1

Н. П. АНЦИФЕРОВ

(И. М. ГРЕВС В 1920—1930-е ГОДЫ)

 

<...>¹ античности. Я смущался не студентов, с которыми у меня очень скоро установились наилучшие отношения. Я смущался выходить «наравне» с Иваном Михайловичем из профессорской, идти рядом по коридору и расходиться по разным аудиториям². Я казался себе вороной в павлиньих перьях. А Иван Михайлович еще более конфузил меня, всячески подчеркивая равенство, словно я действительно был его коллега. Иван Михайлович чудесно совмещал в себе и сознание своего достоинства, и удивительную скромность в обращении с другими. Он никогда не давал чувствовать свое превосходство. Но в отношении меня [это] и была ошибка. Равенство отношений, которое стремился установить padre, еще более смущало меня.

Много лет спустя Иван Михайлович, продолжая ту же традицию, предложил мне перейти с ним на «ты» и с трудом согласился на то, что он будет говорить мне «ты», а я ему — «вы». Разве это плохо, что в старину дети говорили родителям «вы»? Пусть так будет и у нас.

 

* * *

 

Мне пришлось работать с Иваном Михайловичем и в Экскурсионном институте, и в Центральном бюро краеведения. Это он привлек меня к работе в том и другом учреждении.

Революция открыла широкие возможности развития экскурсионного дела, которое так понимал и так любил Иван Михайлович. В первые годы экскурсионное дело было поднято на необычайную высоту действительно как нигде в мире.

Грустно думать, что этот расцвет длился недолго. Помнится, что в 1920 году среди зимы был создан Экскурсионный институт, состоявший из трех отделов. В главе его была поставлена старая партийная работница Э. В. Краснуха, которую мы тогда не сумели оценить должным образом. К работе в Институте были привлечены выдающиеся профессора биологии: Федченко, Римский-Корсаков, Райкрв и др. — они организовали естественно-исторический отдел³. В экономо-техническом отделе работали профессора Дмитриев, Зеленцов и другие⁴. Гуманитарный отдел

 

возглавил И. М. Гревс. Он привлек Ф. Ф. Зелинского, О. А. Добиаш-Рождественскую, В. А. Голованя, Г. Э. Петри. О них я уже писал в разной связи. Кроме того, им были привлечены его сотрудники по работе в Музейном отделе (1920 г.) супруги Вейнерт, Т. В. Сапожникова, О. М. Рындина, К. В. Рубец (Ползикова)⁵. Работали мы с тем энтузиазмом, который отличал работу старых интеллигентов в первые годы Революции. Мы разрабатывали и совместно обсуждали циклы экскурсий по городу, по его окрестностям, по дворцам, по музеям. Мы издавали экскурсионные сборники.

Такие сборники издавали все три отдела. Мы устраивали семинарии для подготовки руководителей экскурсий⁶. Работали мы в тесном контакте с московской группой экскурсионистов — членов Института внешкольной работы. Мы устроили (преимущественно силами москвичей, в особенности А. Я. Закса) экскурсию-экспедицию в Северный край — в Вологду, Галич и по монастырям русской Фиваиды. (В дни этой замечательной поездки я познакомился с С. А. Гарелиной, моей будущей женой).

Москвичи посещали нас, мы — москвичей, обменивались опытом нашей работы. Мне кажется, что ни в одной области москвичи и ленинградцы (тогда еще петроградцы) не работали так дружно, как работала московская и наша группа экскурсионистов. И я могу сказать с уверенностью, что этому в значительной мере содействовал Иван Михайлович — тем моральным авторитетом, которым он пользовался как у нас, так и у москвичей. Глава московской группы А. Я. Закс — изумительный организатор, пламенный экскурсионист и прекрасный товарищ («Азарт Яковлевич») был также ученик Ивана Михайловича⁷. С ним работали такие замечательные люди, как историк Н. А. Гейнике и искусствовед А. В. Бакушинский.

В своей диссертации профессор Гревс дал образец локального метода изучения исторических явлений. Он посетил виллу Горация и со свойственной ему тщательностью подобрал все упоминания о ней в литературном наследии римского поэта. Осматривая остатки виллы, он использовал эти упоминания с за-мечательностью, убедительностью и яркостью. На основе полученных топографических данных восстановил облик виллы, по существу исследовательским методом построив экскурсию, начиная с обзора с вышки всей местности. Так исследовательский локальный метод сплетается с экскурсионным методом. Так уже в начале научной работы Иван Михайлович уже подошел к тем проблемам, которые развили в нем вкус к экскурсионной работе⁸.

