Глава X

АЛМА-АТА. ПОИСКИ КВАРТИРЫ

 

Во дворе — крошечный глинобитный домишко из одной комнатки. Марья Яковлевна дома. Немолодая, лет пятидесяти, но еще следящая за собой, крепкотелая, с пушистыми рыженькими волосами и с большими ясными серыми глазами, она сразу расположила меня к себе. Без всяких церемоний приняла, расспросила о маме, показала место под обеденным столом: «Вот здесь будете спать, больше места нет. На второй кушеточке спит Тоня, моя приятельница, тоже бесквартирная».

Так и зажили втроем. Марья Яковлевна и Тоня — третьеразрядные певицы, иногда их приглашают на разовые выступления. У Марьи Яковлевны — неплохое сопрано. Относится она к своему пению серьезно, потом часто будет просить меня поаккомпанировать ей, разучить что-нибудь новое.

Приехала я в Алма-Ату в первый день октября. Тепло, солнечно, все — в открытых летних платьях. Сразу же пошла на базар и купила яблок, знаменитого алма-атинского апорта — огромные, красные, спелые, вкусные-превкусные. А цена-то! Пятьдесят копеек за килограмм, еще на старые деньги.

Марья Яковлевна с Тоней живут материально более чем скромно. Я тоже, можно сказать, без денег — почти все, что сохранилось от отпускных, оставила в Чимкенте. И вот Марья Яковлевна учит меня «дешево жить». У нее — большой чугунок, она режет в него крупными кусками яблоки, подливает постное масло и тушит на электроплитке, кухни у нее нет. То же самое делаю и я, отлично обедаю этим вкусным блюдом

 

с черным хлебом, и с того дня оно надолго стало моей почти неизменной едой.

На другой же день отправляюсь в Казахский республиканский Дом народного творчества. Три большие комнаты, в одной из них пианино. Поговорила с худруком — приятным, помоложе меня, фронтовиком и с директором — казахом средних лет.

Оба тотчас же предложили мне место методиста по музыке. Ставка немного больше, чем соответствующая во Владимире,— восемьсот сорок рублей. Не раздумывая, соглашаюсь. Оформили приказом с того же дня — с 1 октября.

Вот и вернулась я к Марье Яковлевне уже рабочим человеком. Постепенно, думаю, найду еще какой-нибудь подработок, а сейчас первое мое дело подыскать и снять комнату.

Начала работать в Доме народного творчества. Потом, очень скоро, директор предложил мне заняться самодеятельностью горно-металлургического института, там нужен концертмейстер хора и руководитель кружка солистов-вокалистов. Платят мне там пятьсот рублей, следовательно, материально я уже как-то устроена, теперь главное, главнейшее, необходимейшее — найти квартиру.

Ох, до чего же трудным оказалось это дело! Наверное, не было в Алма-Ате уличного столба, с которого я не считывала бы объявления по много-много раз. Из-за этого и с красавцем городом знакомилась с опозданием — возвращаясь с работы, смотрела не на здания, не на прекрасные снежные горы, обрамляющие город, а только на ничем не примечательные, серые, однообразные столбы. Еду, бывало, трамваем или троллейбусом, вижу — столб. Место бойкое — надо сойти!

Редко, очень редко попадаются объявления о сдаче комнаты. А если попадаются, я вмиг забываю обо всем — об обеде и тем более отдыхе, мчусь по указанному адресу, но всегда оказывается не то, что нужно. Либо какой-нибудь крохотный уголок,— а мне ведь комнату на троих,— либо даль ужасная, где-нибудь за городом, от транспорта идти бог знает сколько по не мощеной дороге.

Да, первые месяцы моей жизни в Алма-Ате — с квартирной неустроенностью, с невозможностью перевезти к себе Леню — были несладкими. Одно спасение от тоски — работа. Полный рабочий день в Доме творчества — там быстро осваиваюсь, знакомлюсь с казахской музыкой, с народными кюями, два вечера в неделю занимаюсь с самодеятельностью горно-металлургического института, а все остальное время обследую столбы, ищу адреса сдаваемых квартир.

