Письмо из ссылки^*

Здравствуй, моя хорошая, славная Иринка!

Как ты уже знаешь из нашего первого (за столько лет!) телефонного разговора, что фортуна (в обличье МВД и КГБ) забросила меня аж на самые задворки советской империи. Чекисты сполна отплатили мне за проигранный ими второй раунд, но они так и не поняли, как мне кажется, — с какой целью я «водил их за нос» почти три года. Теперь, когда мои записки и закодированный конспект части моей рукописи находятся в надежном месте в Ленинграде, я могу сказать об этом кому угодно, однако не буду этого делать. Мне надо было заставить их поверить, что я действительно готов написать помилование и что-то для них сделать. И они поверили, по-моему, в мое «слабоволие» и мое желание получить в зоне маленькие привилегии, которые выражаются там, как ты знаешь, в дополнительных передачах, посылках, чае и прочем. Их неусыпная бдительность в итоге была мною чуть притуплена, и мне удалось в конце концов передать «на волю» вместе с несколькими книгами тетрадку якобы с конспектом «умнейших изречений» наших доблестных партийных вождей.

Когда же чекисты спохватились (как же так — «писатель» не раскаялся и одновременно не написал за три года ни одной каверзной строчки, хотя меня видели часто что-то пишущим в свободное время) и бросились «трясти» мои вещи перед отправкой в ссылку, то было уже поздно, «поезд ушел». В больнице на 35-й зоне, где они держали меня в своего рода «отъездном карантине», у меня забирали для обыска даже нижнее белье и вспарыва-

ли швы — надо же какие ослы! А однажды разыграли целый спектакль с фальшивым отъездом: вызвали со всеми вещами в дежурку, но после очередного тщательного шмона перевели лишь в одиночную камеру. Все записи у меня в больнице забрали на проверку и, конечно же, «потеряли», но это были только копии, слава Богу! Они успокоились в какой-то степени лишь после того, как у меня ничего не осталось, однако я почему-то думаю, что они еще будут продолжать мне мстить. «Это сладкое слово свобода» оказалось для меня таким же соленым и холодным, как иводы Охотского моря, лижущие околицу нашего поселка. Впрочем, можно ли назвать ссылку — свободой? До самого последнего дня моего пребывания в зоне я не знал ни адреса, ни даже района моего нового «дома». Лишь когда меня выдернули на этап всего за десять дней до окончания моего срока, я узнал от старшего конвоира, куда меня везут. Вначале я с трудом поверил ему, настолько это была ошеломляющая для меня новость. Вот таким необычным образом сбывалась моя юношеская мечта побывать на Дальнем Востоке. Кто бы мог подумать тогда, много лет назад, что привезут меня сюда в наручниках длинным этапом через всю Россию и сдадут под опеку милиции одного из забытых Богом поселков на берегу Охотского моря. Когда я летел на последнем перегоне моего этапа от Николаевска-на-Амуре до Аяна в маленьком двухмоторном самолетике, то, глядя на свинцовые воды Охотского моря, думал, — до чего же непредсказуема судьба и какие удивительные сюрпризы она порою нам преподносит! Как просто жить, не пытаясь предвидеть будущее и ни о чем не сожалеть в прошедшем! Однако первое невозможно, а второе бессмысленно, значит, очень часто проживаем мы невозможно-бессмысленные часы, дни и годы. Остановись вот сейчас моторы у нашей «элки», и конец! Нет, самолетик не рухнул бы и не разбился, он наверняка спланировал бы на поверхность моря, только именно это и означало бы «ёк», потому что выдержать в такой воде человек может не более десяти минут. Сейчас температура воды здесь в море не более 3-4°С.

   Но моторы не остановились, и мы благополучно долетели до Аяна. Заходя на посадку, самолетик облетел живописную гору в оконечности небольшого полуострова, на перешейке которого и примостился этот пвселок. Мы приземлились на малюсеньком аэродроме в пойме реки Манук (я уже узнал все названия), километрах в десяти от поселка. Последние минуты мы летели почти над самой водой, потому что взлетно-посадочная полоса начинается в какой-то сотне метров от кромки воды.

' Когда мы облетали поселок, я смотрел вниз с легким возбуждением первооткрывателя — в такую глушь я еще никогда не забирался. С высоты полета впечатление было одновременно и впечатляющим и удручающим: несколько улиц с одноэтажными деревянными домами, издали выглядевшими такими серыми и убогими, и сказочной красоты горные ландшафты!

Пейзажи действительно заслуживают и кисти художника, и пера писателя. Дальневосточная северная природа с ее ультрамариновыми, серо-сизыми, бордовыми и  блекло-бурыми тонами совершенно изумляет своей не' обыкновенной экзотичностью. Такого колоритного полуострова с множеством скалистых бухточек и ущелий, думаю, не найти нигде в европейской части Союза, а вокруг и всюду— сопки, сопки, сопки.., то «полысевшие», с пятнами зарослей корявого стланика, то плотно укутанные девственной тайгой, то испещренные морщинами разломов и оврагов. Стоит только поднять взгляд, как открывается другая, не менее красочная картина силуэтов далеких гор, покрытых вечным снегом и ледниками. Куда ни посмотришь на сушу, нигде ни единого ровного места, разве что вот тот кусочек речной долины, где и соорудили этот деревенский аэродром. Вода же тут, в Охотском море, настолько прозрачная и пронзительно чистая, что из самолета можно было разглядеть каменистое дно, ничего подобного я не встречал ни на Балтике, ни на Черном море, ни на Каспии...

Мне очень хотелось бы передать тебе, Ириша, мои ощущения в первые часы и дни моего прибытия в Аян, но

боюсь, что это трудно будет сделать, настолько неоднозначны и противоречивы они оказались. Четыре года ожидания — это не сорок лет и даже не четырнадцать, и все же мое восприятие этого другого, псевдосвободного мира было достаточно острым. Впервые за четыре года нет заборов, нет конвоя и надзирателей, нет наручников, нет режима, но есть нечто иное, невидимое и отодвинутое на расстояние. Наручники с меня сняли в самолете, когда он поднялся с аэродрома в Николаевске-на-Амуре, последнего форпоста советской цивилизации. Теперь, по их понятию, бежать мне просто уже некуда, даже если бы такая бредовая идея и пришла бы мне в голову. Вокруг не сотни, а тысячи верст безлюдного и дикого пространства, покрытого непроходимой тайгой с одной стороны, с другой стороны такое же неприветливое и студеное море. И любая попытка бегства не «по сценарию» означала бы здесь верную гибель — слишком неравны силы человека и природы. Даже подозреваемых в умышленном убийстве, которые эпизодически тут случаются, содержат в КПЗ отделения милиции без особых мер предосторожности, их тут охраняет, можно сказать, тайга.

