2. ПО ПОДВАЛАМЪ И ТЮРЬМАМЪ

 

1. ВЪ НОВОРОССІЙСКОМЪ ПОДВАЛѢ

 

Каменная, не широкая лѣстница вела вннзъ, въ подвальное помѣщеніе. Едва я перестунилъ порогь подвалала, какъ на меня пахнуло запахомъ пота, смѣшаннаго съ затхлостью непровѣтриваемаго помѣщенія.

На послѣднихъ ступенькахъ я слегка задержался, пытаясь разсмотрѣть темные силуэты мрачныхъ фигуръ охранниковъ-красноармейцевъ.

— Ну, иди, чего сталъ!— грубо крикнула темная фигура. Я шагнулъ еще нѣсколько шаговъ.

— Направо, — командуетъ конвоиръ.

Я взглянулъ туда. Справа отъ общаго подвала отгорожено желѣзной рѣшеткой помѣщеніе, наполненное полуголыми людьми. Полуголые люди двигались за рѣшеткой молча. Нѣкоторые подошли поближе, прильнули къ дюймовымъ желѣзнымъ трубамъ, образующимъ эту рѣшетчатую загородку и съ любопытствомъ осматривали меня.

Навстрѣчу мнѣ откуда-то изъ темнаго корридора между досчатыхъ перегородокъ, слѣва отъ рѣшетки, вышелъ невооруженный охранникъ со связкою ключей.

— Куда его? — обратился онъ въ полумракъ.

— Въ первую, — сказала темная фигура.

Гдѣ то въ полумракѣ щелкнулъ замокъ, открылась легкая досчатая дверь и пропустила меня, ошеломленнаго темнотой въ клѣтку.

— Такъ это и есть камера подвала номеръ первый, — пронеслось у меня.

Я стоялъ въ нерѣшимости среди молчаливыхъ фигуръ и старался разсмотрѣть и ихъ и помѣщеніе.

Камера была отгорожена отъ угла двухъ наружныхъ стѣнъ каменнаго подвала. Въ лѣвой стѣнѣ подъ самымъ потолкомъ было окно, но изъ него проникалъ въ камеру только полусвѣтъ: снаружи былъ футляръ и свѣтъ попадалъ только черезъ верхнее отверстіе этого футляра. Впослѣдствіи я узналъ: въ такихъ футлярахъ всѣ окна подваловъ ГПУ.

 

Ко мнѣ подошелъ плотный средняго роста человѣкъ въ очкахъ съ черепаховой оправой. Узнавъ въ немъ зава губернской стазрой (станція защиты растеній) энтомолога Бѣляева, я воскликнулъ:

— И вы здѣсь. Давно-ли?

Отовсюду на меня зашикали.

— Тише. Здѣсь говорятъ только вполголоса, — сказалъ Бѣляевъ.

— Такъ вотъ почему безмолвны полуголыя фигуры, — опять мелькнуло у меня въ головѣ.

Бѣляевъ продолжалъ пониженнымъ голосомъ:

— Идемте къ камерному старостѣ, онъ васъ запишетъ и укажетъ мѣсто.

Камерный староста священникъ Сиротинъ постарался меня успокоить какъ могъ, хотя я и не проявлялъ особаго безпокойства: мой организмъ окрѣпъ у лазурныхъ водъ. Староста указалъ мнѣ мѣсто на полу у самой двери, сообщилъ о неписанныхъ правилахъ внутренняго разпорядка, о подвальныхъ обычаяхъ.

Къ вечеру я уже освоился со своимъ новымъ положеніемъ и сталъ знакомиться съ населеніемъ камеры и ея жизнью. Здѣсь впервые за время моего подсовѣтскаго нелегальнаго существованія передо мною во всей наготѣ предстала сила, держащая въ тискахъ мою Родину. Здѣсь темнымъ силамъ не нужно было прибѣгать къ мимикріи, дѣлать видъ людей не чуждыхъ гуманизму и даже почитающихъ нѣкоторые, выработанные христіанской культурой обычаи и идеи. Здѣсь юдоль плача и отчаянія. Отсюда нѣтъ спасенія. Освобожденія изъ этихъ мѣстъ отчаянія рѣдки. Многіе уже не видятъ больше бѣлаго свѣта и идутъ отсюда въ могилу.

Разумѣется все это я зналъ и ранѣе теоритически. Но теперь это неизбѣжное, меня ждавшее, предстало передо мной во всей своей ужасающей гнусности. Я ощутилъ безвыходность своего положенія, ощутилъ эти стѣны, держашія меня въ плѣну и въ душу заползло отчаяніе.

Я лежалъ въ полусумракѣ на полу и теперь сквозь рѣшетки видѣлъ мрачную фигуру красноармейца съ ружьемъ-автоматомъ въ рукахъ. Рядомъ стоялъ пулеметъ. «Оставь надежду всякъ сюда входящій», казалось заявляла эта неподвижная вооруженная фигура охранника обреченныхъ людей.

 

* * *

Я и Бѣляевъ разговариваемъ вполголоса около окна въ футлярѣ. Онъ снова достаетъ объемистую рукопись съ изложеніемъ въ ней ряда обвиненій, ему предъявленныхъ слѣдователемъ — чекистомъ, и своихъ возраженій на нихъ. Кропотливо, но убѣдительно онъ разбиваетъ всѣ пункты обвиненія. Самый главный пункть — сокрытіе воинскаго званія. Его, поручика, обвиняютъ будто онъ генералъ.

— Вы думаете, васъ выпустятъ? — освѣдомляюсь я.

— Ну, выпустить — не выпустятъ, но все таки не такъ далеко запекутъ.

— Такъ у васъ же нѣтъ въ сущности никакой вины.

— А вы думаете — здѣсь у кого нибудь есть какая то вина? Виновные отсюда живыми не уходятъ.

Такое сообщеніе вовсе не было утѣшительнымъ для меня. Я, главарь крестьянскаго возстанія, жившій въ совѣтскихъ нѣдрахъ цѣлыхъ восемь лѣтъ подъ вымышленной фамиліей, могъ расчитывать только на пулю. Напрасно перечитывалъ я много разъ подрядъ «уголовный кодексъ», изданный въ видѣ маленькой брошюрки. Съ его сѣренькихъ страницъ передо мною вставалъ призракъ неизбѣжнаго.

И припомнились мнѣ сотни возможностей скрыться заблаговременно отъ ареста, возможностей, мною не использованныхъ. Я зналъ болѣе чѣмъ кто либо изъ моихъ товарищей по несчастью двуличность и преступность коммунистической власти. Надежда, неясная надежда на эволюцію большевиковъ удерживала меня на мѣстѣ и я оставлялъ свои планы бѣгства отъ малѣйшихъ подозрѣній. Истину объ отсутствіи большевицкой эволюціи пришлось мнѣ купить цѣною многолѣтнихъ страданій и горя.

Ко мнѣ подошелъ Сиротинъ.

— Знакомитесь съ обстановкой? — спросилъ онъ участливо.

— Да, знакомлюсь, — сказалъ я, покачавъ головою. —Только лучше было бы совсѣмъ этихъ подвальныхъ тайнъ не знать и погибнуть неожиданно.

Я разсказалъ Сиротину о своей борьбѣ съ совѣтской властью, участіи въ крестьянскомъ возстаніи и ждалъ отъ него подтвержденія своихъ пессимистическихъ предположеній.

— Дѣло не такъ ужъ и мрачно, какъ вы предполагаете, — возразилъ онъ — во первыхъ, васъ отправятъ по

 

этапу къ мѣсту совершенія преступленія — въ Казань, а во вторыхъ — ваше дѣло будетъ разсматриваться послѣ октября и можетъ попасть подъ амнистію, ожидаемую по случаю десятилѣтія совѣтской власти.

Дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней всё это начало осуществляться. Меня вызвали къ слѣдователю ГПУ.

Опять я очутился внѣ рѣшетки подвала. Сзади шелъ чекистъ, держа наганъ въ рукахъ и командуя мнѣ:

— Вправо. . . влѣво. . . прямо. . . стой.

Мы остановились у двери, выходящей въ корридоръ. Черезъ нѣкоторое время дверь открылась и я вошелъ изъ темнаго корридора въ свѣтлую, просторную комнату.

Слѣдователь — человѣкъ среднихъ лѣтъ, даже не взглянувъ на меня, сказалъ:

— Васъ отправляемъ въ Казань. Черезъ нѣсколько дней будете переведены въ тюрьму для слѣдованія по этапу. Распишитесь.

Я расписался въ прочтеніи этсго постановленія и такимъ же порядкомъ былъ водворенъ обратно въ камеру.

 

* * *

Вечеромъ подъ потолкомъ камеры вспыхивала электрическая лампочка и горѣла до самой утренней зари. Въ девять вечера всѣ должны уже спать и, во всякомъ случаѣ, лежать на своихъ мѣстахъ.

Жуткая тишина водворялась въ подвалѣ послѣ девяти часовъ. Даже отпѣтая шпана и та бодрствовала до двѣнадцати ночи, чутко прислушиваясь къ каждому звуку и каждому шороху извнѣ. Никто не зналъ за кѣмъ могутъ придти палачи въ эти жуткіе три часа, кому придется въ послѣдній разъ взглянуть на Божій міръ и умереть отъ руки безжалостнаго, пьянаго чекиста.

Тихо, безъ движенія лежатъ обитатели подвала. Мѣрно льется равнодушный свѣтъ электричества, безмолствуетъ сидящій у пулемета часовой. Минуты за минутами идутъ медленной чередой и, кажется, нѣтъ имъ конца.

Гдѣ-то далеко хлопаетъ отворившаяся дверь, снаружи доносится гулъ автомобильнаго мотора. Словно электрнческая искра пронизываетъ лежащихъ. Кажется, каждый затаилъ дыханіе и жадно ждетъ повторенія звуковъ.

Гулко отдаются подъ сводами подвала шаги пришедшихъ,

 

гремитъ засовъ, открывается дверь. Изъ какой камеры? Нѣть, не изъ нашей. Неясный гулъ снова, шаги удаляются или приближаются? Минуты превращаются въ годы. Глухіе звуки кажутся оглушительными. Боже мой, откуда эта тоска смертная, откуда эта тяжесть на сердцѣ неизбывная. Вѣдь знаешь не тебя, не за тобой идуть, не ты будешь сейчасъ умирать, а смертельная тоска сжимаетъ сердце, не вырвавшіяся рыданія сжимаютъ горло.

Умнраютъ звуки, водворяется жуткая тишина. Неподвижно сидитъ часовой и попрежнему льется свѣтъ электричества.

Рядомъ со мной лежитъ молодой, здоровый дѣтина и, заложивъ руки за голову, упорно смотритъ въ уголъ. Тѣнь отъ наръ затемняетъ его, но я вижу, какъ судорога нѣтъ, нѣтъ, да и перекоситъ его лицо. Я прикоснулся къ его рукѣ. Онъ вздохнулъ, повернулся ко мнѣ и вдругъ, сжавъ мою руку своими богатырскими клещами, зашепталъ:

— Вотъ, видите-ли, самъ я сколько разъ присутствовалъ на разстрѣлахъ. Жутко, правда, но не очень. Замѣтилъ я: приговоренный человѣкъ дѣлается какъ-то безсильнымъ и равнодушнымъ. Ну, равнодушнымъ становишься и къ нему. А вотъ теперь, здѣсь, каждой жилкой чувствуешь его, приговореннаго, то, что съ нимъ дѣлается. И на себя примѣряешь.

