Глава VIII

ЖИЗНЬ ВО ВЛАДИМИРЕ

 

Поехала я во Владимир. Вещей с собой никаких, только поты прихватила, что-то из своего вокального репертуара. Поехала рано утром, ведь дорога длинная, пересадка в Петушках.

Нашла Веру Дмитриевну по адресу, данному Натой, застала дома. Посолидневшая, пополневшая (она на три года старше меня), еще миловидная дама с полугодовалым симпатичным сынишкой, с няней, Вера приняла меня очень приветливо, тут же собралась со мной в филармонию — «устраиваться».

В филармонии мы застали и директора — Волохова, и художественного руководителя — драматического актера Евдокимова. Я спела под аккомпанемент Веры два романса — Глиэра и Чайковского. Понравилась обоим слушающим. У них как раз есть вакансия сопрано. Тут же предлагают зачислить меня в штат с окладом тысяча пятьсот рублей плюс триста рублей, которые филармония будет оплачивать за комнату. Я чуть не прыгаю от радости, готова тут же расцеловать и Веру, и обоих руководителей филармонии.

Просят они Веру Дмитриевну помочь найти для меня комнату.

«Комната у меня на примете есть»,— говорит Вера и сразу же ведет меня смотреть эту комнату.

Проходим по одной из центральных улиц, стучим в квартиру на втором этаже. Выходят хозяйки — молодая женщина и ее мать. Приветливо встречают уже знакомую им Веру Дмитриевну. Она представляет меня, объясняет, в чем дело.

«Нет-нет,— заотказывались хозяйки,— артистов не берем. Был у нас артист — измучил. Бесконечные пьянки, шум. Сpeди ночи будил, заставлял ставить самовар. Нет уж, извините».

Я робко уверяю хозяек, что ни компаний, ни шума у меня не будет. Наконец нам удается уговорить женщин. Вводят они меня в большую, можно сказать, роскошно обставленную комнату. Чем-то довоенным, уютным пахнуло на меня от вида этой комнаты.

Условились с хозяйками, а еще прежде — с дирекцией филармонии, что я завтра же утром еду в Москву, пробуду около недели, закончу свои дела, возьму вещи и вернусь сюда, уже на готовую квартиру, на работу и на прочную, оседлую жизнь.

 

Вера к этому времени должна уехать — ее мужа переводят в Москву. Я еще раз зашла к ней, познакомилась с ее симпатичнейшим мужем, поблагодарила добрую Верочку за помощь. Потом отлично провела ночь в «своей» райской комнате, а утром — в Москву.

Леонид Зуев сияет, что-то рассказывает хриплым, прокуренным голосом. Да, голос у него далеко не мелодичный — гнусавый, с плохой дикцией. Но все, о чем он говорит, умно, интересно, мило пронизано мягким юмором. Приятно с ним беседовать, и не менее приятно его горячее желание всегда чем-то помочь, что-то посоветовать.

Восемь дней пробыла я после Владимира в Москве. У Ленечки побывала трижды. Теперь он встречает меня приветливее, живее. Охотно разговаривает, задает вопросы из области интересующего его — книг, животных, насекомых. Как я радуюсь тому, что сын мой для своего возраста умен, пытлив, внутренне сосредоточен, любознателен. И его не слишком интеллектуальное окружение не подавляет в нем эти черты, они резко проявляются. Расставаясь с Леней перед отъездом во Владимир, я в какой-то, хоть и небольшой, степени отошла от горечи первых дней, в душе начали несмело пробиваться смутные надежды на то, что мой сын все поймет и сделает для себя нужные мне выводы, что мы снова, хоть и не сразу, будем вместе, а вся эта мучительная, жестокая шелуха спадет, освободит и его, и меня, и снова придет к нам счастье единения.

Нy вот, поехала я во Владимир в красивом костюме из зеленого трикотажа, выданного мне Натальей Ивановной, и сшитого их родственницей. Выглядела я в нем вполне приличной дамой. Добралась до Владимира, привезла свои вещи на снятую нами с Верой квартиру.