Единственная грунтовая дорога проложена от поселка к аэродрому, и от него по распадку вглубь тайги, она продолжается километров на сорок для подвоза строительной и топливной древесины. Путь, по которому можно уйти на «большую землю», здесь только один — вдоль телеграфной линии, где через каждые три-четыре десятка километров есть избушки для смотрителей с небольшим запасом продуктов и дров. По этой линии можно добраться до железной дороги и потом до какого-то первого городишки, и в принципе это не исключено. Только это — в принципе, потому что именно на этом пути и стали бы искать беглеца, будь то ссыльный или подследственный, и наверняка настигли бы его на вертолете на вторые-третьи сутки. Поэтому любой разговор о побеге тут никем серьезно не воспринимается.

Ты знаешь, Ириша, тема побега была пусть и глупой, но едва ли не самой занимательной в лагерном «трепе».

Предлагались и обсуждались самые невероятные варианты: и вертолетный десант, и воздушный шар, и таран забора тяжелым грузовиком, и подкоп... При всем при этом каждый ясно понимал, что это всего лишь наши фантазии и ничего более и что дальше разговоров дело никогда не пойдет, даже если бы какой-то из этих проектов и оказался бы вдруг практически осуществимым. От кого и куда бежать в этой стране? И некуда, и, главное, незачем! Тут у многих, вероятно, должен возникнуть вопрос: как же некуда? Такая огромная страна с почти что трехсотмиллионным населением и — некуда!? Искать человека в ней, все равно что искать иголку в стоге сена. Все это так, и тем не менее как раз в этой стране человеку проблематично «исчезнуть» бесследно по причинам, тебе известным: закрытых границ, режима прописки, искаженного понятия у основной массы советских людей таких категорий, как добро и справедливость, оборачивающегося доносительством. Однако, допустим, невозможное свершилось. Тогда сразу встает другой вопрос — вопрос уже философского и нравственного характера: зачем?

Помнится, я затронул эту тему два года назад в разговоре с зам. начальника по режиму 35-й зоны, когда речь шла о моей транспортировке из больницы в нашу 37-ю зону. Автозэк тогда стоял сломанный, как мне сообщили без всякого секрета, и лагерное начальство решило отправить меня в крытом фургоне (об этом я узнал лишь в последнюю минуту), не приспособленном для перевозки «особо опасных государственных преступников». Я высказал тогда капитану МВД свою позицию на этот счет, которая хорошо укладывается в цитату из философского сочинения А. Герцена, запомнившуюся мне еще с «допосадочных» времен: «...свободный человек не может бежать, потому что он зависит только от своих убеждений и больше ни от чего, он имеет право оставаться или идти, вопрос может быть не о бегстве, а о том, свободен ли человек или нет». Потом я добавил, что если бы даже мне позволили отправиться из зоны в зону на велосипеде или пешком безо всякого конвоя (что из области фантастики),

то я исправно и вовремя прибыл бы к другим лагерным воротам, разве что сделал бы остановку и заглянул в поселковый магазин поглазеть на их прилавки. Я не могу убежать никуда просто в силу своих убеждений и принципов. Капитан выслушал все это, но, во-первых, он, по-моему, не понял, а во-вторых, — не поверил. Перед тем как отправить меня таким «макаром» в зону, старшина конвоя, как мне помнится, предупредил: «при любой попытке бегства стреляю без предупреждения». Меня посадили в кузов автофургона, надели наручники, приставили двоих солдат с автоматами и овчаркой, и только тогда мы покатили. Так надежнее.

Вернусь, однако, на мой уже теперь Дальний Восток. На последнем этапе перелета от Николаевска до Аяна конвоя больше не было, меня сопровождал лишь один оперуполномоченный МВД в штатском. Он-то и снял с меня последние наручники и доставил на попутной машине в Аянское РОВД. Первыми на земле у двери самолета нас встречали пограничники. Тебе уже известно, Ириша, что Аян находится в пограничной зоне, из чего вытекают дополнительные сложности дия приезда сюда кому угодно, в том числе и тебе. Прапорщик погранвойск, как только услышал от моего сопровождающего слово «ссыльный», не имея еще в руках документов, за которыми оперуполномоченный полез в портфель, кисло улыбнулся и спросил:

«Обухов, наверное...». Такая я вот «важная персона», что о моем прибытии сообщают заранее, впрочем, ничего удивительного в этом: погранвойска —те же войска КГБ. Только на этом вся моя важность и заканчивалась, теперь я здесь, и чекистов далее нисколько не интересовало, где и как меня будет устраивать милиция. А так как прилетели мыв субботу, то и речи не могло быть о каком-то устройстве в общежитии, и меня опять «определили» в камеру местного КПЗ. На этот раз, однако, камера впервые стала для меня не местом заключения, а местом ночлега, потому что ее даже не закрыли.

Наконец-то и настал мой первый день свободы! После четырех лет зоны и последнего месяца, отсиженного в

камерах четырех пересылок, я отсчитывал медленно последние часы своего заключения, ворочаясь и пытаясь уснуть на нарах в душной камере КПЗ. Аянское РОВД расположилось в далеко не просторной избе на пригорке, где половину избы занимает дежурная часть с кабинетом начальника и КПЗ, а в другой находится паспортный стол и ГАИ. В КПЗ всего три камеры, и рассчитаны они явно не на средних людей, ибо нары там определенно короче среднего роста человека и в камере просто не повернуться. Не знаю, какой «архитектор» планировал эти куриные клетушки, только это уже какой-то азиатский «стиль», наверное проектировщики сами были из породы низкорослых чукчей или нанайцев. Мне не приходилось до этого бывать в деревенских КПЗ и, возможно, они все такие — с печкой и плитой, отапливаемой дровами, прокопченные дымом и махоркой, с одной тусклой лампочкой в коридорчике и сортиром на улице... И нельзя сказать — плохо здесь или хорошо, или, к примеру, — здесь лучше, чем в карцере зоны, или хуже, все везде относительно, и все имеет свои плюсы и минусы, и какой-либо общий знаменатель тут не так просто вывести, кроме одного: тюрьма есть тюрьма.

