Глава VII

ВСТРЕЧА С СЫНОМ

 

В июле мы с Марусей распрощались с Сибирью. Билеты на Москву достали на так называемый «пятьсот веселый» поезд. Товарный поезд, людей в него набивалось до отказа, ни в какое расписание он не укладывался, простаивал часами и даже сутками где-нибудь в тупике, когда железнодорожные пути предоставлялись «настоящим» поездам.

Ехали до Москвы одиннадцать суток. Каждая семья старалась соорудить себе отдельное «купе», отгородившись привешенным к стенам тряпьем. Мы с Марусей ни от кого не отгораживались, спали на грязном полу на своих пальто, что-то под них подстелив. На станциях выходили, покупали еду, больше всего запомнились огурцы и кислое молоко — мы переливали его в свои чашки. Какой-то хлеб был у нас с собой.

Ну вот мы и в Москве. Встречает нас мой давний хороший друг Леонид Зуев. Жил он прежде с матерью в Киеве, но в тридцать первом году Зуевы переехали в Москву, там вся их родня. Мы с Леонидом переписывались, дружба продолжалась. Он приезжал в Киев, когда я жила с Иосифом, но сына у нас еще не было, останавливался у нас.

А сейчас Леонид везет нас с Марусей на Красносельскую улицу, где живет с матерью Натальей Ивановной в двух маленьких комнатках. Перед войной он женился, но, пожив с семьей четыре года, ушел от жены и маленькой дочки — почему-то не сладились отношения. Перешел к матери. Приняли нас тепло, особенно Леонид. Неожиданно и деньги

 

у меня появились — Наталья Ивановна дала сколько-то. Оказывается, умиравший в Минске отчим оставил свои вещи душеприказчику — доценту Дашкевич. Она привезла их в Москву и передала, согласно распоряжению мамы, Наталье Ивановне Зуевой. Что-то из вещей, какие-то меха, Наталья Ивановна продала и немного денег отдала мне, а также вручила отрез зеленого шерстяного трикотажа на костюм.

Главное — деньги. Мы с Марусей едва-едва добрались до Москвы с моими сбережениями. А ведь предстоит жить неизвестно сколько без работы, без заработка. Первым делом я должна увидеться со своим сыном. Знала от Евы, что ее семья живет под Москвой, по Ярославской дороге,— не могу же я явиться к Ленечке с пустыми руками.

На другой день по прибытии в Москву мы с Марусей отправляемся разыскивать моего сына. По дороге к вокзалу я купила на базаре по двести-триста граммов мяса, творога, вишен — ведь цены сумасшедшие.

Выходим из электрички на скромной станции Строитель. Я вся дрожу — и безумно радуюсь, и не меньше того волнуюсь. И мысленно благодарю Марусю за то, что она поехала со мной. Идем по описанному Евой в письме пути. На какой-то из улочек, как потом выяснилось, совсем близко от разыскиваемого нами дома, вижу — справа от дороги на чьем-то приусадебном участке без ограды стоит мой Ленечка. В сером бумажном костюмчике, с теми же прежними огромными, черными, чуть грустными глазами и такими же черными, как и в раннем детстве, но коротко остриженными волосами — стоит мой сын, большой, совсем большой, восьмисполовиной-летний мальчик.

«Ленечка!» — кидаюсь к нему, становлюсь перед ним на колени, обнимаю, что-то говорю ему сквозь слезы, а он сконфуженно улыбается, молчит, смотрит как-то безучастно и слегка растерянно. А я все повторяю, целуя его: «Ленечка, ведь это я, твоя мама, приехала...»

А он снова ничего, совсем ничего не отвечает, и на лице — никаких чувств, кроме смущения.

Заговорила с ним Маруся: «Вот ты и встретился, Ленечка, с родной своей мамой». Но он и тут промолчал.

Повел нас Леня к дому. Вышли на веранду и Ева, и девочки. Уже взрослые девицы, учатся в лесотехническом институте, здесь же, на станции Строитель. Чернявые, скорее славненькие, чем некрасивые. А их мать — маленькая, невзрачная, светловолосая, я ведь уже видела ее. Встретились мы с ними

 

почти по-родственному, даже расцеловались, но это была инициатива Евы, я ей подчинилась, и Маруся потом выражала мне свое удивление этим поцелуям.

Да, встретились почти хорошо, но внутри этого внешнего «почти хорошо», конечно же, было много враждебной настороженности. Все мы, даже Леня, были насторожены. А я не могу насмотреться на него.

Ева улучила минуту, когда я стояла в стороне от всех, подошла и зашептала мне на ухо:

«Не говорите Лене, что вы — его мать, как-нибудь потом, а пока пусть остается, как было».