Замолчалъ на минуту комсомолецъ, но грызущая тоска гнала его высказаться.

— Эхъ, дураки мы русскіе люди, вотъ что. Легко было насъ заманить, ну, а теперь ужъ трудно выбраться изъ мѣшка. Взять хоть мое дѣло. Надоѣло оно мнѣ до смерти. Я вѣдь шишка: начальникъ Сталинградской милиціи. На курортѣ здѣсь меня арестовали. Растрата, ну, еще тамъ кое что. Да не въ томъ дѣло. Я за себя не боюсь: вездѣ своя братва. Только довезутъ до Сталинграда по этапу, а тамъ и выпустятъ. Но житье такое надоѣло. А вѣдь конца ему не видно.

— Неужели массовые аресты и разстрѣлы будутъ еще продолжаться? — спросилъ я.

— Продолжаться? Они только еще начались. Главные аресты и разстрѣлы должны быть закончены къ седьмому ноября, къ сроку амнистіи. Такъ теперь что дальше, то больше будетъ разстрѣловъ, чтобы убавить число амнистіи подлежащихъ. А послѣ амнистіи, конечно, опять начнутся, но этоже будутъ новые — своимъ порядкомъ и чередомъ.

Но откуда они набираютъ такую массу «преступни-

 

ковъ»? Чѣмъ эта страшная чистка вызвана? Не убійствомъ же Войкова въ самомъ дѣлѣ?

Начмиль (начальникъ милиціи) подумалъ немножко:

— Впрочемъ, что же? Тебѣ на свободѣ не бывать. Пожалуй и разскажу тебѣ кое-что о чекистахъ. Ты вотъ сказалъ: «преступники». Это мы все еще примѣряемъ на старое. Продолжаемъ говорить: преступленіе, судъ. На самомъ же дѣлѣ у нихъ въ ГПУ никакой борьбы съ преступностью и не ведется, если не считать изоляцію шпаны, то есть уголовниковъ-рецидивистовъ. И преступниковъ здѣсь въ подвалахъ, кромѣ шпаны, никакихъ и нѣтъ. Имѣется, правда, въ ГПУ бандотдѣлъ, то есть, отдѣлъ по борьбѣ съ бандитизмомъ. Но они этимъ самымъ бандитизмомъ почти что и не занимаются. Это наше дѣло, милицейское.

Ихнее же дѣло совсѣмъ не судебное, даже не милицейское. Аппаратъ у нихъ — сами ничего не найдутъ. Въ отношеніи сыска ихъ гепеушный аппаратъ ни копѣйки не стоитъ. Да имъ этого и не надо. Дѣйствуютъ только по доносамъ. А вотъ есть у нихъ отдѣлъ «освѣдомительный». Это, можно сказать, мозгъ ГПУ. Вездѣ у ГПУ имѣются секретные сотрудники или, какъ мы ихъ зовемъ, «сексоты». Въ каждомъ учрежденіи, въ каждомъ заводскомъ цехѣ, вообще, гдѣ только есть небольшая группа, тамъ и сексотъ. Настоящихъ сексотовъ, то есть наемныхъ агентовъ, служебниковъ, у нихъ очень мало. Главная масса сексотовъ изъ среды тѣхъ же гражданъ, за которыми надзоръ. Оплачивается сексотъ такой грошами или льготными пайками какими нибудь, а работаетъ за страхъ. Сексотское дѣло — аховое. Проболтается, такъ сейчасъ его въ «конвертъ» и «сушить». Бываетъ, что и разстрѣливаютъ. Каждый сексотъ это знаетъ и держитъ языкъ за зубами. Сфальшивить онъ не можетъ: ГПУ надъ сексотами держитъ еще сексота.

Работа у сексота не трудная. Каждыя двѣ недѣлн онъ долженъ подавать рапортъ. Пишетъ наверху свою сексотскую кличку, напримѣръ — «источникъ Осипъ». Дальше излагаетъ какъ за двѣ недѣли шла работа въ учрежденіи или цехѣ, гдѣ, какіе велись разговоры въ подробности до самыхъ малыхъ мелочей. Запишетъ, напримѣръ: у станка такого то рабочаго, въ девять часовъ утра такого-то числа собрались рабочіе такіе то, и велись между ними разговоры о томъ то и о томъ то. Либо отмѣтитъ о другихъ, какъ они тогда то сидѣли въ пивной, сколько чего выпили, о чемъ говорили. По виду какъ

 

будто все пустяки. Но по этимъ пустякамъ составляются сводки и губернія подобныя сводки ежемѣсячно отсылаетъ Москвѣ.

Ни одно поступающее отъ сексотовъ свѣдѣніе не пропадаетъ даромъ. Кто угодитъ въ рапортъ сексота, о томъ заводится дѣло. По этимъ дѣламъ въ дальнѣйшемъ, освѣдомительный отдѣлъ раскладываетъ дальнѣйшія, поступающія отъ сексотовъ свѣдѣнія. По сексотскимъ свѣдѣніямъ никого не арестуютъ, но ихъ хранятъ. Скажемъ, къ примѣру: вотъ вы Попадаете на примѣту, о васъ заводятъ дѣло и складываютъ въ него всѣ поступающія отъ сексотовъ на вашъ счетъ свѣдѣнія. И васъ не трогаютъ, но дѣло ваше лежитъ, растетъ и пухнетъ, а вы, отнюдь того не подозрѣвая, освѣщены въ ГПУ съ совершенною подробностью и съ самыхъ неожиданныхъ для васъ сторонъ.

Въ Москвѣ по сводкамъ видятъ, какъ и что происходитъ на мѣстахъ. И сейчасъ даютъ директиву — начинать очередную кампанію, скажемъ, — хоть бы по борьбѣ съ религіозностью. А кампанія — это значитъ, массовые аресты.

Берутъ съ краю всѣхъ, на кого заведены дѣла. И тутъ же арестованнымъ допросъ. Какъ это предъявятъ гражданнну какія онъ слова говорилъ у станка, — у него и глаза на лобъ. И начнетъ онъ, со страху, выдавать подъ диктовку слѣдователя своихъ несуществующихъ единомышленниковъ. Этихъ тоже арестуютъ. И пошла писать. И чего только запуганные люди не наговариваютъ на себя, — уму непостижимо.

Сочинятъ имъ чекисты какое ннбудь дѣло, заставятъ расписаться въ небывалыхъ преступленіяхъ. Затѣмъ, конечно, выбравъ изъ оговоренныхъ одного, другого, третьяго, отъ которыхъ пріятно отдѣлаться, используютъ удобный случай — разстрѣляютъ. Главныхъ оговорщиковъ — тоже — кого разстрѣляютъ, кого въ концлагерь. И вотъ вамъ: и дѣло есть, и преступники есть, и высшая мѣра наказанія есть. А преступленія и нѣтъ, и не было, — да кто это докажетъ? Никто во вѣкъ. Бумаги подписаны честь честью, оговорщики израсходованы. Всѣ концы въ воду. Такъ вотъ и гибнутъ люди.

Намъ внушаютъ и мы всѣ повторяемъ: и у насъ есть законъ и право. А на самомъ дѣлѣ ничего нѣтъ. Законъ — это только видимость одна. Никакого права нѣтъ, — есть палка ГПУ. И, въ концѣ концовъ, живешь, — не знаешь, — только ждешь, когда эта самая палка по тебѣ пройдется.

Конечно, не работай я въ милиціи, не зналъ бы всего этого, а, не зная, не думалъ бы и былъ бы спокоенъ. А какъ

 

присмотришься, да поймешь, тошно жить станетъ. На свѣтъ бы не глядѣлъ — такъ все надоѣло.

 

* * *

Къ утру вся камера погружается въ сонъ. Лампочка подъ потолкомъ тухнетъ, и водворяется вновь полумракъ. Около окна, въ слабо освѣщенномъ прямоугольникѣ, мелькають какія то тѣни. Можетъ бытъ птички? Даже эти маленькіе признаки жизни, идущей тамъ за подваломъ, кажутся значительными и интересными. Мы отрѣзаны отъ міра, мы погребены заживо въ этомъ угрюмомъ подвалѣ.

Отецъ Иванъ Сиротинъ — нынѣ камерный староста, уже давно бодрствуетъ въ своемъ углу. У него такое спокойное русское лицо, увѣренныя движенія. Кажется, будто отъ него идетъ нѣкая волна успокоенія.

Приносятъ кипятокъ. Начинается обычная утренняя суета. Сосѣди, давно сидящіе въ подвалѣ и знающіе другъ друга и свои дѣла, обмѣниваются впечатлѣніями, соображаютъ кого и изъ какой камеры сегодня «взяли». Для нихъ несомнѣнно одно: день до девяти часовъ вечера они проведутъ спокойно. А тамъ — опять тягостное ожиданіе, опять неотвязчивыя думы.

Я разговариваю съ отцомъ Иваномъ:

— За что васъ зацѣпили, отецъ Иванъ?

— Конечно, по навѣту. Донесли на меня, будто я, пять лѣтъ назадъ, при взъятіи церковныхъ цѣнностей совѣтскимъ правительствомъ, спряталъ Евангеліе... Собственно серебрянный окладъ Евангелія. А на самомъ дѣлѣ — въ церковь пожертвовали годъ тому назадъ совершенно новое Евангеліе.

— Кому же интересно васъ обвинить въ несовершенномъ преступленіи?

Отецъ Иванъ вздохнулъ.

— Злые люди всегда найдутся. Да дѣло и не въ нихъ.Трудное время теперь вообще переживаетъ Церковь. Очень много священниковъ арестовано и уже отправлено въ ссылку.

— А прихожане?

— Что жъ прихожане... Многіе просто перестали въ церковь ходить. И въ самой церкви расколъ. Живоцерковниковъ прихожане, какъ правило, не принимаютъ. И принять не могутъ. Молодежи среди прихожанъ почти нѣтъ. А развѣ старики вѣрующіе могутъ примириться съ живой церковью? Конечно, нѣтъ. Вотъ теперь и начинаегся водвореніе живоцер-

 

ковниковъ на мѣсто изгоняемыхъ и ссылаемыхъ чекистами священниковъ.

Впослѣдствіи въ концлагерѣ я встрѣчалъ и изрядное количество живоцерковниковъ въ числѣ другихъ попутчиковъ-большевиковъ. Но всѣ встрѣчаемые мной живоцерковники, — случайно, или ужъ это правило — были сексоты, люди аморальные, шкурники. Они то именно на первыхъ порахъ борьбы большевиковъ съ Церковью служили разлагающимъ ферментомъ церковной общины. Именно живоцерковники вели подрывную работу въ самыхъ нѣдрахъ церкви и эта работа высоко цѣнилась чекистами. Я припоминаю встрѣчу въ 1922 году въ глухомъ сибирскомъ городѣ Устькаменогорскѣ съ основоположникомъ живой церкви, епископомъ Александромъ Введенскимъ.

Путешествуя въ столь глухихъ мѣстахъ, онъ имѣлъ охрану изъ чекистовъ.

