Капитал победит

 

Его рассуждения мне очень не понравились. Срок на исходе, а тут возьмут да и добавят еще столько же для устрашения. Я миролюбиво, стараясь не обидеть его, заметил:

— Почему же ты тогда в других партиях был, а не в ВКП(б)?

Он помолчал и сказал:

— Ты Пушкина читал? Так вот, там отец своему сыну перед отправкой на службу говорил: «Кому, сынок, присягнул, тому и служи!». Так вот и я делаю. Не мотаюсь от одних к другим. Пусть хоть и плохо сейчас мне, зато душа свободна и чиста. А кроме того, знаешь ли ты, что наши программы мало чем отличались от большевистской? И если бы мы взяли власть, то тоже бы стали строить социализм. Лучшей идеологии для работников труда, чем идеология социализма, не было и не будет. Только мы бы начали строить несколько по-иному. Но при любом методе строительства социализма империалистические воротилы мешали бы и нам также, как они это делают сейчас. И нам пришлось бы также применять методы подавления. Здесь середины нет. Или социализм, где для всех равенство, или царство богатых, где одни повелевают, другие в рабстве. Но строить социализм нужно чистыми и честными руками... Которых очень, очень мало! Поэтому в этой беспощадной борьбе победит капитал.

 

— Ну что вы говорите, Петр Фомич? — воскликнул я. — Сейчас почти вся Европа под нашим правлением, а вы говорите такое!

— Я уже тебе говорил, что буржуазных королей ничто не остановит: для устрашения народов они дотла разбили немецкие города (Гитлер тот тоже был им, как кость в горле), сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, когда войны уже по существу не было.

Сейчас все их помыслы: вернуть в наше государство прежний строй. Я не хотел, чтобы у нас повсюду были лагеря заключенных, но и совсем уж не желал бы возврата изгнанных капиталистических дельцов и прочих кровососов.

Я воспротивился: — Но ведь у них там демократия!

— Никакой демократии там нет. И правят всем жестокий закон капитала, безраздельная власть денег, за кон волчьей стаи.

Петр Фомич немного, как мне показалось, рассердился.

Понимая, что Петра Фомича не так просто переслушать, а, не дай бог, если с этим разговором дождаться ночи (его, как я помню, допекает бессонница)...

Я стал принимать меры, чтобы перевести нашу беседу на другие темы.

— Расскажи лучше, как ты здесь оказался и где до этого был?

— Что тут особенного? Все очень просто, — сказал Петр Фомич и продолжил: — Привезли меня сюда два месяца назад. И был я в лагере 19-го пикета. Пристроился там неплохо, дневали в бараке. Но вот, видишь, опять не повезло. Снова на этап.

Я посмотрел на его согнутую стариковскую спину и подумал: «Ну какой же из него камнелом? (Слышал, что в тех клятых спецлагерях будут они кирками долбить каменные скалы. Было ли так или все это преувеличенные домыслы, не знаю). Надолго ли его хватит?».

Спросил опять (лишь бы только от политических разговоров отвернуть):

— А как ты провел эти два года?

— На лесоповале, — ответил он, — в небольшом лесопункте. Ну, там мне просто посчастливилось. Я был в бригаде лесорубов учетчиком и дневальным. Бригадир пристроил. Наш был. Вместе одним этапом из Красноярска

 

приехали. Да ты его, может, помнишь? Андреем звали. Здоровенный мужичище.

— Уж не тот ли, что раскидал «шарапщиков», которые отнимали у старика мешок с передачей? — спросил я.

— Он самый, — ответил Петр Фомич и улыбнулся светлой улыбкой.

Мне очень захотелось узнать их историю, да и Петра Фомича отвлечь от политики. Я попросил: «Расскажи, Петр Фомич!». Налил ему еще кружку горячего чая (пусть душа подобреет). Подал ему. Он отхлебнул и сказал:

— Хорошо! Сразу как-то веселее становится.

Вдруг я вспомнил, что давно уже прошло время обеда, взял свой котелок и котелок Петра Фомича. «Сейчас быстро схожу, — думаю, — и мы подкрепимся, а то уже больше трех часов. Обеденное время закончилось. Попрошу, чтобы заодно и ужин дали». Хотя уверенности твердой, что «отоварят», не было. Сказал Петру Фомичу:

— Давай твои талоны.

Он их получил по списку у нарядчика перед уходом всех по баракам.

На кухне уже никого не было. Я постучал в раздаточное окно. Недовольный повар пробурчал: «Не можешь, что ли, прийти вовремя?». Но взял оба котелка. В один налил супу, а в другой каши. Повар меня знал и поэтому «набухал» оба котелка до краев. Я забежал по пути в хлеборезку. И сразу же обратно к себе, в барак. Петр Фомич разулся и лежал на свободных нарах, рядом с моим местом.

— Быстро же ты, — сказал он.

Мы уселись. Когда закончили обедать, Петр Фомич сказал:

— Хорошо кормят. Теперь до утра ничего не захочется.

— Кормят сносно, — ответил я. — Всем хватает. Многие кое-что промышляют на базе продуктов, так те совсем на кухню не ходят.

