7. САША КАШИРИН

 

Я познакомился с Кашириным в этапе со Львовской пересылки в январе 1946 года. Мы попали в один вагон, и Саша почему-то не пристал к кучке русских, а выбрал место рядом с Крюковым и мной. Мы сразу обратили внимание на этого необычного парня. Ему было тогда, как и мне, двадцать два года, он был родом из Московской области, из одного маленького городка на берегу Оки. Отец его был рабочий, слесарь, и Саша после окончания семилетки пошел в ФЗУ учиться на токаря. Потом он работал на авиационном заводе в Подольске и одновременно поступил в аэроклуб. Занятия в аэроклубе были по вечерам, а работа на заводе была сменная, и Саше пришлось проявить характер, чтобы завоевать право учиться на летчика. Мастер и начальник цеха знали одно — давай план, и Саша на втором месяце, когда надо было идти в вечернюю смену, порезал на работе сам себе руку, будто стружкой, и долго был на больничном. Потом, узнав от товарища, мать которого была медсестрой, симптомы аппендицита, симулировал приступ болезни и добился того, что ему разрешили работать постоянно в утреннюю смену,

В октябре 1941 его призвали в армию. В аэроклубе он уже самостоятельно летал на У—2, но в

 

неразберихе 41-го года его взяли не в авиацию, а в пехоту. Правда, прежде чем послать на фронт, его где-то под Казанью чему-то все-таки научили, и только в феврале 42-го к западу от Москвы он принял "боевое крещение", во время которого был ранен осколком мины в руку. После госпиталя его направили в артиллерийское училище, но в тылу плохо кормили, и Саша досрочно вызвался на фронт. Чем крупнее калибр орудия, тем больше желающих было его обслуживать, но Саша не торговался. Его послали рядовым расчета противотанковой пушки на Дон, к северо-западу от Сталинграда.

19 ноября, на рассвете, какой-то крупный политработник объявил им о наступлении, "Ура не кричать, немцев в плен не брать", - сказал он. Против них стояли итальянцы. После артподготовки наши войска легко прорвали фронт и лавиной покатились на юго-запад, в Донбасс. Немцы поспешно отступали, угоняя с собой военнопленных; тех, кто падал, пристреливали, их трупы оставались на дороге. Один труп окоченел в странной позе — в обнимку с придорожным столбом. Видно, он из последних сил дотащился до этого столба и, чтобы не упасть, вцепился в него, — так его и пристрелили.

Приказ не брать немцев в плен не всегда исполнялся, В одном селе Саша видел группу взятых в плен немцев. К ним подошел наш боец, совершенно пьяный, в руках у него была бутылка водки. Взгляд его остановился на одном очень толстом немце. (В таких случаях опасно чем-нибудь выделяться из толпы.) Он заставил немца выпить всю бутылку, и тот, чтобы не

 

раздражать победителя, повиновался. Когда водка была выпита до последнего глотка, угощавший, видимо, не зная, что делать дальше, заорал:

— Что, вкусная на русской земле водка? — и выстрелил немцу прямо в лицо,

В другом месте после короткой остановки наши бойцы уже погрузились в машину, когда из какого-то укрытия выскочил итальянец. Он был очень молод, может быть, такой, как Саша, в зубах его была зажата сигарета, руки подняты вверх. Не опуская рук, он подбежал к машине и, улыбаясь, жестами просил дать прикурить. Паясничеством он хотел расположить к себе этих русских парней, к которым он не чувствовал никакой вражды. Однако один из бойцов почувствовал себя оскорбленным развязностью итальянца. "Ах ты, гад!" — выругался он и вскинул автомат. Итальянец изменился в лице и, все так же не опуская рук, дернулся в сторону, пытаясь спрятаться за борт машины, но очередь из автомата достала его, и он свалился под колеса. Шофер дал газ, и машина два раза качнулась, переезжая через труп. Никто в машине не попытался предотвратить убийство, но никто его и не одобрил. Раздались даже осуждающие голоса: "Ну, зачем ты так? Кому надо, разобрались бы с ним..."

