Глава 22. 

СТОЛИЦА КОЛЫМСКОГО КРАЯ

     Над морем сгущался туман, 

     ревела стихия морская, 

     вставал впереди Магадан —

     столица Колымского края, — 

 

это из той же лагерной песни о проклятом крае, откуда "нет возврата". В сороковые годы "Магадан" звучало как Освенцим или Дахау: почти все население основанного перед войной города состояло из заключенных и охраны, на стройках бульдозеристы часто вскрывают залежи человеческих костей, несколько миллионов осталось навсегда в мерзлой колымской земле. Говорится об этом спокойно, все как бы знают прошлое Колымы, и вместе с тем оно забыто — Магадан для среднего "советского человека" символ не ужаса, а привилегий. Колыма и Чукотка — район добычи золота и редких металлов, для привлечения и удержания рабочей силы, как и везде на Севере, введен поясной коэффициент зарплаты: 170% и шесть надбавок по 10% каждые полгода — на Колыме, 200% и десять надбавок - на Чукотке; так что за работу, за которую в Москве платят 100 рублей, на Колыме - 230, на Чукотке — 300. Не удивительно, что все время течет миграционный поток — причем, в количестве большем, чем требуется. Местные власти хлопочут, чтобы Колыму снова сделали закрытым районом, хотя было бы проще, как я предложил Коломийченко, опубликовать в "Известиях" и "Правде" статьи, что не все здесь прекрасно. Кроме высоких заработков, в области, окруженной замерзающими морями,

 

 

необычайно тяжелый климат, родившиеся здесь дети даже получают медаль за это, здесь самая низкая в стране обеспеченность жильем, постоянная угроза безработицы, нет — кроме педагогического — вузов для подрастающих детей и надбавок к пенсиям для стариков. Старики, которые уезжают "на материк", из-за резкой смены климата умирают очень быстро. Все это вызывает быструю ротацию населения, что нигде так не заметно, как на старом кладбище — не сохранилась неповрежденной ни одна могила, нет даже следа чьей-то заботы.

Территория области — 1,2 миллиона кв. км - немногим меньше, чем вся Западная Европа, население — всего 400 000 человек, из них 100 000 в Магадане. Город расположен на перешейке полуострова, так что продувается всеми ветрами; улица Ленина, центральная, выстроена в духе сталинского классицизма, остальные — в духе хрущевского функционализма. Со стороны обеих бухт и колымской трассы город охватывает самострой, по-местному, шанхай — самодельные засыпные домики, с насыпанной между двух дощатых стен землей для утепления, и бараки сталинской эпохи, где живет большая часть жителей, впрочем, бараков полно и в центре, с неизбежными выгребными ямами вокруг. В конце переулков, отходящих от центральной улицы, видны сопки; вид на море, еще со льдом или со свинцовыми волнами и белыми кораблями вдали — очень красив. Сопки покрыты низкорослым стлаником - неделю в году дующие с севера ветры обволакивают город нежным запахом хвои.

— Не вижу женщины! — сказал, войдя к нам и взглянув на автопортрет Гюзель, мужчина с толстым и добрым лицом, этакий рубаха-парень; Гюзель сказала мне, что это лучшее доказательство ее верности — за три с половиной года все женское постепенно уходило. Нашими первыми гостями оказались корреспонденты - не иностранные, конечно, а "Правды" и Всесоюзного радио, корреспондент радио летел в одном самолете с Гюзель, а правдист — знаток живописи — остановился в соседнем номере. Он был, видимо, человек не плохой, любитель выпить, и никак не мог понять, кто я такой, корреспондент радио осторожно над ним посмеивался.

Мы зашли к психоневрологу, который когда-то осматривал меня на Талой, назову его условно Марк, поскольку роль его осталась мне не совсем ясна. Был он человеком способным, но свой дар растворившим в мелочах, провел он несколько нанесших ему незаживаемые травмы лет в сталинских лагерях — перед арестом видел во сне Сталина, стирающего белье. Он написал диссертацию об алкоголизме на Северо-Востоке, и поскольку все данные засекречены, для защиты требовалось разрешение КГБ — постепенно у меня создалось впечатление, что он хочет "обменять "меня на это разрешение. Если и был он осведомителем КГБ, может быть, еще с лагеря, то "страха ради иудейска", но пытался он на меня влиять — в нужном КГБ направлении. Впрочем,

 

я сам рассказывал ему, как и еще двум магаданцам, о своих переговорах с КГБ — рассказывал, чтобы не иметь с КГБ общих тайн.