В бодром настроении иду в филармонию, захватив с собой на всякий случай побольше нот — может, сегодня же начну репетировать.

Застаю художественного руководителя Евдокимова. Он, так прекрасно отнесшийся ко мне в прошлый мой приезд, сейчас встречает меня далеко не обрадованно. Вид у него и печальный, и смущенный, и чувства эти явно нацелены в мой адрес.

«Что-нибудь случилось?» — спрашиваю, а у самой уже дрожат ноги, уже стучит сердце.

«О да, Случилось! — говорит он спотыкающимся, ничего доброго не предвещающим голосом.— Многое случилось за эти дни, со времени принятия вас к нам на работу! Только вы

 

уехали, нагрянула из Москвы ревизия. Массу нашли всякого «недозволенного». Короче говоря, директора филармонии сняли с работы, начальника областного отдела искусств тоже освободили, уже прислан на его место новый, наводит порядки. Ну, а печальнее всего то, что сняты ставки в филармонии — и ваша, и тенора. Так что простите великодушно, я тут ни при чем, но вы у нас больше не работаете».

Да, ударили меня эти слова, крепко стукнули. Значит, я — на улице. Ни работы, ни жилья. Квартиру нужно немедленно освободить, в Москве тоже пристанища нет — у Зуевых невозможно ютиться, спасибо, что и так столько продержали. А о Строителе и говорить нечего. Да и на какие средства жить? Катнуть к маме в Чимкент? Но разве я могу уехать от своего сына после пяти лет ожидания встречи с ним? Владимир — другое дело, это почти рядом. Что ж делать? В душу, чуть просветлевшую, опять вполз сплошной мрак.

Прихожу «домой», рассказываю все хозяйкам квартиры. Они сочувствуют, соглашаются дать мне переночевать, а завтра езжайте куда хотите, тем более что вам здесь и делать-то нечего.

Переночевала. Вернее, перележала. Все думала, напряженно, тоскливо: что делать?

И к утру надумала: пойду к новому начальнику отдела искусств, расскажу ему о себе всю правду, а вдруг чем-либо поможет! Надо попытаться, другого выхода нет. Возвращение в Москву — не выход.

Пошла. Мне сказали, что отдел искусств находится в Доме Советов — большом, широко раскинувшемся здании в самом центре города, между двумя старинными соборами — Дмитриевским и Успенским.

Нашла отдел искусств. Три просторные комнаты: одна — областной Дом народного творчества, вторая — приемная и секретариат отдела искусств, третья — кабинет начальника. Прошу у секретаря разрешения пройти к нему. Пожалуйста.

Сидит за большим письменным столом крупный, плотный человек, не сказать чтобы красивый, ко е правильными, удачно вылепленными чертами лица. Волосы русые, глаза светлые, на них — очки в золотой оправе.

Я здороваюсь и спрашиваю: «Вы можете уделить мне пятнадцать — двадцать минут?»

«Могу»,— несколько удивленно отвечает он, внимательно глянув на меня поверх своих золотых очков. Приглашает садиться.

 

Сажусь и сразу же начинаю рассказывать. Все — с начала войны и моей разлуки с сыном. И о ссылке, и о возвращении, и о создавшейся здесь, в Москве, ситуации, и о фиаско с предложенной мне во Владимире работой. Спешу, волнуюсь, но стараюсь говорить связно. Начальник, Сергей Александрович Яковлев, не перебивает, слушает внимательно.

«Теперь мне некуда деваться. Может быть, вы поможете мне устроиться на какую-нибудь работу здесь?» — заканчиваю.

Он снова, теперь уже довольно долго, рассматривает меня. И спокойно говорит: «Что-то мне в вас нравится. Пока еще не знаю что, но отпускать вас ни с чем мне не хочется».

И тут же звонит в филармонию, велит приготовить концертный зал — сейчас там будет прослушивание. Звонит и концертмейстеру — пусть приходит туда же.

И пошли мы с Сергеем Александровичем. Он прихватил с собой свою секретаршу и врио директора Дома творчества Масунову, худую, видать, самоуверенную даму лет сорока.

