1. КИРОВОГРАД

Мой родной Елизаветград прославился в эпоху "эпидемии переименований" тем, что был переименован не однажды, В 1924 году он стал Зиновьевском, через десять лет - Кировом, еще через пять - Кировоградом. В 1941 году, когда к нам пришли немцы, украинские националисты писали в местной газете, что город надо назвать Тобиловичи, - в честь украинского писателя, нашего земляка. Но немцы к тому времени самостийников стали сажать, и Кировоград остался Кировоградом - немцам понравилось это звучное слово,

Старый Елизаветград, уездный город Херсонской губернии, был уютным, тихим городом, центр его украшал бульвар. В 1935 году бульвар вырубили, залили асфальтом и превратили в площадь, посреди которой поставили памятник Кирову. На пьедестал ему свезли гранитные плиты из Петропавловской церкви, которую как раз в то время разрушили, Кстати сказать, на нашем Петропавловском кладбище был похоронен известный ученый-славист Виктор Иванович Григорович, профессор Казанского и Новороссийского университетов. На могиле его стоял мраморный бюст, воздвигнутый, согласно Брокгаузу, по общественной подписке в 1892 году. Когда клад

бище ликвидировали, бюст Григоровича опрокинули и разбили. Скрученный проволокой, он долго стоял во дворе Краеведческого музея, пока уже в нынешнее время, в 60-е годы, не решено было, по инициативе работников музея, перенести прах ученого на Ровенское кладбище, а бюст отреставрировать и поставить на новой могиле. Указать место старой могилы взялся один старожил — будем надеяться, что он не ошибся.

Нынешняя Кировоградская область в середине 18-го века еще не была Украиной. Она входила в обширный незаселенный Новороссийский край, недавно присоединенный к России. В 1754 году на реке Ингул была основана крепость Святой Елизаветы, форпост против турок и татар, — так было положено начало городу Елизаветграду. Правительство звало на новые земли православных колонистов из Австрийской империи и беглых великорусских раскольников из Польши, последних соблазняли полным прощением и разными льготами^[1]. Раскольники селились слободами, в одной из них — Злынке — обосновались и мои прадеды, Я никогда не был в этом селе, но по слухам знаю, что наш род до сих пор там не пресекся, по крайней мере во время войны один мой товарищ, проходя со своей частью через Злынку, ночевал в избе Негретовых.

Отец мой, Иван Спиридонович, был лесничим. Я не помню отца, — когда он погиб, мне было два

года, — но по рассказам матери составил себе представление о нем. Раскольники всегда были самыми книжными людьми в русском народе, и мой отец смолоду тянулся к знаниям. После него осталось несколько выпусков "Гимназии на дому", по-видимому, отец мечтал о поступлении в университет. Не знаю, закончил ли он учительскую семинарию или школу, но некоторое время он был народным учителем, потом решил поступить в двухгодичную Жеребковскую лесную школу, но тут ему пришло время идти на военную службу. Он писал Сухомлинову, просил об отсрочке, и ему ее дали, но первый год был уже потерян, После первого курса отца забрали, но не в солдаты, а в матросы. Он служил в Черноморском флоте, в 1917 году был членом корабельного комитета, хотя никакого интереса к революции не проявил. Его корабль в 1918 году не ушел в Новороссийск, и отец не попал в "Железный поток". Через восемь лет он вернулся на второй курс лесной школы, и на выпускном экзамене директор представлял его молодым слушателям как образец упорства и настойчивости. В конце Гражданской войны по лесам бродило много шаек отвыкших от работы людей, бывших солдат разных армий и просто банд. Однажды одна такая налетевшая банда поставила отца к стенке. Он уже попрощался с жизнью, когда один из бандитов опознал в нем своего сослуживца по флоту, — они плавали вместе на одном корабле,

У отца был неуживчивый характер, мать прожила с ним три года, и за это время он три раза

менял место работы. Моя мать была его второй женой, кроме того, у него еще была куча внебрачных детей, и все девочки, я был его единственным сыном. У отца бывали приступы жестокой депрессии, в одну такую ночь он просил у матери прощения за многочисленные измены. Мать не простила. Отец ушел в кабинет и там застрелился из охотничьего ружья.