Считая Марка человеком несчастным и слабым, я еще в начале ссылки хотел поговорить с ним начистоту, но ничего из этого не вышло, уже в глаза сказать, что я его подозреваю, было тяжело, но дальше разговор пошел все более бессмысленно, он все отрицал, да и я не был уверен. Вы не убьете жену из ревности, но если чувство ревности у вас есть, вы можете понять убийцу — я мог понять человека, который пишет доносы на того, кого ненавидит, но осведомительство без злобы оставалось для меня загадкой, я его сердцем не понимал. Марк почти убедил меня, что он не стукач, но уходя, сказал: "Если КГБ захочет, то будет даже знать, чем ты какаешь", — и я понял, что он работает на них. Когда Коломийченко сказал мне, что из Москвы поступил запрос, отпускать ли жену Марка заграницу, я передал ему это - и в КГБ об этом узнали.

К нам раз-два в месяц заходил журналист Асир Сандлер, бывший приятель Красина. Был он переводчиком с фарси, во время Тегеранской конференции разговорился с англичанином, и тот, желая показать знание русской поэзии, начал:

— На полярных морях и на южных...

— На просторах зеленых зыбей... —

тут же подхватил Асир. А прочти мне кто-нибудь:

— Меж базальтовых скал и жемчужных....

— Шелестят паруса кораблей, —

закончил бы я. На следующее утро Асир был арестован по обвинению в обмене шифрованными сообщениями с английским разведчиком. Чувствовалась в нем некоторая зависть, да и правда — в дни его ссылки с ним разговор был короче. Вспоминая прошлое, рассказывая магаданские сплетни или говоря о политике, он распускал свои речи как павлиньи перья — и мы с Гюзель после его ухода беззлобно посмеивались над ним, надо полагать, что и он над нами посмеивался.

Подруга одной моей знакомой снимала комнату вместе с машинисткой КГБ, и та, желая прихвастнуть важностью работы, сначала ей пересказывала, а потом показывала перепечатываемые ей оперативные материалы обо мне, приговаривая: "Ну, Андрюшечка, теперь не уйдешь, матерьяльчик набран!" Там были данные прослушивания - микрофон был и в гостинице, и у нас в квартире, вмонтированный в дверной замок; регулярные отчеты осведомителя — тот подчеркивал, что вошел ко мне в полное доверие, для чего ему скрипя сердце приходится соглашаться с моими антисоветскими высказываниями; мои

 

фотографии — на них она с испугом увидела снятую со мной в кафе свою подругу. Она ей ничего не говорила, пока машинистка не переехала, захватив ее драгоценности, а в милиции ей сказали: "Быть не может, чтобы сотрудница наших славных органов украла ваши паршивые брошки!" Тут она и брякнула, что эта сотрудница выдает тайны органов — машинистка из Магадана исчезла, сожительница была предупреждена, но так и не получив драгоценности назад, все пересказала своей подруге, а та — почти год спустя - мне.

Она многое забыла, но все же сообщила столько деталей, что стало ясно: осведомитель Сандлер. Последний месяц он сам уже вызвал мое подозрение несколько назойливым любопытством о моих планах в Москве. Сначала мы с Гюзель хотели побить его — я даже ножку от стула приготовил, но трудно бить старого, больного, несчастного, юлящего перед вами и клянущегося памятью матери человека, я сам почувствовал чуть ли не неловкость перед своим стукачом, хотя ни у меня, ни у Гюзель сомнений не было. Рассказывая ему раньше о своих переговорах в КГБ, я всегда неплохо отзывался о Коломийченко и довольно насмешливо о Борисе Тарасове и особенно Елисееве — с каждым разом Коломийченко улыбался мне все шире и встречал все любезнее, а Тарасов с Елисеевым становились все суше и кислее.

Через месяц по выходе из тюрьмы я "отметился" в милиции и получил такой документ:

СССР

Министерство Внутренних Дел 

Управление МВД Магаданской области

У Д О С Т О В Е Р Е Н И Е

(в замен паспорта)

№ СП 23  г. Магадан

Дано ссыльнопоселенцу Амальрик Андрею Алексеевичу, 12 мая 1938 года рождения, уроженец г. Москвы, по национальности русский, в том, что он ограничен в правах передвижения и имеет право проживать только в пределах г. Магадана.

Состоит под надзором УВД Магаданской области и обязан один раз в месяц являться на регистрацию в спецкомендатуру. При отсутствии отметки о своевременной явке на регистрацию удостоверение недействительно.

