10. ТАМАРА ПАВЛОВНА МИЛЮТИНА

Представляя Урсулу своим знакомым, Тамара Павловна говорит: "Я познакомилась с ее матерью в Александровском централе". В 1978 году, по моей просьбе, Тамара Павловна написала автобиографию, которую я здесь привожу с некоторыми сокращениями:

"Я родилась летом 1911 года и из-за этого моя мама, Клавдия Николаевна Бежаницкая, немного задержалась с окончанием Юрьевского университета (теперь Тартусский). Выпуск ее был необычным — впервые на медицинских факультетах страны женщины добились права сдавать государственные экзамены наравне с мужчинами. Раннее детство мое прошло в доме дедушки — священника Николая Бежаницкого. Во время Гражданской войны дедушка был взят в числе почетных граждан города в качестве заложника и расстрелян 14-го января 1919 года, когда красные покидали Юрьев. Он был похоронен в Соборе. В течение 20 лет - до 1940 года — совершалось в этот день в Соборе торжественное богослужение, и Крестный ход, в котором принимали участие и лютеранские пасторы, и представители еврейской общины, — шел к подвалу казначейства, где были совершены расстрелы.

Осенью 1922 года я держала вступительные — во второй класс (по-нынешнему пятый). Учиться мне было легко, поэтому я увлекалась всякими посторонними вещами. Летом обычно мы ездили в заграничные экскурсии; таким образом, в школьные годы я побывала в Латвии, Финляндии, Польше, Австрии, Чехословакии, Германии и Франции. В предпоследнем классе я стала членом Русского Студенческого Христианского Движения, ставившего своей целью сохранить русское "лицо" молодежи, оградить ее от принадлежности к политическим группировкам и приобщить ее к сокровищнице русской мысли и культуры. Центр этой организации был в Париже и объединял умнейших и интереснейших людей.

Осенью 1928 года, когда я перешла в последний класс, я была послана в Париж на общий съезд Движения. Там я познакомилась с моим будущим мужем Иваном Аркадьевичем Лаговским, человеком светлого и живого ума, необычайно душевно одаренным, всесторонне образованным. Он окончил Киевскую Духовную Академию и со второго курса филологического факультета Екатеринославского университета попал в эмиграцию. В Праге кончил Высший педагогический институт, читал лекции в Парижском Богословском институте по психологии и педагогике.

В 1929 году я окончила гимназию, и мы с мамой поехали с экскурсией в Чехословакию. В Праге была условлена встреча с Иваном Аркадьевичем. Осенью я поступила в Тартуский универ-

ситет на филологический факультет. 8-го августа 1930 года была моя свадьба, в тот же вечер Иван Аркадьевич и я уезжали в Париж, оттуда на месяц на Средиземное море, затем осенью на общий съезд Движения. Началась моя трехлетняя жизнь в Париже, очень насыщенная, богатая встречами, выставками, музеями, концертами, лекциями, детской работой, воскресными поездками нашей молодой компании по изумительным окрестностям Парижа. Весной 1931 года в заграничных церковных кругах произошло взволновавшее всех событие: русская православная церковь за рубежом перешла в Константинопольскую Патриархию, отказавшись от Московской. С русской церковью Советского Союза остались только один епископ, два священника и несколько мирян, в их числе — согласно своим убеждениям - и мой муж. Летом 1931 года, когда мы жили на Юге Франции, пришло письмо, в котором сообщалось, что Иван Аркадьевич больше не числится преподавателем Богословского института, по причине его принадлежности к Московской Патриархии. Это был удар. Наше Движение оказалось более широких взглядов и устроило И, А. редактором журнала "Вестник" и секретарем Движения. В мире был экономический кризис, было много безработных.

В декабре 1933 года мы уехали в Эстонию, куда был переведен и "Вестник" и печатание религиозно-философских книг. Мой муж был их издателем и корректировал их.

1939 год был неспокойным. Гитлер отзывал

прибалтийских немцев; все понимали, что Прибалтика отойдет к Советскому Союзу. Уезжало много наших друзей, по существу — цвет интеллигенции. Моего мужа уговаривали тоже уехать, но он категорически отказался, сказав, что в первый раз он попал в эмиграцию по молодости и глупости, но второй раз — уже сознательно — он никогда родину не покинет. Кроме того, он считал недостойным уклоняться от испытаний.