На диспутахъ съ безбожниками онъ всегда оставался побѣдителемъ, но эта его побѣда заканчивалась пересмѣшкой съ оппонентами и заигрываніемъ съ чекистами. Такъ во время диспута одинъ изъ комсомольцевъ спрашиваетъ:

— Скажите, товарищъ Введенскій, для чего вы носите такія широкія поповскія рукава?

— Это моя спецодежда, — сказалъ Введенскій, лихо засучивая рукава.

Смѣются чекисты, смѣются комсомольцы, смѣется и Введенскій.

И теперь, разговаривая съ Сиротинымъ, я понялъ, что онъ одна изъ жертвъ провокаціи живоцерковниковъ.

Хлопнула дверь камеры.

— Дубинкинъ, съ вещами.

Я собралъ свои вещи и вышелъ, сопровождаемый конвоиромъ. Вотъ опять знакомая лѣстница. Я поднимаюсь изъ подвала наверхъ. Боже мой, сколько свѣта! Я замедляю шаги отъ слѣпящаго солнечнаго свѣта.

— Ну, иди, иди. Останавливаться нельзя.

Я оправился и бодро зашагалъ изъ воротъ тюрьмы ГПУ. Слѣва и нѣсколько сзади меня сопровождалъ конный чекистъ, а справа шелъ красноармеецъ съ автоматомъ въ рукахъ. Изъ этихъ предосторожностей въ моей охранѣ я понялъ какъ меня разцѣниваетъ ГПУ. Но видъ освѣщенныхъ солнцемъ улицъ,_, живые люди, поблескивающее вдали море, такъ меня обрадовали. Повернувъ за уголъ, я едва не остановился отъ неожи-

 

данности: на меня смотрѣла пара заплаканныхъ милыхъ глазъ. Это былъ только одинъ моментъ. Увидѣвъ поворотъ моей головы, охранникъ угрожающе поднялъ ружье-автоматъ. Я отвернулся, но скосивъ глаза видѣлъ, какъ моя жена сошла съ тротуара и направилась прямо ко мнѣ.

— Нельзя, гражданка, прочь, — грубо заоралъ на нее конвоиръ.

Мы пошли далѣе.

 

2. ТЮРЬМА

 

Двухъэтажная каменная тюрьма съ двумя дворами, обнесенными высокой каменной стѣной съ постовыми вышками на углахъ, стояла на пригоркѣ и смотрѣла рѣшетками мрачныхъ оконъ своихъ въ бирюзовое море.

Всѣ камеры тюрьмы переполнены. Если въ каждой камерѣ по мирному времени полагалось пятнадцать заключенныхъ, то теперь тамъ шестьдесятъ и болѣе. Ночью люди ложатся всѣ подрядъ: на нарахъ, подъ нарами, на полу и въ проходахъ. Послѣдній человѣкъ ложится уже вплотную къ приносимой на ночь бочкѣ, называемой «парашей».

Люди, томимые бездѣльемъ и угнетаемые своимъ положеніемъ очень много курятъ, и въ камерѣ всегда облака табачнаго дыма. Здѣсь, въ тюрьмѣ, совершенно иной режимъ, чѣмъ въ подвалѣ. Говорятъ всѣ полнымъ голосомъ, надзиратель разговариваетъ и даже шутитъ съ заключенными. Глубокая провинція — не столичныя строгія Бутырки. Но мы тогда этого не знали и не цѣнили.

Меня помѣстили въ двѣнадцатую камеру, набитую до отказа казаками, интеллигенціей — русской и туземной.

Сергѣй Васильевичъ Жуковъ, оказавшійся тамъ, очень мнѣ обрадовался:

— Я такъ и думалъ,— говорилъ онъ послѣ первыхъ привѣтствій, — не избѣжать вамъ этой участи.

Но больше всего поражены были моимъ появленіемъ вельяминовцы. Ихъ было въ тюрьмѣ изрядное количество.

— Какъ же это вы, Лука Лукичъ, тоже за рѣшетку, — говорилъ старый вельяминовецъ? — Мы думали вы самое высокое начальство. Комиссіей заворачивали. Ошибку, должно быть, сдѣлали?

— Всѣ мы тутъ по ошибкѣ сидимъ, — шутитъ сосѣдъ-казакъ. — Вотъ только головой которымъ приходится расллачиваться за ошибки, — съ горечью закончилъ онъ.

 

Я сталъ присматриваться къ тюремнымъ обитателямъ. Здѣсь были представлены всѣ слои общества. Какихъ только профессій тутъ нѣтъ: фотографы, плотники, столяры, художники, оперные пѣвцы, врачи, дантисты, музыканты, священники, учителя, торговцы, землепашцы. Надъ всей этой разношерстной компаніей висѣло одно обвиненіе — въ контръ-революціи. Уголовниковъ было очень мало. Шпана, или по здѣшнему «кодло» — воры-рецидивисты, была сосредоточена въ двухъ нижнихъ камерахъ. Они были самыми безпокойными обитателями тюрьмы и считали ее «своимъ роднымъ домомъ». По ночамъ у нихъ случались драки, поднимался невообразимый шумъ. Часовой съ постовой будки на стѣнѣ поднималъ стрѣльбу въ окна хулиганящей камеры и этимъ ее тотчасъ успокаивалъ.

Послѣ признанія комсомольца-начальника Сталинградской милиціи для меня стали ясны причины, загнавшія сюда, за тюремныя рѣшетки, невинныхъ людей. Но рѣшительно всѣ тюремные сидѣльцы и каждый порознь не могли прійти въ себя отъ неожиданности и совершенно не понимали — почему именно ихъ загнали въ тюрьмы? Только одни казаки, а ихъ было здѣсь большинство, не спрашивали — почему и за что ихъ посадили: имъ вспомнили старые грѣхи — участіе въ бѣломъ движеніи. У нихъ были грѣхи, и не малые. Они недоумѣвали только объ одномъ: почему именно ихъ — небольшія сравнительно группы (человѣкъ по пять-шесть со станицы) — рѣшили посадить въ первую очередь, оставивъ всю остальную массу бѣлыхъ казаковъ нетронутой. Они не знали истинной прнчины этого и этимъ возмущались. Причины же были совсѣмъ не въ юридическихъ нормахъ.

Наступленіе темныхъ силъ развивалось медленно, но съ наростающей жестокостью. Оставшаяся въ живыхъ часть казаковъ — теперешнихъ сидѣльцевъ, — попавъ въ лагеря, въ общемъ, выиграла. Во времена «сплошной коллективизаціи» ихъ станицы были залиты кровью, а казачьи семьи, попавъ въ «спецпоселки», умирали «въ разсрочку». Въ спецпоселкахъ ограбленные казаки получали скудный индивидуальный паекъ только за выработку полновѣснаго рабочаго урока на лѣсоразработкахъ. Слабыя женщины, старики и дѣти (на совѣтскомъ жаргонѣ — «иждевенцы») не получали ничего. Имъ предоставлено было постепенно угасать отъ голода.

Я помѣстился подъ нарами, рядомъ съ музыкантомъ, и былъ очень доволенъ своимъ мѣстомъ. Обыкновенно вновь

 

прибывшему приходилось порядочное время спать подлѣ «параши». Я же этого непріятнаго сосѣдства по счастію избѣжалъ. ^:

Здѣсь, въ тюрьмѣ, при видѣ моря и близкой громады Кавказскаго хребта, я началъ понимать — какое великое благо свобода, ощутилъ ее — потерянную — всѣмъ существомъ своимъ и затосковалъ. Мнѣ казалось такимъ возможнымъ скрыться въ горахъ и тамъ жить. Пусть бы хоть цѣлую вѣчность продолжалось это житье въ горахъ, только бы не эта проклятая клѣтка. Я не могъ найти себѣ мѣста отъ неожиданно нахлынувшей тоски. «Бѣжать» — вотъ единственная мысль, мною овладѣвшая. На получасовыхъ ежедневныхъ прогулкахъ по тюремному двору я прилежно разсматривалъ тюремныя стѣны съ единственной мыслью — не откроется ли возможность побѣга. Тутъ такъ близко до горъ и лѣса — всего какихъ нибудь два километра. А тамъ, въ горахъ, — свобода и жизнь! Я часами разговаривалъ подъ нарами съ Сергѣемъ Васильевичемъ о возможности побѣга и житья въ кавказскихъ горахъ. Такой опытъ лѣсной жизни у меня былъ: восемь лѣтъ тому назадъ, участвуя въ крестьянскомъ возстаніи, я проскитался въ лѣсахъ четырнадцать мѣсяцевъ. Сергѣй Васильевичъ больше молчалъ и, повидимому, безропотно подчинился року.

Тоска моя усиливалась день ото дня. Я не могъ спокойно спать и меня мучали кошмарные сны. Я видѣлъ себя обычно на свободѣ въ вихрѣ разныхъ событій. Въ эту кинематографическую мѣшанину нежданно откуда то врѣзалась мысль — а почему я не въ тюрьмѣ? и я тотчасъ пробуждался, съ тоскою смотрѣлъ на выдѣляющіеся на ночномъ небѣ переплеты рѣшетокъ. Въ моемъ воображеніи со всей ясностью вставалъ ужасъ моего положенія. Я готовъ былъ кричать отъ душевной боли. . . Хоть бы землетрясеніе. Я отвлекаюсь вихремъ мыслей отъ душевной боли, представляю себѣ землетрясеніе, разрушаюшее тюрьму, представляю себя бѣгущимъ къ Кавказскому хребту, къ спасительному южному густому лѣсу.

Часы идутъ за часами. Я смотрю во мракъ невидящими глазами и тоскую объ утраченной свободѣ, объ утерянныхъ навсегда близкихъ. Понемногу въ душѣ созрѣваетъ твердое рѣшеніе: бѣжать, бѣжать при первой возможности гдѣ угодно и какъ угодно!

 

3. ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ

 

Даже здѣсь — въ этой юдоли тоски и отчаянія жизнь не можетъ заглохнуть и пробивается черезъ всѣ преграды.

Начинается тюремный день. Каждый старается забыть свое горе, чѣмъ нибудь заняться. Здѣсь воспрещены только карты, но процвѣтаютъ шашки, шахматы, домино, нарды. Разрѣшены даже книги изъ тюремной библіотеки. Но книга изъ тюремной библіотеки не унесетъ въ иной міръ грезъ. Отъ нея также вѣетъ тюремной дѣйствительностью. На форзацныхъ бѣлыхъ листочкахъ переплетенной книги и на бѣлыхъ внутреннихъ оклейкахъ ея переплета краткія, полныя отчаянія фразы, писанныя смертниками въ томленіи передъ разстрѣломъ. Нѣтъ, ужъ лучше не видѣть этихъ книгъ.