И сразу быстро отошла, я и ответить ничего не успела. Только подумала: «Ах, вот как! Приятный сюрприз! Ну, нет, на это я не соглашусь».

Сидим на веранде, о чем-то говорим. Я рассказываю, Ева рассказывает, что-то едим, а в душе у всех, естественно, один и тот же, холодящий сердце вопрос: «А как, а что будет дальше?»

Тут приходит их сосед, пожилой человек. Принес мою сумку — нашел возле своего дома. Это, оказывается, на месте моей с Леней встречи. А в сумке — и паспорт, и все деньги. Прошло уже часа полтора после нашего прихода сюда, а я и не вспомнила о сумке. Хорошо, что есть на свете честные люди.

К вечеру приехали двое каких-то родственниц. Уселись все на веранде и принялись наперебой восхищаться Леней: «Красавец!» Он сидит потупясь, не только не радуясь похвалам, но даже стыдясь и нервничая. Мне больно от этих нескромных, неумных похвал, больно за Леню — вот в каком окружении он растет, вот что ему прививают.

Ушли гости, собралась ехать и Маруся, а мне предложили переночевать, и я охотно согласилась, ведь завтра утром все уйдут: девочки — на институтскую практику, Ева — на работу в тот же институт, а я останусь с Леней вдвоем. Пять лет ждала этих минут.

Меня положили спать на веранде, на раскладушке. Долго, чуть ли не до утра, не могла заснуть, радостно взволнованная встречей с сыном и в то же время раздираемая тоской оттого, что все так сложно, что мне, неустроенной, нищей, бездомной, некуда забрать его, и еще оттого, что он так прочно, всеми своими детскими корнями, врос в эту семью. А как же будет со мной? Примет ли он меня в свое сердце?..

Утром из комнаты выходит Леня. Все в том же сером костюмчике, все такой же смущенный, молчаливый, дичок.

 

Попили с ним чаю, потом я начала: «Ленечка, скажи, неужели ты совсем не помнишь меня? Ведь я — твоя мама».

Глаза Лени испуганно блеснули, и я поняла, что он со вчерашнего дня мучительно боится этого разговора, старается избежать его. «Нет, моя мама — Ева».

Даже отодвинулся от меня подальше и глаза спрятал. Но я понимаю, что нельзя останавливаться, я не могу уходить от разговора, нет у меня другой дороги.

«Нет, Ленечка, Ева Теодоровна, спасибо ей, растила тебя и в большой степени заменяла мать, пока меня не было, пока я не могла приехать за тобой. Она очень добрая, я всю жизнь буду благодарна ей, но она — не твоя мама. Зина и Тося — да, ее дочки, а ты — мой сын. А папа — он и твой, и девочек, потому что когда-то Ева Теодоровна была его женой, а потом он ушел ко мне, его женой стала я, и у нас родился ты. Вот...— И я стала поспешно, роняя на пол, на стол, вынимать из сумки фото, присланные мне мамой, сестрой Таней. Фото, где я снята с Ленечкой на руках: и совсем крошечным, и постарше — лет двух, трех.— Вот видишь — ведь у Евы Теодоровны нет таких фотографий, она тебя и не знала совсем, когда ты был маленький».

Леня с интересом рассматривает фотографии, но и после этого не отступается: «Да, мама говорила мне, что когда я был маленький, она сильно болела, и меня отдали одной знакомой, это, наверное, вам».

«Мама» для него — Ева, а я — «вы», «вам», «одна знакомая»... Сердце мое стало тяжелым, как камень. Боже мой, какое злодейство! Внушить ребенку, что она — мать, а я — чужая женщина! И как все хитро предусмотрено! Отняли единственное, что у меня есть, надеждой на что жила все эти годы. А теперь оказывается — нет у меня сына, я ему — чужая. Бессовестно, бесчестно! У Евы есть две дочери, а у меня — он один в целом мире. Сговорились все против меня: ведь в Москве живут две сестры Иосифа с семьями. Ох, был бы он жив, разве допустил бы такую подлость? А теперь... Их много, а я одна, как я совладаю с ними — бесправная, бесприютная? И тут же зло подумалось: «А ведь деньги спокойно принимали все эти годы».

Наверное, Иосиф, уходя на фронт, почти уверенный в том, что меня нет в живых, обещал Еве, что если она сохранит Леню, заменит ему мать, то он, вернувшись с фронта, останется жить с ней и с детьми. И вот она держит Леню как залог возвращения к ней Иосифа. Но разве это умаляет ее вину передо мной? Тем более — расчет! Низкий расчет.

 

С каким трудом я сдерживаюсь, чтобы не разреветься горько, отчаянно — прямо здесь же, перед Леней. Ведь я думала, что самое главное — выжить, вернуться к нему, а остальное сделается само собой. Разве могла я предполагать, что я для него уже не мать? Ведь в каждом письме: «Дорогая мама!» Зачем же, зачем они диктовали ему эти слова? Чтобы не расхолодить меня в части присылки денег? Отчаяние схватывает меня железными когтями.