Немало трудов посвятил Иван Михайлович экскурсионному делу. Он описал и свою первую экскурсию в Италию, и нашу экспедицию в Северный край. В качестве руководителя отдела Иван Михайлович сочетал в себе мягкость с большой требовательностью. С необычайным вниманием и доброжелательностью относился он к работе каждого сочлена. Вместе с тем он был образ-

 

цом дисциплинированности для всего отдела. Он приходил всегда за несколько минут до начала собраний. И как он огорчался, что многие из нас, в том числе и аз грешный, отвлекались посторонними делами (мы все работали по совместительству), и, таким образом, он не мог вовремя начать заседания.

Иван Михайлович стремился экскурсионному делу придать научную глубину и большой теоретический размах. В этом отношении работа нашего отдела, думаю, превосходила работу московской группы, что подтверждали мне некоторые москвичи. Как грустно думать, что столь серьезно поставленное дело скоро заглохло. Экскурсионный институт просуществовал всего 2—3 года, сотрудники его были взяты в Институт научной педагогики. Иван Михайлович отказался «сливаться» и отошел от любимого дела. Он предвидел, что мы в качестве экскурсионной секции будем влачить в новом институте жалкое существование, что и сбылось в полной мере⁹.

Через несколько лет после закрытия Экскурсионного института, а именно в 1925 году, Иван Михайлович был избран в члены Центрального бюро краеведения. Летом этого года он получил командировку по городам Приволжья.

Иван Михайлович пригласил меня и Т. Б. Лозинскую сопровождать его в этом интересном путешествии. Он много поработал над изучением городов Италии (преимущественно Флоренции). Теперь Иван Михайлович мог заняться общими вопросами градо-ведения и знакомства с городами своей родины. Им был составлен следующий маршрут: Ростов Великий, Ярославль, Кострома, Нижний Новгород, Владимир. Нас всюду тепло принимали краеведы и устраивали в краеведческих музеях.

С какой горячей симпатией относился Иван Михайлович к краеведам! Он возлагал особые надежды на это движение в деле культурного строительства страны¹⁰. Он настаивал на целокуп-ном изучении края. (Один из краеведов сказал: «Край нужно изучать не краюшком, а всесторонне».) Для понимания настоящего, для подготовки будущего необходимо знать прошлое края. Некоторые краеведы Москвы и Сибири, сторонники так называемого «производственного краеведения», стремились сузить рамки краеведения, ограничив его изучением производительных сил и производства. Иван Михайлович был одним из тех членов ЦБК, которые требовали в интересах социалистического строительства этого «целокупного» краеведения. Лишь всестороннее изучение края может обеспечить глубокое познание производительных сил и [решение] задач производства. Только тогда «краеведение может стать краеведением». За эти идеи приходилось вести трудную борьбу. Теперь все они стали общепризнанными задачами краеведения.

Мы беседовали с нашим padre. Кто же краевед? Ученый?

Общественный деятель? Этого мало. Краевед — ни то, ни другое, а отчасти то и другое. Это особый тип культурного деятеля с особой психологией. Это доброволец, и его труд есть прежде

 

всего новая форма общественной деятельности. Кто такой гуманист эпохи Возрождения? Ученый? Художник? Общественный деятель? Политик? Все это не определяет профиль гуманиста. Так в нашу эпоху краевед не подойдет ни под одну из существующих категорий культурных и общественных деятелей. Это — человек, страстно любящий свой край, свою малую родину, а через нее и родину-Россию, превращенную Революцией в великий Союз социалистических республик. Иван Михайлович приветствовал творческую инициативу в работе краеведов и боялся превращения краеведческих обществ в учреждения чиновничьего типа. Он не отрицал значения планирования, необходимости находиться в связи с местными организациями. Но он считал, что при планировании необходимо максимально считаться с особыми интересами каждого краеведа. Этот бережный подход к каждому добровольцу краеведческого общества впоследствии ставился ему в вину. Знакомясь на местах со скромными культурными работниками, Иван Михайлович, тронутый их бескорыстной самоотверженной работой, говаривал: «Это подвижники: в старину спасали душу в монастырях, а теперь поддерживают живую душу краеведением».