— Все ничего, только вот душа от этих потрясений места не находит, — сказал я и предложил:

— Давай приляжем, а потом ты уж расскажи, что знаешь об Андрее.

После перекура Петр Фомич рассказал мне горькую историю, каких тогда было много. К великому сожалению, теперь, в наше «время не военное», подобных тоже

 

немало, а некоторые по зверству, изощренности еще страшнее. Затерялись в памяти, затушевались детали, забылись некоторые имена, но смысл и содержание запомнились мне.

Такое, как страшный сон, не забывается. А история такова: Петр Фомич в больнице злобинской пересылки пролежал около двух месяцев. Когда вернулся назад, то на Север больше этапы не отправляли (лето закончилось), стали формировать этап на лесозаготовки в Тайшетлаг. Через несколько недель многих из их этапа увезли на небольшой лесоучасток. Люди, в основном, попали туда хорошие, большинство политзаключенных и проштрафившихся хозяйственников. Наглых «бытовиков» и уголовщины не было. Вместе с Петром Фомичом приехал и Андрей. Тут же распределили по бригадам, а через несколько дней Андрея назначили бригадиром.

— Я в этой бригаде, — сказал Петр Фомич, — стал учетчиком и дневальным. Бригады были крупные, до 50-ти человек. Работы на лесоповале тяжелые, нормы большие. Некоторые бригады часто не справлялись с заданием. В нашей почти не было срывов. Люди подобрались крепкие и дружные. Я не в счет, занимался бумажными делами да по хозяйству. Если же назревали по каким-то причинам срывы, Андрей вставал в первые ряды.

Так же, как на фронте. Подбирал самых крепких трех мужиков и валил с ними деревья. Он без передыха один, они по очереди, сменяя друг Друга.

Могуч был, не знал устали. А глядя на него, работа шла веселее. Так и дотягивали до задания. Тут вскорости к нему приехала жена. Ольгой звали.

— Постой, — перебил я. — Красивая такая?

— А тебе откуда знать? — спросил Петр Фомич. Я рассказал Петру Фомичу, что видел их возле ворот пропускной вахты в Злобино в последний день, перед отправкой в Дудинку.

— Ты-то тогда в больнице лежал.

— Вот ведь как, — удивился Петр Фомич и добавил, — что хороша, то хороша. С таких женщин большие художники только иконы пишут. Красоты удивительной, так и льется из глаз какое-то небесное свечение. И душою, словно ангел. Андрей как-то на свидании сказал ей: «Может, Оля, тебе уж отступиться от меня? С фронта ждала, а теперь опять приходиться ждать лагерника».

Посмотрела на него Ольга своими большими чи-

 

стыми глазами, и понял Андрей, что обидел ее своей необдуманной глупостью. Она же вскорости устроилась работать на нашем же лесопункте врачом по своей специальности.

Обычно в лагерной системе не рекомендуется совместная работа мужа с женой, когда кто-то из них осужден (хотя утверждать не могу). Но нет правил без исключений, тем более, что в такую глухомань никто добровольно не ехал. И лагпункт уже около года был без каких-либо медработников, кроме заключенных санитаров. Освободился Андрей за отличную работу досрочно. Тогда еще применялись зачеты. Да и статья у него была слабенькая. И срок только 3 года.

Уходил он вместе с Ольгой. Многие желали им добра, а я даже не смог удержаться от слез. Вскорости и наш лагпункт весь расформировали. Многих отправили на другие лесоучастки, а вот меня и еще нескольких человек, от которых толку мало на лесоповалах, опять в Злобино (я же подумал: «И в спецлагерях от тебя тоже не будет пользы»). А остальное тебе уже все известно.

Задумавшись, я спросил, как бы между прочим:

— Где они сейчас, и пустят ли их в Ленинград?

Петр Фомич сказал утвердительно:

— Пустят! И квартира у них там их прежняя цела, мать Андреева живет с их сынишкой.

Мы долго молчали. За окнами уже стемнело. На улице повсюду горели огни. Вахту освещали прожекторы. Народу возле нее не было никого, только вахтеры чаще выходили. Понял, скоро начнут возвращаться бригады с работы. Мне хотелось узнать об Андрее с Ольгой побольше. Но тревожить Петра Фомича не стал. Он задремал.

Чтобы не валяться по-пустому (что зря опухать?), вышел из барака походить среди людей, может, что-нибудь разузнаю. В бараке, где собрались заключенные из других лагерей, дым стоял коромыслом.

Я подходил к одним, к другим, иногда вступал в разговор. Ничего толкового не узнал: каждый говорил, что ему хотелось. Я возвратился. Бригадники уже пришли. Их было немного. Один спросил у меня, указывая на спящего Петра Фомича:

— Это что, новенький?

Ответил, что этапируемый в спецлагеря. Бригадник сказал:

— Наверное, не будет этапа. Все начальство хлопочет, чтобы оставили. Некому будет работать в порту, если их отправят.

— А ты откуда знаешь? — спросил я. Хотя уже и от других слышал об этом.

— Прораб говорил с бригадиром, вот мы и узнали, — ответил тот.

«Дай-то бог, — подумал я, — уж больно много хороших людей собрали».