К ЧИТАТЕЛЮ

Недавно один мой знакомый сказал: "Поблекли твои вирши, утратили свою политическую свежесть".

"Что ж, это происходит с любой залежавшейся рукописью", — ответил я и мысленно добавил: "Особенность лишь в том, какой ценой она обошлась для автора".

Поэтому, чтобы дать подобным виршам объективную оценку, нужно, я полагаю, читать их глазами того времени, когда они рождались, войти умом и душой в ту эпоху, когда моя "крамола" стоила бы мне жизни, если бы я не сумел ее уберечь от разного рода доносчиков, которыми тогда было пронизано наше общество сверху донизу, вплоть до лагерного контингента. Правда, кое-кому я доверял тогда свою тайну — жажда поделиться своими убежде­ниями превозмогала всякий страх, и, по милости Божией, ни разу не попал на стукача.

Так вот, дорогой мой соотечественник, представь себя в том времени. В сталинском "исправительно-трудовом" лагере ты со­чиняешь что-нибудь такое, в правдивость чего веришь незыбле­мо, но за что тяжкий меч изуверского закона, зловеще колышу­щийся над тобою, может в любой момент сорваться на вольнодум­ную твою голову. Ты знаешь, что этот меч тебе угрожает, но все равно пишешь, потому, что не можешь не писать, потому, что это второй твой хлеб, а подчас и первый, когда нет насущного. Ты пишешь карандашом, простым, мелко-мелко, убористо, благо молодые твои глаза видят хорошо даже в полутьме барака, потом ты скручиваешь исписанную бумажку плотно-плотно, как в тю­ремной камере скручивается клок ваты, чтобы добыть огонек для курева, потом наматываешь на эту скрутку нитки; в зоне нитки иметь при себе позволяется, однако каждый раз, когда тебя обы­скивают, сердце твое холодеет и обливается кровью, независимо от того, где нитки находятся - в кармане ли бушлата, под матра­цем или в более укромном месте: ведь где спрячет один, там при случае может найти другой. Найдет, положим, матерый надзира­тель, да и заглянет, что там, на бумаге? После того, как в зоне подобный тебе писатель получает к своему сроку тяжелый дове­сок, ты разворачиваешь свои клубочки и перекладываешь их со­держимое в свою голову, периодически повторяя потом про себя, чтобы не забыть.

Вот так, примерно, сберег я какую-то часть своих сочинений. И после всего этого разве могут они поблекнуть, потерять свою значимость для времени, нашего, нового времени, которое пред­восхитили, которым уже тогда были наполнены? А для меня это не просто стихи, это слезы, пот и кровь моей колымской юности. Это святая память моего сердца.

Может возникнуть вопрос: мог ли я при таком количестве стихотворений запомнить даты их написания? Датами я дорожил не менее, чем стихами, мечтая создать когда-нибудь поэтический дневник своей жизни, поэтому у меня был спрятан как бы ката-­

лог, в который я вносил дату и две первых строки стихотворения. Этот каталог хранить было легче и безопаснее, так как он занимал мало места, да если бы его и нашли, то-это не принесло бы не большой беды: стихотворения можно было бы переиначить смягчить, как я сделал это в 45-м году. Когда на допросе меня заставили восстановить стихи, которые я успел до ареста уничтожить, но о существовании которых следствию было известно по показаниям свидетелей. Например, вместо:

"Кто пылает к Родине любовью,

Ненавидя в ней царящий строй..."

я сказал:

"Кто пылает к Родине любовью

И за правду борется душой..."