И мы всюду встречали этих «праведников». Интересно отметить, что, подобно тому, как в эпоху Возрождения возникали целые семьи гуманистов, так в нашу эпоху — целые семьи краеведов: в Рыбинске — Золотаревых, в Костроме и Переяславле — Смирновых¹¹.

Надо было видеть, с какой радостью отмечал Иван Михайлович успехи нового строительства, с каким пытливым вниманием, чуткостью и сердечностью подходил он к каждому краеведу! И краеведы отвечали ему глубоким уважением. В каждом городе в связи с приездом Ивана Михайловича устраивались собрания. На них выступали со своими докладами местные краеведы, иногда с докладом выступал и сам Иван Михайлович. Эти вечера проходили с какой-то торжественностью.

Особую радость доставлял нам умелый показ краеведом родного города. По просьбе Ивана Михайловича осмотр начинался с какой-либо вышки (обычно колокольни). Как в своих научных работах, так и в дни путешествия, Иван Михайлович стремился постичь индивидуальное лицо города, его своеобразие. Малейшая деталь могла оказаться интересной и ценной для выяснения характерных черт города: какое-либо крылечко или наклон крыши, полевые цветы на городской площади, изгиб переулка, скат у реки, название улицы (например, в Курске—Веселая),—все это могло помочь понять особенность городского ландшафта. Нас интересовало нахождение ядра, вокруг которого разросся город, выяснение постепенных наслоений на этом ядре и, наконец, изменения, которые вносила новая эпоха, в те годы еще мало отраженные в ландшафте города¹². Иван Михайлович был неутомим. Он шел впереди нас такой бодрой походкой, что казался намного мо

 

ложе нас. Мы иногда едва за ним поспевали. Новый город воспринимался им как живое существо, с которым он входил в живое общение. Не так теперь описывают города наши литераторы. Все их внимание обращено на успехи социалистического строительства, которое в конце 20-х годов приняло такие бурные размеры, совершенно изменив характер городов. Но, к сожалению, эти описания обычно так похожи одно на другое, что, не меняя содержания, можно изменять названия городов, улиц, людей. Эта обезличка не радует. Новое, то новое, что действительно бывает сходным в различных городах, должно быть противопоставляемо не только старому, общеописанному и обычно охаянному, а даваться на фоне индивидуальных особенностей каждого города. Нужно познать эту индивидуальность, и тогда новое в сочетании со старым предстанет перед нами более сочным, ярким и в конечном итоге — убедительным.

Душевный подъем Ивана Михайловича во время наших путешествий «из края в край, из града в град» давал ему удивительную неутомимость. Я совершил с ним три таких поездки. Упомянутые мною: в Северный край и в Приволжье, и еще в 1928 г. по южным городам: Тула, Орел, Курск, Воронеж. Я помню нашего padre утомленным только один раз. Это было в чудесном Владимире, после прогулки в Боголюбове и к храму Покрова-на-Нерли. Иван Михайлович и в 1928 г. еще не чувствовал старости. «Дух путешественности» возвращал ему молодость.

Перу Ивана Михайловича принадлежит несколько работ о градоведении¹³. Я стремился продолжать заложенную им традицию. К сожалению, мы не нашли ни понимания, ни продолжателей. Город как особый организм не изучался никем. Его не изучают целокупно. Им занимаются коммунальные работники, архитекторы, искусствоведы, историки. Но город нужно изучать, вскрывая связи, исторически сложившиеся между всеми сторонами его сложной жизни, его нужно изучать хорошо организованным коллективом различных специалистов, объединенных в Градовед-ческий институт. Для этого, видимо, еще не пришло время.