Наутро, так и не уснув толком на тех коротких нарах, я проглотил казенный завтрак из недожаренной трески и переваренных макарон, запил это дело кружкой заваренного «сногсшибательно» чая, чего я в любой другой камере мог только мечтательно желать, и выбрался поскорее из смрадного КПЗ наружу с жадным нетерпением увидеть и ощутить «свободу». Утро выдалось в тот день солнечное и морозное, конец сентября в этих краях совсем не похож на такую же пору в Ленинграде. Если солнце, появляющееся над поселком из-за горы, и пригревает слегка после полудня, то утром здесь более чем прохладно, а ночью и вовсе холодно. «Э-э-эх», —только и сказал я тогда, потянувшись на крыльце Аянского РОВД, и тут же поежился, солнце в тот момент еще даже и не показалось из-за горы. Потом я белкой взобрался выше по пригорку за избушкой милиции и оглядел едва

ли не весь поселок. Сориентироваться здесь не представляло труда, и никакой карты для этого не требуется, не требуется даже никого спрашивать, — где и что.

Первым делом я решил обойти весь поселок. Спустившись с «милицейского» пригорка, я пошел вверх по Октябрьской улице до самой окраины поселка и повернул лишь тогда, когда совсем уперся в заросли кустарника у подножия горы. Эта прогулка наверх заняла у меня не более получаса. Спустился вниз я по другой улице — Советской, идущей почти параллельно первой. Всюду, куда ни глянь по сторонам, сплошные деревянные домишки с дымящимися трубами печек, деревянными сортирами во дворах и раскрашенными бочками для воды вдоль дороги. Какие-то дома совсем старые, с покосившимися рамами окон и почерневшими крышами, какие-то совсем новые, с верандами и свежевыкрашенными стенами. И весь поселок — голый, нигде ни единого деревца, разве что маленький скверик между райкомом партии и детским садом, как исключение. Каменистые сухие улицы, вернее — дороги, с которых поднимается жуткая пыль, когда проедет редкая машина или мотоцикл. Посредине поселка к бухте тянется высохшее русло речушки, говорят, она когда-то была весьма полноводная и не пересыхала до глубокой осени, а теперь она течет только весной, когда на сопках тают снега. Картина, должен сказать, достаточно унылая.

«Достопримечательностей» тут не густо, и к ним можно отнести полдюжины двухэтажных каменных строений: райком и райисполком (с обязательной статуей Ленина перед зданием в скверике, который тянет руку куда-то к сопке), детский сад, школа, больница, два семейных общежития, комбинат бытового обслуживания и узел связи. Есть еще четыре каменных здания: клуб, почта, пекарня и баня, но они уже одноэтажные. Вот и все «достопримечательности» столицы Аяно-Майского района с ее полуторатысячным населением. В «столице» четыре магазина —два продовольственных, один промтоварный и один хозяйственный с книжной лавкой, все

они обосновались в не очень добротных деревянных постройках на центральной Октябрьской улице. Забыл упомянуть еще о местной (конечно же, каменной) ТЭС на берегу бухты и о двух базах золотоискателей, расположившихся также на берегу бухты, но чуть в стороне от поселка. В окрестностях поселка есть еще два поселения: рыбсовхоз с правой стороны (если идти к бухте) от поселка и совсем крошечная погранзастава, если обогнуть сопку по левой стороне. Пожалуй, и все.

Прогулявшись по двум главным улицам, а они тут все — главные, я вышел к бухте на противоположной окраине поселка и оказался там как раз во время наибольшего отлива, который в этих краях достаточно мощный, уровень воды опускается на добрых два метра. Когда вода уходит, то вдоль всего побережья бухты обнажается широкая полоса плотного донного песка, по которой можно ездить на машинах, велосипедах и, конечно же, ходить пешком, словно по набережной. Только не подумай, что во время отлива весь поселок вываливает на берег бухты и устраивает променад, как на Дворцовой или Петровской набережных в солнечные выходные дни, ничего подобного. Любителей гулять здесь, очевидно, не так уж много, и в тот раз я не встретил никого. И прекрасно, я был рад своему первому свиданию с природой в одиночестве. По берегу важно разгуливали лишь большие морские чайки размером с хорошую индюшку, рыбы им тут должно быть хватает. С моим приближением они либо срывались и усаживались невдалеке от водной поверхности, либо отходили в сторонку и с недоверием косились на меня. В воде я однажды увидел странное существо, чем-то напоминающее водолаза, и вначале я даже слегка испугался от неожиданности, но немного погодя сообразил, что это ведь всего-навсего нерпа, с ее круглыми человечьими глазами и усищами. Больше мне никто никаких сюрпризов не преподнес. Безмятежно спокойное море позволяло подойти к самой кромке воды и потрогать его леденящее нутро, не замочив ноги. Так я наслаждался в первый день своей малень-

кой свободой, никто не гнал меня с этой прогулки в камеру, никто не заставлял идти на работу или проверку, пока никто...

