- 76 -

Глава XII

В ДОМ ПРИШЛА БЕДА

 

— А теперь, Лиза, приготовься слушать о горестном, об очень тяжком.

Племянница ничего не ответила, но в глазах ее притаилось волнение.

— Как-то, было это осенью 1920 года, прихожу я из школы домой, вхожу в гостиную и еще издали слышу стоны и невыносимо горестные причитания. Мама стоит на коленях — перед иконой, икон в гостиной нет, просто на полу. Волосы спущены, растрепаны, платье разорвано. Стонет, захлебывается рыданиями и сквозь горчайшие слезы выкрикивает: «Боречка, сыночек мой единственный!» И еще другие слова, полные такого же смертельного отчаяния — все о нем, Борисе.

Сердце у меня сжалось, внутри похолодело. Сразу поняла: Борисом случилось самое ужасное. Бегу к Галине — ноги как ватные, вся дрожу, горло сдавило. Галину и спрашивать не пришлось, сама сразу все рассказала, она только что отошла от мамы, чтобы накапать ей какого-то лекарства. Да, Боря умер. Один наш знакомый получил через кого-то письмо от моего отца, и в письме том были такие слова: «Сообщите, как Надя перенесла свое ужасное горе». Тут уж все ясно, нечего объяснять.

Я любила Бориса. Но за прошедший после отъезда его отца год, бесконечно длинный, показавшийся нам, детям, не одним, а многими годами, забыла. А вот сейчас ярко вспыхнуло это призабытое, но все равно жившее во мне все время, нежное, доброе чувство к брату. В доме воцарилась печаль. Мама горевала отчаянно.

 

- 77 -

Вся наша жизнь превратилась в бездолье, в траур по Борису, больше в ней не осталось ничего, совершенно ничего Бездолье было в основном не наше — мамино, но мы, даже когда оно в нас приутихло, обязаны были разделять его всегда — хочешь не хочешь. Вскоре мы устали от всего этого ужасного, тягостного, начали роптать — сначала молча, про себя, потом более открыто. Особенно — Тася. Она всегда была разумная, смелая, честная, а вот терпением не отличалась — не то что я, тихоня.

Бывало, мама смотрит вечером в окошко, когда мы уже лежим в кроватях, и говорит нараспев, с надрывом в голосе:

«Вот эта же луна сейчас светит на Боречкину могилку. Сыночек мой ненаглядный!»

И сразу гаснет в нас, детях, накопленная за день в отсутствие мамы оживленность, и тяжко, и муторно делается на душе, и обида на маму все больше, больше...

Как-то, придя из школы, я услышала, как Галина отчитывает маму.

«Бориса больше нет, ему не нужны ваши слезы и причитания. Я понимаю, как вам тяжело, но надо же подумать о девчонках, нельзя превращать их жизнь в постоянные похороны. Им и без этого хватает — недоедают, мерзнут».

А потом, уже, верно, к зиме, появился в доме папин дневник. Четыре общих толстых тетрадки, исписанных мелким почерком. Называлось все это: «Последние дни жизни Боречки» В этом дневнике отец описал свой и Бориса отъезд из Киева, пребывание в Одессе, полный развал и разложение деникинской армии, прибытие с общим потоком бежавших из России в Турцию. Писал с горечью человека, прежде твердо верившего в правду «единой, неделимой России», а заодно — и в белую армию, но теперь разочаровавшегося во всем. Писал о том, как генерал Драгомиров набрал в Одессе полный вагон движимости, а более мелкие служащие, и даже военные, не могли получить места в вагонах, их прогоняли штыками. Несправедливость, растленность, бесчестность вожаков белой армии раскрылась перед отцом в полной своей мерзости. И, конечно, писал — много, горько, скорбно — о смерти Бориса. Этот дневник нельзя было читать без слез. Не только мы, читая его, плакали, плакали и чужие люди, причем вовсе не настроенные на антисоветский лад, нет,— больно было читать о том, как тяжко страдал человек, потерявший все родину, семью, сына, свое доброе имя.

— То, что ты, Лиза, видела в газете «Вечерний Киев» за 1927 год, с чего начались эти наши с тобой вечера-воспомина-

 

- 78 -

ния, как раз и является несколькими выдержками из дневников отца. В них уже возникла тема раскаяния отца в совершенном и тема возмездия. Потом в письмах отца, как рассказывала мама, предсмертных письмах, тема эта обрела яркое и горькое развитие.