Начальник отдела

В. Кокорин

Удостоверение было сталинских времен, теперь во всем Магадане

 

один имел такое — область из мест спецпоселений исключена, спецкомендатур не осталось, и я ходил расписываться в УВД. Не все понимали, что это за документ с неразборчивой печатью — а в России-матушке "документ" требуют на каждом шагу, врач-окулист при поступлении на курсы водителей заподозрила подделку, я ответил, что если бы подделывал документы, сделал бы себе что-нибудь лучше удостоверения ссыльного.

С врачами у меня было больше конфликтов, чем с КГБ; сначала никто не хотел осматривать меня: я в Магадане не прописан, топал я ногами на главного врача областной поликлиники, но бесполезно, только по указанию КГБ осмотрели. Когда же я был прописан, оказалось, что наш участковый врач служила в лагере, у меня так подскочило давление от разговора с ней, что я решил: опасно для жизни ходить к врачу. Морской климат был тяжел для меня, только первую половину дня я мог работать, иные дни не мог ни читать, ни писать — не исключаю, что попади я в лагерь, то не выжил бы. На Севере лишился трех зубов, начался парадантоз, но — опять по протекции КГБ — попал к врачу и смог лечиться. У Гюзель начали выпадать волосы — я дважды: остригал ее наголо, и часть волос уцелела, а приходилось там встречай женщин довольно облезлых. Гюзель много болела, провела в больнице месяц, я не только ежедневно носил ей еду, но должен был закупан или заказывать в Москве лекарства — в больнице лекарств не было Сам я пробыл в больнице только четыре дня, когда мне гланды вырезали, и не хочу бросить тень на врачей, среди них много хороших, не низкая оплата и тяжелые условия работы так их изматывают, что труд но больному уделять много внимания.

В день освобождения Коломийченко сказал, что он доложил первому секретарю обкома — и мне дадут однокомнатную квартиру. В Магадане квартиру ждали десятилетиями, и дать квартиру ссыльному значило в его сторону сделать огромный шаг, даже для КГБ это было н< так просто — я получил ее через три месяца. С присущей мне неблагодарностью я не оправдал надежд КГБ, даже потом слегка посмеялся над их квартирой, но и КГБ не остался в накладе: как бы по наследству ( моим отъездом квартира перешла к ним.

В полукилометре за нами возвышалась сопка, зимой мы ходит там на лыжах, а летом взбирались на вершину, но город был невелик и наша окраина была недалеко от центра. Магадан снабжался хуже Москвы, но лучше Свердловска, особенно пиво было хорошее, магазин был недалеко от дома — тот самый "Нептун", где Образцов боролся с доливанием воды в сахар. На рынке весной и летом грузины про давали овощи: килограмм помидоров в марте стоил 20 рублей, в июле — 5. Гюзель слетала в Москву за вещами, потом она летала каждые полгода, чтобы не лишиться московской прописки,

 

Первый и пока последний раз мы попробовали вести буржуазный образ жизни: купили мебель и даже столовый сервиз, на котором угощали гостей-осведомителей. Порой мы чувствовали себя тоскливо и следуя Пушкину в ссылке, могли сказать:

А ты, вино, осенней стужи друг,                        

пролей мне в грудь отрадное похмелье,

минутное забвенье горьких мук...

Пушкину, я думаю, никогда не приходилось пить алжирское вино или египетский коньяк — ступень, за которой следует политура. Радость освобождения, радость встречи с Гюзель соединялась иногда, особенно первые месяцы, с чувством подавленности и безразличия — думаю, знакомого многим, кто побывал в тюрьме. "Вы человек волевой", вы это преодолеете", — сказал мне обнадеживающе полковник Тарасов.

Как-то вечером на мусорной куче я увидел котенка, жалобно кричавшего, и пожалел его, кошечку мы назвали простым именем Мурка. Она была очень одаренной, даже гениальной, если это слово применимо к животным, и необычайно любила, чтобы я бросал ей пробку или свернутую бумажку, она неслась за ней и приносила мне назад. Стоило мне лечь с постель, как она уже прыгала ко мне с пробкой в зубах — играй со мной. Иногда я бросал пробку в нее — и она ловила, как вратарь мяч, но тут я не сразу приучил приносить ее назад. Как у многих одаренных существ, у нее была неустойчивая психика, к тому же в раннем детстве, видимо, она пережила травму: странно боялась улицы, забивалась в щель между домами и даже на мой голос не выходила. Она пользовалась ящиком с песком, но как только у нее был понос, залезала под кровать и обгаживала разложенные там акварели Гюзель — и сама тут же бежала на "виноватое место", за дверь в прихожей, куда я сажал ее в наказание за провинности.