Потом я вскарабкался на близлежащую сопку высотой с двадцатиэтажный дом, и передо мной открылась совершенно восхитительная панорама, та самая, которой я любовался всего лишь несколько минут из окна самолета день назад и на которую я мог смотреть теперь часами не отрываясь. Вдали, подернутый дымкой, синел горный хребет с белоснежными вершинами, от него волнами убегали лесистые сопки и сливались с горами у горизонта. Внизу, словно уснувшая от неведомой усталости, раскинулась за скалистыми уступами бухта, вдоль которой я только что гулял. Прямо передо мной у подножия сопки прилепился крохотный крабоперерабатывающий цех рыбсовхоза. Рядом с ним торчали из воды сваи недостроенного пирса для мотоботов, а сами мотоботы возлежали на берегу, приготовившись к долгой зимней «спячке» перед следующей путиной. Сразу от берега бухты начиналась улица поселка, она разветвлялась чуть поодаль на две другие, одна из них тянулась дальше к противоположному концу перешейка, другая, со знакомым названием Октябрьская, поворачивала и скрывалась за соседней низенькой сопкой. Поселок распластался внизу затаившимся диким «существом» с непредсказуемыми повадками и загадочным норовом. Мне предстоит еще столкнуться с ним и познакомиться поближе. По другую сторону моей сопки покоилось Охотское море, наполненное тяжелыми свинцовыми водами, страшными, должно быть, в своем буйстве и умиротворенными сейчас. Где-то далеко, в глубине моря, отрывалась от солнца и стлалась до самого берега солнечная дорожка. Она искрилась и мерцала ангельским огнем, ни на секунду не замирая и не останавливая феерической пляски солнечных бликов. Можно было сидеть бесконечно и не отрываясь смотреть на эту завораживающую игру света и тени.

Мою душу переполняло тогда пьянящее чувство необузданной радости, пусть я не свободен уехать отсюда,

но я свободен забираться вот так в горы, я свободен смотреть на этот прекрасный мир столько, сколько я пожелаю, забыв на время обо всем том, что осталось внизу, и было тогда ощущение полета, хотелось подняться еще выше в горы, но не было»уже сил после недавней простуды. Только ради этих гор и стоило, наверное, приехать сюда в ссылку, хотя кто у меня спрашивал? Горы дают человеку удивительное, ни с чем не сравнимое чувство свободы, чувство силы и вдохновения. Поднимаясь в горы, мы преодолеваем препятствия, воздвигнутые природой, мы преодолеваем вместе с тем порою и самих себя, мы возвышаемся над всем приземленным и приближаемся к чему-то неведомо возвышенному, что и дает нам на вершине ощущение маленькой победы.

В тот день я устал зверски, налазавшись по горам без обеда, идти же тогда в милицию ради харчей не было никакого желания. Я предупредительно захватил с собой утром несколько кусочков хлеба и сахара и устроил себе на сопке закуску из «подножного корма», склоны сопок здесь буквально усыпаны брусникой, которой я и наелся вволю до оскомины. Устал я, конечно, и от непривычно большого количества усилий, мое сердце колотилось, как у кролика, выпущенного на волю из тесной клетки. К счастью, сердце мое не ожирело и справилось с такой нагрузкой, мне лишь пришлось тогда прилечь на сухом мху и отдохнуть с полчаса, глядя в бездонную голубизну неба и не думая ни о чем. В мерзопакостное КПЗ я вернулся уже под вечер, когда длинные тени от сопок легли на поселок и стало заметно прохладней. Напившись опять чаю и набив утробу вареной картошкой, я завалился спать. Уснул я во вторую ночь почти мгновенно, не ощущая даже тесноты камеры.

На следующее утро, в понедельник, в РОВД пришли все его работники и начальство, меня «оприходовали» и справили документ в виде двустворчатого картонного и махонького удостоверения личности. С этого момента я стал «полноправным» ссыльным, и теперь моя обязанность перед исполнительной властью заключалась в

ежемесячной отметке здесь, в отделении милиции, своим личным присутствием и росписью в журнале первого числа каждого месяца. Замполит одолжил мне червонец, хотя я его об этом и не просил, но без денежных знаков тут уже не обойтись, и в первую очередь они мне были нужны, чтобы позвонить тебе и родителям. После того как мне справили документ, меня без промедления потащили в контору рыбсовхоза устраивать на работу. В милиции почему-то решили, что раз я радиоинженер, то, значит, мое прямое предназначение работать электриком, а работа электрика там была такая: лазать по столбам и тянуть провода. Конечно, я их послал подальше (но не вслух) с подобным предложением, что им не очень понравилось. Но ничего, теперь заставить меня делать какую-то работу они не могут.

Мой новый начальник, который занимается ссыльными в отделении милиции, хотя и скорчил недовольную рожу после моего отказа, но отнесся к этому спокойно и только поинтересовался: «А где вы будете ночевать сегодня?». Дело в том, что рыбсовхоз предоставлял мне место в общежитии, если бы я согласился работать у них электриком, а с жильем в поселке туговато. «Не знаю, — говорю я ему, — может быть, в гостинице, может быть, найду у кого-нибудь угол, или, на худой конец, буду спать на лавочке под кустом, ведь я же имею на это право, или нет?». «Во-первых, в гостиницу вас никто не примет, она слишком маленькая и не для ссыльных, а для командировочных, — равнодушно и устало пояснил мне мой начальник, —комнату вы можете снимать у кого угодно, если найдете, а насчет "лавочки под кустом", то это мы вам позволить не можем, потому что, согласно правилам проживания для ссыльных, — вы должны иметь какой-то адрес, да и потом, здесь не Сочи, сами не захотите отморозить себе чего-нибудь...». «Хорошо, но попробовать я все-таки попробую найти себе какой-нибудь ночлег», — согласился я, торопясь приступить к этому делу. Начальник оказался прав, но наполовину —никто никакую комнату в поселке для политического ссыльного

сдавать, конечно, не собирался, в гостинице мне дали «от ворот поворот», однако на второй день я туда все-таки устроился, и вот почему.

Распрощавшись со своими новыми начальниками, я первым делом в тот день помчался на почту звонить тебе и родителям. Какие это были волнующие минуты услышать твой голос в телефонной трубке! Впервые за четыре долгих года! С почты, еще под впечатлением нашего телефонного разговора, я направил свои стопы в продовольственный магазин удовлетворить разбиравшее меня любопытство — чего у них там на прилавках, и купить себе что-нибудь поесть на оставшиеся рубли. На перилах крыльца у входа в магазин сидели, покуривая, два парня с блатными мордами, в ватниках. Увидев меня, один из них толкнул другого локтем, и оба уставились на мою зэковскую нашивку на ватнике, которую я умышленно не спорол. «Что, братан, откинулся с зоны никак? — спросил тот, кто постарше, и протянул мне лапу, когда я поднялся по ступенькам. — Леша». «Ага, — говорю, — с нее самой», — и, назвав свое имя, ответил на его приветствие. «Так ты, наверное, и есть тот политик, которого привезли в субботу?» — слегка удивляет он меня своей осведомленностью. «Угадали, а откуда вы узнали, если не секрет?». «Да, какой тут секрет, — он хохотнул, — поселок-то —переплюнуть можно. В одном конце пернешь, в другом — услышат. Тут человека, братан, не спрятать. О всяком новеньком на следующий день весь поселок знает — кто и откуда...».