Круг интересов Ивана Михайловича был чрезвычайно широк. После него осталось очень много рукописей, готовых к печати. Они не соответствуют требованиям переживаемого нами исторического часа и не могут быть напечатаны, а между тем на мне лежит ответственность за их судьбу. Иван Михайлович хотел завещать мне все свое литературное наследие. Я решительно отклонил это его желание: я уже не считал себя сведущим в отношении трудов Ивана Михайловича по его специальности, которая, увы, уже давным-давно перестала быть моей специальностью. Я согласился лишь принять наследие по тургеневским его «штуди-ям». Но и их пока пристроить я не имел возможности. Тургенев был особенно близок Ивану Михайловичу. Его труд «Любовь Тургенева» выдержал два издания и, как мне говорили, был включен в число книг, рекомендуемых Лигой наций. Однако многие

 

сурово судили эту книгу. Они считали, что Иван Михайлович подошел ненаучно к этой проблеме, что он идеализирует отношения русского писателя и Виардо. Я убежден, что Иван Михайлович правильно поставил вопрос. Судить об их отношениях можно (на основе имеющихся материалов) не только на основе показаний современников, не расположенных к Виардо, обвинявших ее за отъезд Тургенева из России. Она-де нимфа Калипсо, держащая в плену Одиссея, стремящегося на родину. Иван Михайлович был убежден, что Тургенев, столь умный и тонкий человек, не был ослеплен отношениями с Виардо, что тон его писем должен был соответствовать и тону писем Виардо, что переписка любящих — дуэт, имея письма одного, мы уже кое-что можем представить и (о письмах] другого. В свой труд Иван Михайлович вложил (...) высокое представление о любви и дружбе.

Среди рукописей Ивана Михайловича есть одна, посвященная женским образам, связанным не с творчеством, а с жизнью Тургенева¹⁴.

Я очень люблю книгу padre «Тургенев и Италия», в которой он собрал и глубоко проанализировал все образы Италии в творчестве любимого им автора, все высказывания его о любимой нами стране.

В литературном наследии Ивана Михайловича есть его работа о Спасском-Лутовинове¹⁵. Мы посетили вместе с [ним и Т. Б. [Лозинской] и Орел с его Тургеневским музеем, и «Дом Лизы Калитиной», и чудесное Спасское-Лутовиново. Я навсегда запомню тот час, когда мы втроем видели на диване «Самосон», рассматривали, как маленький Лаврецкий, книгу Максимовича-Амбодика «Символы и эмблемы». А закрыв эту книгу, padre прочел нам страницы «Дворянского гнезда», где описана эта старинная книга¹⁶.

Одно из последних воспоминаний об Иване Михайловиче — вечер в городе Пушкине на даче Сидоровых^*. Окруженный их дружественной семьей, Иван Михайлович читал нам те страницы «Дворянского гнезда», которые он сам слышал в исполнении самого Тургенева. Иван Михайлович при этом живо подражал манере читать писателя, его интонациям и жестам. Наш padre был замечательный мастер имитировать речь Кареева, Зелинского, От-токара. Я помню также, как изображал он речь Гастона Буас-сье. Этот юмор, такой добродушный, мало кто знал в Иване Михайловиче. (Когда я писал свое предисловие к «Дворянскому гнезду», я мысленно посвятил его памяти своего padre)¹⁷.

Иван Михайлович также умел пересказывать содержание полюбившихся ему книг. Особенно запомнился мне его рассказ из «Анны Карениной» во время нашего переезда на пароходе из Костромы в Нижний. Был вечер. Иван Михайлович, Татьяна Борисовна и я сели ужинать. Вспомнился совет Василия Ивано-

 

вича Смирнова заказать стерлядок «колечком». Их не подали. Тема заказа вызвала воспоминание о том, как Левин со Стивой Облонским заказывали себе обед. Иван Михайлович так прекрасно передавал их разговор с лакеем-татарином, что мы с Татьяной Борисовной были изумлены этим неожиданно проявившимся талантом.

Чувствую, что теряю стержень своего рассказа. Вспоминается то одно, то другое из общения с дорогим учителем. Близость моя с ним в течение стольких лет была великим даром судьбы. Его необыкновенная сердечность, отеческая забота о каждом из своих учеников особенно ярко проявились в отношении меня.