Я боялся, что дела Мурки будут плохи, когда она захочет познакомиться с котом — так оно и оказалось. Она убежала от нас, и я ее не мог найти в течение полутора месяцев, но Боже мой, что от нее осталось — это был скелет с изогнутой спиной тщедушного динозавра, а на животе — огромная рана. Многие коты жили беспризорно, питаясь на помойках и давая отпор небольшим собакам, — одного такого кота, толстомордого, как завхоз — "бандюхайло", мы прозвали Прораб, а другую кошку — Ларечница, но не Мурке было тягаться с ними. Постепенно она пришла в себя, и перед отъездом мы оставили ее у наших друзей, но она и от них сбежала — и пропала навсегда, она принадлежала к числу натур страстных и беспомощных, жизнь которых часто бывает коротка и трагична.

Как только пришло известие о ссылке, меня спросили в КГБ, где бы я хотел работать: в библиотеке, в театре или в институте. В Магадане была хорошая библиотека, где я впоследствии часто занимался, но

 

меня смутило, что библиотекаршами были одни женщины, и я был бы как петух среди кур. Магаданский музыкально-драматический театр был когда-то крепостным театром Дальстроя^[1] — актеры были зэками, пел Вадим Козин, режиссировал Леонид Варпаховский; "выйдя на свободу", театр деградировал. Мы с Гюзель были на двух опереттах при полупустом зале, все это живо напомнило мне послевоенные "халтурки", в которых участвовала моя тетя. До зарезу нужна была пьеса на магаданскую тему, чтобы выехать с ней на гастроли в Москву, даже мне делались намеки, не могу ли я написать. Но в театре все места оказались заняты — и он тоже отпал.

Из четырех институтов — проектно-строительного, геологического, биологического и комплексного — наиболее престижным был Северо-восточный комплексный научно-исследовательский институт Академии наук СССР, он, кроме геологических, имел исторический и экономический отделы. Лабораторию комплексных экономических проблем возглавлял интеллигентный еврей с армянской фамилией Эдуард Борисович Ахназаров, и я попросился к нему. Когда он узнал, что это мне Марк посоветовал, то набросился на него с бранью, а мне рассказывал, как был моим предстоящим появлением напуган, ждал, что войдет здоровенный бородатый мужик вроде Пугачева и крикнет с порога: "Долой советскую власть!"- и что тогда делать, вязать меня, заявлять в КГБ или затыкать уши. В дальнейшем мы стали друзьями, но, как царь Мидас своим прикосновением превращал все в золото, так и я метил тех, кто приближался ко мне: после моего отъезда лабораторию как зараженную тлетворным духом распустили, и большинство сотрудников перешло в другие институты.

Внешне Ахназаров напоминал Луи де Фенеса, маленький, немного вертлявый, с живым умом и грустными глазами, был он как-то не на месте среди чугунных магаданцев - но воли у него не хватало уехать. Он был знаменит тем, что, зарабатывая около тысячи в месяц, раза в четыре больше среднего магаданца, никогда денег не имел, ходил в потертых ботинках, купленном в складчину его сотрудниками пальто, вдобавок задолжал несколько тысяч. В кубышку он деньги не складывал, но мог покупать по две бутылки шампанского в день — сам почти не пил, кормил родственников жены, заполнивших его маленькую квартирку слоновыми телами и ослиными голосами, так что он вздыхал: "Это сама Россия ко мне пришла!" — а нередко деньги просто терял. В СССР кредитных карточек нет, приходится таскать с собой наличные, я ему даже посоветовал нанизать пачку денег на веревочку, как сушеные грибы, и привязать к карману, так что вырони он их, деньги за ним потянутся.

 

- А не будет ли народ смеяться? — забеспокоился Ахназаров.

- Плохо вы знаете русский народ, - ответил я. — Народ скажет: видали мы скупердяев, но чтоб деньги на привязи держал — первый раз, вот это действительно мужик крепкий, пальца в рот не клади.

По образованию горный инженер, Ахназаров стал заниматься экономикой, увлекся социологией и антропологией и хотел, оставаясь в рамках марксизма, построить теорию происхождения человека и развития человеческого общества на противоречиях между умственным и физическим трудом, на что заведующий отделом науки обкома сказал: "В Магаданской области наука не делается!"

Правой рукой Ахназарова была Батаева, женщина умная и добрая, но начетчица-марксистка, на примере которой я мог отчетливо наблюдать, как — из осторожности или страха — человек очерчивает вокруг себя "магический круг", за который его ум уже не переходит. Двое способных ученых пришли, как Ломоносов, чуть ли не в лаптях из глубин Сибири: Килин, бывший при мне парторгом, и Ядрышников, который всего боялся. Боялся он даже защитить кандидатскую диссертацию, к чему стремятся все молодые ученые.