 

Хормейстером в горный институт пригласили некоего Москаленко Антона Максимовича. Работник он хороший, знающий, старательный. Много мы с ним трудимся, готовимся к зимнему смотру самодеятельности вузов — их в Алма-Ате одиннадцать.

Очередной смотр должен состояться зимой. Конечно, мы с Москаленко стремимся к тому, чтобы наш институт получил первое или же одно из первых мест. И хор, и солисты идут к нам охотно. Я отобрала себе солистов, ставлю им голоса, увлекаюсь этим делом. Начала приходить в институт еще и третий раз в неделю.

Для руководства танцевальным коллективом дирекция горного института пригласила бывшего известного танцора, а теперь — балетмейстера Дальгейма, и он сразу же, не менее серьезно, чем мы с Москаленко, взялся за подготовку к смотру.

А живу я все у Марьи Яковлевны. Вернее, не живу, а только ночую под столом. Все свободные от работы часы, даже минуты, уходят на розыски квартиры.

За Леню, мало сказать, волнуюсь. Ведь в Москве он жил вполне благополучно, был более чем досмотрен. А здесь! Обстановка совсем другая, каждый — сам по себе. Таня с утра до ночи на работе, похлебает в детсадике супу — вот и все, а дети — как хотят, как могут. Больше всех я надеюсь на Лизу, она ближе их всех к реальной жизни, самая хозяйственная. А вообще — сердце щемит...

Как-то поздно вечером, на дворе уже совсем темно, выхожу от Марьи Яковлевны — навестить Наталью Феликсовну Нагулину, изредка находила время, чтобы повидаться с ней. Только вышла со двора на улицу, вижу: идет навстречу пожилой плотный мужчина, лица в темноте не разобрать. Обращается ко мне приятным баритоном: «Вы не скажете, где живет Марья Яковлевна Зотова? Она, говорят, продает ноты, я хотел бы посмотреть».

А Марья Яковлевна и вправду решила начать распродажу своих нотных залежей, петь на концертах она практически уже почти перестала. Я ответила мужчине, что провожу его.

Пришли. Хозяйка усадила пришедшего, положила перед ним кипу нот. Тут же и Тоня. А я стою у порога, перекидываюсь с ними репликами, с любопытством рассматриваю пришедшего — интеллигентного, приятного и лицом, и речью человека. Потом спохватываюсь — надо идти. Незнакомец встает, говорит Марье Яковлевне, что явится в ближайшие дни, раскланивается и уходит со мной. Провожает меня до

 

дома Нагулиной, по дороге беседуем. Он — инженер, родом из Харькова, сюда забросила война, а поскольку и горе и климат ему по сердцу, да и квартира у него отличная, в самом центре, решил доживать здесь свой век. С женой давно еще в Харькове, разошелся, совсем один. Лет ему сорок пять.

Марья Яковлевна потом все рассказывала, смеясь, он листал у нее ноты, а сам смотрел не на ноты, а на Ирину.

Зашел он еще к Марье Яковлевне, пригласил нас к себе. Квартира двухкомнатная, в новом доме, очень близко от консерватории. Хорошее трофейное пианино. Сам Иван Кондратьевич любит музыку, немного играет. «Я дам вам ключ, — предлагает мне,— приходите в любое удобное для вас время заниматься».

О да, вот что мне нужно, очень нужно! Сколько лет я занималась серьезно музыкой! А ведь работа моя связана с игрой на рояле — аккомпанемент в горном институте хору, солистам, а вещи у нас в репертуаре достаточно сложные, и я чувствую, что необходимо подогнать технику. У Марьи Яколевны пианино нет, она сама ищет, где бы попеть со мной. Стали приходить к Ивану Кондратьевичу — то я одна, то Марьей Яковлевной. Она поет, я аккомпанирую, а хозяин дома и его друг, часто к нему заглядывающий, охотно слушают.

Вот так, постепенно, началась у нас с Иваном Кондратьевичем дружба.