В 1940 году летом осуществилось присоединение Эстонии к Советскому Союзу, Войска перешли границу, на улицах показывали кино, устраивались танцы. Через месяц начались аресты. Приходили и за моим мужем, но мы были в деревне. Вернувшись в город, мой муж сам пошел в НКВД. Это было 5 августа 1940 года, накануне десятилетия нашей по-настоящему счастливой совместной жизни. На этом кончилась моя молодость, и началась жизнь, полная тревог и душевной боли. Обыск в нашей квартире длился несколько часов, затем меня повезли в деревню, на дачу, где также был обыск. За это время Ивана Аркадьевича увезли в Таллин, потом в Ленинград. Мы стали наугад посылать на адрес тюрьмы на Шпалерной деньги, я писала ему безответные письма. К нам явились с ордером на изъятие книг. На разостланные на полу одеяла летели из шкафов книги — все, изданное за границей, и все, изданное до революции (включая классиков). Весной 41-го года к нам приезжал человек, бывший с Ив. Арк, в одиночке и после освобожденный. От него я узнала о мужестве и

достоинстве, с которыми держал себя Ив. Арк., и о том, что деньги и письма он получал.

За неделю до войны, в ночь с 13 на 14 июня, была проведена огромная высылка. На железнодорожных путях стояли составы товарных вагонов. Мобилизованы были все машины - всю ночь брали семьи. Мужчин грузили в одни вагоны, женщин и детей в другие. Народ еще не был пригнут страхом — стоявшие несколько дней на запасных путях составы осаждались людьми, старавшимися передать в вагоны хлеб и провизию, все равно кому,

В ночь с 3-го на 4 июля пришли к нам. Нет слов для описания, что такое арест! После длительного обыска шел допрос, меня, к моему изумлению, обвинили в шпионаже. Вечером следователь увез меня на легковой машине из Тарту. По пути нас останавливали бойцы, шла перестрелка — это подавляли восстание эстонцев. Мой следователь все говорил, что везет арестованную. Позже я все поняла: следователи не имели приказа уезжать, а немцы шли форсированно, вот и приходилось придумывать всякие предлоги для бегства. Меня сдали в Таллинское НКВД, вечером перевели в тюрьму. И сразу же выдернули на допрос. Всю ночь до рассвета на меня кричал обезьяноподобный следователь, не называя меня иначе, как проституткой. Под утро он сказал, что теперь меня повезут на расстрел, так как я не признаю своей вины и не называю имен. Я не спала три ночи и трое суток не получала никакой еды, - мне было все равно. Меня увезли

в тюрьму, а 10 июля в набитом товарном вагоне мы тронулись в неизвестный путь. 28 дней мы получали утром горсть сухарей, горсть соленой хамсы и дважды в день воду для питья, зачерпнутую иногда тем же самым рыбным ведром. Вагон был набит, крыша днем раскалена солнцем, начались кровавые поносы. Наконец, на станции Ангара нас выгрузили. Мы прошли пешком, едва держась на ногах, 15 километров до Александровского централа, и я провела в нем 13 месяцев.

А в Тарту вошедшие через несколько дней немцы открыли сразу же тюрьму и обнаружили двор, залитый кровью, и колодец, набитый трупами. Следователи и тюремщики не имели права отпустить многочисленных арестованных, вывезти их не было уже возможности, и они их уничтожили, а сами бежали. Трупы были в таком страшном виде, что были только выставлены куски одежды и характерные вещи. Плачущие родные по ним узнавали своих погубленных и сообщали имена. Моя мама через больного, служившего в канцелярии тюрьмы, узнала, что меня в тюрьме не было, и была избавлена от этого ужаса.

Лютой зимой 41—42 годов шло переследствие.