Какое-то время сидим молча. Я стараюсь не смотреть на Леню, наверняка перепуганного переменой в выражении моего лица.

А когда преодолела приступ отчаяния, как уже привыкла преодолевать их все последние годы, мы с Леней начинаем спокойно беседовать на совершенно отвлеченные темы. Тут он обрадовался, что я отошла от главного, оживился, говорит охотно, с интересом. Рассказывает о прочитанных книгах. Совсем большой, разумный, можно даже сказать — мыслящий мальчик.

Вечером я уехала.

И пошли дни, полные тревоги, напряженных раздумий — как быть, куда деваться, где приземлиться, какой уголок поблизости от Москвы примет меня на житье, на работу, чтобы можно было навещать Леню, понемногу приручать его к себе. Да, теперь, когда я увидела, как он живет, кем окружен, я поняла, что непросто, очень-очень непросто будет забрать к себе своего сына. А может быть, и совсем невозможно. В один из вечеров едем мы с Леонидом Зуевым к подруге моего детства, известной артистке Большого театра Наталье Дмитриевне Шпиллер. И она, и ее муж Святослав Николаевич Кнушевицкий, знаменитый виолончелист, приняли меня хорошо, по-доброму: со Святославом Николаевичем я только сейчас познакомилась, он был у Наты Шпиллер не первым мужем. Приветливый и удивительно располагающий к себе человек.

Целый вечер мы сидели вчетвером и решали мою дальнейшую судьбу

«Тебе нужно поехать во Владимир,— говорит Ната.— Там живет моя сестра Вера. Она работала директором Владимирского областного Дома народного творчества, но сейчас у нее родился сынок, и работу она оставила»

Святослав Николаевич одобрительно кивает.

«Торопись,— сказала мне Ната,— недели через две Вера с семьей переезжает в Москву, тебе надо явиться во Владимир, пока она еще там, она поможет тебе устроиться»

 

Ну конечно же, я с радостью согласилась. Это было именно то, что мне нужно, только бы все получилось, как задумали Ната и Святослав Николаевич.

Маруся к этому времени уехала в Киев — хлопотать о восстановлении на работу или же вообще как-то «устраиваться». Мне было грустно прощаться с Марусей, да наверняка и ей со мной. Столько пережить вместе, совсем рядом! Потом я узнала, что в Киеве ей так и не удалось прописаться, поскольку война застала ее живущей в Харькове. В конце концов, она уехала в Кременчуг — у нее там родственники, стала работать певицей в местном симфоническом оркестре и вышла замуж за скрипача, играющего в оркестре. Я от души пожелала ей счастья.

В оставшиеся до отъезда во Владимир дни я бываю в Строителе, насколько хватает смелости, часто. Ленечка «знакомится» со мной все ближе, все меньше дичится. Когда мы остаемся вдвоем, рассказываю ему о нашей киевской жизни, о его няне Тоне, о соседях, о бабушке. Иногда вижу, в его глазах загораются искры-воспоминания. И даже замечаю радость, которую приносят эти еще не окрепшие воспоминания. И его чуть намечающаяся радость переходит во мне в большую, светлую, но тоже еще зыбкую, неокрепшую.

С Евой и девочками понемногу беседуем. Они рассказывают о своей жизни, я же о себе — почти ничего. Об Иосифе совсем не упоминаю, а Ева старается то и дело ввернуть что-нибудь, указывающее на доброе, нет, больше чем доброе, отношение к ней Иосифа. Мне это нисколько не больно - ведь я хорошо знаю все оттенки его чувств к Еве. Тут нет места ревности. А вот боль о нем, о том, что он, видимо, погиб, таким еще молодым,— гнетущая.

Девочки относятся ко мне в общем неплохо, особенно, младшая, Тося. Она добрее Зины, и характер у нее мягче. А в общем — ладим. Худой мир лучше доброй ссоры. Вот только невыносимо смотреть, как они, все втроем, воспитывают Леню. Когда начались занятия в школе, утром все трое будят его: «Вставай, Ленечка! Пора в школу!» Леня потягивается, капризничает, мычит: «Не хочу! Хочу спать!» Его уговаривают, одна из сестер натягивает чулок на лениво поднятую Леней ногу, другая ищет, что надевать дальше, а Ева раскрывает одну из разбросанных по столу тетрадей и вскрикивает: «А задача-то не решена!» Садится за стоя и преспокойно вписывает в тетрадь решение задачи.

Я наблюдаю эту сцену — уже в который раз ночую у них,— и меня охватывает отчаяние: что они делают, вернее, уже сделали, из моего сына!