Глава XI
КВАРТИРАНТЫ
— С начала двадцатого года начали нас уплотнять, то есть вселять в пустовавшие комнаты служащих и рабочих. Они все у нас назывались квартирантами. Конечно, никакими квартирантами они не были, за квартиру ничего нам не платили, хотя пользовались нашей мебелью и хозяйственной утварью, просто ими государство заполнило нашу слишком большую для нас четверых квартиру.
В папином кабинете поселился бухгалтер Владимир Иванович. Пожилой человек, седоватый, крупный, но отощавший от недоедания, как почти все тогда. Лицо у него
было доброе, ясное, голос приятный, какой-то певучий. Относился он к нам хорошо, часто заходил вечером, разговаривал с мамой. А нам показывал фокусы на наших старых затасканных игральных картах, и мы просто млели от восторга.
В столовую поселили Нину Алексеевну. Она работала в коммунхозе. Довольно молодая, черноглазая, черноволосая, совсем одинокая, как Владимир Иванович. Мама говорила нам, что ее мужа, красного бойца, убили петлюровцы.
Немного позже и еще одного, тоже одинокого, человека вселили в мамину спальню. Этот был постарше Владимира Ивановича, с красивым, но надменным лицом, с седеющей фасонной бородкой — Александр Иванович. Он тоже заходил к нам, всегда был начинен анекдотами, какими-то слухами, что-то, как мама говорила, сочинял, самодовольная улыбка кривила его тонкие губы, и мы его не любили.
Как-то все трое наших квартирантов просидели у нас целый вечер и упросили маму готовить им обед. «Мы будем давать вам деньги на продукты, и ваша семья сможет тоже питаться этими обедами,— заверял Владимир Иванович.— Ведь пайка вы не получаете, совсем оголодали».
Стала мама ежедневно ходить на Евбаз. Брала с собой и меня — помогать нести. Покупала пшено, овощи, картошку, постное масло, сахарин, завернутый в бумагу, как аптечные порошки. Варила борщ и пшенную кашу. Кашу — то с пережаренным на постном масле луком, то со сладкой, на сахарине, подливкой. В остальном наше меню оставалось изо дня в день неизменным.
Очень хорошо мы зажили — такие замечательные обеды!
Однажды на базаре к маме подошел один из бывших папиных сотрудников. Я видела его у нас раз или два. Но тогда он был хорошо одет, а сейчас — что-то ужасное. На шее вместо шарфа какая-то тряпка, ботинки рваные.
«А вы молодцом,— сказал он маме,— еще и с продуктами. Правильно, голубушка, надо выждать, надо перетерпеть это ужасное время, этот бунт, эту революцию. А там снова заживем человеческой жизнью».
Мама холодно ответила ему, что мы и сейчас живем человеческой жизнью, и мы пошли не оглядываясь. Я тогда, помню, очень довольна была ответом мамы.
Потом пришла в дом беда: мама заболела. Вся распухла, слабая стала. Пришел доктор, сказал, что у мамы воспаление почек и ей придется долго лежать. Недели две после этого были просто ужасные. Мама лежит, есть нечего. Натка ревет по целым дням, да и нам с Тасей не очень весело. Пьем
много чаю, заваренного вишневыми и смородиновыми листьями, конечно, без сахара, даже и без сахарина, и я не успеваю снимать с Натки и стирать мокрые штаны. А маме нельзя жидкости, она и чаю не пьет, а чем живет — непонятно.
Незадолго до маминой болезни Тася поступила курьером - Главсахар. Была этим до невозможности горда, раздувала ноздри, ходила быстрым, уверенным шагом, совершенно перестала улыбаться, шутить, для нее это было несовместимо с высоким положением курьера, да еще и в Главсахаре. А главное — она получала паек: немножко хлеба и одежды — с фунт крупы и столько же сахару. Как мы радовались! А Тася смотрела на нас подчеркнуто равнодушно, мол, подумаешь, я еще и не то получу.
Как-то, лежа в постели, мама позвала меня к себе и сказала: «Попробуй-ка, детка, варить обед и кормить всех нас, как делала я. Это не очень трудно, ты ведь уже большая девочка, одиннадцатый год. Будешь ходить на Евбаз, покупать пшено, овощи, варить кашу, борщ — и все мы будем сыты».
Я, конечно, послушалась, хоть и страшновато было.