Признания обвиняемых добивались просто — после трех суток стояния в холодном карцере приведенные в теплый кабинет следователя подписывали любую фантастику. Весной стали приходить приговоры таинственной "тройки" Особого совещания. Получивших сроки посылали в этап. Так увезли доктора Бетти Эльберфельд, с

которой мы очень душевно сошлись в наше бесконечное сиденье. Все рассказывали о себе, и судьбы всех были трагичны, но история Бетти была исключительной. Она жила в Берлине, была из прекрасной просвещеннейшей врачебной семьи. Блестяще кончила медицинский факультет, вышла замуж по большой взаимной любви за молодого хирурга Вальтера Эльберфельда, В 31-ом году у них родилась дочь Урсула. В 33-ем к власти пришел Гитлер, и от немца Вальтера Эльберфельда потребовали, чтобы он разошелся с женой-еврейкой. Они уехали в Советский Союз и оказались в Крымской деревне, врачами маленькой больницы. В 36-ом году родилась вторая девочка, Рената, В 1938 году Вальтер Эльберфельд был арестован и, как потом стало известно, расстрелян. В начале войны была взята Бетти, дети остались совершенно одни, и это была незакрывающаяся рана в Беттином сердце, Бетти получила 5 лет по очень удобной статье ПэШа (подозрение в шпионаже).

Уже все политические были отправлены в этапы, уже я была помещена в камеру уголовников, к блатным женщинам. Там было умопомрачительно. Вдруг меня вызвали на переследствие. Следователь был латыш средних лет. Вызывал он меня только днем, обращался по-человечески, все изложил о Движении, о "Вестнике", об обвинении в шпионаже не упомянул. На мой вопрос, почему об этом ничего нет, посмотрел на меня как на дуру. Вскоре я была послана в этап и попала на сороковую колонну Тайшетских лагерей.

На следующее утро после этапа и предшествующих 14 месяцев абсолютной неподвижности (в Александровском централе камеры были так набиты, что нельзя было ходить) нас бросили на уборку картошки. У меня страшно отекли и стали очень болезненны суставы рук и ног, и съехали один на другой поясничные позвонки, оставив мне на всю последующую жизнь память о Тайшете. В декабре пришло решение Особого совещания, я получила пять лет по статье 58, пункты 10 и 11, и буквами — КРО (контрреволюционная организация). Осужденная, я была этапирована с блатарями в систему Мариинских лагерей в Кемеровской области. Попав на Мариинскую пересылку, я, чтобы избавиться от блатного барака, от нравов и диалекта которого меня тошнило и гудело в голове, — пошла в крошечную больничку и там увидела в тяжелейшем состоянии дорогую мне Бетти. Тут все для меня чудесно изменилось — Бетти вызвала врача, рассказала обо мне, просила мне помочь. Меня оставили ночной санитаркой. Всю мою жизнь я прожила около мамы, которая была настоящим врачом, оказывается, больных любила и я. Впервые в жизни я делала то, что приносило мне душевное удовлетворение. Ночевала я за печкой в стационарике. Бетти поправлялась. Счастье мое продолжалось недолго — однажды на рассвете меня вызвали на этап, дальний и пеший. Нас до вечера продержали стоймя в бане, зажатыми до обморока, так набили помещение. По благословенной русской бестолковости не явился конвой, и нас до следующего

утра развели по баракам. Бетти за это время подняла на мою защиту врача. Когда на рассвете за мной пришли, то врач, специально для этого ночевавшая в стационарике, объявила, что у меня кровавый понос, и для следования этапом я не гожусь. Я осталась в стационаре, днем лежала как больная, ночью ухаживала за беднягами больными.

Вскоре нас всех погрузили на подводы и привезли в инвалидный лагерь Баим, где мы с Бетти и прожили все три с половиной года, остававшиеся нам. Лежачих больных, в том числе и Бетти, повезли в стационары, а я попала в барак, где старостой была сестра знаменитого Крыленко, наркома юстиции в страшные годы 1937—1938. То, что он сам был в 1938 году расстрелян, — меня с ним не примиряло. Я сторонилась и его сестры, прекраснейшего человека, сразу же принявшей во мне участие. Я сторонилась и удивительно красивой, спокойной, умной Марии Леопольдовны Кривинской, о которой я узнала, что она друг дома писателя Короленко, подруга его старшей дочери Софьи Владимировны. Я сторонилась и друга Марии Леопольдовны — живой и быстрой, тоненькой, как статуэтка, Софьи Гитмановны Спасской, Я была инородным телом, все было в Советском Союзе для меня непонятно и чуждо, и очевидной была только неразумная жестокость Сталинского времени.