Саша со своей батареей дошел до Донбасса и там был ранен осколком снаряда в ногу. Лежал он в полевом госпитале. Кость не была задета, и он уже понемногу начинал ковылять по палате, волоча по полу больную ногу. Неожиданно нем-

 

цы перешли в контрнаступление, и всем, способным передвигаться, предложили покинуть госпиталь. Остался, кроме Саши, еще один неходячий, местный парень. При наступлении наши в освобожденных районах мобилизовывали мужчин и сразу же бросали их в бой, даже не обмундировывая. В госпитале раненые сохраняли свою одежду. Саша был в военной форме, а тот парень — в гражданском. Госпиталь помещался в избе, в передней Саша заметил люк в подполье и первым делом спустил туда ведро с водой. Саша, по его словам, и на войне, и в лагере, попадая в новую обстановку, всегда внимательно присматривался и обдумывал, что ему надо будет делать "в случае чего". Когда на улице раздалась немецкая речь, Саша бросился в подполье и закрыл за собой люк, натянув на него предварительно половик. Он звал прятаться и товарища, но тот отказался. Сидя в подполье, Саша услышал над собой тяжелые шаги кованых сапог и затем выстрел. Теперь в плен не брали немцы.

Ночью Саша вылез из своего убежища и, опираясь на палку, побрел полем на восток, отдыхая в стогах сена. От голода и усталости у него начались галлюцинации. Наконец, он не выдержал и ночью зашел в одно село. Первая же встреченная им женщина шарахнулась от него, как от привидения, и быстро закрыла дверь на все запоры. Тогда он постучал в избу на отшибе. В ней жили старик и старуха. Хозяйка перепугалась, сказала, что немцы расстреливали всех мужчин, она на коленях умоляла оставить ей ее старика. Все же они

 

Сашу не выгнали, накормили и положили спать под кровать. Под утро разбудили, пора, мол, уходить, но прежде заставили его переодеться в гражданское, Саша было заупрямился, он помнил, с каким презрением он сам смотрел в армии на тех, кто выходил из окружения, переодевшись в цивильное. Но делать было нечего: в военной форме далеко не уйдешь. Однако и в крестьянском полушубке он не был похож на местного, и его задержал украинский полицай. Так Саша Ка-ширин попал в плен,

Он сидел в лагере военнопленных в Донбассе, в городе К. Его водили на ремонт дома, где располагалась какая-то немецкая часть. Пленных предупредили, что за побег одного будут расстреляны все остальные, так что, мол, следите друг за другом. Работа была не тяжелая, и кормили хорошо. После окончания ремонта им предоставили на выбор — либо поступать на службу в эту воинскую часть, либо вернуться в лагерь. Возвращаться за проволоку никто не захотел, и, может быть, не один Саша решил про себя бежать при первой возможности к своим. Но легко было только пойти на службу к немцам. Часть, в которую они вступили, оказалась Абвером, при первой же разведке на Северном Донце они наткнулись на нашу засаду и должны были стрелять в своих, чтобы не быть убитыми ими. Переправившись снова на правый берег Донца, Саша понял, что возврата к своим нет.

В течение 1943—1944 годов Саша вместе с немцами отступал до Западной Украины, Польши и

 

Венгрии. Их часть была переформирована в танковую фронтовую разведку. На трофейных советских танках со звездами они производили разведку боем, а когда возвращались, то, чтобы не подстрелили свои, разворачивали башню так, чтобы пушка смотрела назад, на восток, а на тыльной стороне башни, теперь обращенной вперед, вывешивали нацистский флаг со свастикой. Если налетали немецкие бомбардировщики, они останавливались и по радио посылали условленные позывные. Самолеты пикировали на них, но бомбы не бросали: у немцев была хорошая взаимосвязь между родами войск.

Саша научился метко стрелять из движущегося танка, однажды во время ночного боя под Будапештом он с первого снаряда подавил огневую точку противника. Командование его ценило, ему присвоили звание унтер-офицера.