Я спела арию Тоски и какой-то романс. Спела вроде неплохо, несмотря на бессонную ночь и налетевший шквал волнений. Спускаюсь со сцены в партер, где сидят слушатели. Сергей Александрович без промедлений и комплиментов говорит мне:

«Могу предложить вам следующее: нашему областному Дому народного творчества нужен методист по музыке. Оформить вас на эту должность можно буквально с сегодняшнего дня, но тут оклад не полторы тысячи, как вам предлагали в филармонии, а всего лишь семьсот девяносто рублей, к тому же оплата квартиры, естественно, не предусмотрена, вам придется самой ее оплачивать. Это первое. Кроме того, через два месяца у нас будет открыт музыкальный лекторий, и первая же вакансия в нем будет ваша, это я вам обещаю. Дальше: вы можете сейчас же начать преподавать в нашей музыкальной школе рояль или вокал, в чем чувствуете себя сильнее, в педагогах у нас большая нехватка, школа недавно открылась. В общем, советую сегодня же оформиться на основную работу — в Дом творчества, а там обживетесь, встанете на ноги и сына к себе заберете. Надеюсь, мы с вами сработаемся».

Вот так сказал Сергей Александрович, и для меня слова его прозвучали как музыка. С того же дня я была зачислена в штат областного Дома народного творчества на должность методиста по музыке.

 

Что ж, кажется, дела мои устроились. Теперь все будет зависеть от меня, от того, как я проявлю себя на работе, удастся ли заработать столько, чтобы оплатить квартиру, прожить и, если сумею, вырвать Леню из цепких рук его родни.

Надо надеяться, надо жить, надо работать.

Послала в Киев письмо: затребовала из киевского загса копию Лениной метрики и получила ее.

Теперь, в случае неизбежности суда, я смогу доказать, что Леня — мой сын. К тому же есть этому свидетели, есть квитанции на регулярную высылку денег на имя Евы для Лени. Как-то будет, я должна добиться своего, только бы продержаться, не потерять силы.

Началась моя жизнь во Владимире. Познакомилась со своими сотрудниками. Масунова — прилично разбирается в искусстве, но характер у нее тяжелый. Секретарь — Нина, девушка лет девятнадцати. Библиотекарша тоже молоденькая. И еще — курьер. Все они после ухода Веры Дмитриевны, сидя на работе, занимались чем угодно — чтением, вязанием, но не своими прямыми обязанностями. Книги, ноты и разный методический материал, присланный из Москвы, лежит прямо на полу, занимает целый угол. Нераспечатанные пакеты.

Глядя на это разгильдяйство, припоминала добросовестнейших тружеников, окружавших меня в самые тяжелые дни войны в Сибири, и принялась рьяно наводить порядки.

Через месяц-полтора вызывает меня к себе Сергей Александрович и сообщает, что, как он обещал в первый день нашего знакомства, во Владимире открывается музыкальный радиолекторий и меня первую берут в качестве иллюстратора классической музыки. Я обрадовалась, принялась усердно заниматься с отличным концертмейстером филармонии Сергеем Ивановичем Левкоевым. И начали мы с ним иллюстрировать лекции по русской музыке, их писал для нас один из московских теоретиков. Начали с доглинкинских композиторов — Гурилева, Булахова, Варламова. И пошло, пошло...

По своему легкомыслию, я позабыла о мрачном предсказании новосибирского профессора — голос звучал, и слава богу. Но постепенно предсказание это все чаще напоминало о себе. Спою на репетиции одну, две, три вещи и чувствую — железная рука сдавливает горло все крепче. Наконец не могу петь совсем, вот сейчас сорвусь. Говорю концертмейстеру: «Не могу больше, устала». А он удивляется: «Так быстро?»

 

В Сибири я пела в основном несложные песни. Пела от случая к случаю — когда приглашали на концерт. А здесь ведь серьезная работа.

Лекция-концерт о Чайковском. Я должна спеть целых четыре вещи: арию Кумы из «Чародейки», «Канавку» из «Пиковой дамы» и два романса. Много, но что делать, авось сойдет.