Эстонки, знавшие меня по Александровскому централу, приняли меня к себе в вязальную бригаду. Это было самое выгодное - в тепле, нормы

инвалидные, заказы индивидуальные — "начальничкам". Но я не могла выдержать такой работы — руки мои вязали, а голова ломилась от мыслей, от тревог за маму, за мужа, о котором я не знала, жив ли он. (После войны мы узнали, что он был расстрелян 3 июля 41-го года — в день моего ареста). Я ушла санитаркой в женский стационар, где лежала Бетти. Вскоре Бетти поправилась и стала врачом, а потом и заведующей стационаром.

Меня переманили в наш барак, Врачом этого больничного барака был Александр Львович Минцер, Он получил образование в Германии и переехал в Швейцарию, когда к власти пришел Гитлер. Почувствовал желание вернуться на родину в очень неудачное время — в 1933 году. Лукавые энкаведешники расхвалили его рекомендации, сказав, что он достоин консультировать самого Сталина. Его поселили в Крыму, а затем посадили, обвинив в покушении на Сталина. Сестрой барака была внешне резкая, но в душе добрейшая Софья Львовна Дейч. Кажется, ее вина была в том, что она принадлежала к партии меньшевиков. Она была совершенно одинока и начала свои странствия с 25-го года в Верхне-Уральском политизоляторе. Ради Марии Леопольдовны в наш барак приходило много интересных людей. Мне очень нравился умный, веселый, страстно любивший книгу Сергей Иванович Абрамов. Он окончил Плехановский институт, работал в торгпредстве в Англии и Германии. Когда за ним пришли, у его жены начались родовые схватки.

Ее увезли в больницу, она родила сына и официально отказалась от мужа. Я пыталась убедить С. И., что она сделала это ради детей (у них еще был старший мальчик), В нашей компании был еще Лев Осипович Гройсман, старый политкаторжанин, и 25-летний ленинградский юноша поэт, тяжелый туберкулезный больной Юрий Таль. Во время войны в системе Мариинских лагерей был штрафной лагерь Искитим — меловой карьер. Он многим подорвал здоровье. Душой нашей компании была Мария Леопольдовна Кривинская. Она еще в 1924 году за принадлежность к партии меньшевиков была выслана на три года в Краснококшайск. В 1937 году была снова арестована, ее срок кончился в 42-м, но во время войны никого не отпускали,

В лагере недоставало сестер, и наши врачи поставили на эту работу Дору Исааковну Тимофееву, биолога, доцента Иркутского университета, и меня. Когда немцы были выгнаны из Прибалтики, я написала в Тарту в тубдиспансер, спрашивая о судьбе мамы. Началась переписка, мама посылала нам посылки, книги, я перестала быть сиротой.

Победу встретили восторженно, конвой не препятствовал, все высыпали на площадь, священники служили молебен, все ждали скорого освобождения. В мае 1946 года, по ходатайству Софьи Владимировны Короленко, была освобождена Мария Леопольдовна. Она уехала в Полтаву. Летом кончился мой срок, мне разрешили ехать до-

мой. Я сразу же написала во все инстанции запросы о муже и получила страшный ответ.

Дома меня ждала целая семья: мама взяла к себе семью арестованной Евдокии Ивановны Николаенко, ассистентки академика Николая Ивановича Вавилова (посаженного в 40-м и погубленного в 43-м году). Евд. Ивановна жила с семьей в Пушкине, в начале войны они не успели эвакуироваться из-за болезни младшей девочки. Муж Евд. Ивановны, инженер Михаил Переверзев, был арестован немцами и умер в концлагере. Евд. Ивановну с двумя девочками и полуслепой сестрой немцы вывезли в Тарту. Там она познакомилась с мамой. Коллекцию семян пшеницы, собранную Н. И. Вавиловым, немцы хотели вывезти в Германию, персональную ответственность за ее сохранность они возложили на Евд. Ивановну. Но она тайно приготовила дубликаты образцов пшеницы и по частям перенесла их в дом мамы. Количество пакетов коллекции оставалось неизменным, немцы, несмотря на частые проверки, обмана не обнаружили. Эшелон с коллекцией перевезли в Латвию, в имение Саулити. Там Евд. Ивановна высеяла все семена в землю, а сама с детьми и сестрой ушла в лес. Три месяца семья странствовала по деревням, латыши давали ночлег и кормили. Наконец, пришли русские. Евд. Ивановна, собрав урожай, сдала по акту спасенную часть коллекции комиссии при Селекционной станции под Ригой, В 1945 году она была арестована и получила 20 лет каторжных работ. (После XX съезда она была реабилитирована и