Самый старый обитатель нашей камеры — пожилой, толстый армянинъ Учинджіянъ. Это онъ, плачущій иногда надъ своей судьбой, часто шутитъ съ сосѣдями, разсказываетъ сказки, показываетъ тюремныя игры. Потѣшаются обыкновенно надъ вновь прибывшимъ простакомъ. Всѣ стараются быть весельми и, даже случается, смѣются. Но смѣхъ этотъ не задѣваетъ души. Въ душѣ остается и точитъ все время какъ червь тоска, тоска по утерянной свободѣ. Здѣсь убивается энергія, убивается надежда на избавленіе. Это не тоска заключеннаго въ тюрьму на опредѣленный срокъ. Заключенный на срокъ знаетъ: придетъ время и его выпустятъ на свободу. У него есть чѣмъ жить. Но мы — подслѣдственные, не знаемъ своей судьбы, не знаемъ — придется ли еще смотрѣть на бѣлый свѣтъ. Это сознаніе своей обреченности вызываетъ постоянно грызущую, неопредѣленно тяжелую тоску, отравляетъ жизнь. Мы всѣ болѣли этой тяжелой психической болѣзнью, однако, употребляли всѣ усилія держать ее скрытой у себя внутри, не обнаруживали своей слабости, разнообразили какъ могли наши тюремные будни. Впрочемъ, наши развлеченія не такъ уже и разнообразны. Оперный пѣвецъ споетъ вполголоса арію-другую изъ оперы, профессоръ прочтетъ короткую лекцію, врачъ разскажетъ, какъ слѣдуетъ сохранить здоровье. Слушая ихъ я продолжаю тосковать и думать о чекистской пулѣ, прерывающей жизнь здороваго и больного съ одинаковой безпощадностью.

Немножко въ сторонѣ отъ насъ держался старичекъ Масловъ — петербуржецъ. Онъ никакъ не хогѣлъ вѣрить, будто его, Маслова, подвергнутъ одинаковой карѣ съ этимъ

 

опредѣленно контръ-революціоннымъ сбродомъ, какимъ являлись въ его глазахъ всѣ мы остальные. Еще бы: Масловъ управлялъ въ Новороссійскѣ губернскимъ финотдѣломъ (казначейство), принесъ своей дѣятельностью несомнѣнную и большую пользу совѣтской власти. И онъ работалъ для власти не по принужденію. Если бы начальство могло заглянуть въ его сердце, въ его мозги, начего кромѣ сто процентнаго пріятія большевизма тамъ не нашло-бы. И вдругъ его запрятали въ тюрьму. За что? Онъ морщитъ лобъ, дѣлаетъ гримасу.

— Ну, была у меня въ Ленинградѣ (непремѣнно въ Ленинградѣ, а не въ Петербургѣ) фабричка небольшая. Бумажная фабричка. Всего тридцать рабочихъ. И я же этого не скрывалъ. Ну, это, конечно, пустяки. Я надѣюсь, на дняхъ меня выпустятъ,—заканчивалъ онъ, высоко поднявъ брови и усаживаясь поудобнѣе.

Я видѣлъ его на этапѣ и въ Екатеринодарѣ и въ Московскихъ Бутыркахъ. Надежда его не покидала. Пришелъ въ себя онъ только въ Соловкахъ и закончилъ свой жизненный путь въ братской тифозной могилѣ.

Казаки «залегали» на нарахъ «по станично», вели свои казачьи разговоры, а больше молчали, ожидая рѣшенія своей участи. Шесть лѣтъ тому назадъ бѣлые казаки повѣрили обѣщаніямъ совѣтской власти о полномъ забвеніи ихъ грѣховъ и преступленій противъ рабоче-крестьянской власти въ случаѣ возвращенія. Убаюканные нэпомъ, возродившимъ ихъ хозяйства и давшимъ имъ сытую жизнь, казаки и не думали о грозящемъ имъ возмездіи. Ихъ не трогали. Такъ думали казаки и дальше жить. Однако, этотъ противоестественный союзъ съ большевиками къ добру не привелъ. Могучій казакъ-кузнецъ Хоменко лежалъ какъ разъ среди голыхъ наръ и дымилъ папиросой. Табакъ у всѣхъ казаковъ свой, хорошій табакъ; люди они всѣ зажиточные, положительные. Кузнецъ молчитъ. Фотографъ Афиногенычъ, сидящій за сбытъ куда то карточки Буденнаго, лѣзетъ изъ подъ наръ и задѣваетъ огромную босую ногу казака.

— Ну, и нога. Изъ такой ноги можно двѣ сдѣлать, — говоритъ онъ, почесывая лобъ.

Казакъ смотритъ на высокую щуплую фигуру фотографа и изрекаетъ:

— По хатѣ и хвундаментъ.

Потомъ они начинаютъ мирно играть въ шашки. Афиногенычъ въ сотый разъ разсказываетъ, какъ Буденный былъ

 

знакомъ съ нимъ запросто и если бы теперь можно было ему написать, непремѣнно бы заступился «начальникъ первой конной» за взятаго за жабры фотографа. Онъ и на Соловкахъ остался при томъ же мнѣніи.

Я лежу подъ нарами рядомъ съ молодымъ музыкантомъ Иваномъ Пройдой. Онъ разсказываегь кое что о себѣ:

— Вы думаете я Иванъ Пройда и на самомъ дѣлѣ? Ничего подобнаго: я и числа своимъ фамиліямъ не упомню. А все почему? Жизнь такая, приходится часто мѣнять мѣсто. Работаешь въ какомъ ннбудь полковомъ оркестрѣ. Конечно, особенно много не заработаешь. Возьмешь — свистнешь инструментъ и подался въ другой городъ. Тамъ сейчасъ въ полкъ къ маэстро. Такъ и такъ, молъ, кларнетистъ, скажемъ. Дастъ пробу — и готово. И документовъ не спрашиваетъ. Да еще въ случаѣ нужды, отъ ГПУ прикроетъ. Вотъ у насъ братва какая.

— Пожалуй это можетъ и надоѣсть, — возражаю я. Цыганская жизнь, вѣчныя опасенія.

— Привычка, — говоритъ Пройда. — Вотъ въ послѣдній разъ мнѣ довѣрили инструменты въ ремонтъ свезти. Инструментовъ было много. Я ихъ, конечно, свистнулъ, загналъ одному человѣчку. Однако, вскорѣ влипъ — поймали. Дѣло это происходило въ Узбекистанѣ. Погрузили насъ въ товарные вагоны.

— Кого это васъ?

— Тамъ въ Туркестанѣ все время идетъ война съ мѣстными бандитами-басмачами. Вотъ съ плѣнными, захваченными въ одной изъ стычекъ съ басмачами, меня и отправляли. Хорошо. ѣдемъ въ товарномъ. Вагонъ открытъ со стороны часового. Жара тамъ сильная и въ закрытомъ вагонѣ ѣхать невозможно. Часовой около выхода полулежитъ. Да и задремалъ. А поѣздъ шелъ шелъ, да и остановился. Я не долго думая, тихонько черезъ часового переступилъ и разъ, подъ вагонъ.Смотрю, а за мной всѣ басмачи до единаго удрали. Вотъ и пришлось мнѣ послѣ этого самаго случая сплетовать подальше сюда, на Черное море. Года полтора жилъ. Мѣсто было ничего. Да, вѣдь бабы ужъ обязательно подведутъ. Кабы не бабы — кто тутъ найдетъ? Нипочемъ нельзя было найти.

Пройда принимается ругать на всѣ корки «слабый полъ» и клясться никогда ничего не довѣрять «этому зелью-бабамъ».

Послѣ обѣда подходитъ нашей камерѣ очередь идти на прогулку. На дворикѣ, при возвратѣ камеры съ прогулки,

 

можно было зайти за выступъ крыльца и отставъ отъ своей камеры, подождать слѣдующую и съ ней еще полчаса погулять.

Сергѣй Васильевичъ прогуливался съ человѣкомъ среднихъ лѣтъ, одѣтымъ въ рваную блузу и брюки цвѣта хаки. На головѣ у него шапочка тюленьей кожи. Онъ былъ не изъ нашей камеры, словчилъ отстать отъ своихъ и теперь гулялъ съ нами. Я подошелъ къ нимъ.

— Вотъ вамъ, — обратился ко мнѣ Жуковъ, — кругосвѣтно-тюремный путешественникъ; уже побывалъ на Соловкахъ и опять, повидимому, собирается туда же.

Я заинтересовался. Исторія «путешественника» оказалась очень несложной.

Просидѣлъ этотъ бывшій крупный помѣщикъ три года на Соловкахъ за свою «буржуазность» и былъ послѣ отбытія каторги водворенъ на три года въ ссылку въ одну изъ губерній. За попытку удрать его схватили. При обыскѣ нашли у него адреса нѣкоторыхъ высокопоставленныхъ особъ въ Болгаріи. Новый срокъ въ три года Соловецкой каторги ему былъ, конечно, обезпеченъ.

Дзюбинъ (такъ звали соловчанина) довольно спокойно относился къ своей судьбѣ и равнодушно ожидалъ этапа. Для него тюрьма уже перестала быть тюрьмой. Какъ я узналъ потомъ, изъ чувства человѣколюбія онъ не разсказывалъ намъ — будущимъ соловчанамъ — о Соловецкой каторгѣ ничего ужаснаго, отдѣлываясь общими фразами. Для насъ же Соловецкая каторга была большимъ, но отнюдь не зловѣщимъ иксомъ.

 

4. БЕРУТЪ СМЕРТНИКОВЪ

 

По тюрьмѣ поползли слухи. Тюремные надзиратели взяли у камерныхъ старостъ списки заключенныхъ и съ озабоченнымъ видомъ ходили по камерамъ, что то въ спискахъ отмѣчая. Старые тюремные сидѣльцы поняли эти приготовленія. И замолчали обреченные, бросивъ и занятія дозволенными играми и разговоры. Каждый ушелъ въ себя, каждый чувствовалъ, какъ надвигается нѣчто неизбѣжное.

Вечерняя повѣрка была раньше обычнаго. Какъ всегда надзиратель перестукалъ деревяннымъ молоткомъ прутья оконной рѣшетки, но вмѣсто обычной шутки или пожеланія, ни слова не сказалъ и исчезъ.

 

Тюрьма замолкла. Изъ-за оконной рѣшетки поползла ночная темнота, скрыла груду лежащихъ на нарахъ и на полу тѣлъ, загустила сумракъ подъ нарами.

Мы лежали тихо, неподвижно. Каждый звукъ извнѣ отдавался въ камерѣ и заставлялъ вздрагивать. Гдѣ то въ отдаленіи застучалъ моторъ автомобиля. Въ окно проскользнула рѣзкая полоса свѣта отъ автомобильныхъ фаръ и замерла на уголкѣ потолка и стѣны.

Опять звонкая тишина. Гдѣ то хлопнула желѣзная дверь и по тюремному двору гулко застучали шаги.

Идутъ...

Еще стукъ открываемыхъ дверей. Топотъ шаговъ по лѣстницѣ. Опять стукъ двери, ведущей въ корридоръ.

Въ жуткой тишинѣ не слышно даже дыханія притаившихся людей. Время словно остановилось.

У сосѣдней камеры звякнулъ желѣзомъ о желѣзо ключъ, и скрипнула дверь.

Что тамъ происходитъ? Звенящая тишина не нарушается ничѣмъ.

Вотъ опять гдѣ то неясный шумъ, словно хрипъ.

И снова шаги по корридору — дробный стукъ многихъ ногь.

Неужели къ намъ?

Нѣтъ, опять въ сосѣдней камерѣ. Опять хлопаетъ желѣзная дверь вдали, а здѣсь жуткая тишина. Снова хлопнула дверь. Шаги стучатъ, удаляясь. Опять хлопаетъ корридорная дверь. На минуту все замолкаегь. Уже готовъ вырваться вздохъ облегченія — пронесло... Но нѣтъ, звуки шаговъ возобновляются. Стукъ ихъ все громче и громче. Вотъ они у двери. Ключъ звякаетъ о металлъ замка и вдругъ летитъ на полъ.

