве надо любить только своих самых близких! А к чужим можно быть и злым? Вот как к той нищенке... Наверное, да. Ведь

 

я не люблю чужих мам и пап. Да, не люблю, но если бы они попросили у меня денег на хлеб и у меня были бы деньги, разве я не дала бы им?»

Наконец рассказала все маме.

Мама долго смотрела на меня грустными глазами. Потом тихо сказала:

«Отец твой хороший человек. Он очень любит вас, своих детей, и вы должны любить его и уважать. А то, что ничего не дал нищенке... Может быть, не хотел огорчать тебя и Тасю, не хотел, чтобы вы видели вблизи людские страдания...»

Мама говорила неуверенно, запинаясь...

И еще один случай, мама вспоминала о нем не раз. Случай этот характеризовал отца с двух сторон: как человека несдержанного, с тяжелым характером — с одной стороны, и как принципиального, по-своему предельно честного,— с другой. Расскажу тебе эту историю сбивчиво, как запомнилась, вернее, как мне удалось понять ее в детские годы.

Решено было отпраздновать папин юбилей. Кто решил, какая организация и какой юбилей (по годам больше всего подходит сорокалетие, было оно в 1914 году, а до пятидесяти лет отец не дожил), не знаю. Знаю только, что для этого торжества выделили комиссию и кто-то должен был приехать из Петербурга от царского правительства.

Отцу сказали, что средства на празднование юбилея дает царская казна. Ну, казна, так казна — пожалуйста.

За день до юбилея приходит к отцу домой, как это нередко бывало, какой-то чиновник, проситель. Пришел как к депутату Государственной думы. Чтобы заручиться согласием отца на помощь в его деле, он вынимает из бумажника билет и показывает отцу: «Вот видите, Анатолий Иванович, как я вас уважаю — при всех своих нехватках не пожалел пяти рублей, чтобы купить билет на ваш юбилей».

«На мой юбилей?! Билет? А ну, покажите! — взъярился отец. Схватил билет и в гневе кинулся с ним к маме.— Вот погляди, что они делают, эти защитники отечества. Уверили меня, что все это устраивается за счет царской казны, а на самом деле сдирают деньги с бедных людей. Так вот что я тебе скажу,— заключил отец вне себя от злости.— Не буду я на этом юбилее. Все! Это мое последнее слово» Мама — в ужасе: «Анатолий, опомнись! Ведь это невиданный скандал. Ты рискуешь всем, своим положением. Ведь у тебя семья, дети...» — «Что бы ни было, как бы ни было — на празднике я не буду»

 

С утра мама видит — наш (вернее, не наш, а служебный, закрепленный вместе с машиной за отцом) шофер Константин вывозит из сарая темно-зеленую машину и возится с ней, видно, готовится в дорогу.

Мама выбегает во двор и кидается к высокому добродушному шоферу: «Константин, голубчик, скажите, ради бога, куда Анатолий Иванович собирается ехать?» — «Не знаю, честное слово, не знаю. Сказал — далеко поедем и надолго, а куда — не сообщил».

«А вечером такая картина: на одном плече плачет Евгений Александрович Дворжецкий, на другом —Даниил Сергеевич Чихачев — оба члены комиссии по торжеству в честь вашего отца. Я обнимаю обоих и тоже плачу. А в кабинете разрывается телефон».

Так и не приехал отец в тот день. И где он был, мама не узнала. Но, как ни удивительно, никаких неприятностей ему по работе не пришлось испытать. Замяли.

Вот такой крутой нрав был у твоего деда. Внешность его я хорошо помню. Высокий, грузноватый, густые русые волосы, такие же усы и бородка. Лицо холеное, барское. Даже не скажешь, что вышел из простой семьи — переяславского казака. Длинный сюртук ниже коленей. По животу тянулась довольно толстая золотая цепь, и на ней часы, которые прятались в карманчик жилета, а когда надо было, отец их вынимал, нажимал кнопку, золотая крышка взлетала и тут же снова захлопывалась.

Папа постоянно был какой-то праздничный, говорил красивым, звучным баритоном. И любила я его как-то по-праздничному.

А мама — простая, в халате. Прическа плохая, будто бублик из волос вокруг головы, и часто из него пряди вылезают. Поэтому любила я ее обыкновенно, без всяких восхищений.

Однажды кто-то спросил меня, есть ли у мамы высшее образование, так я рукой махнула: «Нет, высшего нет, она консерваторию в Москве закончила».

Так и Тася. К папе тянется — ох, папа, ох, наш папа какой замечательный! А о маме никогда ничего такого. Обыкновенная мама, и все. Папа кричит в трубку, кричит на маму, на Бориса. А горничная Таня — тоже на маму, той часто от нее достается. Все знакомые удивляются: «Прислуга, а так кричит на свою барыню!» А мама ей так ласково, просительно: «Извините, Таня, больше не буду. Да, я виновата, не туда поставила».

 

Тася с маленькой Наткой тоже много кричат. Натка вечно плачет, даже без причины. А Тася раздувает свой круглый нос и все чем-то возмущается. А я любила забиться в уголок, где поменьше крика, и о чем-то постороннем думать или разговаривать со своей плюшевой лисой — она мне как друг...