Пою, рядом стоит диктор. Обе арии сошли благополучно. Начала петь романс — трудно, устала. Стараюсь изо всех сил, но нет, горло сдавлено, чувствую — сейчас оскандалюсь. Домучила первый романс, пишу диктору карандашом на нотах: «Больше петь не буду». Диктор в ужасе, умоляет жестами, но я убегаю из студии. Сразу домой, сразу — в постель. Всю ночь проревела и дала себе слово больше никогда не петь как профессионал.

На этом и кончилась моя певческая «карьера».

А в остальном все шло вполне благополучно. Поработала месяца три методистом, а фактически — кем угодно: получилось так, что приезжающие на консультацию из области руководители самодеятельности обращались только ко мне. И вот в конце года Сергей Александрович сообщает мне, что хочет перевести меня на должность директора Дома народного творчества.

«Фактически вы уже выполняете обязанности директора, и лучшего мне не надо».

Я пугаюсь: «Но вы же знаете, Сергей Александрович, что я репрессирована, только что из ссылки. Как же вы думаете провести меня на эту должность?» — «Я вчера завел речь о вас на заседании обкома,— отвечает Сергей Александрович.— Да, были там разговоры на тему, которой вы сейчас коснулись, но я ответил: «У нее — золотая голова и золотые руки, и если кто сможет наладить работу Дома творчества, так только она». В ближайшие дни этот вопрос будет окончательно решен — почти наверняка в вашу пользу».

Разумеется, мне были приятны эти слова, и я перестала возражать. Вскоре меня провели приказом на должность директора областного Дома народного творчества

Работала я много — и на основной должности, и в музыкальной школе, где у меня было пять учеников по вокалу. Трудно было, но и отрадно. Работа в полном смысле слова окрыляла меня, и откуда только силы брались после всего пережитого?

Было даже так, что, заболев, Сергей Александрович дважды просил меня принять новый спектакль в драмтеатре.

 

Конечно, я волновалась, но все сходило благополучно, худрук благодарил меня за «ценные замечания».

Собираю у себя молодых актеров театра (они, бедные, получают мало, живут впроголодь, ведь цены бешеные), отправляю их в командировки по районным клубам и Дворцам культуры — в помощь художественной самодеятельности. Актеры с превеликой радостью устремляются в эти командировки и, конечно же, приносят пользу кружкам самодеятельности.

Библиотека приведена в порядок, и мы рассылаем по районам нужный для работы самодеятельности методический и репертуарный материал. Устраиваем во Владимире, в помещении театра, областные смотры самодеятельности.

В Москву езжу каждый месяц — командировки во Всесоюзный Дом народного творчества, где получаю самые разнообразные консультации. Там все относятся ко мне удивительно хорошо, называют «наша украиночка», а лучше всех — директор Дома, милый, добрый Дмитрий Николаевич Акастасьев.

Музыкальная школа, только-только начинает разворачивать свою работу. Педагогов мало, да и педагоги-то вроде меня — без стажа или почти без стажа. Преподавание вокала дается мне легко — богатый опыт вынесла я из своего дома детских и юношеских лет, никогда не приходилось задумываться над тем, как вести того или иного ученика, какие вещи и упражнения давать... Все это приносит мне только радость.

В общем, Владимир оказался для меня добрым, душевным городом. Приятно, радостно быть среди творческих людей, стремящихся помочь тебе чем только можно. Чего стоит один лишь Сергей Александрович!

В каждый свой деловой приезд в Москву стараюсь, хоть совсем ненадолго, заезжать к Лене. Уже ни словом не упоминаю о том, что я — его мать. Держусь независимо, стараюсь быть повеселее, рассказываю о Владимире, о своих работах. Чувствую, что Лене по сердцу мои сообщения, что он и сам бы не прочь побывать у меня во Владимире. Привык, может, немного и привязался и, разумеется, многое за это время передумал, переосмыслил.