Камера замерла. Ужасъ и отчаяніе, казалось, залили все. Время остановилось.

Въ открытую дверь камеры вошли трое. При свѣтѣ фонаря надзиратель читаетъ по списку:

— Стасюкъ, Григорій Ивановичъ.

Медленно поднимается съ наръ приземистый, старый казакъ и начинаетъ надѣвать ботинки. Сосѣдъ не выдерживаетъ:

— На што воны тоби тѣ ботинки?

Казакъ, однако, надѣлъ ботинки, перекрестился.

— Ну, прощайте.

 

Темную его фигуру поглотила корридорная темнота. Мертвое молчаніе застыло надъ неподвижными людьми. У двери, освѣщаемой фонаремъ, третій пришедшій, одѣтый въ кожанную куртку, нелѣпо улыбался во всю свою широкую физіономію.

Дверь гулко захлопнулась вслѣдъ за ушедшими и прострекоталъ замокъ. Богатырь казакъ Хоменко вздохнулъ, какъ кузнечный мѣхъ и зашуршалъ папиросной бумагой.

Со всѣхъ сторонъ на него зашикали:

— Брось свою бумагу, Хоменко... Что ты дѣлаешь? Брось .. . Если бы тебѣ пришлось...

Хоменко продолжалъ завертыватп папиросу.

— А если бы то и мнѣ пришлось — не смогъ помереть бы што ли?

Въ голосѣ у него противъ воли звучала радостная нотка — пронесло.

Неожиданно около нашей камеры послышались вновь шаги, вновь загремѣлъ ключъ въ скважинѣ и, не успѣли опомниться узники, какъ сухой голосъ надзирателя произнесъ изъ корридорной темноты:

— Хоменко, Прокопъ Ильичъ.

Богатырь кузнецъ сѣлъ на нарахъ, пораженный какъ громомъ, и остался неподвиженъ.

— Хоменко, одѣвайсь, — слышится изъ корридора. Хоменко медленнымъ движеніемъ беретъ въ руки ботинки и вдругъ опускаетъ обезсилѣвшія могучія руки.

— За что это меня? — спросилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Живо, живо, Хоменко, — подгоняютъ изъ корридора. Хоменко кое-какъ одѣлся и сталъ около наръ, твердя только эти два слова: «за что?»

Палачъ въ кожанной курткѣ подошелъ къ нему, схватилъ его за руку и рванулъ. Хоменко нелѣпо шатнулся и отлетѣлъ къ двери камеры. Силы оставили богатыря и ужасъ сдѣлалъ его малымъ ребенкомъ. Еще моментъ — и онъ скрылся въ корридорной темнотѣ, подталкиваемый палачами.

 

5. НА ЭТАПЪ

 

Идутъ тоскливые дни. Мы все еще не можемъ опомниться отъ кошмарной ночи. Уныніе овладѣло тюремнымъ населеніемъ.. Казалось — каждый только и думалъ какъ бы получить каторгу вмѣсто разстрѣла.

 

Однажды днемъ въ нашу камеру посадили рабочаго. У него не было вещей, не было и вопроса о мѣстѣ для него. Онъ сидѣлъ въ сторонкѣ, поглядывая на угнетенныхъ ночными страхами сидѣльцевъ. Я заговорилъ съ нимъ и онъ охотно поддержалъ разговоръ. Рабочій оказался изъ уфимской губерніи — землякъ. Мы съ нимъ разговорились о своемъ краѣ, о многоводныхъ рѣкахъ и дремучихъ лѣсахъ.

— Почему это у васъ вещей нѣтъ? — освѣдомился я.

— Да, видите — ли какое дѣло, я наказаніе въ тюрьмѣ отбываю по приговору нарсуда и работаю на «заднемъ тюремномъ дворѣ». Вчера проштрафился: выпилъ немного. Ну, меня и ткнули сюда къ вамъ, вмѣсто карцера.

— Сколько въ послѣдній разъ человѣкъ разстрѣляли?

— Двѣнадцать. Я и еще двое рабочихъ и могилы имъ заранѣе выкопали на косѢ у моря.

— Много въ этомъ году разстрѣляли?

— Да, за полгода двѣсти пятьдесятъ человѣкъ. Докторъ тюремный считалъ. Я слышалъ ихній разговоръ съ начальникомъ тюрьмы. Ну, это только изъ тюрьмы взято двѣсти пятьдесятъ. Въ подвалѣ тамъ много, не двѣсти пятьдесятъ.

Парень взглянулъ на меня и, съ сожалѣніемъ покачавъ головой, продолжалъ:

— Какъ это только и дальше будетъ? Каждые двѣ недѣлн изъ нашей тюрьмы уходитъ этапъ человѣкъ по полтораста — двѣсти. Все въ концлагерь, да въ ссылку.

Днемъ пришелъ начальникъ тюрьмы въ сопровожденіи надзирателей. Въ рукахъ у начальника списокъ, написанный на пишущей машинкѣ.

— Послѣ завтра на этапъ, — объявилъ онъ. — Теперь послушайте кому что назначено.

Далѣе слѣдовало чтеніе длиннаго списка фамилій съ отмѣтками противъ фамилій въ какой лагерь и на какой срокъ идутъ заключенные.

Вздохъ облегченія вырвался изъ многихъ грудей. Вотъ ужъ теперь можно сказать — пронесло. Соловки такъ Соловки. Самое главное убрались отъ разстрѣла, — читалъ я въ глазахъ ссылаемыхъ на каторгу.

Опять потянулось тягостное ожиданіе. Мы ходили на прогулку, жили отъ утренняго чая до обѣда и отъ обѣда до вечерней каши. Обѣдъ обычно разносился въ жестянныхъ тазахъ «бачкахъ». Никто почти этой баланды не ѣлъ. Пита-

 

лись приносимыми изъ дому передачами. Деревня временъ разцвѣта нэпа и при суррогатѣ собственности на землю, цдѣла изобиліемъ и, конечно, кормила своихъ попавшихъ въ пасть ГПУ сѣятелей прекрасно.

Всѣ дѣятельно готовились на этапъ. Въ камеру вмѣстѣ съ передачами съѣстного стали приносить шубы, полушубки, сапоги, мѣшки съ сухарями, чемоданы.

Въ день отправки нашего этапа, численностью въ полтораста приблизительно человѣкъ, мы были выстроены съ вещами на дворѣ. Конвоиры — грубые до хулиганства украинцы, приступили къ личному обыску.

Вещи каждаго этапника осматриваются до послѣднихъ мелочей. Отбираютъ ножи, мелкій табакъ, чтобы не могли бросить его въ глаза конвоиру и убѣжать, деньги, цѣнности, часы, могущіе какъ извѣтно въ солнечный день служить бѣглецу компасомъ. Процедура эта занимаетъ цѣлый день. Намъ строго воспрещено разговаривать другъ съ другомъ и даже оглядываться. Но вотъ осмотрѣны вещи у послѣдняго заключеннаго, насъ, обремененныхъ вещами, выстраивають рядами и солдаты, вооруженные винтовками съ примкнутыми штыками, окружаютъ этапъ.

Начальникъ конвоя произноситъ обычную формулу о поведеніи этапниковъ во время слѣдованія этапа до вокзала и въ заключеніе заявляетъ:

— Шагь въ сторону изъ строя считается побѣгомъ и стрѣльба по бѣгущему будетъ безъ предупрежденія.

Насъ выводять на улицу. Я жадно всматриваюсь въ окружающее: нѣтъ ли хотя бы какой либо возможности бѣжать. Напрасно: конвоиры окружаютъ насъ почти непрерывнымъ кольцомъ, съ боковъ, впереди и сзади этапа сверхъ того еще и конные конвоиры.

Этапъ шелъ до вокзала около двухъ километровъ. И пока мы двигались, я, не ослабѣвая вниманія, слѣдилъ за его движеніями, всматривался въ ситуацію местности — не будетъ ли возможности быстрымъ прыжкомъ выскочить изъ строя и исчезнуть за какимъ нибудь прикрытіемъ. Однажды мнѣ показалось: на нашемъ пути лежать заборы, постройки съ узкими проходами между ними. Я уже напрягаю мускулы, готовлюсь къ прыжку, но этапъ свертываеть въ сторону и лабиринтъ построекъ остается у насъ сзади.

Въ нѣкоторомъ удаленіи отъ станціи стояли въ тупикѣ

 

зловѣщіе вагоны съ окнами, забранными желѣзными рѣшетками. Вагоны «царскаго времени» и называются «столыпинскими». Каждое купе въ вагонѣ забрано въ рѣшетку и расчитано было на шесть человѣкъ по числу спальныхъ мѣстъ. Но насъ набили туда по четырнадцати.

Наконецъ, захлопнуты двери клѣтки, засунуты засовы и заперты. Пріютившись среди груды сваленныхъ кое какъ вещей, въ неудобныхъ позахъ мы все же чувствуемъ облегченіе: кончилась самая надоѣдливая процедура. Я со своими планами побѣга чувствую себя немножко обезкураженнымъ. Но надежда на будущія удачи меня въ концѣ концовъ подбадриваетъ.

На другой день пріѣзжаемъ въ Екатеринодаръ и этапъ идетъ въ тюрьму, расположенную за городомъ у самыхъ зарослей — плавней рѣки Кубани. Опять безполезное ожиданіе момента для побѣга, опять надежда осуществить его при вторичной отправкѣ этапа изъ Екатеринодара дальше.

Надоѣдливая процедура вторичнаго осмотра вещей при пріемѣ этапа тюрьмою утомляетъ насъ и мы рады добраться до грязной, заплеванной камеры и отдохнуть. До очередного этапа въ Ростовъ на Дону намъ придется ожидать цѣлыхъ двѣ недѣли въ Екатеринодарской тюрьмѣ.

 

* * *

Екатеринодарская тюрьма — еще провинція и насъ не угощаютъ особыми строгостями. Во время прогулокъ можно ходить всюду по тюремному двору. Мы вдвоемъ идемъ мимо большихъ кирпичныхъ корпусовъ. Изъ оконъ выглядываютъ заключенные красноармейцы въ своихъ шлемахъ.

— Что тутъ красноармейская часть что ли сидитъ? Мой собесѣдникъ профессоръ-химикъ Диденко, сосѣдъ по нарамъ въ нашей камерѣ, равнодушно замѣтилъ:

— Ихъ всегда порядочно тутъ сидитъ. Преступленіе противъ дисциплины. За болѣе серьезное безъ разговоровъ — разстрѣлъ.

— Строго.

— Да, чистятъ серьезно. Будетъ ли только толкъ. Намъ встрѣтился нѣсколько сгорбленный молодой человѣкъ и увидавъ профессора, весело сказалъ:

—      Знаете, профессоръ, а меня хотятъ разстрѣлять.

Профессоръ ничего не отвѣтилъ.

 

— Психуетъ? — спросилъ я.

— Да. И не онъ одинъ. Здѣсь за шесть мѣсяцевъ уже къ тысячѣ разстрѣлянныхъ изъ тюрьмы подходятъ. А сколько въ подвалахъ? Представляете себѣ какая это бойня.

— Мы думали бойня у насъ въ Новороссійскѣ. Оказывается отстаемъ.

Профессоръ нахмурился.

— Да, отстаете. А что дѣлается въ Ростовѣ, что дѣлается въ Москвѣ! Впрочемъ, это мы съ вами увидимъ. Я отправляюсь изъ Москвы прямо въ Соловки.