Отец моей матери, Михаил Александрович Дроботковский, был родом из малороссийских дворян, он разорился задолго до революции. Он женился законным браком на своей горничной, крестьянке из-под Знаменки, моя мать была их старшей дочерью. Ее младший брат Павел в поисках счастья уехал в Москву, пытался сделать там карьеру, но когда какой-то земляк донес о его дворянском происхождении, его с треском выгнали из комсомола и на год лишили московского паспорта. Он работал в пожарной охране на большом заводе, во время войны имел броню, но в 42-м записался добровольцем, "После войны жить будет тот, кто воевал", — сказал он, уходя на фронт. Через несколько месяцев он пропал без вести.

Моя мать умерла в 1976 году в возрасте 72 лет. Она была несчастной женщиной, трагически безвольной, инертной, робеющей перед всякой переменой в жизни. Рано овдовев, она не сумела устроить свою жизнь. К счастью для нее, в 1940 году на ней женился овдовевший к тому времени Елеазар Авксентьевич Вишневский. Мой отчим знал мою мать еще девушкой, знал он и моего от-

ца. Он был добр ко мне, не у каждого родной отец бывает таким хорошим. Елеазар Авксентьевич был малообразованным человеком, он начал служить на железной дороге телеграфистом и поднялся до дежурного по станции. В 1938 году он десять месяцев просидел в тюрьме, но так как к моменту падения Ежова он еще не успел во всем сознаться, его выпустили, Я был тогда желторотым комсомольцем, и меня раздражали рассказы отчима о его тюремном сидении и о коллективизации, которую он наблюдал со стороны: будучи железнодорожником, он отправлял эшелоны с раскулаченными на восток.

Впрочем, все эти рассказы были обыкновенными обывательскими разговорами, без каких-либо идеологических обобщений. Поэтому я рос так, как и все мои сверстники: реальная жизнь сама по себе, а идейное воспитание — само по себе. С одной стороны, я помню голод 1933 года, мне было тогда уже десять лет. Мать отнесла в торгсин все золотые вещи, какие у нее были: обручальное кольцо, нательный крестик, брошку. Дядя Павел присылал нам из Москвы продуктовые посылки. Я видел опухших от голода людей, слышал панические слухи о людоедстве, нам, детям, строго-настрого наказывали не идти на зов незнакомых людей. А с другой стороны — революционная романтика: "Красные дьяволята", "Чапаев", "Взвейтесь кострами синие ночи..." Дети легко становятся красными", — с удивлением говорили старшие. Как и во всяком вероисповедании, мы впитывали не идеи, которых мы еще

не могли понимать, а чувства. Приметы века демократии: я гордился не тем дедом, который был дворянином, а тем, который "землю пахал". В раннем детстве бабушка пыталась воспитывать меня в духе православной веры, однако новая вера как-то незаметно, без борьбы вытеснила старую. Хорошо помню, как еще в дошкольном возрасте меня поразило открытие, что Ленин был дворянином. Это открытие стояло в одном ряду с другими открытиями, сделанными почти одновременно, например, что Иисус Христос был евреем, Новое рождается в недрах старого.

Я был в восьмом классе, когда в "Правде" стал печататься "Краткий курс истории ВКП/б/", Я внимательно прочитывал каждую новую главу и считал себя марксистом. Мы не были кровожадными, но когда присоединили Западную Украину и Прибалтийские республики, мы радовались успехам нашей политики. Помню, как в то время один из моих школьных товарищей сказал: "Ну, теперь НКВД там почистит..." И никто из нас ему ничего не возразил. В нашем сталинюгенде нас оболванивали так же успешно, как наших сверстников в Германии оболванивали в их гитлерюгенде.

В июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, я окончил десятый класс. Когда началась война, я вместе с одним товарищем подал заявление в военкомат с просьбой послать нас на фронт. У моего товарища был репрессирован отец, и его не взяли, меня призвали в конце июля и отправили в Днепропетровск. Сначала мы

там рыли окопы, потом нас вдруг ночью подняли по тревоге, обмундировали, выдали винтовки и объяснили, что наш "Комсомольский батальон", находящийся в личном распоряжении маршала Буденного, отправляется на фронт. Все мои товарищи по батальону были такими же юнцами, вчерашними школьниками, как и я, только командиры наши были кадровыми военными. Мы погрузились в машины и поехали на запад. На берегу Ингульца, напротив деревни Чечелевки, мы заняли оборону. Вечером 11 августа в деревне появились немецкие мотоциклисты. Я все удивлялся, где же наши отступающие части, позже я узнал, что под Уманью было большое окружение, и до Днепра немцы уже не встречали серьезного сопротивления. Нашим "Комсомольским батальоном" командование, очевидно, хотело заткнуть дыру во фронте.