Переехала я во Владимир в осеннюю, дождливую пору. Пальто есть, костюм тоже, а вот туфли совсем старые, протекают, и галош нет. А тут как раз Дому творчества дали талон на женские галоши. Сергей Александрович говорит: «Вот и хорошо, возьмете себе, не будете ходить с мокрыми ногами».

 

Но я не взяла себе этот талон, предложила на собрании сотрудников отдать его уборщице Марфе. Мне потом говорила Масунова: «Вы с мокрыми ногами ходите, а Марфа живет, как барыня,— сад, огород, куры, которые ее денег не клюют. Она ваш талон на базар понесет».

Ну и пусть несет! Не могла же я сразу по вступлении на должность хватать себе талон.

Отпросилась тогда у Сергея Александровича на два дня, поехала в Москву. Там выклянчила у Натальи Ивановны еще двести пятьдесят рублей из маминых денег — столько стоили на рынке галоши. Конечно, заехала к Лене. На лице его при виде меня затеплилась радость.

«Приедешь ко мне на зимние каникулы?» — спрашиваю. «Приеду»,— с готовностью отвечает Леня.

Я смотрю на Еву. Молча утвердительно кивает, что ей еще остается!

И вот привожу Леню впервые к себе во Владимир. Готовилась к его приезду, как могла. А могла очень немного. Зарплаты моей на всех работах едва хватает на то, чтобы оплатить квартиру и кое-как прокормиться. Ведь килограмм картошки стоит тридцать пять рублей.

Приходим мы с Леней на мою квартиру. Хозяйки — и мать, и дочь — уже в курсе моих личных дел, встречают моего сына очень ласково.

Когда Леня вошел в комнату, я заметила, что он приятно удивлен «роскошной» обстановкой. Фикус, пальмы, мягкая мебель. На другой день я не пошла на работу. Гуляем по Владимиру. Показываю Лене город, места моей работы, театр, Золотые ворота, Кремль и все примечательное. Леня с интересом слушает мои объяснения, задает вопросы, он явно всем доволен.

Спим на одной широченной кровати. Леня нисколько не конфузится, узнав об этом, и тут я вижу, что он уже в большой степени чувствует меня матерью, что рассказы мои о нашем далеком прошлом начинают находить отзвук в его душе. До чего же хорошо мне было в ту ночь, каким счастьем я была переполнена! Проснусь в полной тьме, почувствую рядом Ленечкииу руку или голову — и плачу от счастья. И так хочется целовать его, говорить самые нежные слова, но знаю, что нельзя. И не только чтобы не разбудить, а вообще знаю — еще рано, да и будет ли когда-нибудь пора — Леня очень сдержанный, очень «в себе». Но ничего, дело ведь не во внешнем проявлении нежности, а в серьезности чувств. А сумею ли я заслужить его серьезные сыновние чувства? Не знаю, вот

 

уж не знаю. Быть может, только частично — для полноты сыновней любви не хватает пяти лет тесной близости, какая была между нами первые три года его жизни. Вместо этого была теснейшая близость с Евой — второй, а пока что в его сознании единственной матерью.

Иногда приходят ко мне страшные, тысячу раз печальные мысли: а надо ли мне вырывать Леню из семьи, в которую он врос всем своим детским сердцем и разумом? Надо ли нарушать его ребячий покой, будоражить размеренную, спокойную жизнь, заставлять ломать привычные представления о семье, о его месте в ней, переосмысливать все это наново в связи с появлением неизвестной прежде, чужой матери взамен такой своей, такой привычной Евы? Справятся ли с этим нервы ребенка, его внутренний мир, все его существо?

И конечно же, отвечаю себе на эти мысли: да, да, надо бороться за своего сына! Он у меня единственный, и я должна быть с ним, должна оторвать его от этих, может, и неплохих, но таких чуждых ему по стилю жизни, но духовным запросам и интересам людей.

И о себе, разумеется, думаю. Что я без него, нужна ли мне жизнь, если я насовсем откажусь от своего сына? Нет, пять лет жила надеждой на свидание с ним, а теперь — на то, что он сам изберет меня, захочет быть моим сыном.