Как-то зашла я к нему в выходной день, а когда собралась уходить вместе с кем-то из гостей, хозяин задержал меня ласково, почтительно заглядывая мне в глаза, спросил, согласна ли я стать его женой. При этом — никаких попыток обнять, только к руке склонился. Меня это его поведение глубоко тронуло, и вообще — он, как человек, определенно нравится мне. Правда, того, что должна чувствовать жена к мужу, я к нему не испытываю, но в ту минуту подумалось: а может, это и хорошо? И с Леней проще будет при таком моем отношении к мужу, а Иван Кондратьевич, судя по всему, должен быть отличным мужем...

В ответ на его предложение я что-то промямлила, в общем положительное. Он обрадовался, светлая улыбка сделала его лицо моложе. Я даже подумала: «А ведь он — интересный мужчина».

В следующий мой приход он, сияя радостью, сообщил мне, что уже готовится к свадьбе. Спросил, кого бы я хотела пригласить из своих знакомых.

— Троих,— ответила я.— Наталью Феликсовну, Марью Яковлевну и Тоню.

 

Перечислил и он тех, кого собирается позвать.

Как-то странно веду я себя с ним. Слушаю, соглашаюсь, но все будто не доходит до сознания. А временами вдруг страшно становится: «А с Леней как будет?» Но стараюсь отмахиваться от этого страха, уверяю себя, что надо наконец выйти замуж, а тут — хороший, солидный, добрый муж, и, наверное, с Леней они уживутся преотлично. И будет у нас и квартира, и полная семья, и вообще — будет наконец-то плечо, на которое можно опереться. А я так устала без такой опоры, так сложно жить, бороться со всеми трудностями, принимать решения — совсем одной. Постараюсь быть для него хорошей женой, только бы он заменил отца Лене.

В общем, решилась на этот шаг. И, кажется, спокойнее стало на душе. Тут посылает меня Комитет по делам искусств и командировку — для проверки и помощи в работе художественной самодеятельности. Дали мне направление в Джамбул и Чимкент. Из Джамбула в Чимкент добралась уже совсем больная, и на следующий же день меня уложили в больницу — воспаление легких.

Лежу в больнице на свинцовом заводе, не сплю ночами и все думаю, думаю: как отнесется Леня к моему замужеству? А Леня ежедневно приходит ко мне прямо в зимнем своем пальтишке, измазанном то мелом, то глиной. Придет, поставит передо мной на столик бутылку молока и улыбается — и радостной, и застенчивой, и какой-то недоговоренной улыбкой. Я рада, счастлива его видеть, но говорить мне трудно, прошу: «Рассказывай, Ленечка, как тебе живется?» А он не знает, о чем рассказывать, что-то проронит едва слышно, стесняясь больных женщин, и уходит.

Уйдет, а я плачу, плачу — от любви к нему и от рвущей сердце жалости. И все чаще вспоминаю свое детство, отчима, разлад наш с мамой после его появления в семье. А что, если и у нас так же будет? Если Иван Кондратьевич не найдет пути к сердцу Лени, к его достаточно сложной натуре? А может, и искать не захочет, ведь я так мало знаю его. Ну, музыкальный, гостеприимный, вежливый. А сколько еще самых различных черт может таиться в человеке?..

И в какой-то из вечеров, когда мне уже стало лучше, прошу у кого-то лист бумаги и ручку и пишу Ивану Кондратьевичу. Прошу прощения за свою несерьезность, но, поймите, мол, меня, выйти замуж за вас не могу решиться, боюсь за сына, боюсь, что вы не уживетесь и всем нам троим будет плохо.

И огромный камень свалился с моей души после отправки этого письма.

 

После болезни я долго чувствовала себя расслабленной, разбитой. Понимаю, что Марье Яковлевне я в тягость, что надо от нее уйти. Но куда? Не могу понять: почему в Алма-Ате так трудно найти комнату? Ведь война кончилась, основная волна эвакуированных схлынула. А жилья нет и нет. Даже временный уголочек для меня одной не находится.