Глава II

«НА ВОЛЕ»

 

В конце мая в нашу камеру вошел военный, назвал фамилии — мою и Веры Абрамовны — и вручил нам бумажки, на которых написано было, что 12 мая 1942 года по статье 58—10 мы обе приговорены судом «тройки» к пятилетней административной ссылке в Красноярский край. Тут же нас вызвали «с вещами», причем мне выдали вместо моих окончательно расползшихся парусиновых лодочек огромные мужские лапти из лыка и веревку, чтобы привязать их, без этого они на ногах не удержались бы.

Попрощались мы с теми, кто остался, и покинули новосибирскую тюрьму. Снова «черный ворон». Народу в нем полно, едва я втиснулась. Слышу снизу мужской голос: «Садитесь мне на колени! Да садитесь же!» Села. Познакомились в полной темноте с юристом из Киева Дмитрием Сергеевичем Пещанским. Потеплело немного на душе от его приветливых, ободряющих слов.

Вышли мы на вокзальную площадь. Нас — двух мужчин и троих женщин — тут же погрузили в поезд, снова, конечно, с решетками, и мы тронулись в путь. Так я покинула навсегда Новосибирск, проведя в нем почти год жизни и не увидев ничего, кроме вокзала, да и того толком не видела, мне тогда было не до разглядывания окружающих построек. Так что, если меня потом кто-либо случайно спрашивал, бывала ли я в Новосибирске, я решительно отвечала: «Нет, не бывала».

В Красноярск приехали на третий день к вечеру. Привели нас теперь уже в красноярскую тюрьму. Там даже в камеру не ввели — в небольшой комнате принял нас невысокий чернявый начальник НКВД, выдал по красной тридцатке, дал каждому справку о том, что он осужден на такой-то срок к административной ссылке с необходимой ежемесячной явкой в отделение НКВД на отметку, и велел отпустить нас.

Распахнулись двери тюрьмы, вышли мы на улицу. Пятеро свободных людей. Вечереет. Холодно. Незнакомый город. Куда идти? Где ночевать? Где раздобыть что-нибудь поесть?

 

Впрочем о еде сейчас нечего и мечтать, хоть бы место для ночлега разыскать. Но и его нет...

Дрожим, ноги (у меня — в лаптях и тонких драных чулках) окоченели, ведь это хоть и май, но сибирский. Не сговариваясь, двинули обратно, к тюрьме. Принялись стучать в ворота. Привратник приоткрыл: «Кто? Вам чего надо?» — «Пустите нас, мы не хотим на волю, нам некуда идти, нечего есть».— «Видали вы таких? Их на свободу выпустили, а они недовольны! А ну, дуйте отсюда!» — «Хоть переночевать пустите!» — умоляем мы. «Убирайтесь, кому говорю!»

Ничего не поделаешь, ушли под громкий хохот подошедшего конвоя. Зашагали по какой-то улице. Видим — большой кирпичный дом, вошли во двор, там — дверь в подвал. Не заперта. Серая цементная лестница, а несколькими ступенями ниже — небольшая площадка. Мужчины тут же набрали каких-то щепок, бумаги, разожгли прямо на цементе маленький костерок, налили в привезенный Дмитрием Сергеевичем из новосибирской тюрьмы военный котелок воды, вскипятили. И, усевшись в плотный кружок — кто на нижней ступеньке, кто прямо на площадке,— принялись пить чудесный живительный кипяток, передавая котелок по кругу, сдувая в сторону налетевшие хлопья сожженной бумаги, и согреваясь, и насыщаясь горячей водой.

Кое-как, сидя — уже неважно, где мужчины, где женщины,— опустив голову на чье-то плечо, прижимаясь друг к другу и тем хоть немного согреваясь, продремали ночь, ежеминутно открывая глаза, меняя позу, помогая затекшему, задубевшему от холода телу как-то справиться с мучительными неудобствами. Теперь и лежание в камере впритирку, на одном боку, вспоминалось как верх уюта и удобства.

Встали чуть свет. А дальше что? Надо поесть, ведь по тридцатке нам выдали. Вышли, поспрашивали у людей, где базар. Объяснили, глядя на нас с недоумением: откуда взялись эти чучела — сплошные кости — в каких-то обносках, в лаптях, головы закутаны драными полотенцами? Пока добрели до базара, часа два прошло, не меньше,— через каждые несколько шагов отдыхали.