Наутро Леня просыпается веселый. Завтракаем, потом я оставляю его с какой-то книгой и с пожилой хозяйкой, которая с удовольствием берется покормить его без меня.

Прихожу домой пораньше: «Пошли, Ленечка, в театр!» — «Пошли!» — радостно отвечает он.

В театре меня пропускают, конечно, без билетов. Администратор спрашивает, где я хочу сидеть — в партере или в ложе. Леня предпочитает ложу, там и сидим. Идет спектакль «Давным-давно», героиня играет очень хорошо, нам обоим нравится.

В один из вечеров пребывания у меня Лени мы с ним гуляем по городу. Вдруг он как-то тихо, будто стыдливо, говорит: «Не хочется мне в Строитель, они там всегда ругаются».— «Тебя ругают?» — спрашиваю удивленно, чувствуя, как внутри меня вскипает долгожданная, хоть, может, и не совсем честная, радость. «Нет, не меня, друг с другом ругаются».— «Ну, ничего,— утешаю я его.— Не всегда же ругаются, в общем-то они любят друг друга. И тебя, конечно, любят».

Леня ничего не отвечает.

 

Платить за комнату триста рублей для меня непосильно дорого, особенно теперь, когда расходы мои резко и приятно увеличились — на Леню. И тут Сергей Александрович предлагает, пока не найдется для меня постоянная квартира, пожить в его кабинете. Я мигом перебралась в Дом Советов — это очень близко от моей старой квартиры.

Приезжает ко мне Леня во второй раз, в весенние каникулы, и мы с ним живем уже здесь, в кабинете Сергея Александровича. Спим на диване, готовим пищу на электроплитке. Плохо только то, что к девяти утра должны полностью освобождать кабинет, но с семи вечера можем снова занимать его до утра. Постель прячем в диван.

Много беседуем. Однажды, когда речь заходит о его давних болезнях, Леня начинает горячиться: «Я же говорил ей, что, когда раньше, давно, сильно болел, со мной сидела не она, а другая мама. И руку держала у меня на лбу. А она мне: «Нет, это была я, ты забыл». Не забыл я, не забыл! Сразу не вспомнил, когда увидел тебя (незаметно Леня уже перешел со мной на «ты»), а теперь вспомнил».

Вот так шло наше сближение. Но бывало, что в эту ни с чем не сравнимую радость сближения с единственным сыном врывалось и горькое ощущение своей вины перед ним. Вот хотя бы такой случай: в один из вечеров, когда у меня по расписанию поздние занятия в музыкальной школе, я оставляю Леню в кабинете, укладываю спать и иду на занятия, сказав, что часа через два приду. Сижу в школе за роялем, занимаюсь с ученицей, а еще одна ждет своей очереди, как вдруг открывается дверь класса и входит мой Ленечка. В зимнем пальтишке — на дворе еще холодно,— надетом прямо поверх белого нижнего белья — кальсоны так и торчат из-под короткого пальто, ботинки на босу ногу, не зашнурованы, тесемки болтаются. Шапка-ушанка не завязана. Ужас! Стоит и молчит и виновато, чуть грустно, но и с легким налетом юмора, улыбается. Страшно ему стало одному, вот и пришел, прибежал среди ночи. Сердце мое сдавливает такая лютая боль, что хочется завыть, заплакать, закричать. Что я делаю с ребенком?! Вот когда я почувствовала себя виноватой перед своим Ленечкой. Бросаюсь к нему, поправляю одежду, зашнуровываю ботинки, прошу извинения у своих славных учениц, очень сочувственно отнесшихся к происшедшему, и без промедления увожу Леню домой.

Но он нисколько не сердится на меня за свои вечерние переживания, на другой день и не вспоминает о них, чем несказанно радует меня. Дорогой мой мальчик!