— Чего вы, собственно, боитесь, — спрашивал его Ахназаров. — Какая опасность в том, чтоб защитить диссертацию?

— Никогда не знаешь, откуда придет настоящая опасность, — отвечал Ядрышников и, поспешно надевая шапку на свою умную русскую голову, уходил, чтобы не продолжать неприятный разговор. Нечего и говорить, что я внушал ему не страх, а просто ужас.

Его противоположностью был крупный и громкоголосый Краснопольский, стремящийся как можно скорее диссертацию защитить, карьеристская натура вылезала в нем на каждом шагу, но он был еврей, что блокировало ему путь наверх. Кто-то принес в лабораторию тест для определения характера, у большинства получился ответ -"мягкий интеллигент", у меня — "ограниченный учитель", поучать я действительно люблю, а у Краснопольского — "подонок". Он немножко посмеялся, тест и был шуточный, но сказал, что ответит на вопросы более серьезно — и снова вышло "подонок". Перед пасхой по почтовым ящикам разбросали открытки: "Дорогой брат, поздравляем со светлым воскресением Христовым!"

—  Надо немедленно сдать в КГБ! — разволновался "дорогой брат" Краснопольский.

— Я знаю народ, - имел привычку повторять я, отчасти подражая Фоме Опискину, и парторг Килин вскидывал на меня удивленные глаза, — и народ знает меня! — Тут уж глаза его совсем вылезали из орбит. Он, впрочем, был всегда рад поговорить со мной, даже спрашивал, какая разница между индивидуализмом и эгоизмом, у него была некоторая наивность мальчика из крестьянской семьи и вместе с тем хорошая способность ориентироваться в бюрократических дебрях

 

науки, недостаток культуры он возмещал исключительной работоспособностью. В каждой научной лаборатории есть два крайних полюса — кто-то работает за половину сотрудников, и кто-то не делает совсем ничего. Не трудно догадаться, что вторым полюсом был я.

КГБ устраивал меня в институт через обком, получил я место старшего лаборанта, низшая должность для сотрудника с высшим образованием, мне как бы выдали диплом, отсутствием которого ранее попрекали. Лаборатория занималась прогнозированием, проблемами народно-хозяйственного баланса и оптимального размещения промышленных предприятий области. При кажущейся простоте проблемы — вести ли разработку ископаемых там, где богаче месторождение, или там, где развитее инфраструктура, она для области была болезненной. Работа лаборатории была связана с секретными данными, так что Ахназарову пришлось поломать голову, прежде чем он предложил мне заняться проблемой интересов. Я прочел книгу одного советского экономиста — и понял, что если прочту еще одну такую, то сойду с ума: триста страниц жевалась наукообразная каша без малейшего проблеска мысли. Я заинтересовался прогнозированием, в частности "методом дельты" - усреднением прогнозов нескольких специалистов. Мнения всех полагались равными, я же предложил, чтобы каждый предварительно оценивался другими, и этот коэффициент учитывался при сопоставлении оценок — Ахназаров назвал это "методом склока" и попросил работу над ним прекратить, пока она не привела к развалу института. После этого я, сидя в лаборатории, почитывал для общего развития сборники по системному анализу, я так заинтересовался этим, что в Москве даже начал изучать математическую логику уже известного читателям Юрия Шихановича.

Но книги я мог читать дома или в библиотеке и не видел смысла в посещении института, так что стал заходить туда только за деньгами и разговаривать с Амстердамом, Карел Ван хет Реве звонил мне раз-два в месяц. Разговоры носили невинный характер, но всех необычайно волновали, и КГБ требовал прекратить их, я отвечал, что не я звоню, а мне, и отключать телефон у института все же не хотели. "Славные органы" были представлены в нашей лаборатории совсем не плохо : у одной сотрудницы в КГБ работал муж, у другой отец, а еще двое, мужчина и женщина были известны как осведомители. Женщина, несколько мужеподобная и необычайно энергичная, довольно ясно намекала, что хочет спать со мной — не знаю уж, по собственной ли инициативе или по заданию КГБ, но видя ее энергию, я струхнул не на шутку. По счастью, Бог спас.

— Как хорошо, Андрей Алексеевич, вы вписались в наш коллектив, — сказала она мне однажды. Я, действительно, не хотел прослыть "гордецом", чем менее я работал, тем более старался это компенсировать активным участием в разного рода пикниках и вечеринках,

 

устраиваемых у сотрудников, а то и в самой лаборатории. Дни рождения тут же отмечались шампанским, каждому вскладчину делали подарок — потом грозным приказом директора пить в институте было запрещено. Полковник Тарасов время от времени спрашивал меня, как ко мне относятся, и я отвечал: прекрасно — к его заметному огорчению.