Вот и базар. Крохотный, всего несколько женщин. Мы увидели молоко, всей гурьбой направились к нему. Боже мой! Тридцать пять рублей за литр! Даже литра молока не купишь на бережно зажатую в руке каждого из нас тридцатку. Все же выпили по стакану. Пили маленькими глоточками, чтобы продлить блаженство. Увы, когда стаканы опустели, голод еще

 

крепче сдавил внутренности. Выпили по второму, все равно не спасут эти деньги — уже ухнуло больше половины их.

— Пойдемте,— предложила я своим товарищам,— в районное отделение НКВД, пусть подскажут, что нам делать, а то ж мы пропадем.

Так и решили. Кстати, это оказалось совсем близко.

Проходим мимо открытых дверей хлебного магазина. Хлеб, конечно, по карточкам, не про нашу честь, но я увидела прямо против двери зеркало, и вдруг потянуло глянуть на себя после перерыва в целый год.

Боже мой, неужели это — я? Старая женщина с темным-темным, словно сейчас не яркий день, а глубокая ночь, лицом. Но ведь я не такая. Лицо у меня светлое, всегда как бы улыбающееся. А у этой — губы опущены, на месте щек — провалы, глаза тоже глубоко провалились... Страшно мне стало...

И тут вижу — вокруг лица. Собрались женщины, заглядывают и справа, и слева — то на меня, то на зеркало. «Что с тобой, бабонька? Ты плачешь? Похоронку получила?» — «Нет-нет, это я так, ничего. Так...»

Дошли до районного отделения НКВД.

— Идите вы одна, а мы подождем,— решили мои спутники. И остались ждать меня: пожилая Вера Абрамовна в черном, истасканном, пережаренном пальтишке, кажется здесь, на вольном воздухе, на фоне нормальных людей еще меньше, еще худее и невзрачнее, Геля, высокая, смуглая молодая женщина с длинной черной косой, из какого-то северного города, Дмитрий Сергеевич, познакомившийся со мной в «черном вороне», приятный своей живостью и оптимизмом, хоть по возрасту наверняка старше нас всех. Антон Иванович из Калинина: доброта, бесхитростность, добродушие так ясно написаны на его славном, длинноносом, не слишком тонко выточен ном лице.

Вошла я в райотделение НКВД и увидела того же невысокого военного, который вчера давал нам в тюрьме справки и деньги. С ходу решительно заговорила с ним: «Если вы не хотите, чтобы в ближайшие дни на улицах города валялись пять трупов, устройте нас на жительство и пропитание куда угодно».

Начальник глянул на меня мрачно, но и в какой-то степени сочувственно, подошел к телефону, набрал номер. Потом, видно, через коммутатор, потребовал директора Павловского судоремонтного затона на Енисее. Когда его соединили, принялся кричать в трубку: «Ты говорил, что тебе нужны рабочие! Так вот, высылай лошадей, я дам тебе пять человек».

 

Договорившись, велел мне позвать остальных и ждать в коридоре, пока за нами приедут.

Приехал старик-возчик на телеге, запряженной хилой лошаденкой и мы пустились в путь в сопровождении одного из конвоиров. Несмело светило майское сибирское солнце, и мы, еще не отогревшиеся после ночи, все жались друг к другу. Вечером въехали в какое-то село и остановились на ночлег. Конвоир живо разместил нас по избам. Моей хозяйкой оказалась солдатка с маленькой дочкой. Она постелила мне на пол тулуп и что-то положила под голову. Я сразу же улеглась, а через некоторое время хозяйка позвала меня к столу ужинать. Ох, какую роскошь я увидела! Дымящийся в тарелке ароматный суп с картошкой, с какой-то крупой, а рядом — тарелка с хлебными плюшками. «Неужели это — мне?» — подумала я. А хозяйка с девочкой, тоже сев за стол, ласково угощает меня: «Ешь, вижу, как изголодалась, лица на тебе нет». Я взяла плюшку, откусила, набрала в ложку супу и вдруг почувствовала, что не могу есть. Не могу, и все. Голодные обычно набрасываются на пищу, а я не смогла проглотить даже ложки супу. Положила голову на стол, и все передо мной поплыло. Хозяйка с жалостливыми причитаниями кое-как отвела меня на приготовленный тулуп, и я впала — не в сон, нет — в какое-то забытье. Помню только, как приятно было, что из меня наконец-то вышел холод, и как хотелось навсегда остаться в этой теплой постели.