Часть их была смешанной, в каждой машине экипаж состоял из одного немца-командира и двух русских. (Потом следователь спрашивал Сашу, как это у немцев не было бдительности, ведь русские могли во время боя выстрелить им в спину и перебежать к своим). Все немцы, служившие в их части, говорили по-русски, а лейтенант, командир части, был даже наполовину русским: он был родом из Прибалтики, и мать его была русская. Лейтенант полюбил Сашу, он брал его с собой в отпуск в Берлин, и Саша жил в его семье, и жена и мать лейтенанта хорошо к нему относились. Саша был честным парнем, если уж

 

он кому-нибудь служил, то служил не за страх, а за совесть, и его за это уважали.

Однажды во время такой поездки в Берлин Саша встретился с русской девушкой, вывезенной с оккупированной территории на работу в Германию. В то время рабочим из России разрешали по воскресеньям выходить за пределы лагеря, но им запрещалось посещать общественные места и пользоваться городским транспортом. Было еще не поздно, но девушка заторопилась домой, так как ей надо было далеко идти пешком. Саша возмутился: он там, на фронте, воюет, а здесь, в тылу, его соотечественница не имеет права зайти в трамвай. Он пошел провожать девушку. На груди у нее была нашивка "OST", и немцы в трамвая заворчали, но Саша в своей внушительной черной форме танкиста, с "мертвой головой" в петлицах, молча взял ее под руку, и штатские прикусили язык.

Конец войны застал Сашу в госпитале в южной Германии. Американцы простых военнослужащих отпускали и выискивали только эсесов-цев. Немцы были убеждены, что такое положение долго не продлится. В палате говорили: "Через два-три года сами американцы вместе с нашим СС будут воевать против русских".

Выйдя из госпиталя, Саша впервые за всю войну почувствовал себя неуверенно. До сих пор о нем заботился кто-то другой, — и в нашей армии, и у немцев его кормили и одевали, он должен был только воевать, — теперь надо было думать о себе самому. К тому же страшно захотелось до-

 

мой, увидеть отца, мать... И Саша пошел в лагерь советских репатриантов.

Там верховодили советские офицеры, бывшие военнопленные. Они посадили под стражу одного власовского офицера, но прибывший советский представитель приказал немедленно его освободить: "Война закончилась, мы победили, Родина всех простила!" В советской зоне при первом же фильтре Сашу арестовали. Ранее арестованные товарищи назвали его, и теперь Саше надо было подробно рассказывать следователю, как он служил у немцев. Ходил в разведку? Ясно, что не один. С кем? И не отвертишься. И через годы, уже в лагере, будет вызывать тебя опер "уточнять некоторые факты", опознавать фотокарточки. А в бараке за твоей спиной будут шушукаться, что это, мол, Каширина снова опер вызывает, не стукач ли он? А один настойчивый опер и впрямь станет тебя вербовать:

— Немцам служил?

—Служил!

— А нам не хочешь?

— Не хочу!

— Почему?

— Одну ошибку сделал в жизни, другую делать не хочу.

Саша получил двадцать лет каторжных работ. На 6-й шахте мы с ним виделись редко. Он попал на проходку, в мокрый забой. Спецовок тогда не было, и на вахте в ожидании конвоя приходилось стоять в смерзшейся одежде, Саша увидел, что долго он так не наработает. Вспомнив борь-

 

бу за аэроклуб, он симулировал приступ аппендицита, и его положили в стационар. После операции хирург (тоже катээр) на обходе подмигнул ему: хитер, мол. При выписке его спросили о специальности и направили в мехцех. Так Саша до самого освобождения и проработал в мех-цехе и на подъемных машинах.

В октябре 1948 года мы оба попали в первое отделение Речлага, на шахту "Капитальная". Речлаг (Речной лагерь) был создан для особо опасных преступников (с точки зрения госбезопасности), и содержались в нем как каторжане, так и зэки 58-й статьи, последние вместо номеров носили на рукаве одну букву "Р". Режим в Речлаге был строже, чем в Воркутлаге, но бытовые условия после войны постепенно улучшались везде, На шахте стали выдавать спецодежду, и шахтеры, помывшись в душевой, уходили в жилую зону в чистом. В бараке каждый получил матрац, набитый стружками, такую же подушку, одеяло и даже простыню. Каждую неделю, в банный день, стали менять белье, вши повывелись. Многие установили связь с родными, стали получать посылки, наступило если и не сытое, то уже и не голодное время. И тут пришла новая беда.