Квартиранты дали деньги, и я гордо пошла с большой плетеной кошелкой на Евбаз. В первый раз мои покупки оказались не очень удачными. Все купила дорого, едва денег хватило, и неважного качества — капуста растрепанная, картошка полугнилая. Мама покачала головой и стала учить меня: «Торговаться надо, понимаешь? Два миллиона — за эту картошку? А за полтора не отдадите?» И делай вид, что уходишь, а она тебя окликнет: «Ладно уж, давай за полтора!» А не окликнет — иди спокойно дальше. Главное — не хватай первое попавшееся. Пшено выбирай почище. Картошку пересмотри каждую».
Постепенно стала я и покупать дешевле, и варить вкуснее. Мама довольна, квартиранты — тоже.
Так прошло не знаю сколько времени — месяц или два, а может, и больше. Однажды я услышала, как мама говорила навестившей ее знакомой: «Если бы не этот ангел, Ира, мы погибли бы с голоду».
Ох, как приятно было мне слышать, что мама так говорит обо мне: «Этот ангел, Ира!» Даже горячо внутри стало.
Только выздоровела мама, только взялась за хозяйство, как в городе началась эпидемия испанки. Испанка — это как современный грипп, только намного тяжелее. Очень высокая температура, многие умирали. В нашей семье первой заболела Натка. Лежит вся красная, в каких-то пятнах. Мама суетится, что-то заваривает, говорит мне: «Посиди возле нее».
Я сижу, смотрю. Ната молчит, потом спрашивает: «А что там папа крутит?»
Мне делается страшно. Передаю слова Наты входящей из кухни маме, а та отвечает: «Она бредит».
Мама вынимает градусник, поставленный Нате под мышку. «Господи, помилуй, сорок один и шесть десятых.— А потом еще говорит — не то мне, не то самой себе — с горькой печалью в голосе: — А ведь человек может выдержать только до сорока двух градусов».
И так ужасно жалко мне и Нату, и маму, что я заливаюсь слезами: вот сейчас умрет! Но тут входит Тася и солидно, спокойно говорит: «Ничего, мама, наша Натка выдержит и больше, она здоровая».
И правда, выдержала.
Еще не кончилась испанка, как пришел сыпной тиф. Это уже совсем страшная болезнь, от нее умирало больше, чем поправлялось. Мы знали, что болезнь эту распространяли вши, и мама, только оправившись от испанки, тщательно просматривала по вечерам нашу одежду и волосы. Каждую неделю согревала на плите воду — Владимир Иванович помогал ей снимать бак с горячей водой — и мы мылись в лоханке, все три по очереди в одной воде.
Первый в доме заболел тифом наш управдом Адольф Адольфович, добрый пожилой человек в зеленоватом мундире с нашивками, вероятно, железнодорожник. Жил он этажом выше нас в небольшой комнате. Когда я узнала, что он заболел, сразу пошла к нему, понесла немного каши, но он не стал есть, только воду пил, много пил. Потом лежал с закрытыми глазами, ничего не говорил, а то вдруг порывался бежать, что-то выкрикивал непонятное, метался в жару. Меня не узнавал, а я плакала, глядя на его потное, заросшее серой щетиной лицо, на раскрытый рот, с трудом хватающий воздух, и просила его лежать спокойно.
На другой день узнала, что он умер. Выбежал на улицу, на холод, в одном белье, а когда его нашли и вернули домой, почти сразу умер.
Потом заболел наш квартирант Владимир Иванович. Лежал то молча, то начинал стонать и звать мою маму. Мама заходила к нему, и один раз я увидела, стоя в дверях, что он схватил се руку, целует, целует и говорит: «Дорогая, я знаю, я вам в тягость». Но мама мягко отняла руку, сказала Владимиру Ивановичу: «Лежите спокойно, никому вы не в тягость. Давайте-ка измерим температуру».
Через несколько дней Владимир Иванович умер. Его забрали какие-то люди.
А потом и Нина Алексеевна заболела. Тоже лежала и ничего не ела.
В какой-то день прихожу я к ней вечером, вижу — лежит неподвижно, с открытыми глазами. Я у нее что-то спросила, она не смотрит на меня, не шевелится. Страшно мне стало, я заставила себя подойти, тронуть руку. Лед!
Я побежала к маме: «Нина Алексеевна умерла!» Мама грустно сказала: «Пойди, детка, к новому управдому, скажи, чтобы сообщили на работу».
Ночь Нина Алексеевна пролежала дома, как раз за стеной, где моя кровать. Я не спала, касаясь рукой стены, и все казалось — касаюсь ее холодного тела. Жутко было.
Нину Алексеевну увезли только на второй день к вечеру — в городе была сильная стрельба.