— Но поговаривают, что вы как-то связаны с нами, получили вот квартиру, не считают ли вас нашим агентом?

— Прекрасно, если считают, — ответил я. - Быть агентом КГБ в глазах советского общества — это почти что быть начальством, больше будут считаться со мной.

Один раз я участвовал в совместной экскурсии на переборку гнилого лука. Несколько раз в году ученых, инженеров, рабочих, служащих, иногда даже сотрудников КГБ "бросают" на уборку или переборку картошки и других даров природы, социалистическая система не может иначе справиться с уборкой и хранением овощей. И когда русский попадает на Запад и видит груды овощей на прилавках, с одной стороны, и протесты обделенных лесбиянок и педерастов, с другой, то бормочет себе под нос: "Зажрались, послать бы их месячишко-другой гнилую картошку перебирать!" Пять сотрудников овощехранилища смотрели, как работает десять ученых, при этом нас предупредили, что будут обыскивать, не украли ли мы лука. Но мне уже лагерные шмоны достаточно надоели, и когда от меня впоследствии требовали, чтоб я шел на переборку картошки, или на первомайскую демонстрацию, или еще на какое-то "мероприятие" — я отвечал, что моя душа будет с ними, но тело останется дома.

— Как же так, Андрей Алексеевич, — говорил, посмеиваясь, Ахназаров, - я - заведующий лабораторией, член правящей партии, а вы — ссыльный недоучка, а насколько вы увереннее в себе.

Всерьез это волновало начальника отдела Цветкова, экономиста-самбиста, думаю, его и Тарасов немножко поднакачивал.

Первый раз я обратил внимание на этого ученого новой формации, когда он, склонившись с другим ученым над диаграммами, методично водил рукой по волосам и вытряхал перхоть на лежащие перед ним листы. Несколько раз хотел он напасть на меня — надеюсь, что не с приемами самбо, но директор института приказал меня не трогать.

Николай Алексеевич Шило — все его поклонники с удовольствием повторяли, что шила в мешке не утаишь — был единственный академик на весь Дальний Восток; когда в 1974 году в Магадан прилетел Косыгин, поговаривали, что он хочет забрать Шило в Москву. "Едва ли, — сказал Коломийченко, — какой ему смысл ехать в Москву, там он затеряется среди других академиков". Шило тоже был ученый новой формации: в эпоху Дальстроя был он как геолог майором МГБ, а

 

теперь — член бюро Магаданского обкома. Как же было горько колымчанину №1, что я каждый раз при встрече не узнавал его, у меня плохая память на лица — а у него был вид неприметного мужичка, он затерялся бы не только среди академиков, но и среди бичей у пивной. Как большой патриот Колымы, написал он статью, что чувствует себя в Магадане лучше, чем в отравленном выхлопными газами Париже, после чего на вопрос, как я себя чувствую, я всегда отвечал: "Лучше, чем в Париже". Ко мне он, совершенно безосновательно, отнесся как к угрозе для своего исключительного положения, особенно, когда прошел слух, что я буду писать статьи об области, и наш последний разговор кончился тем, что он посоветовал мне пойти учиться, а я ответил, что мое огромное преимущество, что я не слишком долго учился в Советском Союзе.

Не могу судить, какой Шило геолог, но советы, которые он давал Косыгину, сводились к тому, что раз цена на золото на мировом рынке поднялась, надо продавать его как можно больше. Золото — это колымская тайна, обволакивающая загадку. Стоимость добычи золота государственными обогатительными комбинатами так высока, что едва ли не выгоднее закупать, а не продавать его в Швейцарии: продажа советского золота — скрытая форма демпинга, стоимость его добычи покрывается за счет других секторов экономики, а также за счет если не прямо частного, то получастного сектора. Колымские артели, то есть зарегистрированные группы золотоискателей, покупают технику, им отводят полигоны, как правило, государством уже использованные или малоперспективные, и они должны сдавать все золото по твердой цене — не выше 1 рубля за грамм, в то время как себестоимость золота на комбинатах доходила до 14 рублей, а государственная цена при продаже была 20. При этом артельщики могут заработать несколько тысяч за лето, чтобы осенью их в магаданских ресторанах "прогудеть". Государство держит артели под строгим контролем, председатель даже должен быть утвержден в рай отделе милиции.