Помню вечер, когда Иван Михайлович после одного затянувшегося заседания близ нашего дома зашел к нам и остался ночевать. Я провел его в свой кабинет, он осмотрел шкафы с книгами, картины на стенах, обвел взором всю комнату, словно подводя итог, и, улыбнувшись, указал на дверь: «Там, значит, ваша Таня с Таточкой». Я кивнул. Padre положил мне обе руки на плечи и сказал: «Ну вот, все хорошо, как ладно вы начали свои зрелые годы». Я был взволнован, воспринял и этот жест, и эти слова как благословение. Когда родился наш первенец Павлйнька, Иван Михайлович его крестил. Малютку полюбила вся семья padre. Мария Сергеевна называла его Жаном Кристофом. «У него какой-то не по возрасту мудрый взор», — говорила она.

Летом в 1918 г. Гревсы жили в квартире А. И. Анисимова в Петергофе близ Верхнего парка. Этот небольшой дом был превращен в музей с ценнейшим собранием древнего русского искусства. Эти дни вспоминаются мною как последние безоблачные дни нашей личной жизни, достигшей той глубины и внутренней тишины, которые кажутся пределом возможного на земле счастья. Так было несмотря на то, что уже начался голод, что грозные тучи повисли над страною, что враг уже захватил Псков, что внутри страны один за другим являлись симптомы Гражданской войны. Но от этого мрака огонь домашнего очага был так ярок, как никогда прежде.

В июле 1919 года умерли наши дети, и семья Гревсов была нашей опорой в окутавшем нас мраке. С кладбища мы пришли к ним и провели у них ночь. Страшно было возвращаться в опустелый дом.

Когда родился Светик — его крестила Мария Сергеевна, и мальчик всю жизнь называл ее своей «Крекой». Летом 1921 года мы жили вместе в Павловске. Особенно запомнился мне тот вечер, когда мы вышли гулять в парк. Таня несла Светика на руках в чепчике Таточки. Мы встретили Ивана Михайловича. Он всматривался в черты ребенка и, улыбнувшись, сказал: «Как он похож на Таточку». Сказал это тихим голосом. В этот вечер он прочел по записной книжке «Alter ego» Фета — то стихотворение, в котором я узнал свою любовь к Тане. В квартире Гревсов на письменном столе padre, на полочках появились портреты моей

 

семьи. В 1925 году — в трудные дни — Гревсы взяли к себе нашего Светика¹⁸. Я помню, как [в] окне-фонаре их квартиры на 8-й линии выглянуло лицо сына и как встретила радостно меня вся [их] семья. И я всегда, до последних лет, проезжая на кладбище мимо этого дома, посматривал на то окно-фонарик.

Я уже писал, как <..> возвращаясь после долгих и страшных лет разлуки в день моего рождения 12 августа 1933 года, посетив первым долгом кладбище, я со Светиком поднялся на 3-й этаж к Гревсам как в отчий дом.

Летом 1928 года семья Гревсов жила в нашем доме в Детском Селе. И я мог из окна <..> ванной видеть Ивана Михайловича уже сидевшим на скамье нашего чудесного садика с книгой в руках, со склоненной головой. Каким миром, какой тишиной веяло от него тогда! (А ведь он по существу не был «спокойным человеком».) Наступил страшный год, когда рухнула моя жизнь, когда «распалась связь времен». Умерла Таня. Как известить меня? Друзья понимали, что не вправе ни один день скрывать от меня эту смерть. Но известить телеграммой, несколькими страшными словами казалось жестоким. Нашли выход. Письмо мне передал в руки брат одной моей сослуживицы. Письмо Ивана Михайловича. Вот оно:

«24 сентября 1929 г. Дорогой друг мой! Выпало мне на долю сообщить Вам ужасную весть: в ночь на 23 сентября в третьем часу скончалась Ваша Таня. Ваша истинная любовь и Ваша крепкая вера помогут Вам перенести это новое тяжелое горе так, как Вы когда-то перенесли смерть Ваших старших детей. Тогда было легче — она была с Вами, но и теперь Вас поддержит неумирающий образ ее чудной души. Мы не решаемся оповестить Вас о постигшем Вас ударе внезапною резкою телеграммой. Простите нас! Мы думаем, пусть она лучше дойдет до Вас, хоть несколько дней позже, но начертанная дружеской рукою. Может быть, Вы ждали того, что совершилось. Таня несла разлуку, несла и болезнь с тою светлою силой, которая была ей присуща, несла как настоящая праведница, с неослабевающим мужеством и неповторимою простотою. Ни разу не изменила она своей замечательной духовной природе. Она много страдала телесно, но ее поддерживала вера и любовь. Чувствами своими и своим помышлением (Вы знаете это) она неразрывно была с Вами. Последний вечер и последнюю ночь ей стало легче (она сама несколько раз говорила это), до последних минут она была в сознании, все думала о Вас, о детях, об окружающих близких, все надеялась — и так тихо заснула; теперь мир покоится на ее лице. То полное единение, которое Вас связывало в протекшие счастливые годы Вашей общей жизни с нею, сохранится и в будущем, в вечности в Вашей любящей душе: это даст Вам и дальше нераздельно с нею жить. Похоронить Таню мы надеемся завтра вблизи Таты и Павлика. Маленькая Таничка эти дни пробудет у нас. Светик в детском санатории, и ему там хорошо. Вы знаете, что мы — друзья — о них позаботимся, так