Мы были молоды, и когда мы перестали быть дистрофиками, наша молодая плоть напомнила нам о себе. Что делать тысячам молодых здоровых мужчин, годами обреченных на воздержание? И все же мы были нормальными людьми, не блатными. За десять лет заключения я помню только один случай полового извращения в нашей среде.

 

Был на Капитальной (не на шахте, а в ОЛПе) завбаней, некто Б. Я его немного знал еще по 6-й шахте, там он был фельдшером санчасти. Это была сильная личность, из тех, кто сами себя поставили "по ту сторону добра и зла". Он жил не в бараке, а при бане, держал при себе дневального, молоденького паренька. Вдруг по лагерю пронесся слух, что этот парень помешался и его забрали в изолятор при стационаре. И тогда обнаружилось, что Б, употреблял этого парня вместо женщины. Б. посадили в БУР (барак усиленного режима) , и мы его больше не видели.

Это был исключительный случай, чуждый нашим нравам: каждый из нас переживал свою беду в одиночку.

Бывало еще на воле весь вечер проведешь с девушкой и ни разу не коснешься ее руки, а возвращаешься домой весь полон ею, и уже в постели думаешь о ней, вспоминаешь ее улыбку, голос, каждое сказанное ею слово, и засыпаешь счастливым сном, и утром просыпаешься неоскверненным. Совсем по-другому проходит твоя молодость, когда ты годами лишен женского общества, - тут говорит в тебе только чувственность, а для более глубокого чувства остаются одни воспоминания.

— Павел, — говорил мне Саша, — если мы освободимся до 29 лет, молодость наша еще не пропадет?

Он рассказывал мне о своей первой и единственной до ареста любви. Это было в К., когда он уже служил у немцев. Люся жила с матерью, и

 

Саша пользовался каждым свободным вечером, чтобы побывать у них. Однажды матери не было дома. Уже темнело, но света еще не зажигали.

— Мы сидели на диване и... (он запнулся) целовались.

Еще и еще, ненасытно. Потом вдруг Люся вырывалась из его объятий и со стоном откидывалась на спинку дивана. В комнате было уже темно, и Саша хватался за голову, надеясь, что Люся этого не увидит. И снова они бросались друг к другу и целовались, целовались...

— И ты так ни на что большее и не решился?

—Нет.

— Она никогда тебе этого не простит,

Когда немцы отступали из Донбасса, Люся и ее мать уговаривали Сашу остаться, обещали спрятать его. Но Саша отказался: "Мне возврата нет".

Мы растравили друг другу душу воспоминаниями, и Саша решил разыскать Люсю. У них же в мехцехе нашелся парень из К,, у него была там сестра. Он написал ей о Саше и объяснил, как найти дом, где жила Люся. Сестра с участием отнеслась к просьбе товарища ее брата. Через некоторое время она сообщила, что Люся после войны вышла замуж за военного и уехала в Среднюю Азию. Она ей написала, передала привет от Саши. Из Воркуты.

Я расспрашивал Сашу, как он познал свою первую женщину. Это случилось позже, уже в Польше, в солдатском борделе, куда его привели более опытные товарищи. Была там одна рус-

 

ская, из Одессы, редкой красоты девушка. Она знала себе цену и брала вчетверо больше против других. Какой-то "хиви",^[1] у которого не было столько денег, пристал к ней со злобной руганью. Саша вступился за девушку: если, мол, тебе здесь не нравится, то можешь уйти, насильно сюда никого не тянут. "Хиви" предпочли не ввязываться в драку с танкистами и ретировались, а девушка благодарно позвала Сашу к себе, хотя и у него не было достаточно денег. И каждый раз, когда он приходил в бордель, она радостно к нему подбегала: "Мой любимчик пришел!" И в тот день никаких других "женихов" она уже не принимала.

— Зачем ты сюда пошла? — спросил ее однажды Саша. — Ведь ты стала проституткой. Ей это не понравилось.

— А ты зачем пошел служить немцам?