Мы жили изолированно, хотя некоторые знакомые у нас появились. Магаданское общество, вобравшее в себя сначала насильно, а затем добровольно представителей московской, ленинградской и киевской интеллигенции, для советского провинциального города не совсем типично. Нам было любопытно познакомиться с Вадимом Козиным — в тридцатые годы он был знаменитым эстрадным певцом, в конце сороковых его арестовали по обвинению в педерастии и отправили на Колыму. Сочли, однако, что такому известному человеку неудобно сидеть "за жопу", и второй срок дали "за разговоры", подвел он на втором следствии многих, в том числе Леонида Варпаховского. Люди моего поколения еще знали Козина по старым пластинкам, но сейчас он почти забыт, из-за лагерного прошлого пластинок

 

его не выпускают, и он доживает свои век магаданским раритетом в маленькой квартире среди бесчисленных изображений кошек, сам несколько похожий на сову. Он рассказывал нам, что когда услышал о моем намерении посетить его, сразу же позвонил в "органы". "Органы" ответили: можно. Был он очень возбужден тем, что Солженицын упомянул его в "Гулаге", не исключаю, что узнал от КГБ; прощупывали его, не сделает ли какое-то протестующее заявление.

Думаю, без консультации с "органами" не обошлось и наше знакомство с Анной Нутэтэгрэнэ, бывшим президентом Чукотки и вице-президентом СССР. От этой поры остались книжки, написанные местными подхалимами: ехал-де он в московском метро в дни сессии Верховного совета и заметил, что в газетах "с особенным вниманием" читают москвичи речь Анны Нутэтэгрэнэ. По магаданской легенде, она потеряла свои посты, потребовав отделения Чукотки от СССР, советское общество склонно к "парашам". Ее вина была в том, что она сначала вышла замуж за еврея - это уже не понравилось власти, а затем развелась с ним — это вообще противоречит нормам партийной элиты. Не зная, что с ней делать, ее послали сначала в ВПШ^[1] в Москву, а затем назначили секретарем ближайшего к Магадану Ольского райкома. Секретарь райкома на Севере — полный владыка района, но она чувствовала себя тоже как бы в ссылке и держалась с долей фронды. По ней было видно, насколько стискивает эта система живого человека — не уверен, что движение вверх достаточно компенсирует невозможность хоть чуть-чуть двинуться вбок. Но она держалась свободно, говорила, что она — прежде всего женщина, было ей уже за сорок, а ее новому мужу лет на десять меньше. Возле нашего дома милиция задержала его пьяного за рулем, не зная, что он муж важной дамы.

— Как жаль, что у вас нет телефона, — убивалась она, — я бы сейчас Шайдурову позвонила, я бы сейчас Коломийченко позвонила.

— Да никуда вы не звоните, — сказал я, — дайте ему хоть день почувствовать, что он мужчина, а не мальчик при жене.

Мы познакомились с художниками: хорошим гравером Кошелевым, уже после нашего отъезда ослепшим, и двумя молодыми ребятами, одаренными, но обреченными в Магадане. Один необычайно нам обрадовался, подарил красивый натюрморт с цветами и сказал, что всегда чувствовал потребность писать так же свободно, как Гюзель, но боялся и подумать об этом. Художниками твердой рукой, как старшина-сверхсрочник ротой, управляла толстуха лет пятидесяти — Лидия Тимашева, в прошлом балерина, в настоящем искусствовед, а в прошлом, настоящем и будущем — агент КГБ, о чем нас художники предупреждали. Она устраивала выставку, и я сказал

 

Коломийченко, что неплохо было бы пригласить Гюзель.

— За чем дело стало, — сказал лучший покровитель искусств и друг художников. — Борис Васильевич, переговорите с Тимашевой.

Тимашева захотела зарезать лучшую из предложенных работ Гюзель, ее отстояли художники. Картины были развешены совсем не плохо, но кроме дня открытия выставку никто не посетил. Художники дали интервью местному телевидению — причем Тимашева вручила всем заранее приготовленные тексты, завизированные цензурой. Гюзель должна была сказать, что она рада, что выставили ее "Натюрморт с рододендронами". Она отказалась читать чужой текст, ей-де перед микрофоном слово "рододендроны" не выговорить.

— А что вы собираетесь сказать? — заволновалась Тимашева.

— Скажу, что мне нравятся колымские сопки.

— Ну, это можно, — и магаданский народ смог увидеть Гюзель на экранах своих телевизоров.