Я ему позавидовалъ и сообщилъ, что изъ Казани ожидаю отправиться прямо къ праотцамъ. Профессоръ пожалъ плечами.

— Не мудрено. Я вотъ никогда не думалъ заниматься политикой. Однако зачисленъ въ рангъ контръ-революціонеровъ. Провокаторы ГПУ безъ дѣла не сидятъ.

Въ Ростовской тюрьмѣ насъ ожидали еще болѣе ошеломляющія извѣстія. Тюрьма была буквально биткомъ набита. А люди все прибывали и прибывали.

Мой спутникъ музыкантъ Иванъ Пройда неожиданно для себя встрѣтился со своимъ другомъ, сидящимъ въ Ростовской тюрьмѣ за какія то уголовныя художества. Онъ сообщилъ намъ невеселыя вещи.

— Житье здѣсь аховое. Народу — рѣки. А разстрѣливаютъ и числа нѣтъ. Вотъ сосчитайте: каждый день, то есть ночь собственно, автомобиль отвозитъ смертниковъ раза три или четыре. Это никакъ не меньше пятидесяти человѣкъ. А бываетъ и больше. Считаютъ въ канцеляріи у насъ — не меньше пяти тысячъ народу уже разстрѣляно. Главнымъ образомъ казаки.

Встрѣчаемые нами на прогулкахъ ростовцы имѣли убитый видъ, говорили вполголоса, словно перенесли тяжелую болѣзнь.

— Не веселое житье у васъ въ Ростовѣ, — обратился однажды къ крестьянину.

— И не говори. Такое пришло время — и жить не надо. Да били хотя бы сразу. А вѣдь тутъ страху сначала натерпишься. Жизни своей будешь не радъ.

* * *

Въ Москву мы прибыли рано утромъ. Закрытый автомобиль, знаменитый «черный воронъ» началъ возить насъ от-

 

дѣльными партіями. Мнѣ и тремъ моимъ случайнымъ компаніонамъ повезло: намъ не хватило мѣстъ въ «черномъ воронѣ» и насъ водворили на грузовикъ съ вещами заключенныхъ, подъ охрану двухъ конвоировъ.

Все время, пока мы ѣхали по люднымъ улицамъ, меня не оставляла мысль: прыгнуть съ автомобиля на мостовую и скрыться. Я прилежно вглядываюсь въ наполненныя толпами улицы, вижу милиціонеровъ, торчащихъ всюду, снующихъ въ толпѣ военныхъ, и мнѣ становится яснымъ несбыточность моего предпріятія.

Неожиданно автомобиль останавливается передъ фасадомъ дома изъ краснаго кирпича въ небольшомъ, уютномъ переулкѣ. Это и была Бутырская тюрьма, получившая свое названіе отъ татарскаго князя Бутыра, плененнаго при взятіи Казани. Здѣсь же въ круглой кирпичной башнѣ когда то сидѣлъ, ожидая казни, Емельянъ Пугачевъ. Въ этой Пугачевской башнѣ биткомъ набито людей и помѣщеніе тамъ такое же паршивое, какимъ оно выглядѣло, вѣроятно, во времена Пугачева.

Въ Бутырской тюрьмѣ свои особые, чекистскіе порядки. Все здѣсь дѣлается какъ въ подвалахъ, таинственно и, порою, загадочно. Даже такое простое дѣло, какъ обыскъ при пріемѣ, обставленъ большими формальностями. Говорятъ здѣсь вполголоса и дѣлается все безшумно. На каждаго прибывающаго въ Бутырки заполняется обязательно анкета. Пока всѣ формальности будутъ выполнены, проходитъ много времени. А «черный воронъ» все подвозитъ и подвозитъ новыхъ обреченныхъ. Но, наконецъ, начинаютъ писать анкеты на людей нашего этапа.

Около анкетнаго стола происходитъ какое то замѣшательство. Столъ окружаютъ сѣрые мужики. Конторщикъ начинаетъ ихъ спрашивать:

— Фамилія?

— Богъ знаетъ.

—      Фамилія, имя, отчество? — свирѣпѣетъ конторщикъ.

Крестьянинъ спокойно отвѣчаетъ:

— Богъ знаетъ.

Конторщикъ обращается къ слѣдуюшему. Повторяется такой же самый разговоръ. Конторщикъ съ минуту смотрить на нихъ съ недоумѣніемъ, затѣмъ срывается со своего мѣста и исчезаетъ въ какую-то закуту, очевйдно за справками.

Сѣрые мужики стоятъ спокойные и молчаливые. Я спрашиваю сосѣда священника:

 

— Что это за люди?

— Имяславцы. Это православные. Только они вѣрять,что антихристъ уже пришелъ въ міръ и его слуги — большевики. Они не называютъ своихъ именъ и не работаютъ для антихриста. Другъ друга зовутъ «братъ» и «сестра», постятся все время и мяса не ѣдятъ совсѣмъ.^*

Непоколебимо-спокойные бородачи стоятъ молча. У ногь ихъ — деревенскія холщевыя котомки. Это все, что осталось у нихъ отъ связи съ родной деревней. Своего имени они никогда не повѣдаютъ антихристовой власти и никогда не получатъ вѣсточки ни отъ разметанной палачами семьи, ни изъ родной деревни. Ихъ женъ услали въ другія лагеря, а дѣти остались предоставленными самимъ себѣ. Но крѣпкая вѣра этихъ сѣрыхъ богатырей имъ оплотъ и сила. Что семья, что дѣти и жена, коли пришелъ часъ предстать, передъ Госпо-

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

домъ! И они всегда были готовы къ этому престательству не запятнанными работою антихристу, свхранивъ въ тайнѣ оть него свое имя, полученное при святомъ крещеніи.

Конторщикъ возвратился. Имяславцевъ куда то уводятъ. Вновь течетъ нудное время. Люди, пройдя мимо анкетнаго столика исчезали за дверью и проходили слѣдующее мытарство — личный обыскъ. Въ помѣщеніи становится послѣ ухода части людей на обыскъ, посвободнѣе. Я пробую размять затекшіе члены и ухожу къ стѣнкѣ за колонны. Здѣсь стѣны испещрены записями. Арестантская заборная литература, испещряющая стѣны камеръ и этапныхъ помѣщеній, не лишена интереса для свѣжаго человѣка.

Здѣсь за колоннами стѣны исписаны скучающими заключенными. Надписи по преимуществу повѣствовательнаго характера, сообщаютъ кто и куда прослѣдовалъ. Попадаются иногда случайно знакомыя имена и фамиліи. Часто встрѣчается пессимистическая надпись-поученіе:

Входящій — не грусти,

Выходящій — не радуйся.

Кто не былъ — тотъ будетъ,

Кто былъ — тотъ не забудетъ.

Вотъ длинный списокъ:

—      Прослѣдовали на Вышеру скаутъ-мастера.

—      Сколько ихъ?

—      Восемнадцать.

Любители математическихъ выкладокъ сообщаютъ:

— Изъ Харькова прослѣдовали на Соловки изъ камеры номеръ десять — двѣнадцать человѣкъ, имѣющихъ сроковъ на сто лѣтъ.

Нѣкто сообщаетъ поговорки.

—      Съ міру по рубашкѣ — голому нитка.

Начертанъ даже цѣлый интернаціоналъ.

Вставай полфунтомъ накормленный,

Иди въ деревню за мукой.

Снимай послѣднюю рубашку,

Своею собственной рукой.

Лишь мы — работники всемирной

Великой арміи труда,

Владѣть землей имѣемъ право,

А урожаемъ никогда.

Всякаго рода ругательства и издѣвательства надъ «Ильичемъ» (Ленинымъ) встрѣчаются въ надписяхъ за колоннами. Въ одной изъ надписей сообщается:

 

— Напиши совѣтскую эмблему, прочти наоборотъ и узнаешь чѣмъ все это закончится. Молотсерп.

Вновь подхожу къ своему спутнику — священнику.

— Для чего здѣсь такіе сводчатые высокіе потолки и колонны, — недоумѣваю я.

— Да, вѣдь это же церковь, тюремная церковь, — отвѣчаетъ священникъ.

Я сконфуженно оглядываю всю постройку и убѣждаюсь — конечно, здѣсь была церковь.

Послѣ долгихъ мытарствъ мы попадаемъ въ сто двадцатую камеру на третьемъ этажѣ одного изъ корпусовъ и спѣшимъ растянуться на деревянных кроватяхъ (топчанахъ), почти сплошь разставленныхъ по всему пространству обширной камеры.

 

6. ВОЗВРАЩЕНЦЫ И РЕВОЛЮЦІОНЕРЫ

 

Нашъ этапъ прибылъ въ Бутырки въ послѣднихъ числахъ октября 1927 года. Въ десятую годовщину октябрьской ревоціи 7 ноября 1927 года ожидались помпезныя торжества. Среди заключенныхъ все время циркулируютъ слухи самаго фантастическаго свойства о предстоящей широкой амнистіи. За мѣсяцъ до октябрьскихъ торжествъ объ этой амнистіи затрубили всѣ совѣтскія газеты. Какъ не ожидать было если не амнистіи, то хотя бы облегченія участи. И мы ожидали. Только соловчанинъ Дзюбинъ ничего не ожидалъ. Онъ побывалъ на Соловкахъ и зналъ о заплечной машинѣ ГПУ больше насъ.

Этапы все прибываютъ и прибываютъ. Изъ окна нашей камеры мы наблюдаемъ каждый день толпы новыхъ людей, прибывающихъ съ этапами. Ихъ то уводятъ въ корпуса въ нашу сторону, то за церковь, что среди двора. Офицеры царской арміи, юнкера, кадеты, чаще всего встрѣчались въ этихъ толпахъ.

У насъ въ камерѣ уже наладилась жизнь. Люди разбились на группы и уже вели оживленные разговоры и споры. Въ первую очередь, конечно, обсуждалась со всѣхъ сторонъ грядуща амнистія. Находились даже оптимисты, вѣрившіе въ открытіе дверей тюремъ и освобожденіе всѣхъ прибывшихъ съ этапами заключенныхъ. Эти оптимисты принадлежали къ возвращенцамъ, соблазненнымъ большевицкими посулами на возвращеніе изъ эмиграціи въ лоно родины въ качествѣ блудныхъ, но раскаявшихся сыновъ.

 

Около насъ полковникъ-возвращенецъ Поповъ бесѣдуетъ съ казакомъ.

— Вы спрашиваете почему мы изъ заграницы вернулнсь? Наши уговорили.

— Ваши и здѣсь въ совѣтахъ были? — интересуется казакъ.

— Да, тутъ у красныхъ онн занимаютъ высокое положеніе. Но вышло не совсѣмъ удачно — началась эта катавасія. Предлагали они, что, молъ, если хотите, будемъ васъ вызволять, но этимъ сильно повредимъ себѣ. Такъ мы, то есть наша возвратившаяся группа, рѣшили выждать.

Полковникъ Поповъ закурилъ папиросу и продолжалъ:

— Такъ то вотъ и приходится теперь идти на принудительныя работы. Что мы тамъ будемъ дѣлать — не представляю. Я умѣю воевать, вѣшать могу съ успѣхомъ. А вѣдь это все теперь не пригодится.