Весь день 12 августа немцы обстреливали нас из минометов, к ночи все стихло, и я спал как убитый. Когда мы на следующий день, рано утром, проснулись, мы обнаружили, что наших командиров нет, — ночью они все, от отделенного до комбата, бежали. Колонна немецких танков перешла реку выше деревни и ушла на восток, в селе не осталось ни одного немца. Нас никто не взял в плен, никто даже не разоружил. Батальон стал разбегаться. Нас осталось человек пятьдесят, и мы с оружием в руках потащились на восток. После полудня мы пришли в деревню Ивановку и заночевали в колхозном амбаре. На следующее утро мы переоделись — колхозные парни с удо-

вольствием сменили свои обноски на нашу армейскую одежду — и разошлись по домам. Винтовки мы бросили еще накануне вечером, — я из своей так ни разу и не выстрелил.

В Кировоград я шел с попутчиками, никто нас по дороге не останавливал, немцы не обращали на нас внимания. В деревнях нас охотно кормили, мазепинских настроений я не замечал нигде, наоборот, все дружно ругали правительство за бесславно проигранную войну, а в том, что война проиграна, не сомневался никто, в том числе и я сам. Старики вспоминали прошлую войну, говорили, что тогда немцы пришли к нам только на четвертый год войны, а теперь, после всех наших пятилеток, — на второй месяц. Только иногда прорывались антисемитские чувства: "Кончилась жидовская власть!"

16 августа я пришел домой, весь мой военный поход продолжался девятнадцать дней. В Кировограде я узнал, что наши оставили город 4 августа, а немцы пришли 5-го, в течение суток в городе было безвластие. Русский народ всегда кто-нибудь угнетал, сначала это были царь, помещики и капиталисты, потом — большевики. Поэтому интересно наблюдать, что делает наш народ, когда его никто не угнетает. В ноябре-декабре 1917 года, когда буржуазное правительство пало, а советское еще не упрочилось, народ разбивал винные склады и магазины и упивался до смерти. В 1941 году там, где советская власть уходила, а немецкая еще не приходила, народ грабил. Частные дома, правда, не трогали, зато все государст-

венное, то есть ничье, растаскивали — кто что мог. В Кировограде с маслозавода ведрами таскали подсолнечное масло, в театре сорвали бархатный занавес, на пуговичной фабрике срезали кожаные ремни с трансмиссий. Как только пришли немцы, везде были вывешены плакаты: "Wer plun-dert wird erschossen" — и ниже то же самое по украински: "Хто грабуе, буде розстр ляний". Грабежи прекратились, я узнал, что одна баба утащила из библиотеки энциклопедический словарь Брокгауза и топит им печку. Один мой школьный товарищ поступил в полицию. Форму они тогда еще не носили, только нарукавную "желто-блакитную" повязку. Был он в полиции всего несколько дней, и это как-то осталось для него без неприятных последствий, когда наши вернулись. (Недавно он умер), Так вот тогда, в первые дни оккупации, этот мой товарищ помог мне спасти Брокгауза. Несколько томов баба успела уже сжечь, но остальные я у нее забрал, недостающие тома выменял у другого товарища за самоцветы и, таким образом, собрал всю энциклопедию,

Комсомольский билет я принес домой, и его сожгла мать, даже не знаю когда, я никогда о нем больше не вспоминал. Оккупационный режим не сразу себя обнаружил, осень и зиму 1941 года я спокойно сидел над латынью. Одолев учебник Крихацкого, я перешел к первой книге Цезаря о Галльской войне, на этом мое изучение латыни прекратилось. В апреле 1942 года я уже не мог больше уклоняться от Арбайтсамта и стал искать

работу. Тут я убедился, как много я теряю от незнания немецкого языка, В младших классах я очень хотел иузчать немецкий, и если бы мать сохранила хотя бы начальные выпуски "Гимназии на дому", я бы попытался заняться им самостоятельно. Но у меня не было ни учебника, ни словаря, а на свою крохотную зарплату больничного статистика-регистратора мать не могла нанять мне учительницу. В гимназии мать учила немецкий и французский и могла бы помочь мне хоть на первых порах, но она была слишком ленива для этого. Когда же нам стали преподавать немецкий в школе, то на первом же уроке я услышал:

Wir bauen Motoren,

Wir bauen Traktoren,

Wir bauen Maschinen,

Wir bauen Turbinen...