умерла в 1959 году.) Мама, узнав об аресте Евд. Ивановны, взяла ее семью к себе. Коллекцию сортовых семян мама хранила в письменном столе в полном порядке. Мама написала во Всесоюзный институт растениеводства, рассказала о судьбе Евд. Ивановны, просила приехать за семенами. Писала несколько раз, никто не приехал. В марте 49-го года, когда мы были высланы, наше имущество конфисковали, и семена пропали. (О подвиге ленинградских ученых, спасших во время блокады уникальную коллекцию акад. Н. И, Вавилова, смотри статью А. Борина в "Литературной газете", 14.1.76. - П. Н.)^[1]

Душа у меня была совершенно исцарапанной, я посылала в лагерь посылки, письма; мама помогла освободившейся Бетти приехать в Тарту. Осенью 47-го умер в лагере Юра Таль. Попала в инвалидный дом освободившаяся и заболевшая Софья Львовна. (Была ли С. Л. Дейч дочерью Л. Г, Дейча, известного социалиста-демократа, соратника Г, В. Плеханова по группе "Освобождение труда", — я выяснить не смог, — П. Н,)

Я работала в тубдиспансере регистратором. В сентябре 48-го был съезд фтизиаторов в Москве, мама была делегатом. Я взяла отпуск на десять дней и поехала с ней. Вернувшись, мы нашли Бетти умирающей. Она умерла 18 октября, Урсула и Рената снова остались одни. Соня Спасская, которая не имела права жить в Ленинграде,

тайно сидела у постели тяжело больной сестры, Она пошла в МВД просить разрешения ухаживать за сестрой. Ей разрешили, но через несколько дней пришли за ней и взяли от постели больной, Соня была послана в ссылку, Клара Гитмановна умерла.

Тогда уже начали брать тех, кто отбыл свой срок и остался в живых. Один за другим исчезали люди. 14 марта 49-го года пришла моя очередь, Опять был бесконечный обыск. Во второй раз мне было еще тяжелее прощаться с мамой. И опять я ушла из дома в чем была. Мама носила мне передачи, вдруг они прекратились. От новой арестованной мы узнали, что 25 марта опять была большая высылка. Я предполагала, что выслали и маму, так оно и оказалось. Вместе с ней выслали и семью Евд. Ивановны.

Из Тарту меня перевезли в Таллин, в тюрьму на Батарейной, В первое время пытались создать новое дело, потом стали оформлять по старым делам. В конце лета меня отправили в этап — по пересылкам до Красноярской тюрьмы, оттуда на барже по Енисею и вверх по Ангаре до Гольтявина, а там пешком 45 километров вдоль Муры по тайге до плотбища Порозиха (восемь изб, затерявшихся в глухой тайге). Работа — только лесоповал. Сначала была мошка, потом начались лютые морозы. На моих ногах опять открылись авитаминозные болячки, съехавшие позвонки болели немилосердно. В январе 1950 года по таежным селам поехал ссыльный хирург, он присмотрелся ко мне, расспросил и дал мне направление

на срочную операцию аппендицита. Так я была спасена. В районный центр Богучаны я ехала на случайных колхозных подводах, затем по Ангаре. Вечером 18 января увидела забытый электрический свет. Поселилась в "Доме колхозника", набитом ссыльными. Меня взяли на придуманный и устроенный ссыльными кирпичный завод. Не лишенный остроумия начальник Богучанского управления МГБ говорил, что без высшего образования на этот завод не принимают. Кирпич формовал армянский поэт Алазан, имевший несчастье в 38-ом году быть председателем Союза писателей Армении и ездивший поэтому в Париж, на съезд. Он приехал в ссылку прямо из Колымских лагерей. Истопниками были инженеры-экономисты и профессор политэкономии. Ежедневно формовалось тысяча штук кирпича. Все это придумал инженер Иван Корнильевич Милютин, мой будущий муж. По утрам я разгружала вскрытые и еще не остывшие печи — мужчины не переносили жары.