— Ну, у меня так обстоятельства сложились.

— Ну, и у меня обстоятельства так сложились, В августе 1952 на 4-й шахте открылось 15-е отделение Речлага, и меня взяли туда на этап, Мы простились с Сашей, но перед самой отправкой - нас уже собрали в бане — он принес мне пару шерстяных носков, из посылки, — все, что он мог подарить мне перед расставанием.

Мы увиделись снова четыре года спустя, в 1956, Саша освободился по амнистии и жил в городе у жены. Он познакомился с Дусей еще в заключении, когда работал с ней на людском подь-

 

еме в шахте. Дуся была вольнонаемной. Она была родом из Архангельской области, работала трактористкой в леспромхозе, потом приехала на Воркуту. У нее был мальчик, ходил уже в школу. Когда я спросил Сашу, где его отец, Саша мне коротко ответил, что он оказался нечестным человеком. Такая обычная история. Раньше, когда венчались в церкви, брак был таинством, и добрачные отношения были грехом, который можно было только прикрыть венцом. Регистрация же брака в ЗАГСе - это формальный акт, и безразлично, когда он совершается — до или после начала совместной жизни. Так появляются матери-одиночки,

Саша меня долго избегал, пока я через общих знакомых не передал ему, что обижаюсь, Я не мог понять, что произошло, почему он не хочет меня видеть. Когда, наконец, он мне позвонил и мы встретились, он сказал, что ему было совестно объясняться со мной и он хотел, чтобы я сам раньше все узнал. Меня это удивило. Дуся была членом партии, но я уже тогда знал, что одни анкетные данные мало что говорят о человеке. То же и о партийности. Важно, как сам человек к ней относится, и тут могут быть самые разнообразные случаи.

Вот один из них. Через долгий промежуток времени я встретился с давним другом и спросил, правду ли говорят, что он вступил в партию.

— Да ты что? — засмеялся он. — Да я скорей пойду под окнами куски просить!

Другой товарищ, с которым я не виделся со

 

времени окончания школы, сказал мне:

— Да, я вступил в партию во время войны, но пусть это тебя не смущает. После XX съезда у меня взгляды полностью изменились.

Третий откровенно признался, что ему без партбилета никуда не было хода, а он любит свою работу и хочет на ней расти. Хуже всего, когда человек совершает компромисс с совестью и скрывает это. Есть у меня один друг, который не признается мне в своем грехопадении, хотя и знает, что я это знаю. Я его не осуждаю, но и относиться к нему по-прежнему не могу,

Дуся была малограмотной женщиной, ее родители были простые колхозники и по старости могли бы уже не работать, но корову нечем было кормить, и они ходили на сенокос косить, как издольщики, две копны колхозу, третью — себе. Председателя колхоза тоже можно понять: что ему делать, если молодые, как Дуся, разбежались кто куда?

Дуся была не просто партийной, она была сталинисткой. Я таких видел и среди образованных. У нас в химлаборатории на Руднике была, например, одна молодая женщина, инженер. После XX съезда он сказала: "Зачем нам это говорят? В кого же мы теперь будем верить?" Года через два, правда, ее кристальная чистота замутилась. Дусю и XX съезд не смутил, зато цельность ее мировоззрения нарушил брак с Кашириным. Они поженились в 1956, и Дуся предварительно посоветовалась в парткоме, можно ли ей выходить за бывшего лагерника. Тогда, в год ХХ-го съезда, это

 

никого не испугало, но через два или три года ей стали грозить исключением из партии. У Дуси была тяжелая жизнь, и только с Кашириным она почувствовала себя счастливой. Родила она ему девочку, мальчика ее он усыновил, и мальчишка горд был, что и у него есть папа. Так что, когда ее поставили перед выбором — партия или муж, — она не колебалась:

— Ну, и пусть исключают. Сто рублей дома останется.

Именно столько она платила на старые деньги членских взносов. Но ее не исключили. Подошла какая-то очередная компания, партийные чиновники отвлеклись, а там и забыли о ней.