Пробазарили мы о том да о сем с четверть часа, ответил я на все их любопытствующие вопросы — откуда я, где сидел, сколько и за что, и «под занавес» нашего короткого разговора прозвучало непременное: выпить хочешь? «Нет, — отвечаю, — не хочу. И так-то не очень пил, а теперь и вовсе отвык». Подивились они слегка на мое отношение к алкоголю, но настаивать не стали, лишь на их разочарованных физиономиях было написано; все вы, политики, — чокнутые малость, ведь в этом поганом поселке больше-то и удовольствий

никаких нет, кроме как вылить в глотку «пузырь чернил». Сами они тоже ссыльные, только по уголовной статье, если уклонение от алиментов можно считать уголовным преступлением. Таких, как они, тут в поселке чуть больше трех десятков, а из «политических» —лишь одна старая женщина, и они даже сказали мне ее имя: Оксана Мешко, которое я слышал от кого-то еще в зоне. Перед тем, как расстаться, они поинтересовались: «А где ты ночевать будешь? Тебе менты нашли общагу какую-нибудь?». «Да, нет, — говорю, — никто ничего мне пока не нашел, а вообще-то я от их помощи отказался и попробую найти что-нибудь сам. Ну, а если не найду, буду ночевать на улице...». «Это ты брось, братан, в Аяне — на улице, — усмехнулся старший, — если ничего не найдешь, приходи к нам, ночлег мы тебе справим, только не говори об этом ментам, ты же знаешь их ё-ные порядки... Вон наша хата...», — и он показал мне рукой направление и сказал адрес. «Спасибо», — я пожал их руки и зашел в магазин.

В магазине было сумрачно, и он мне сразу чем-то напомнил зоновский ларек. На полках то же яблочное и грушевое повидло, на которое я уже смотреть не могу, те же жутко маринованные огурцы ядовито-желтого цвета в трехлитровых банках, те же конфеты подушечки и печенье «Наша марка» двухлетней давности. Впрочем, очень уж «клеветать» на советскую действительность не буду, ассортимент консервов тут несомненно побольше, чем в зоне, и даже есть вареная колбаса и масло, однако масло по спискам и по полкило в месяц на брата, жить можно. Купил я тогда баклажанной икры с колбасой и потопал на сопку (а больше было некуда) устраивать себе «праздник живота». В тот день никакой себе ночлег я так и не нашел, поэтому пришлось идти к своим новым знакомым.

Общага их располагалась в полуразвалившемся бараке, внутреннее содержание которого можно описать одним словом: бардак, но выбирать не приходилось. Я остался у них на ночь и переспал на чьей-то кровати, так и не раздеваясь. О чем я говорило обитателями того барака, думаю, пересказывать не стоит и труда, все это был пустой треп. Наутро я опять зашел в гостиницу, дежурная там уже сменилась, а новая отнеслась ко мне чуть иначе. Очень пожилая, невысокого роста, грузная женщина с типичным сибирским акцентом и благодушным характером увидела во мне не ссыльного, а человека, оказавшегося здесь волею судьбы. Но будучи не вполне вольной принимать самостоятельные решения, она позвонила в РОВД, чтобы узнать о порядке проживания ссыльных, с этого все и началось.

Поговорив с моим начальником и узнав от него то, что ей было нужно, она передала мне трубку: «Вас хотят о чем-то спросить...», я взял трубку и услышал в ней: «Где вы сегодня ночевали?». Ничуть не смутившись таким вопросом, я ответил без всяких обиняков: «Этого я вам сказать не могу». В трубке некоторое время было недружелюбное молчание: «Заставить говорить мы вас, конечно, не можем.., ну, ладно, я попробую позвонить в наше КГБ и что-то решить с вашим местожительством, хотя бы на первое время... Позвоните нам часа через два». После полудня, позвонив в милицию не раз, а раза три, я получил наконец-то «добро» на проживание в гостинице, и разрешение это было дано не милицией и не чекистами, хотя именно они занимались этим вопросом, а местным райисполкомом (но это формально, и совершенно ясно, кто тогда сказал последнее слово). В последнем телефонном разговоре мой начальник сообщил мне уставшим голосом: «Поздравляю... Я что-то не припомню, чтобы кто-то из ссыльных жил в гостинице, вы первый такой... Но не думайте, что вы там будете жить до конца срока, вам дано разрешение только на месяц... Так что устраивайтесь на работу и подыскивайте себе жилье, мы вам даем на это десять дней. До свидания».

Аянская гостиница это только так называется: гостиница — звучит достаточно презентабельно, однако на самом деле она больше смахивает на деревенское общежитие или постоялый двор. Одноэтажный деревянный дом, весьма скромных размеров и быстро обветшавший

на северных ветрах. Один общий коридор и восемь номеров: один одноместный, пять двухместных и два четырехместных. Все удобства ограничиваются центральным отоплением, которое проведено от соседнего здания бани, и наличием в комнате-бытовке трех рукомойников с кранами, подсоединенными к одному большому бачку. Есть здесь еще и комната отдыха с телевизором, по которому можно смотреть целых две программы: центральную из Москвы и хабаровскую. Все остальные «удобства» гостиницы — на улице. Меня определили в единственный одноместный номер с покосившимся полом и треснувшим потолком (потому что просел угол дома). И пусть этот номер совсем крошечный, куда лишь влезла кровать, один стул и тумбочка, я счастлив и доволен, так как несравнимо лучше, чем общага для ссыльных с прокопчеными стенами, грязными занавесками и бесконечным пьяным трепом. Теперь уже не меня закрывают, а я сам закрываюсь, если захочу, теперь я могу встать и выйти на улицу в любое время дня и ночи, не опасаясь окрика или наказания. Пока я наслаждаюсь своей маленькой свободой: встаю, когда хочу и ложусь спать, когда совсем сморит. Никто по утрам не орет теперь «подъем» и не колотит в дверь, блаженство!