и у меня сразу возникло стойкое отвращение к немецкому, вскоре я его просто возненавидел. В восьмом классе я стал самоучкой изучать английский, в девятом поступил на заочные курсы Московского "Ин-яза" и в десятом, сдав всю программу по английскому языку за среднюю школу, был освобожден от немецкого. Но во время оккупации без знания языка я был обречен на самую грязную работу,

Учительница немецкого языка из нашей школы работала переводчицей на аэродроме, она устроила меня в инструменталку военных мастерских, где ремонтировались боевые самолеты.

Но унаследованная мною от отца неуживчивость долго мне не дала там задержаться. Немец-инструментальщик прогнал меня в ангар, на уборку, я и там не поладил с мастерами. На исходе второго месяца моей работы на аэродроме меня ударил один немец, В тот же день вечером я взял бритву Елеазара Авксентьевича и ушел в городской сад. Когда стемнело, я вскрыл себе на левой руке вену. Ночью я несколько раз возобновлял порез, но кровь быстро останавливалась, я даже не потерял сознания. Утром я захотел жить и сам пришел домой,

Это была единственная моя попытка самоубийства, хотя соблазнительная мысль о нем возвращалась ко мне еще один раз, в феврале-марте 1945 года, в Братиславе. И только после того, как я попал в лагерь, демон самоубийства навсегда меня покинул. Когда человек каждый день живет под страхом потерять жизнь, он о самоубийстве думать не может,

После аэродрома я работал на мельнице вы-бойщиком, резал кости на пуговичной фабрике, где директором был наш школьный учитель черчения, пока в сентябре 43-го года Крюков не сообщил мне, что в типографии нужен корректор, Женщина, занимавшая эту должность, стала жаловаться на глаза, которые у нее тем больше болели, чем ближе подходил к нам фронт. Семь бед — один ответ, подумал я и пошел на ее место, После августа 41-го года работа корректора не намного отягощала мою вину перед советской властью, — так я думал про себя, В это время я

уже познакомился с Олегом Поляковым, но и связь с НТСНП не казалась мне столь компрометирующей, потому что была тайной, как моя военная история 41-го года. Все парни во время войны были пушечным мясом, а мы — с оккупированной территории — пушечным мясом второго сорта. Это я уже тогда понимал. А я к тому же еще в 41-м году бросил свою винтовку... Что мне будет? Штрафной батальон?

2 декабря мне исполнилось 20 лет, а через семь дней я выехал в Винницу. Так закончилась моя кировоградская жизнь.

Кировоград был освобожден от немцев в январе 1944, Из моих школьных товарищей на фронт попали только двое, вернулся домой один. Костя Сидляров погиб в Германии в последние дни войны. Он был ранен и отправлен в госпиталь, на этом следы его потерялись, матери сообщили, что ее сын пропал без вести. Она не хотела поверить, что Костя погиб. Когда я после освобождения первый раз приехал в Кировоград, я навестил ее. Она заглядывала мне в глаза и допытывалась, не сидел ли я вместе с Костей. До самой смерти она ждала сына. Полдома она продала, и еще держала квартирантов. Один из них, молодой парень, наслушавшись ее рассказов о Косте, подослал к ней свою девку, которая будто бы видела Костю в лагере. Она повторяла матери ее же рассказы о сыне: "Костя вспоминал эту дорожку, которую он выложил во дворе из кирпичей, чтобы во время дождя можно было пройти до ворот". Костя скоро освобождается, и ему нужны деньги. Мать сняла с книжки все, что у нее было, и отдала этой девке. Ни денег, ни этой девки, ни своего квартиранта она больше не видела. Обращение в милицию ни к чему не привело.