Однажды Саша сказал мне, что Дуся просит меня ничего не говорить в присутствии их мальчика о лагере. Я понял, что и Саше неприятно вспоминать прошлое. Когда-то, еще в заключении, он мне сказал, что только у немцев он увидел свет, а то время, когда он служил в Красной армии, представляется ему одной долгой темной ночью. И в то же самое время он по-иному взглянул на свою жизнь, и у него появилось чувство вины — трудно сказать, перед кем: родиной, народом, самим собой? Когда в 1955 разрешили свидания с родными, к нему приехал отец. Он не видел сына четырнадцать лет и не знал, за что он сидит. При первой же встрече Саша рассказал, за что его посадили. "Теперь можешь от меня отречься", — заключил он. Отец заплакал.

Познакомившись с Дусей, Саша был с ней так же прям и откровенен, как и с отцом. До

 

встречи с Сашей мир Дуси был устроен просто: мы всегда правы, а наши враги коварны и всегда злоумышляют против нас. Врагов у нас много и они находятся не только за рубежом. Если ей указывали на отрицательные явления нашей действительности, особенно на хорошо известную ей колхозную жизнь, она соглашалась, что недостатков у нас много, но она объясняла их тем, что мы сами плохие, плохо исполняем хорошие решения партии и правительства. Когда же ей говорили, что на XX съезде обнаружилось, что и решения партии и правительства не всегда были правильными, она выходила из затруднения просто: "Я неграмотная и в этом не разбираюсь".

Загадочную русскую душу выдумали иностранцы, сами русские, народ трезвый (в переносном смысле) и чуждый мистике, ничего таинственного в своей душе не находят. ("Умом Россию не понять", — сказал оевропеившийся интеллигент-славянофил). Кирилл Петрович Троекуров обходился со своими крестьянами и дворовыми строго и своенравно, несмотря на то, что они были ему преданы, И последний его псарь, которого он в любой день мог списать на общие работы, даже в дерзости своей был подобострастным холопом, самодовольно описывающим прелести своей рабской жизни и восторгающимся своим добрым и хорошим господином^[1]. Что поделаешь, у него была семья, и местом своим он дорожил. Преданность и приспособленчество в нашей душе слиты воедино.

 

В Саше Каширине Дуся нашла человека честного, благородного, достойного — настоящего мужчину. Его прошлое она объяснить не могла, как не мог объяснить его и сам Саша. Они оба были людьми некнижными, и отвлеченные рассуждения им были непривычны. Двадцатый съезд дал Саше свободу, а он стал, как и Дуся, сталинистом, к новому курсу партии относился недоверчиво и не верил в его прочность. Мои попытки поставить перед ним некоторые вопросы широко (например, почему во время войны у нас было так много изменников родины? Почему среди немцев их не было? Да и среди русских в первую войну не оказалось ни одного власовца) — он встречал с неудовольствием и явным нежеланием их обсуждать. При одном моем теоретическом споре с Дусей Саша долго отмалчивался и наконец сказал:

— Дуся права: кто силен, тот и прав.

Он сам чувствовал, что это звучит цинично, был недоволен собой и мной и стал все больше и больше от меня отдаляться и замыкаться.

В 1962 году они уехали из Воркуты. Однажды, незадолго до их отъезда, я шел по улице, где они жили, и увидел Сашу в сарайчике возле дома, он возился там со своим мотоциклом. Увидев меня, Саша отступил в глубину сарая, сделав вид, что меня не заметил. Уехал он не попрощавшись. Так закончилась наша семнадцатилетняя дружба.

Стороной я слыхал, что Каширины поселились на родине Саши. Его младший брат спился и умер, старики остались одни, и старшему сыну

 

разрешили прописаться с семьей в Московской области, возле родителей.

Я до сих пор жалею, что мы так расстались, и думаю, что большая доля вины в том лежит на мне. Не надо было дразнить Сашу и Дусю идеологическими спорами: их сталинизм был не такого рода, чтобы из-за него надо было ссориться. Они искали в нем просто опору в нашем зыбком существовании. После всех невзгод им хотелось спокойно растить детей, отгородившись от тех и других.

— Без меня разберутся, — сказал Саша, когда наши выстроили в Берлине стену.