Но утром пришли и велели собираться. И я собралась. Привыкли пересиливать болезнь, голод, боль...

Поехали дальше. Всю дорогу я тосковала по несъеденной вчера плюшке и супу. «Как это могло случиться?» — недоумевала я.

Но судьба смилостивилась надо мной. Когда мы сделали в каком-то селе еще небольшую остановку — с упряжкой что-то разладилось,— черненькая Геля потащила меня к близстоящей избе, постучала в дверь и попросила дать хоть чего-нибудь поесть. Хозяйка вынесла три легко поместившихся на ладони, еще теплых картофелинки в мундирах. Сказала: «Больше ничего нет»,— и ушла в дом. А я съела одну за другой, конечно, прямо с шелухой, эти чудесные картофелины и почувствовала себя счастливой.

Добрались мы, верно, к полудню до Павловского судоремонтного затона. Нас отвели к директору Балакшину. Человек средних лет, среднего роста, с лицом, не выражающим ни добра, ни зла, а только сухую деловитость. Он критически осмотрел нас, осмотром явно остался недоволен, но тут же распределил по работам, видно, очень нуждался в рабочих

 

руках. Вере Абрамовне досталось рубить лед ломом — во дворе, в теневых местах, еще держались на земле его остатки. Мне дали ведерко со светло-зеленой масляной краской, большую кисть и велели красить какую-то стену. Остальным тоже что-то поручили. Не знаю, сделала ли хоть десяток взмахов кистью, как почувствовала, что в глазах у меня темнеет, тело не слушается, ноги не держат. Слава богу, не расплескав краску, я свалилась у стены на землю.

Очнулась в кабинете директора, лежа на полу. Рядом со мной лежали все участники нашей «могучей» рабочей бригады, а директор, стоя возле стола, разъяренно орал в телефон: «Вы обещали дать мне пятеро рабочих, а прислали пять трупов! Вот они все лежат на полу у меня в кабинете».

О чем-то еще поговорил Балакшин, видимо, с начальником районного НКВД, приславшим нас, потом повернулся к нам: «Ну как, уже можете встать? Тогда пошли со мной!»

Мы кое-как поднялись на ноги и поковыляли из дома вслед за директором, который по привычке шел бодрым, энергичным шагом и то и дело досадливо останавливался, поджидая нас. Наконец добрались до небольшого деревянного дома, вошли внутрь. Балакшин ввел нас в маленькую комнату слева. Три узкие железные кровати, застеленные черными неподрубленными одеялами. В головах — небольшие, набитые соломой подушки в бязевых наволочках. Простыни под одеялами тоже бязевые. Мы радостно переглянулись — комфорт! В глубине комнаты — кирпичная печь-плита, посередине — небольшой стол и пара табуреток.

«Здесь будут помещаться женщины, а мужчины — вот тут»,— ввел он нас в совсем маленькую комнату с двумя кроватями, со столиком, но без плиты. После этого директор вынул из кармана какие-то бумаги, оказавшиеся хлебными карточками, положил на стол и сказал: «Вот вам рабочие хлебные карточки по шестьсот граммов на день, вот бесплатная квартира. Больше ничего сделать для вас не могу. Живите, как сможете».

И ушел, сопровождаемый изъявлениями благодарности с нашей стороны.

Стали жить. В доме, кроме нас, никаких жильцов не было. Хлеб мы выкупали на оставшиеся от полученных в Красноярске денег. Плиту топили собранным во дворе хворостом — для Сибири даже и в войну нужные нам «дрова» не были проблемой. Свой хлеб каждый из нас делил на три части, мы смешивали его с горячей водой, вскипяченной в котелке Дмитрия Сергеевича,— этот котелок сразу же стал общим, нашей

 

единственной посудой. Хлебную тюрю ели трижды на день, очень было вкусно и даже в какой-то мере сытно.