Хочу рассказать тебе об одном событии, произошедшем со мной не далее как вчера, коль есть время и возможность писать такие длинные письма. Событие это дало мне, если не седьмое доказательство, то по крайней мере дополнительную уверенность в существовании некой высшей силы. Эта сила за пределами нашего уразумения и познания мира, поэтому мы не постигнем ее, вероятно, никогда. Постигнув же ее, мы сами должны стать частью этой силы и этого высшего разума. Возможно ли такое? У меня нет на это ответа. Так что же произошло со мной? Начну несколько издалека.

Дорвавшись до свободы передвижения (хотя тоже ограниченной, но вполне достаточной) и слегка освоившись в своем новом качестве, я стал предпринимать ежедневные дальние прогулки или, иначе говоря, —

вылазки на природу. Каждый раз я придумывал себе какой-нибудь новый маршрут — то вдоль берега, то по дороге в аэропорт, то по сопкам. Ну, а позавчера ярешил попробовать добраться до аэропорта вдоль берега во время отлива и прикинул, что часа четыре мне должно хватить на этот путь, ориентировочно представляя себе расстояние и возможные препятствия. Однако я ошибался и недооценивал коварности горной природы. Местные жители, у которых я поинтересовался, насколько сложен этот путь, не советовали мне отправляться в такое «путешествие» и уверяли меня, что до аэропорта вдоль берега не пройти, даже в сильный отлив. В одном месте, называемом Килькина заводь, отвесная скала выступает прямо в море, и там не пробраться ни при каких условиях. И все-таки я не передумал и не поменял своего намерения, так что о моем безрассудном упрямстве, наверное, можно складывать песни. Мне почему-то хотелось доказать себе, что я смогу пробраться там, где другие не смогли. Надо же, какая наивность!

Подгадав время начала отлива, я отправился на эту прогулку, едва не ставшую для меня последней. Скача кузнечиком по камням вдоль кромки воды, я обогнул первый мыс у входа в Аянскую бухту, затем обогнул другой, все также перескакивая с одного валуна на другой. Но следующий мыс мне пришлось уже преодолевать с некоторым трудом, так как вдоль воды идти было рискованно — слишком большие и отвесные валуны преграждали мне путь. Я поднялся вверх по некрутому и невысокому склону этого скалистого мыса и, продравшись сквозь заросли кустарника, пересек его не огибая. Спустившись затем вниз по расщелине, я продолжил свой путь по берегу. Теперь начинался достаточно ровный участок обширной лагуны, и можно было легко и просто топать по прибрежной галечной полосе. В противоположной же оконечности лагуны виднелась та самая выступающая в море скала, о которой меня предупреждали в поселке. Что ж, думаю, раз пошел, так надо хотя бы дойти до нее, а там будет видно.

Рельеф лагуны представлял собой своего рода огромный амфитеатр — от середины в обе стороны постепенно поднимались скалистые нагорья и выпирались в море. Добрался я не спеша до противоположного края лагуны, где-то эдак за полчаса, и обнаружил, что дальше пути действительно нет. Скала обрывалась в море и никаким образом нельзя было пробраться по ней вдоль кромки воды, а поверху такое предприятие оказывалось чересчур рискованным. Передо мной встал выбор: либо поворачивать назад и терять на обход почти час времени, либо вскарабкаться на скалистое плоскогорье по застывшему в расщелине горы селевому глинистому потоку и продолжить свой путь по верху. Я выбрал последнее и совсем не учел мудрое народное предостережение: «умный в гору не пойдет, умный гору обойдет». Умом тогда я, как видишь, не блеснул. Застывшая селевая масса из смеси глины и песка с вкрапленными в нее камнями, по которой я решил вскарабкаться наверх, представлялась внизу не очень сложным горным преодолением, но это казалось только внизу. Короче, я полез вверх.

Вскарабкался я почти на три четверти этого селеобразного склона на высоту едва ли не десятиэтажного дома и вижу — впереди торчит совершенно отвесный или даже с отрицательным наклоном выступ скалы, а назад пути нет. Такова уж особенность многих гор: залезть-то можно, а спуститься вниз без страховки практически нет никаких шансов, слишком велик риск оступиться и разбиться вдребезги. Единственная возможность взобраться все-таки наверх представлялась тогда по соседней скальной расщелине, до которой было какой-то десяток метров. Только в горах даже несколько метров могут оказаться длиннее километра равнины. Я осторожно двинулся к ней, цепляясь за выступающие из затвердевшей сели камни, тут и случилось то самое нечто, о чем я до сих пор вспоминаю с холодеющим содроганием. До монолита скалы оставалось совсем рукой подать, каких-то пару метров, и я слегка поторопился, — не найдя еще достаточно хорошей опоры для ног, я уцепился за край

одного большого камня и попытался подтянуться. Однако этот камень неожиданно начал выходить из глины, он держался там еле-еле!

Момент был более чем критический. Еще какие-то несколько секунд, и я покатился бы вниз по каменистому склону, и никакие врачи (если бы меня нашли, что очень сомнительно) меня бы уже не «собрали». Я замер тогда, распластавшись на земле, и, насколько я помню, прошептал: «Боже мой, не дай ему сорваться...». И камень остановил свое движение, это было какое-то чудо! Иначе я не писал бы тебе это письмо. Некоторое время я не осмеливался двигаться вообще, но затем очень медленно и плавно нащупал ногой подходящую опору и перенес на нее основную тяжесть тела. Только после этого я дотянулся до другого камня и, попробовав вначале его на шаткость, вскарабкался на него и уже оттуда дотянулся до монолитной скалы. Переведя дух, я оценил ситуацию, которая оказалась не слишком обнадеживающей. Путь был лишь один — наверх, потому что спускаться вниз было равносильно самоубийству, сидеть же в расщелине и ждать, когда кто-то случайно окажется здесь, можно было днями, если не неделями, и к тому времени я успел бы «созреть» — замерзнуть ночью и свалиться.