Мама с девочками Переверзевыми и их тетей оказалась в степи, в Омской области. Девочки учились, тетя хозяйничала, мама работала врачом, всех содержала и еще присылала мне,

Мы регистрировались с Иваном Корнильевичем без документов, имея двух свидетелей: один немец из Германии, другая — француженка, родившаяся в Версале. Нам некуда было пригласить наших милых свидетелей и нечем было их угостить. Иван Корнильевич клал печь, штукатурил стены, рыл подполье. Зима 50—51 года была

очень трудна. 5-го октября стала Ангара, транспорт с керосином застрял на Стрелке, в трехстах километрах от Богучан. Я ждала ребенка — это была первая беременность в моей жизни. Я работала до 1 мая, 17 мая родился Коля. Новый 1952 год мы встречали в большой тревоге — Коля был смертельно болен, оба мы были в совершенном отчаянии. В 12 часов ночи температура упала, ребенок заснул - и я встретила Новый год плачущая и счастливая. Весь год мы работали, нянчили по очереди ребенка и строили, летом уже переехали в свой дом. Опять была зима, очень суровая. Нашу трудную, беспросветную ссыльную жизнь встряхнуло событие — умер Сталин. И опять мы наивно считали, что скоро всех освободят, Увы! Паспорта стали выдавать только летом 54-го года. Мама добилась разрешения переехать к нам — это было в конце сентября 53-го года. Ужаснулась моему виду. 3 октября родился Андрюша. Маму очень скоро полюбили в Богучанах. Половину своей зарплаты она посылала Сашеньке Переверзевой и ее тете, старшая, Зоя, к тому времени кончила институт, стала врачом.

Кончил свои 15 лет Сергей Иванович Абрамов, его послали в ссылку на Енисей, в Мотово. Мы переписывались, к новому году он замолчал. Я стала наводить справки, так меня это тревожило, и узнала страшную новость — 16 января 55-го года Сергей Иванович покончил с собой. Даже сейчас невыносимо об этом думать и писать.

Мы стали собираться куда-нибудь потеплее, хотя бы на юг Красноярского края. В Минусинск

мы приплыли по Ангаре и Енисею. На деньги за проданный Богучанский дом купили полдомика. Я не работала, возилась с детишками, хозяйством, Летом 56-го года мы отпустили Ивана Корнильевича в Москву повидать родных. Летом 57-го проектировали послать маму в отпуск в Эстонию, но потом решили ехать все. Ради мамы нам выделили комнату в Таллинской психиатрической больнице, куда маму сразу же пригласили на место рентгенолога. Иван Корнильевич поступил в управление железной дороги, я — сестрой в неврологическое отделение. Детей приняли в детский сад. Все были добры к нам.

Комната у нас была недостаточна для большой семьи, мы начали строить дом. Через пять лет, в 6 2-ом году, дом был принят. Построен он был на деньги мамы и ее энергией и оптимизмом и трудом и настойчивостью Ивана Корнильевича, Но Колыма подорвала его сердце, у него начались инфаркты. 3 октября 73-го года, в день 20-летия нашего Андрея, Иван Корнильевич умер.

Героическая мама работала до 72 лет. Ко мне начал приближаться пенсионный возраст, а у меня катастрофически не хватало стажа. Кроме того, хотя я в лагере прослушала великолепные курсы с фельдшерской программой, у меня не было настоящих прав, Я решила взять себя в руки и кончить заочно школу сестер. Мне позволили сдавать в любые сроки, на любом курсе, таким образом, трехгодичный курс я сдала за один год. Одновременно я подала на реабилитацию. Эстония мне отказала. Москва реабилитировала.

В августе 75-го года мама перенесла тяжелую операцию и стала лежачей больной. Я неотлучно при ней.^[1] С мая 77-го года перестала работать. За эти годы мои сыновья кончили ученье, женились, стали взрослыми людьми.

Тамара Милютина

Таллин, август 1978.

ПРИМЕЧАНИЕ: Рассказ о Евд. Ив. Переверзевой-Николаенко я исправил и дополнил, пользуясь предоставленным Т, П. Милютиной в мое распоряжение черновиком статьи (неопубликованной?) Н. А. Михеева, ленинградского адвоката, члена КПСС с 1919 года, - "О судьбе коллекции семян пшеницы ВИРа, захваченной в 1941 году фашистами, и о судьбе людей, ее спасших" (рукопись на пяти листах).

П.Н.