Когда город заняли белополяки, Тасю прогнали из Главсаxapa, вернее сам Главсахар перестал существовать, и мы ней начали бегать на Евбаз с сулеями, наполненными водой, держали сулею (трехлитровую бутыль) под левой рукой, сверху, на горлышко надевали пустую железную кружку и шли в ту часть базарной площади, где торговали с возов, а не с рук, где все пространство было забито лошадьми, впряженными в телеги. Крестьяне привозили из сел яблоки, огурцы, помидоры, а также муку, овес, пшено.
Мы пробирались со своими сулеями между рядами возов, ходили и кричали: «Кому воды холодной? Кому воды?»
Торговля шла довольно бойко, особенно в жаркую погоду, Тасина сулея опорожнялась значительно раньше моей. Тася двигалась быстрее, и кричала громче. Но постепенно, глядя на нее, и я стала расторопнее.
В общем, мы собирали какие-то копейки, а вернее — миллионы, деньги тогда обесценивались с каждым днем.
К рождеству выносили на базар елочные игрушки — любимые игрушки своего детства. Продавали, и не жалко было: всю детскую нежность к этим игрушкам съел голод, стремление раздобыть денег, чтобы хоть как-то насытиться.
Да, в те тяжелые годы Евбаз был для нас большим помещиком. Не знаю, выжили ли бы мы все, если бы не этот благословенный, набитый людьми, лошадьми с телегами, продовольствием и неослабным шумом базар, в гущу которого мы ныряли в ожидании наживы, как жарким летом в прохладную реку. Что-то мы всегда приносили в дом с базара и помогали голодной семье выжить...
Но когда в доме появилась Галина, она принялась выдумывать новые способы заработка.
У мамы в сундуке лежал театральный, еще с оперных времен, русский костюм. Ох, и любила ж я его! Кокошник весь обшит «жемчугом», еще и с висюльками спереди и с боков. А сарафан светло-сиреневый, парчовый, и тоже расшит, но уже не «жемчугом», а разноцветными камнями.
Вот Галина и придумала: по вечерам все мы садимся в гостиной за большим столом, который раньше стоял в столовой, вытаскиваем из сундука какую-нибудь деталь русского костюма — кокошник, нарукавники, спарываем с них «жемчужины», сортируем — раскладываем на кучки, а потом нанизываем на крепкие нитки. Узоры выдумывала Галина, мы все старательно выполняли. Сделаем десяток-полтора низок и бежим с Тасей все на тот же Евбаз, продаем. Только вытащим бусы из мешочка, нас сразу окружают женщины — красота-то какая! Примеряют на себя, выбирают и, восхищенные, но все же не забыв поторговаться и урвать у нас пару миллионов, живо разбирают.
И еще придумала Галина для нашей семьи, как теперь говорят, бизнес: вскоре после смерти Нины Алексеевны в мамину спальню вселили трех хлопцев из Борисполя. В то время Борисполь — это было обыкновенное село,— объяснила тетка, заметив удивленный взгляд Лизы.— Наши хлопцы были простые сельские парни, поступившие в Киеве на рабфак. Веселые, шумные, славные ребята.
Уж не знаю, кто был инициатором этого предприятия — сами ли хлопцы, или же энергичная наша Галина, только вскоре у нас в квартире организовался кружок танцев, или как называла его Галина, танцкласс. По вечерам хлопцы собирались в гостиной, мама садилась за пианино, играла разные бальные танцы, а Галина шаг за шагом, движенье за движеньем учила хлопцев венгерке, краковяку, вальсу, хиавате, падекатру, показывала отдельно каждое па, заставляла их повторять, а когда после долгих усилий и учительницы, и учеников движения танца были усвоены, подставляла нас с Тасей в пары с хлопцами, а с одним из них танцевала сама.
Дело шло неплохо. Галина, хоть и покрикивала на неуклюжих своих учеников: «А ну, выше ноги, хлопцы, круглее руки, шире шаг, а то смотрите, девчонкам ноги отдавите!» — все чаще стала их хвалить.
Хлопцы, слушая эти похвалы, и радостно, и сконфуженно улыбались.
— А чем же они расплачивались с Галиной и с бабушкой эти занятия? — поинтересовалась Лиза.
— Чем расплачивались? Конечно же, продуктами — пшеном, иногда ржаной мукой, а однажды — даже салом. Помню, с каким нетерпением ждали мы все возвращения хлопцев, когда они на каникулы ездили к себе в Борисполь. Знали, что непременно что-нибудь привезут нам наши ученики — хоть немного картошки, хоть отрубей, но привезут. Вот так мы и жили, приспосабливались, как могли. Ну, на сегодня хватит. Иди спать. Мне еще надо заняться сонными делами.