Принялись мы ежедневно бродить вокруг небольшого поселка, где стоял наш барак, рыскали по помойкам и находили в них массу полезных вещей. Разыскали большую жестяную продырявленную миску. Наш Антон Иванович, экономист лет пятидесяти, самый умелый, самый хозяйственный из нас, пошел с этой миской в мастерскую Павловского затона и там с чьей-то помощью запаял. Это было большое счастье — мы приобрели посудину для стирки и мойки. Вместо мыла применяли золу из печки, завязывая ее в найденную опять-таки на помойке тряпочку. Вообще тряпочки мы подбирали любые, независимо от материала, цвета и размера. Хорошенько вываривали их с золой на плите, а потом Антон Иванович мастерил из них разные полезные вещи. Сшивая разнокалиберные лоскуточки (на это разнообразие мы не обращали внимания), соорудил нам, женщинам, тряпичные капоры и такие же тапочки. Тапочки сшил и мужчинам.

Как все эти приобретения радовали и облегчали жизнь! Как-то мы нашли на помойке алюминиевую ложку с наполовину отломанной ручкой, но ничего, что ручка короткая,— отмыли, отчистили ложку и ели ею по очереди свою тюрю, а раньше делали это с помощью щепок.

Самое приятное началось примерно через неделю после вселения: однажды, идя на свою обычную прогулку к одной из помоек, мы увидели под забором зеленые, веселые, только что пробившиеся из-под земли ростки крапивы. Какая же это была радость! Аккуратно сорвали их все и, придя домой, нарезали крапиву (перочинный нож вернули Дмитрию Сергеевичу при выходе из новосибирской тюрьмы), ее всего-то была щепотка, положили понемногу в наши тюри, перекипятили — и какой чудесный получился борщ!

И пошло... С каждым днем крапивы нарастало все больше, и с нею в нас входили такие нужные нам витамины.

Словом, начали постепенно оживать. Увы, не все. Стал болеть Антон Иванович, этот добрый ангел нашей порожденной несчастьем семьи, тихий, деликатный, никогда не жалующийся на свои личные беды. Он старался изо всех сил помочь и всем вместе, и каждому в отдельности, без конца придумывал разные добрые сюрпризы, всячески улучшающие наш быт, поднимал нам настроение то доброй шуткой, то интересным рассказом, то подарком — найденной на помойке гребенкой, кусочком зеркальца или еще чем-либо нужным, полезным. Заключение Антон Иванович кое-как выдержал, оно было зна-

 

чительно короче, чем у нас, киевлян, а вот теперь, на свежем воздухе, стал сдавать — опухли ноги, начал задыхаться. Но опять-таки держался молодцом, уверял нас, что скоро все пройдет.

Пожили мы так чуть больше месяца. Однажды сидим в обеденное время вместе в нашей женской комнате, как вдруг широко распахивается наружная дверь, и мы видим на пороге Балакшина, а рядом с ним — женщину, довольно молодую и даже можно сказать красивую, вот только глаза у нее глубоко посажены и какие-то недобрые, хоть и улыбающиеся. В тулупе, голова закутана в пуховый платок, в руках — кнут.

Поздоровались. Мы дружно ответили и, конечно, заволновались. Начальство приехало, значит, по делу. Видать, предстоит какая-то перемена, а как они страшны в нашем положении, любые перемены... Жили бы уж вместе, как живем. Словом, застыли в напряженном ожидании.

А Балакшин, обращаясь к своей спутнице, сделал широкий жест в нашу сторону: «Любого выбирайте. Все культурные, все образованные, все интеллигентные».

Женщина принялась пытливо разглядывать нас. Наконец решительно ткнула кнутовищем в мою сторону: «Вот эту!»

«Берите свои вещи, выходите,— сказал мне Балакшин.— Это председатель колхоза «Красные горки» — Елена Михайловна Карманова. Вы будете работать у нее счетоводом колхоза».

Я растерялась. И обрадовалась, и еще больше испугалась — ведь это разлука с друзьями, а мы с ними сжились, как одна семья. Но зато я буду работать, что-то получать и постараюсь помогать им.

Спросила у Кармановой, далеко ли до ее колхоза. Оказалось, двенадцать километров. Условились с товарищами, что по воскресеньям они всей компанией будут приходить ко мне. Поплакала, глядя на их растерянные, грустные лица, и поехала на новую жизнь.