Этотъ простякъ — Поповъ все еще не чувствовалъ себя обманутымъ, находилъ всякія объясненія свалившимся на ихъ возвращенческую группу несчастіямъ.

— Я думаю все же, — говорилъ онъ при сочувствующемъ молчаніи остальныхъ, — кончится большой шумъ и насъ постепенно вызволятъ.

Гдѣ теперь полковникъ Поповъ? Повидимому, попалъ онъ на Парандозо, а тамъ остаться цѣлымъ было весьма трудно. Онъ, конечно, убѣдился на собственномъ опытѣ въ отсутствіи большевицкой эволюціи, но что въ этомъ толку?

Въ другой группѣ сѣдоусый бодрый старикъ разсуждаеть съ синеглазымъ крестьяниномъ Вѣткинымъ.

— Вотъ помяни мое слово: дольше, чѣмъ до Рождества это не продержится. Рухнетъ все къ чортовой матери и сами они разлетятся какъ дымъ. Это передъ смертью они хотятъ надышаться и губятъ народъ.

Вѣткинъ качаетъ головой:

— Ой, такъ ли? Какъ это оно само собой пропадетъ? Вотъ, если бы...

Вѣткинъ оглянулся и замолчалъ: его пріятель грозилъ ему шутя кулакомъ.

Рядомъ со мною лежалъ на своемъ топчанѣ нашъ камерный староста — анархистъ Кудрявовъ и разсказывалъ о своихъ злоключеніяхъ на царской каторгѣ. Пришлось ему отбыть десять лѣтъ каторжныхъ работъ, а затѣмъ удалось бѣжать. И вотъ теперь Кудрявовъ идетъ на большевицкую катор-

 

гу на три года. Впрочемъ, онъ надѣялся на скорую помощь: у него двоюродная сестра здѣсь въМосквѣ однимъ изъ прокуроровъ.

— Прочелъ я какъ то недавно интересную книжку. Автора забылъ. Названіе книжки «Аль-Исса». Разсказывается тамъ про нѣкій островъ, управляемый безсмертной богиней. Каждые три года ее носили по всему острову и никто не смѣлъ на нее глядѣть. Каждые три года для нея жрецы выбирали одного юношу, побѣдившаго на состязаніяхъ всѣхъ конкурентовъ. И этотъ юноша за ночь, проведенную съ богиней, платилъ жизнью.

Былъ на островѣ нѣкій юноша по имени Аль-Исса. Полюбилъ онъ богиню, представляя ее себѣ небесной красоты и несказанной прелести женшиной. Три года мечталъ онъ о богинѣ, побѣдилъ на состязаніяхъ всѣхъ своихъ конкурентовъ и съ восторгомъ понесъ свою молодую жизнь дивной царицѣ.

Привели его въ святилище. Ждетъ онъ вождѣленной встрѣчи съ царицей. И вотъ открывается тяжелая завѣса и передъ нимъ вмѣсто дивной богини старая престарая, беззубая и безобразная старуха.

Я здѣсь ставлю точку и продолжаю уже о себѣ. Мы, революціонеры, боролись за свѣтлую свободу, несли за нее въ жертву нашу жизнь, гнили по тюрьмамъ, лишались семьи и близкихъ. И вотъ она, эта свобода, пришла въ видѣ уродливой и отвратительной старухи.

 

7. ОПЯТЬ ПОДВАЛЪ

 

Прошли «октябрьскія торжества» съ большой помпой. Во всѣхъ газетахъ былъ опубликозанъ большевицкій манифестъ — одинъ изъ яркихъ образцовъ коммунистической лжи. Согласно точному смыслу манифеста — рѣки людей, льюшіяся въ мѣста заключенія и каторжныхъ работъ должны были быть отпущены немедленно на свободу. На самомъ дѣлѣ ничего въ положеніи заключенныхъ не измѣнилось. Разстрѣлы опять пошли своимъ порядкомъ, а широковѣщательныя льготы и амнистія были погашены «секретными декретами».

Изъ Москвы меня отправили въ Казань по мѣсту совершенія преступленія на слѣдствіе и расправу. Чѣмъ дальше уѣзжалъ нашъ этапъ отъ Москвы, тѣмъ мы, заключенные, лучше себя чувствовали. Татары и русскіе конвоиры относились къ нам съ сочувствіемъ, жалѣли и старались оказывать

 

всякія мелкія услуги, вродѣ покупки намъ на станціяхъ на наши деньги хлѣба, продуктовъ, папиросъ. Мы усиленно писали письма и наши конвоиры опускали ихъ въ почтовые ящики на станціяхъ, вопреки правиламъ.

Вотъ и казанскій вокзалъ. Мнѣ знакомъ, кажется, тутъ каждый камень. Въ тюрьму мы идемъ черезъ весь городъ по малолюднымъ улицамъ.

Старинная казанская тюрьма со стрѣльчатыми окнами, тяжелыми сводами и массивными воротами, показалась мнѣ настоящей гостинницей. Надзиратели — люди все добрые и покладистые, старались облегчить намъ наше тяжелое положеніе. Эта метаморфоза тюремная меня очень удивляла, хотя вскорѣ все объяснилось: въ Казанской губерніи не было «Войковскаго набора», не было еще разстрѣловъ и все жило по инерціи старой зарядкой. Только спустя годъ и здѣсь полилась кровь ничуть не меньше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Я, главарь крестьянскаго возстанія 1919 года долженъ былъ ожидать самой суровой участи. Однако, мои опасенія не оправдались.

Въ тюрьмѣ съ удивленіемъ слушали мои разсказы о «Войковскомъ наборѣ» и увѣряли меня, что въ Казани ничего подобнаго не происходитъ и подвалы ГПУ пустуютъ. Впрочемъ, я въ справедливости этого убѣдился самъ: на другой день меня изъ казанской тюрьмы переправили въ казанскій подвалъ.

 

* * *

Слѣдователь ГПУ молодой человѣкъ Стрѣльбицкій рылся въ своемъ столѣ. Я сидѣлъ противъ него на стулѣ и молча ожидалъ дальнѣйшаго. За длинный трехмѣсячный этапъ изъ Новороссійска до Казани у меня уже обдумано все и все рѣшено. Я по виду совершенно спокоенъ, ибо готовъ къ самому худшему — смерти. Эта мысль о смерти сдѣлалась привычной и давала мнѣ твердость и спокойствіе.

— Нну-съ, товарищъ Дубинкинъ.

— Я не Дубинкинъ. Моя настояшая фамилія — Смородинъ.

— Такъ, такъ, — ехидно улыбается Стрѣльбицкій, — это мы уже знаемъ.

Онъ вынулъ изъ ящика своего стола толстое дѣло, мое

 

дѣло. Восемь лѣтъ ожидало оно меня въ архивахъ ГПУ. Порывшись еще въ бумажномъ ворохѣ, Стрѣльбицкій извлекъ мои фотографіи и подалъ мнѣ.

— Узнаете?

Я равнодушно посмотрѣлъ на карточки.

— Вы, конечно, будете оправдываться и вины своей не признаете?

— Вы, гражданинъ слѣдователь, кажется, собираетесь вести слѣдствіе?

— Разумѣется.

— Ну, ужъ нѣтъ. На основаніи манифеста объ амнистіия подлежу немедленному освобожденію.

Стрѣльбицкій переглянулся съ чекистомъ, сидящимъ за другимъ столомъ въ той же комнатѣ и сказалъ:

— Въ этомъ манифестѣ сказано о дополнительныхъ инструкціяхъ. Вотъ на основаніи этихъ секретныхъ инструкцій ваше дѣло прекращенію не подлежитъ.

— Это какъ вамъ угодно, гражданинъ слѣдователь, но я вамъ показаній никакихъ давать не буду.

Стрѣльбицкій вопросительно смитрѣлъ на второго чекиста, очевидно, его начальника.

— Пусть напишетъ объ отказѣ давать показанія, — говоритъ тотъ.

Мнѣ дали формальный бланкъ опроса подслѣдственныхъ и свидѣтелей и я подробно изложивъ свои мотивы объ отказѣ давать показанія, расписался и возвратилъ документъ Стрѣльбицкому. Слѣдователь позвонилъ и передалъ меня вошедшему конвоиру.

Очутившись въ совершенномъ одиночествѣ въ довольно большой камерѣ подвала, я затосковалъ. Мое спокойствіе меня оставило и тяжесть легла на сердце.

Отказавшись отъ показаній, я тѣмъ самымъ, приносилъ себя въ жертву, Здѣсь не слѣдственное учрежденіе и не юристы это слѣдствіе ведутъ. Я во власти чекистовъ, дѣйствующихъ по принципу «коммунистической цѣлесообразности». Всякій протестъ разсматривается ими уже самъ по себѣ какъ преступленіе, а мой отказъ отъ показаній могъ разсматриваться еще и какъ желаніе избавить отъ отвѣтственности моихъ сподвижниковъ по крестьянскому возстанію, живущихъ теперь легально. Я видѣлъ толпы обреченныхъ чекистами на каторжныя работы совершенно невинныхъ людей, исключая, конечно, уголовниковъ и совершенно ясно представлялъ себѣ, какова

 

будетъ моя участь «активнаго контръ-революціонера», возстававшаго противъ совѣтской власти съ оружіемъ въ рукахъ, руководившаго, до своего раненія, крестьянскимъ возстаніемъ.

Долго ходилъ по камерѣ, пока изнеможенный тяжелыми думами не легь на нары совершенно разбитый и обезсиленный. Я ни о чемъ не думалъ, во всемъ тѣлѣ стоялъ нудный зудъ. Хоть бы залиться слезами по дѣтски, но нѣтъ слезъ на моемъ лицѣ и не прекращается душевная боль.

Ночью я успокаиваюсь и начинаю дремать. Дремота переходитъ въ сонъ, а послѣ сна проходитъ и острое ощущеніе утреннихъ переживаній. Привыкнуть можно ко всему.

Потекли дни подвальнаго сидѣнья: сегодня какъ вчера, вчера — какъ сегодня. Я вижу только охрану — красноармейцевъ. Они начали ко мнѣ привыкать и нѣкоторые дружелюбно со мною разговаривали, если вблизи не было начальства. Иногда появлялись въ моей камерѣ заключенные, но черезъ нѣкоторое время ихъ отправляли или въ тюрьму, или на этапъ и я вновь оставался одинъ въ пустой камерѣ.

Однажды, уже подъ вечеръ, дверь моей камеры открылась и какъ-то бокомъ вошелъ молодой человѣкъ, имѣвшій, судя по одеждѣ, ультра буржуазный видъ. Дверь за нимъ закрылась и молодой человѣкъ, опасливо поглядѣвъ на меня, сѣлъ на кончикъ скамьи.

— У васъ тутъ тепло, — нерѣшительно сказалъ онъ.

— Да, у насъ тепло. Развѣ вы не намѣрены здѣсь долго оставаться? — спросилъ я его.

— Конечно, нѣтъ. Это какая-то ошибка. Я думаю меня часа черезъ два выпустятъ.

— Это вамъ чекистъ сказалъ? — спросилъ снова я.

— Да, тотъ, что производилъ обыскъ.

— Ну, такъ вы эти два часа выкиньте изъ головы. Раздѣвайтесь и будьте какъ дома.

— Но я не сдѣлалъ никакого преступленія.

— Сюда садятъ не столько сдѣлавшихъ уже преступленіе, но главнымъ образомъ могущихъ его сдѣлать. Такъ сказать — профилактика государственнаго организма.