Ничего другого не оставалось, как собраться с духом и приготовиться к последнему «броску». Я не пел тогда песен Высоцкого: «Ну, вот пропала дрожь в руках, вперед — наверх! ну, вот сорвался в пропасть страх — навек, навек...», потому что мог сорваться не страх, а я сам. Передо мной был чуть ли не отвесный край скалы с два моих роста, по которому я должен был взобраться наверх без страховки. Вниз я старался не смотреть, от этого начиналось головокружение и страх. Было бы неимоверно глупо — оттянуть четыре года лагерей и сорваться в первые дни ссылки на какой-то горе. Ради чего? Подзаведя себя злостью на собственную глупость, я полез по тому скалистому выступу. Сознание нелепости происходящего, наверное, дало мне некоторую уверенность и дополнительные силы. Ощупывая каждый выс-

туп и буквально слившись со скалой, я сантиметр за сантиметром «вползал» вертикально по последнему камню. Не было даже и мысли о том, чтобы оглянуться назад — только вперед. Я полз к цели — корню дерева, торчащему из скалы, но нельзя было к ней торопиться. И лишь когда я уцепился за этот корень, я почувствовал неимоверное облегчение и понял, что все позади. Через минуту я уже лежал наверху у края скалы, смотрел потерянным взглядом вниз и думал: «Надо же быть таким идиотом, чтобы полезть на эту кручу..?». Я не мог поверить, что я взобрался на эту гору и не сорвался.

После срока в зоне, это было второе жизненное преодоление. Только какой был в нем смысл? Не нахожу ответа... О том, чтобы продолжить путь до аэропорта, когда я оказался на плоскогорье, не могло быть и речи, слишком я был измотан от перенапряжения и физически, и морально... Даже медведь, мелькнувший в чащобе, сквозь которую я пробирался к дороге, ничуть меня не испугал и показался легкой забавой после такого стресса. На дороге меня подобрала попутная машина, идущая из аэропорта в поселок. Машины тут ходят не часто, но все они останавливаются, когда голосуешь — таков закон тайги. В тот день, вернувшись в гостиницу, я никак не мог прийти в себя — ведь всего лишь несколько часов назад я был на волосок от гибели! И сегодня, сейчас, меня уже могло не быть, если бы тот камень вывалился или я сорвался бы со скалы! Значит, мое предназначение в этой жизни еще не выполнено, если моим «часам» суждено продолжить свой ход...

Вся неделя со дня моего приезда стоит тут безоблачная — ясная и солнечная днем, морозная и звездная ночью. В тот день я вышел вечером на берег бухты, которая от гостиницы совсем рядом, и, глядя на Млечный Путь, рассыпавшийся поперек всего небосвода, вспоминал такие же минуты из детства, вспоминал такую же ночь в зоне, вспоминал многое другое. Где бы я был сейчас, думал я тогда, сорвись я сегодня со скалы? В каком мире и каком созвездии? Помнится, я даже плакал в

детстве от бессилия перед этой беспредельностью и конечностью нашего земного бытия. Мое мальчишеское сознание отказывалось принимать основной постулат нашей жизни: всякое начало есть начало конца, хотелось верить в бессмертие и всемогущество человека. Позже, в юношеские годы, у меня не находилось достаточно времени для таких размышлений, и я просто не замечал течения времени. Теперь же я утвердился в самовнушенной логической концепции: человеку нельзя бояться смерти, это глупо и противоестественно, с такими мыслями невозможно жить, потому что мы «умираем» каждый день, засыпая. Наше сознание отключается от окружающей действительности и живет внутри себя, и никто не знает, включится ли оно опять. Часто же человек умирает не потому, что исчерпались все его жизненные силы, а потому что он устает жить, да-да, он устает бороться с обстоятельствами, с природой, с целым миром, и тогда кто-то «выключает его часы». Случайная или насильственная смерть на войне, в катастрофе или нечто подобном, что случилось со мной в горах, это уже совсем другое, это игра фортуны. Видишь, как все «просто»...

Чувствую, что надо заканчивать это чересчур пространное письмо, но хочется сказать еще несколько слов об этапе, столь необычном и длинном: Пермь — Аян. В пермской тюрьме я пробью в одиночной камере неделю, изрядно нервничая в ожидании этапа, потому что уже знал район ссылки — Хабаровский край и знал инструкцию МВД, где указывалось, что при наличии наземного транспортного пути, этапировать заключенных только наземным транспортом. Я готовил тогда себя к худшему — этапу по транссибирской магистрали через всю страну, что заняло бы со всеми пересылками не меньше месяца и продлило бы ровно на этот срок мое заключение под стражей. Я проклинал тогда МВД и КГБ вместе взятые, но чекисты, наверное, «услышали» мои проклятия и распорядились иначе, они игнорировали эту инструкцию и отправили меня «по воздуху». Однажды рано утром, когда до конца срока оставалось всего три дня,

меня разбудил грохот открывающейся двери и, как часто бывает в тюрьмах, команда: «Собирайтесь скорее... Самолет ждать не будет...». «Да вы что?! Не могли мне сказать хотя бы часом раньше?» — возмутился было я тогда, но осекся — бесполезно возникать, да и потом, новость о самолетном этапе меня сильно утешила. Сборы в тюрьмах недолгие, как ты уже знаешь, — через четверть часа я сидел готовенький в наручниках в «воронке», а еще часа через полтора — в самолете ТУ-134, летящем до Свердловска, моем первом самолете за четыре года. До Хабаровска МВД прямых билетов не достало, как сообщил мне начальник конвоя. Бывает и такое.