Этот С. Якубовский, поместивший в «Вечернем Киеве» отрывки из дневников отца, которые ты переписала, снабдил комментариями, рисующими отца этаким жадным и эгоистичным буржуем, пекущимся лишь о том, чтобы накормить в Одессе своего сыночка, искупать его в ванне. Не могу согласиться с грубыми обвинениями Якубовского, я тебе это уже говорила. Что взгляды у отца были ошибочные, даже порочные, это я знаю, что много вреда он принес своей родине — тоже знаю, и больно мне это было всегда, всю жизнь, до сегодняшнего дня. Но то, что он заботился о сыне, оторванном матери, от родного дома, отнюдь не считаю преступлением. Белые отступали, красные наступали, жизнь в чужом городе с каждым днем становилась труднее, неустроеннее. Это вообще была не жизнь, а какой-то немыслимый ураган. Разве ж можно упрекать отца за то, что он хотел накормить получше своего далеко не взрослого сына, дать возможность ему, беспомощному в создавшейся обстановке, завшивленному, помыться в ванне?

— Конечно, нет, о чем тут говорить, тетя Ира,— с горечью, и с сердечностью подхватила Лиза.— Время тогда было совсем другое, и оценки, как я понимаю, совсем другие. Интересно, а откуда к нему, к этому журналисту, попали дневники его дедушки и где они сейчас могут находиться, вы не знаете?

— Нет, не знаю. Впрочем... Я сама, после того как ты принесла мне эти выдержки из газеты, много думала о том, о чем сейчас спросила. И вот что мне припомнилось: однажды — это было в конце 1926 года,— к нам пришли двое незнакомых. Один высокий, другой пониже — больше я ничего из их внешности не запомнила. В пальто, в кепках — все тогда кепки носили. Открыла им Тася, они спросили маму и надолго, мне казалось, часа на три, уединились с ней в кабинете отчима — его не было дома.

Ушли наконец, а мама вышла взволнованная и сказала нам с Тасей, что эти люди уговаривали её отдать им дневники отца, чтобы издать их в виде книги. Тут же они читали отрывки, говорили о том, что мой отец, несмотря на свою предыдущую монархическую направленность, ярко и правильно освещает /шую несостоятельность и ненужность белого движения.

 

- 79 -

Ях предложение о напечатании дневников мама mi принял.!, отказалась категорически. Мотивировала свой отказ том, что в дневниках указано много фамилий тех, чьи семьи могут пострадать в связи с опубликованием материалов, о которых шла речь.

Короче говоря, пришедшие ушли ни с чем, но мама запомнила, что один из них, листая тетради, все что-то переписывал в свой блокнот. Теперь я понимаю — человеком этим был Якубовский, опубликовавший небольшую часть воспоминаний отца со своими не слишком объективными комментариями в двух номерах «Вечернего Киева».

Где эти дневники сейчас? Хотела бы я знать, но увы... они пропали. Скорее всего, погибли во время войны. Сколько там интересных фактов! Как ярко освещена обстановка пребывания в Турции русских эмигрантов!

Но что-то из написанного в дневниках осталось у вас в памяти? Расскажите! — душевно попросила Лиза.

Помню, что в Турции, на острове Халки, куда отец с Борисом попали, было очень холодно. Зима, резкий ветер, не приспособленное для холодов жилье. Среди эмигрантов хо дила какая-то злокачественная простуда. Заболели и отец с Борисом, и Шульгин, с которым они поселились вместе. Их поместили в госпиталь. Там все трое лежали на цементном полу, укрываясь одним пледом, жались друг к другу. Потом Борис заболел сыпным тифом и умер. Лечил его врач-фран цуз,— ведь и весь госпиталь, и вообще всех эмигрантов в Тур ции содержали французы,— и врач этот сказал отцу, что Боря не выдержал высокой температуры, так как у него было не по росту маленькое сердце, оно не могло справиться с заболе ванием бурно растущего организма.

Похоронил отец нашего Бориса все на том же острове Халки. «В цинковом гробу, чтобы мать и сестры могли впоследствии перевезти его домой». Конечно, никто из нас никогда там не был.

Глава XIII ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

— Похоронив сына, потеряв веру в белое движение, а с ним и во все, что было ему так дорого — в правду своей неправедной «единой, неделимой России», отец мой впал в тяжкую смертельную тоску. Пересматривая свой жизненный путь, разобравшись в реальной действительности, он твердо решил