 

Я понимаю: Леня уже полностью верит тому, что я — его мать. За время его пребывания во Владимире — и первого, и второго — я много рассказывала ему о том, как мы с ним любили друг друга и как трудно было расстаться даже на несколько часов. Леня выслушивает все мои рассказы с напряженным интересом. Нравится ему, когда я вспоминаю разные истории о нем, совсем маленьком, часто смеется, когда эти истории бывают смешными.

Кончились и весенние каникулы. Отвезла я Леню в Москву. Расстались мы, кажется, уже совсем друзьями. Начинаю понимать, что скоро-скоро он согласился бы уйти ко мне от своих родичей насовсем, если бы только было куда забрать его...

Позднее, через много лет, я поняла, как непросто дался Лене этот внутренний переход от той семьи, как некрепки были его чувства,— ни к ним, ни впоследствии ко мне; как расшатали его способность по-настоящему привязываться, глубоко и крепко любить эти колебания, эти переходы, растерянность — кто же настоящие родные? Да, если и любил Леня кого-нибудь в жизни всем без остатка сердцем, то только меня в первые годы своей жизни, до нашей насильственной разлуки. Как он пережил эту разлуку?

К весне пришла ко мне наконец большая радость: Сергей Александрович выхлопотал для меня в общежитии театра отдельную комнату. Дом этот находится рядом с драмтеатром. Комнатка очень небольшая и почти пустая, но чистая, отремонтированная. Тахта, столик, два стула, и все. Платья свои я повесила, прицепив самодельные плечики на вбитый в стену гвоздь.

Вот туда и приехал ко мне, перейдя в третий класс, Ленечка на все лето. Я устроила его в пионерлагерь во Владимире, а до и после лагеря живем вместе, уже по-барски — утром не надо спешить освобождать комнату к определенному часу.

Владимир в то время был еще очень небольшим городом — центр его можно обойти по кругу, верно, за полчаса. Но какой славный, живописный город! Овеянный благородством русской старины — великолепными в своей красоте зданиями соборов, древнего Кремля.

В начале лета к нам на гастроли приехал драматический театр из города Хмельницкого, с Украины. Мы идем с Леней на открытие гастролей. «Маруся Богуславка». Хорошо, много крепких актеров, но больше всех нам понравился хан Гирей — заслуженный артист Колчинский. Яркий, выразительный

 

и в жестах, и в интонациях, гибкий, как кошка, с горящими то страстью, то гневом глазами...

После этого спектакля, когда я предлагала Лене пойти в театр, он тут же спрашивал: «А Колчинский будет играть?»

Познакомилась я с Колчинским. Пришел он к начальнику отдела искусств, и я как раз была в кабинете. Потом встретились на улице, поговорили...

Леня, пока не уехал в лагерь, ходил за мной по пятам. Часто сидел в Доме творчества, в музшколе, и все развлекали его, как могли. И на базар ходили вместе, и, конечно, в столовую, и мою продуктовую карточку — литер Б — вместе отоваривали. Леня со всеми перезнакомился, вошел во вкус моей владимирской жизни.

Как-то, когда мы жили уже в театре, Колчинский зашел к нам домой, поговорил со мной, с Леней. Леня — в восторге.

Но совсем по-другому все повернулось, когда он приехал домой из пионерлагеря. Я встречаю его радостно, торжественно. Достала конфет-подушечек, какого-то печенья, еще что-то приготовила. Леня входит в комнату и сразу же впивается взглядом в мое новое светлое платье, висящее на стене. Потом; глухо, неласково бормочет: «Это платье тебе Колчинский подарил. Я знаю, ты в него влюбилась, он твой жених, вы скоро поженитесь».

Я кидаюсь к Лене, обнимаю, уверяю, что никакой не жених мне Колчинский, у него есть жена и маленький сынок.

«К тому же,— говорю,— никто, кроме твоего отца, никогда не дарил мне платьев или чего-нибудь такого. А это платье я купила очень дешево на московской толкучке».

В конце концов, Леня успокоился и повеселел.

Сын... Интересная, радующая работа... Квартира... Дала жизнь передышку — и спасибо. И снова судьба моя вытащила свою плеть и пошла настегивать: «Хватит, пожила себе в радость! Давай дальше!»