Начальник моего конвоя, состоящего, как обычно, из трех человек, был молоденький лейтенант, проходивший срочную двухлетнюю службу, вероятно, после какого-нибудь университета. Он оказался совестливым человеком и, узнав от меня, за какие грехи я в «этих краях», предложил мне перед выходом в свердловский аэропорт накрыть наручники носовым платком, от чего я со своей неизменной иронической улыбкой отказался. «Мне нечего стыдиться, — пояснил я ему, — по одной простой причине: я не совершал никакого преступления». «Но вы же понимаете, что по инструкции я не могу снять с вас наручники», — едва ли не извиняющимся голосом пробовал он что-то объяснить мне. «Конечно, — говорю я, — да я и не прошу этого». В Свердловске меня ожидал не очень приятный сюрприз. Так как билеты до Хабаровска этот лейтенант достал через КГБ только на 2 сентября, случайно совпадавшего с днем окончания моего срока заключения, то меня отвезли в местную тюрьму и сдали на три дня, согласно их жаргону, в «камеру хранения». Эти три дня я тоже никогда не забуду, потому что отсидел я их в таком «примечательном» месте, как блок «смертников» свердловской тюрьмы. Меня всегда старались изолировать от остального преступного мира, чтобы я «вредно не влиял на них», так я оказался среди тех, на кого может повлиять только один Господь Бог.

Представь себе — длинный узкий коридор подвального помещения, освещенный неяркими лампочками, и по обе стороны бесконечные двери одиночных камер. Когда меня завели в одну из них, я вначале даже не понял — куда я попал, в камеру или сортир, размером она была не более чем метра два на полтора, вверху крохотное зарешеченное оконце, и даже не оконце, а щель какая-то. В углу у входа в камеру небольшое цементное возвышение с воронкой и маленькой дыркой, служащее унитазом, а над ним торчащая из стены короткая трубка водопровода без крана. Кран снаружи в коридоре, и его открывает надзиратель по требованию, но не очень часто. Тут же, с этой стороны над унитазом, открывающиеся нары. Поэтому ночью, когда они опущены, унитазом весьма сложно воспользоваться. И все это сыро, грязно, вонюче... У меня было потом ощущение, будто я отсидел все три дня в каком-то мерзком сортире. Вдобавок ко всему на второй день, когда я выходил на прогулку, меня цапнула за ногу сторожевая овчарка. Здоровенная немецкая овчарка — непременный атрибут надзирателей в том боксе. Когда я проходил мимо нее в узкую дверь прогулочного дворика, то невольно посторонился и убрал руку, собачка среагировала на мое чуть резкое движение и слегка «тяпнула». Собаку винить тут нельзя —так она натренирована, а виноваты там были ее хозяева, которые и не предупредили меня, и не держали собаку на безопасном расстоянии. Но эти сукины дети только посмеялись и не принесли потом даже йода. Хорошо, что обошлось без заражения и ранка была неглубокая, а так — попробуй им докажи что-нибудь... На следующий день я на прогулку не пошел и заодно отказался и от еды. Ко мне прибежал какой-то дежурный политработник, которому я пояснил мотивы своих отказов коротко и раздраженно: «У меня сегодня разгрузочный день, диета... понимаете?». Он не понял, однако настаивать не стал.

О том, куда я попал в свердловской тюрьме, никто мне не докладывалине объяснял, я сам догадался об этом

из разговоров ее узников, которые постоянно переговаривались между собой через закрытые двери. Из их разговоров я узнал, что у всех у них — «вышка» и что сидят они все в одиночках, кто по несколько месяцев, а кто и больше года. Кто-то из них меня тут же спросил, когда меня завели в камеру, — откуда я и какая статья? Но после того как я ему ответил и добавил, что этапируюсь в ссылку, интерес ко мне у них быстро иссяк — не только разные статьи, но и разные судьбы, кого-то из них вот-вот приберет к себе та самая «с косой», а я, можно сказать, катил «на волю». Время для меня в те дни словно остановилось, нечего было читать, нечем заняться, даже ходить по камере было невозможно и все, что можно было там делать, — это ждать часа своего отъезда.

Какой это был контраст, когда меня опять привезли в аэропорт, чтобы лететь в Хабаровск! Вокруг торопилась, прогуливалась и шла обычная будничная жизнь, большой суетливый аэропорт и люди, занятые своими заботами и представления никакого не имеющие об этой клоаке, об этом дне советского общества. Как большинство из них должно было бы ужаснуться, окажись они там хотя бы на несколько минут! И как это несравнимо даже со «страшным» Алексеевским равелином Петропавловки! Для меня это была последняя и незабываемая «экскурсия» по советским тюрьмам. Не побывав там, я бы не поверил, что такое существует в советском государстве. Пусть те, кто сидит в том боксе, заслуживают наказания, но это должно быть справедливое наказание, а не наказание ежедневной пыткой бесчеловечных условий. О каких «правах человека» может говорить наше правительство?! Как это все гнусно выглядит.

Потом был длинный ночной перелет на ТУ-154 с посадкой в Иркутске, заботливые стюардессы, разглядевшие во мне по каким-то признакам не совсем обычного «преступника» и предложившие доп-паек. Потом две недели ожидания очередного этапа в общей камере хабаровской тюрьмы, с мелкими жуликами и хулиганами, осужденными на разные сроки химии или ссылки.

Тогда, очевидно, для чекистов уже потерялся смысл изолировать меня от остальных уголовников, и я впервые за все время своего заключения столкнулся с ними в одной камере. Встреча прошла без столкновений, меня разместили среди «братвы», имеющей определенные привилегии, и не задевали в течение всех этих двух недель нашего невольного соседства.

Сентябрь в Хабаровске выдался жаркий, и все в камере изнывали от духоты, потому что очень часто в нее набивали до сорока человек, тогда как рассчитана она была на две дюжины. В том мире свои законы, поэтому теснилась на верхних нарах только «мелкота», «главшпаны и братва» особых неудобств от этого не испытывали, но духота морила всех. К концу второй недели вдруг похолодало, и меня скосил сквозняк. Потом предпоследний этап на турбовинтовом АН-24 до Николаевска-на-Амуре, где сразу почувствовалось леденящее дыхание Охотского моря, несколько дней отлежки в камере местной маленькой тюрьмы и... Первым субботним солнечным утром «элка» унесла меня к месту моей ссылки, в эту «тьму тараканью» с коротким и нерусским названием: Аян.

Вот и все, начал я это неожиданно длинное письмо еще два дня назад, а закончил только сегодня. Хотелось рассказать тебе сразу и обо всем — об этапах, о горах, о жизни, не знаю, получилось ли это. Пламенный привет всем друзьям и знакомым!

Крепко тебя обнимаю и целую, и ... до встречи!

Герман

Аян. Сентябрь 1985 г.