Молодой человѣкъ недсвѣрчиво на меня посмотрѣлъ и, конечно, остался при своемъ мнѣніи.

Къ вечеру второго дня молодой человѣкъ не могъ придти въ себя отъ изумленія: въ камеру нашу набили человѣкъ сорокъ такихъ же какъ онъ, «красныхъ купцовъ». Это было началомъ наступленія на городскую буржуазію. Съ нея тре-

 

бовали валюту, отбирали товары. Среди заключенныхъ очень много было коже — заводчиковъ. Меня, однако, вскорѣ перевели въ казанскую тюрьму. Дѣло мое считалось законченнымъ и я долженъ ожидать въ тюрьмѣ приговоръ.

 

8. ПУТЕВКА ВЪ СОЛОВКИ

 

Въ тюремной камерѣ людно и шумно. Всѣ нары заняты сплошь и часть заключенныхъ расположилась подъ нарами. Я подхожу къ камерному старостѣ — человѣку среднихъ лѣтъ.

— Гдѣ бы помѣститься?

Староста дружелюбно меня оглядываетъ и тутъ же рѣшаетъ:

— Вотъ туда, рядомъ съ телеграфными столбами. Да что вы удивляетесь? Вотъ рядомъ съ двумя телеграфистами.

Телеграфисты приняли меня дружелюбно. Пока я знакомился съ камерой, принесли кипятокъ и мои новые сосѣди начали меня угощать чаемъ.

— У насъ въ казанской тюрьмѣ какъ въ гостинницѣ. Вотъ подождите, вечеромъ въ кино пойдемъ, — сказалъ молодой телеграфистъ.

Я съ любопытствомъ разсматривалъ камеру и удивлялся мягкимъ тюремнымъ порядкамъ.

— Вотъ уже и билеты въ кино продаютъ, — сообщилъ одинъ изъ телеграфистовъ.

Разбитной курносый паренекъ, помахивая зажатыми въ рукѣ цвѣтными бумажками, предлагалъ:

— Кто желаетъ въ кино — покупайте билеты. Да вы не безпокойтесь, — убѣждалъ онъ меня, — билетъ купите, это вамъ и пропускъ въ тюремный клубъ.

Я купилъ билетъ.

Мои сосѣди по нарамъ — трое бывшихъ жандармовъ тоже ожидали приговора о ссылкѣ въ концлагерь.

— Можетъ быть вмѣстѣ угодимъ, — говорилъ мнѣ одинъ.

—      Ничего, — утѣшаетъ второй — и тамъ люди живутъ.

Вечеромъ намъ, имѣющимъ билеты въ кино, открыли камеру и мы вышли на тюремный дворъ. Мимо угрюмыхъ каменныхъ корпусовъ проходимъ почти къ самой задней стѣнѣ тюрьмы въ угловое одноэтажное зданіе. Тамъ уже людно и шумно. На скамейкахъ пестрая арестантская пуб-

 

лика. Женщины сидятъ отдѣльно и надзиратель ходитъ по среднему проходу, наблюдая за порядкомъ.

Патріархальная жизнь казанской тюрьмы успокаиваетъ и даже развлекаетъ. Мы оживленно разговариваемъ, разглядываемъ публику.

Изъ среднихъ рядовъ на меня пристально смотритъ высокій худощавый человѣкъ въ армейскомъ обмундированіи. Я всматриваюсь въ него и мы сразу узнаемъ другъ друга.

— Мыслицинъ! Вѣдь я васъ видалъ два года назадъ на сибирской станціи.

— Да и я васъ тогда видѣлъ. Только сдѣлалъ видъ будто не замѣтилъ.

Я съ волненіемъ всматриваюсь въ отмѣченное уже временемъ лицо своего однополчанина — офицера, жму его руку.

— Что жъ забросило васъ туда? — спрашиваю я.

— Жизнь забросила. Въ семнадцатомъ году я прямо изъ полка перешелъ на службу въ казанскую милицію. Въ восемнадцатомъ, конечно, отступилъ съ бѣлыми отрядами, образозавшими потомъ армію Колчака. Послѣ его крушенія очутился окруженнымъ красными. Пришлось скрыть свое офицерское званіе и воспользоваться милицейскими казанскими документами. Поступилъ въ транспортное ГПУ, то есть собственно былъ дежурнымъ агентомъ. Годъ назадъ я былъ опознанъ однимъ типомъ и отправленъ сюда въ Казань. Навѣрное на Соловки поѣду.

— Не приходилось встрѣчать еще однополчанъ? — спросилъ я.

Мыслицинъ оживился.

— Пришлось. Не такъ давно пришлось. Въ Самарѣ. Тамъ я и былъ арестованъ. Встрѣча произошла при погрузкѣ нашего этапа въ вагоны. Какъ всегда, охрана оцѣпила мѣсто погрузки. А нужно вамъ сказать, было въ нашемъ этапѣ очень много шпаны. Отпѣтый все народъ. Попади они къ намъ въ одно купе въ вагонную клѣтку, обчистятъ до нитки. Ворованное передаютъ черезъ рѣшетку другъ другу и концовъ не найдешь. А мы трое, еще два инженера, нагружены вещами. Шпана это посматриваеть на наши чемоданы какъ на легкую добычу. Идемъ мы уже грузиться въ вагонъ и горюемъ. Ограбятъ эти прохвосты. Проходимъ мимо начальства. Стоитъ командиръ конвойнаго полка — по нашивкамъ вижу. Гляжу я на него и себѣ не вѣрю: баронъ Штрекъ —

 

нашъ батальонный командиръ. Только постарѣлъ немного. Я это изъ рядовъ вышелъ и прямо къ нему. Конвоиръ хотѣлъ было меня осадить, да видитъ разговариваю съ командиромъ — прошелъ дальше. Я и говорю барону — пусть бы онъ сдѣлалъ распоряженіе помѣстить насъ въ вагонѣ отдѣльно отъ шпаны. Называю его, конечно, по имени и отчеству. А онъ смотритъ на меня во всѣ глаза и мямлитъ: я, говоритъ уже съ пятнадцатаго года Серебрянниковъ. Потомъ сообразилъ какую чепуху несетъ, да и добавляетъ: я, говоритъ, васъ уже караульному начальнику передалъ и ничего сдѣлать не могу. Я это плюнулъ, въ душѣ выругался и догналъ своихъ. Ну, однако Штрекъ одумался и далъ распоряженіе насъ помѣстить отдѣльно отъ шпаны. Вотъ какое дѣло. Поживаетъ себѣ нашъ баронъ подъ вымышленной фамиліей и командуетъ полкомъ. Да и развѣ онъ одинъ?

Началась демонстрація кинофильма. Былъ онъ длинный и безтолковый, съ добродѣтельными большевиками и гніющей буржуазіей.

Обратно мы брели по своимъ камерамъ въ ночномь полусумракѣ. Хлопали желѣзныя двери, гудѣла говоромъ расходящаяся толпа.

Черезъ казанскую тюрьму шла часть сибирскихъ этаповъ, направляясь на Соловки. Каждые двѣ недѣли отправлялись изъ казанской тюрьмы двѣ-три партіи этихъ транзнтныхъ заключенныхъ. Терроръ свирѣпствовалъ и тамъ, на Дальнемъ Востокѣ. Здѣсь же въ Казани еще была невозмутимая тишина. Изъ Дальневостсчнаго края люди шли по четыре мѣсяца, останавливаясь по переполненнымъ тюрьмамъ всюду на пути. Добравшись до казанской тюрьмы, люди отдыхали и послѣ ужаса промежуточныхъ тюремъ изъ районовъ, объятыхъ терроромъ, считали нашу тюрьму «курортомъ». Бывали случаи — начальникъ тюрьмы отпускалъ въ городъ в сопровожденіи невооруженнаго надзирателя заключенныхъ, отправляемыхъ въ Соловки. Увы, скоро и Казанская тюрьма стала не лучше другихъ тюремъ.

Въ маѣ мѣсяцѣ меня потребовали въ ГПУ для объявленія приговора. Радости моей не было границъ: разъ требуютъ для объявленія приговора, значитъ разстрѣла нѣтъ.

Два конвоира съ обнаженнымй шашками ведутъ меня по

 

улицамъ города Идемъ, какъ всегда, по мостовой. Прохожіе боятся смотрѣть въ мою сторону, только нѣкоторые, не поворачивая головы, скашиваютъ все же глаза.

Въ комендатурѣ ГПУ меня подвели къ окошечку, вродѣ кассоваго. Чекистка за окошечкомъ взяла клочекъ бумажки, прочитала нѣчто мало вразумительное и предлагаетъ мнѣ расписаться.

— Дайте же я самъ прочитаю.

— Нельзя, — говоритъ чекистка, подвигая мнѣ бумажку для подписи.

Но раньше, чѣмъ она могла запротестовать, бумажка очутилась въ моихъ рукахъ. Чекистка поперхнулась своимъ протестомъ и молча ожидала.

На бумажкѣ было написано:

Протоколъ засѣданія особаго совѣщанія колегіи ОГПУ отъ

11 мая 1928 года. № 000

С л у ш а л и: дѣло № 0000 по обвиненію по ст. 58, II гражд. Смородина С. В., переданнаго на основаніи постановленія Совнаркома отъ 18 апрѣля 1928 года.

П о с т а н о в и л и: подвергнуть высшей мѣрѣ наказанія — разстрѣлу съ замѣною десятью годами Соловецкаго концлагеря.

Вотъ и весь приговоръ. Я расписался въ прочтеніи и бумажку отдалъ обратно. У меня словно гора свалилась съ плечъ. Никого изъ соучастниковъ моего преступленія не потревожили, и я иду въ концлагерь одинъ.

Въ тюрьмѣ меня поздравляли. Мыслицинъ сознался — ожидалъ для меня разстрѣлъ. По его мнѣнію меня спасъ отъ разстрѣла отказъ отъ показаній. Если бы я сталъ давать показанія — получилось бы огромное дѣло и меня, какъ центральную фигуру всего дѣла, разстрѣляли бы въ первую очередь.

Но теперь, пройдя черезъ подвально-концлагерную мясорубку, я оцѣниваю «милосердіе» палачей по иному. Мой отказъ отъ показаній дѣла бы не остановилъ. Но поднимать кровавую расправу раньше назначеннаго времени ГПУ не хотѣло и по этому случаю должно было мое дѣло, такъ сказать, предать временному забвенію.

Я вздохнулъ полной грудью и почувствовалъ приливъ бодрости и энергіи.

Въ этотъ вечеръ, уже успокоившись отъ первыхъ впечатлѣній, я всѣмъ сердцемъ ощутилъ радость бытія, радость

 

жить и чувствовать. Только здѣсь въ юдоли страданій можно оцѣнить по настоящему благо жить. Будемъ же жить, будемъ надѣяться! Я, обрекшій себя на смерть, теперь воскресалъ вновь.

Рядомъ со мной на нарахъ лежалъ телеграфистъ, тихо тренькалъ на балалайкѣ и жиденькимъ теноркомъ пѣлъ:

На платформѣ огоньки,

На душѣ тревога.

Мчится поѣздъ въ Соловки —

Дальняя дорога.

Что-жъ, въ Соловки, такъ въ Соловки... И тамъ солнце свѣтитъ.