Мама всегда старалась оправдать отца перед нами, детьми. Молодец она, ведь очень много тяжелого, даже страшного пришлось ей пережить из-за своей любви к нему и его нелюбви к ней, во всяком случае в последние годы его киевской жизни.

Первые годы брака отец горячо любил маму. Влюбился в нее страстно, посещая киевскую оперу. Был он тогда еще скромным, недавно закончившим учебу юристом. Познакомился с мамой и пленил ее своей яркой внешностью, красноречием, поклонением ее таланту.

Так вот, отец любил маму около десяти лет. Но потом разлюбил. Уже став взрослой, я поняла: мама была, видимо, не во всем привлекательной женщиной. Умна — да. Талантлива — несомненно. Внешность — вполне приятная. А вот какой-то изюминки ей не хватало. Умения одеться к лицу, создать уютную обстановку в доме. Не умела мама быть всегда очаровательной, женственной, может, даже кокетливой. Вот и не смогла удержать любовь отца. А он, красивый, обаятельный, начал изменять маме. И пошло, пошло...

Но поначалу все это было несерьезно, и мама закрывала глаза на мимолетные измены мужа, а то и не догадывалась о них. Но когда она узнала о большой привязанности отца к Елене Алексеевне Лебедевой, она хотела покончить с собой. Пошла на кладбище, облила грудь серной кислотой и так пролежала в сожженной одежде, с обожженной грудью больше суток, пока ее не нашли и не отвезли в больницу.

Потом, в первые годы революции, когда мы жили в одной комнате с мамой и с сестрами, и мама каждое утро мылась до половины холодной водой прямо в комнате из своего мраморного умывальника, я с удивлением и с ужасом рассматривала страшные, выпуклые, красноватые шрамы у нее на груди и спрашивала: «Что это у тебя?» Мама объяснила, что когда была маленькой, мать нечаянно облила ее горячим вареньем.

Не знаю, была ли я уже на свете, когда с ней произошел этот ужас. Квартира довольна большая, прислуга — многое можно было скрыть.

Вообще в городе не только отец, но и мама были далеки от нас. Завтракали мы в восемь часов одни, без родителей, с нашей Линочкой, которая сменила у нас фрейлин Марту.

 

Мы очень любили Линочку. Так и называли — просто Линочка. Такая она была приятная, все на ней — белое, выглаженное. И причесана красиво — светлые гладкие волосы заложены узлом.

Позавтракав, нагулявшись и наигравшись, мы в одиннадцать часов снова входили в столовую, чтобы поздороваться с отцом и матерью. Сидели они вдвоем за столом, пили настоящий ароматный кофе из стаканов с подстаканниками и ели бублики, разрезанные вдоль и намазанные маслом. Я очень любила запах настоящего кофе (у нас на завтрак подавали ячменный или же какао, а то и просто молоко), и мама протягивала мне откусить бублик, отхлебнуть кофе из своего стакана...

Как-то я услышала, как мама говорила нашей горничной Тане:

«Будем покупать дом».

«Какой дом?» — удивилась Таня.

«А вот этот самый, в котором мы живем. Анатолий Иванович хочет вложить деньги в недвижимость, а то идет война, да и разные беспорядки в стране начались — деньги дешевеют с каждым днем. А у меня ведь еще со времени, когда пела на сцене, остались накопленные деньги. Анатолий Иванович не хотел, чтобы на жизнь семьи шли мои деньги. Продает нам дом наш знакомый, серб Захар Павлович Мирович, берет с нас по теперешним временам недорого».

Вот и купили мои родители дом. Четыре с половиной этажа с полуподвалом и флигелем, всего шестнадцать квартир. Все осталось, как и было до покупки, только теперь дворник Иван часто приходит к нам за распоряжением и советами. И куличи на пасху пекутся в русской печи дворницкой, в полуподвале. Почему-то в этой дворницкой ничего, совсем ничего, кроме двух длинных скамеек, ничем не закрытого стола и топчана, тоже пустого, нет. «Где же его вещи?» — всегда думала я, когда заходила в дворницкую.

На следующий день, придя к вечеру домой, Лиза сообщила тетке, что их семинар закончит работу через неделю — так им объявили сегодня.

— Тетя Ира, а ведь я так переполнена вашими рассказами, нашими семейными делами, что даже представить не могу, как уеду, не выслушав все. Вот уж не ожидала, что мое пребывание в Киеве будет так интересно. Спасибо, я ведь знаю, как нелегко вам ворошить в душе все это, такое сложное и тяжелое для вас.

 

— Ну конечно, нелегко, не буду тебя обманывать. Но в то же время я рада, очень рада, что кто-то из нашей семьи будет знать всю эту историю, когда меня не будет.

— А ведь завтра суббота. С утра я куплю все, что нужно, приготовим обед на два дня и...

— Ладно, Лиза. Мне приятно твое стремление узнать побольше о нашей семье. Будто с души моей потихоньку снимается тяжеленный груз, давивший все годы после смерти матери, сестер, когда я осталась одна на всем свете и только одна я знала все то, что теперь будет известно и тебе. Что ж, допивай компот, переберемся на балкон и пойдем дальше по пути моих, хоть и сбивчивых, воспоминаний. Начну с наступления Февральской революции.