Коновалов

 

В августе 1946 года, этапированный из концлагеря Чунь-Чеш в Тавдинский концлагерь, я был снова зачислен в бригаду механизаторов и занял место мастера-конструктора в механическом цехе лесной биржи.

Главный механик лесобиржи Раткевич, заменивший пьянчугу Барсукова, сразу же переложил на меня технический надзор за всеми механизмами лесобиржи, включая локомобильные установки. Несмотря на окончание войны, снабжение металлом, запчастями оставалось плохим, и только благодаря умельцам-рабам удавалось выкручиваться. Особое значение здесь играли кузнецы и токари.

В кузнице, оснащенной тремя горнами, трудились Воинов, Матвиенко и Коновалов, Наиболее грамотным и

 

квалифицированным был Воинов — среднего роста блондин 48 лет, малоразговорчивый, исполнительный. Посажен в 1938 году на 10 лет, за что, никто толком не знал. Не знали также, откуда на его спине глубокие шрамы. Ему поручались особенно тонкие поковки, требующие исключительного мастерства.

На втором горне работал Матвиенко, флегматичный украинец лет 50, начавший полнеть после увеличенного рациона питания в конце войны. С чисто хохляцким юмором он рассказывал забавные истории из своей жизни, но за что получил 10 лет лагерей в 1938 году, умалчивал. Ему поручались изделия крупногабаритные, простой конфигурации. Однажды, поручив ему отковать деталь к станку шпалорамы, передал эскиз изделия в трех проекциях- Каково же было мое удивление, когда Матвиенко принес откованные по эскизу три детали вместо одной.

Третий горн занимал Коновалов, среднего роста мужик лет 40, с серьезным лицом, изборожденным множеством мелких морщин. Длинные руки с узловатыми суставами казались неуклюжими, но это были руки искусника. Матвиенко рассказал мне, что год тому назад Коновалов перетаскал в кузницу большую стопку листового железа, выброшенного из вагона. Это оказалась нержавеющая сталь. Коновалов пустил ее в дело, начав изготавливать ложки, вилки, кастрюльки и другую утварь, передавая готовые изделия вольнонаемному машинисту локомобиля для реализации. Посуда ценилась высоко, и заказов было много. Когда листы были израсходованы, как-то весной на биржу по ошибке загнали хопер, груженный алюминиевыми чушками. Коновалов и тут не растерялся и припрятал большое количество этих брусков. А вскоре снова возобновил производство все той же домашней посуды. Вещи получались не хуже заводских, реализовывались по тем же каналам.

Сколько Коновалов получил за все денег, никто не знал. «Видели, какой он из себя? — закончил свой рассказ Матвиенко. — Краше в гроб кладут, но перебивается только на лагерном довольствии, того и гляди подохнет».

С этим можно было согласиться, и я решил поговорить с Коноваловым. Вскоре вечером, придя из биржи в жилую зону после окончания работы, увидел сидящего около барака на лавочке Коновалова и подсел к нему. Разговор начал с того, что попросил у него совета по

 

изготовлению нового замка к шпалопильному станку, показав эскиз. Коновалов молча посмотрел нарисованное, подумал и высказал ряд замечаний. На вопрос, где он обучался профессии коваля, кузнец рассказал, что его дед и отец были кузнецами.

—  Отец был большой мастер, — медленно говорил Коновалов, положив длинные узловатые руки на колени. — Казалось, он все умел делать и меня многому научил. К 18 годам я умел удовлетворять всю нехитрую деревенскую потребность. Когда мне исполнилось 23 года, неожиданно умер отец, через два года мать. Пришлось жениться. Взял в жены дочь бедняка, он потом комбедовцем стал, партийным. Красивая девка была, скромница, хоть и бесприданница. Жили дружно, в достатке. Держали лошадь, корову, бычка, двух свиней, кур, гусей. Зарабатывал хорошо, со всей округи мужики ехали с подарками,

А тут в 1929 году началась коллективизация. Сам-то я не пахал и не сеял, только огород возделывал. Но велели вступить в колхоз. Отказался. Пригрозили отобрать живность. Ответил — отбирайте, сразу же уеду на завод работать. Отступились. Но в 1937 году отобрали сначала лошадь, потом корову и всю птицу. Жена ни в какую не хотела отдавать, тесть ругал нас подкулачниками. Я здорово тогда разозлился и крикнул жене: «Отдай все, Татьяна, пускай подавятся этими гусями». Через три дня приехали из района два милиционера на телеге, арестовали прямо в кузне и увезли в район Жена осталась на шестом месяце беременности.

Коновалов, обхватив стриженую голову на жилистой шее ладонями, долго молчал.