Не оставляя мысли о машине, я поступил на водительские курсы ДОСААФ. Нам прежде всего разъяснили наши многочисленные повинности — отдежурить столько-то часов у них, столько-то в милиции, затем мы долго изучали правила движения, повторяя их хором за инструктором. Наконец, я оказался за рулем: трое курсантов в одной машине, инструктор проработал весь день на грузовике, был устал, раздражен и пьян, была черная магаданская ночь, мы ездили кругами по изрытому кочковатому полю, покрытому снегом и льдом — ничего перед собой я не видел, на ухабах меня трясло, на поворотах заносило, и я думал об одном: когда эта мука кончится. Инструктора не приходили в назначенное время, вместо проезженного часа писали два - и я решил от занятий отказаться, получил я права только через три года в Вашингтоне.

— Это Амальрик! Это Амальрик! — так кричат, когда дикий зверь вырвется из клетки: я зашел в канцелярию областного суда, и меня узнала секретарша. Я посетил суд и прокуратуру под предлогом, что хочу познакомиться со своим делом — конечно, мне его не дали, но я хотел посмотреть на тех, кто меня осудил. Судья Рыбачук начал загораживаться толстым томом очередного "дела": пожалев в свое время, что мне не дали по шее, он испугался, что сейчас получит сам. Прокурор Гуряев заметно нервничал, а следователь Бот-виник, когда я спросил, зачем он влез в это грязное дело, ответил, что он выполнял приказ.

Приказ выполняли и следователи, и свидетели. В марте 1974 года я увидел, как навстречу мне по улице Ленина идет Леша Иванченко — и он меня увидел.

— Андрей Алексеевич, ты ведь мне руки теперь не подашь.

— Пожалуй, не подам, — ответил я, и Иванченко спросил, что он может сделать. Написать, как все было, ответил я. Леша рассказал, что

 

он подал ходатайство о помиловании, и как только выступил на моем суде — ему четыре оставшиеся года заменили на условный срок.

"Андрей Алексеевич, после долгих сомнений я решил написать тебе правду о тех обстоятельствах, при которых я свидетельствовал против тебя, - писал Иванченко, сидя за моим столом. - Этим письмом я хочу снять тяжесть со своей души, не хочу, чтобы ты считал меня подлецом, и готов подтвердить все, о чем пишу здесь... Когда меня 26 апреля 1973 года вызвал на допрос прокурор следственного отдела Магаданской облпрокуратуры Ботвиник, он руководствовался показаниями, данными мной следователю КГБ, они лежали у него на столе, полуприкрытые листом бумаги. Когда я начинал спорить с ним и показывать по-другому, то меня уводили к следователю КГБ... и он убеждал меня повторять прежние неточные показания". Держа в руках ручку... Леша задумался, видно было, как капли пота выступили у него на лице, наконец, вздохнув, он подписал.

- Ну, действительно, словно камень свалился, — сказал он и, несколько минут помолчав, добавил: — Знаешь, Андрей Алексеевич, я не много, но все же за шесть лет в лагере заработал, не мог ли бы я за эти деньги выкупить у тебя письмо назад?

"В прошлом году, будучи свидетелем на процессе антисоветчика Амальрика, как и многим другим свидетелям, он заявил прокурору Ботвинику, что я не могу быть свидетелем, ибо украл у него куртку... На всех свидетелей, выступавших на суде, Амальрик клеветал, его хоби — писать кляузы и пасквили на всех и вся". — письмо другого лжесвидетеля, Евгения Образцова, было адресовано в Магаданский городской суд. Если к Иванченко я не испытывал зла, то с Образцовым решил рассчитаться — не убить, как предлагал Гаврилыч, но ударить по карману, едва ли не самому больному его месту. Я начал дело по выходе из тюрьмы — прокуратура уклонялась, суд тянул, КГБ консультировал Образцова, сам он на слушание не являлся. Суд состоялся на шестой раз. Образцов пояснил, что сидел за убийство и теперь жалеет, что не убил также меня, получение куртки отрицал категорически. Ботвиник, однако, посоветовал мне запросить выписку из показаний Образцова по моему делу. Когда судья спросил, почему он признавал получение куртки тогда и отрицает теперь, Образцов ответил: "Надо было делать вид, что я с ним в хороших отношениях". Суд присудил взыскать в мою пользу 78 рублей 52 копейки. Задыхаясь от ярости, Образцов сказал: "Была бы хоть куртка хорошая, так она мала мне!"

— Я слышал, что вы о советском судопроизводстве книгу писать хотите, — сказал мне напоследок судья Чуриков, — пишите, но смотрите, как бы вас не постигла судьба Солженицына. Ему хоть и разрешили поселиться в Швейцарии, но "без права заниматься политической деятельностью", мутил воду - а швейцарцы его так прижали, что он и не пикнет.