— Ну, а дальше что? — спросил я.

— Ну, а потом везли в область. Следователь сокрушался, как я, потомственный рабочий, дошел до угроз советской власти. Показывал протоколы опроса свидетелей с моим пожеланием — подавиться гусями, нежеланием вступить в колхоз — не хотел работать на дармоедов. Получив подтверждение сказанному, следователь оформил протоколы допроса. Через два месяца был суд. Приговор — 10 лет концлагерей по статье 58-6, 11.

Тесть запретил дочери связываться со мной как с государственным преступником. Восемь лет никаких сведений от жены не имел, не знал, кого родила, хотя каждый год посылал письма домой. И вот в конце 1945 года неожиданно получаю письмо. Пишет мой сын, мой

 

крохотуля, моя кровинушка. — Коновалов как-то задергался, отнял руки от лица и на глазах просто просветился, казалось, даже морщины расправились. — Какое письмо написал! — Не дожидаясь просьбы показать, дрожащими пальцами кузнец, пошарив за пазухой, вытащил завернутое в бумагу письмо и, бережно развернув, протянул мне.

На листке из школьной тетради в линейку старательным детским почерком было выведено: «Здравствуй, отец! Живем мы хорошо. Мама с самого раннего утра до самой поздней ночи на ферме. Я перешел в третий класс, учусь хорошо, но дедушка часто ругает, обзывает крапивным семем. Учитель нам рассказывал, что Петр Великий в молодости работал кузнецом. Когда придешь, я тоже буду кузнецом. И маме так сказал, а она обняла и заплакала. Приходи скорее. Мама тебя ждет, а я еще больше. До свидания. Твой сын Петр. 1946 год».

— Вот он какой сын у меня! — дрожащим голосом проговорил Коновалов, бережно завертывая письмо в бумагу и пряча под рубаху. — Первая весточка за 8 лет. Я ведь его еще и не видел. Какой он, сынишка-то. Пишет, что учится хорошо. Кузнецом хочет стать, как отец! — глаза кузнеца повлажнели, и он нагнулся, скрывая слезы. Однако не в силах, видимо, держать при себе свои планы, Коновалов доверительно продолжил: — Через четыре месяца у меня освобождение. Поеду домой, начну кузнечить, снова жить своей семьей. Хочу приехать не совсем с пустыми руками. Говорят — жадюга, а я все для сына и жены. У меня ведь никого родных нет. Не примут в деревне — уеду работать в совхоз.

Воспользовавшись паузой, я спросил, как он себя чувствует.

— Да вроде ничего. Мне ведь через два месяца 40 лет стукнет. Верно, уставать за последнее время стал. Это проклятая сарапульская каторжная работа на лесоповале дает знать. Пять лет между жизнью и смертью маялся.

— Мне рассказывали, что за последний год вы неплохо подрабатывали на посуде, а питались только лагерным пайком.

Коновалов как-то разом сжался, словно еж, и жестко ответил:

— Брехня все это. Какие в концлагере заработки!

Видимо, пожалев, что пооткровенничал со мной, кузнец поднялся со скамейки и, тяжело зашагал в барак.

 

Вскоре меня перевели на работу в отдел главного механика управления. Перешел жить в более благоустроенный барак для лагерных придурков и с Коноваловым больше не встречался.

Последний раз увидел Коновалова за две недели до окончания отсидки в концлагере. По указанию главного механика управления меня направили курировать монтажные работы на паровой сушилке пиломатериалов на лесной бирже Тавдинского концлагеря. В кабинете главного механика Раткевича мы осматривали в чертежах детали, подлежащие изготовлению, когда появившийся кузнец Воинов сообщил, что с Коноваловым плохо.

Раткевич, а за ним и я быстро направились к кузнице. У входных ворот собралась кучка работяг, а на земле, раскинув руки, лежал на спине Коновалов. Он редко и тяжело дышал, подергиваясь всем телом. Никто не знал, что делать. Прибывший из санчасти врач быстро осмотрел кузнеца и велел погрузить его на телегу. Вечером я пошел в санчасть узнать у доктора Долгова о больном. Долгов сказал, что кузнец скончался от инфаркта. В пристройке к санчасти увидел Коновалова, уложенного рядом с двумя другими покойниками. Он лежал, вытянувшись во весь рост, со спокойным, каким-то отрешенным лицом, еще более посеревшим. Сейчас ему уже не нужно было ничего и никого. Смерть свела счеты с жизнью и освободила бренное тело от всех страданий и мучений. Коновалов был в той самой рубахе, старой и грязной, но письма сына в кармане не оказалось.

1947 г.