 

же, как о маме Вашей, и будете покойны за них. Да хранит Вас Бог! Обнимает Вас крепко Ваш старый учитель! Любящий Вас всею душою. Ив. Гревс».

Так учитель стал отцом.

Это письмо скажет об Иване Михайловиче лучше, чем я могу написать о нем на сотне страниц¹⁹.

 

2

Н. П. АНЦИФЕРОВ

КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 20-Х ГОДОВ [КОНСПЕКТ]²⁰

 

На съезде по реформе высшей школы Луначарский сказал: «Это большая удача для русского народа, что после социальной революции власть захватила такая культурная партия, как большевики».

В те годы я принадлежал к среде, которая не верила в возможность в бурях гражданских войн большевикам уцелеть. История учила, что всякая революция кончается каким-нибудь термидором, либо каким-нибудь брюмером. Однако я [и] мои товарищи и друзья считали своим радостным долгом помочь Советской власти в области культурной революции. «Радостным», т. к. все мы были захвачены сознанием, живым ощущением пробуждения могучих сил народа. Все бурлило. Открывались новые возможности для применения своих сил. Создавались новые учреждения, где мы могли работать, новой жизнью закипали старые. «Какие огненные дали открывала нам река» (Блок). Новые люди, нет, не люди, а социальные слои хлынули в культуру²¹.

Я и мои друзья по Эрмитажному кружку прежде всего смогли приложить свои знания в области музейной и экскурсионной работы.

Музейный отдел (на Дворцовой набережной). Представители партии в нем С. К. Исаков, Коплан Б. М. (?)²², Ятманов. Легкая конница: Пунин и Полетаев. Их загибы. Экскурсионное ядро в Музейном отделе: И. М. Гревс, О. М. Рындина, Я. А. Влядих-Вейнерт, Н. Н. Вейнерт, А. В. Карлсон. Из Эрмитажного кружка Г. Э. Петри, А. П. Смирнов и я. Из кружка 20-ти: Б. П. Брюллов, (Черепнины).

Очередная задача — разработка экскурсионной методики.

Связи с Москвой. Моя поездка в 1920 г. Контакт с Музейным отделом. Л. Б. Случевская. Приезд в Петроград московских экс-курсионистов.

Группа Н. А. Гейнике (историка) и А. В. Бакушинского (искусствоведа). Моя работа с ними. Их высокая оценка наших экс-курсионистов. Дружба москвичей и петроградцев. Организация

 

экскурсий в Тенишевском училище и во 2-м Педагогическом институте им. Некрасова. Связь их с курсом. Экскурсии в Русский музей и в Эрмитаж. Экскурсии по городу. Дальние экскурсии с тенишевцами в Москву, Новгород, Псков, Мурманск, на Кивач. Статья в журнале «Север», № 2 ²³.

Пригородные дворцы — центры экскурсионной работы. Размножение в них сил Музейного отдела (Павловск: Влядих, Сапожникова; Царское Село: О. М. Рындина; Петергоф: Рубец). Сотрудничество с директором Дворцов-музеев: Павловск — Теле-поровский, Царское Село —Яковлев, Гатчино — Макаров, Петергоф— Бернштейн. Характеристика каждого из них. Значение опыта работы во дворцах для разработки экскурсионной методики.

Создание Экскурсионного института. Привлечение крупнейших ученых. 3 разных отдела: Гуманитарный — И. М. Гревс; помимо сотрудников Музейного отдела: проф. Ф. Ф. Зелинский, проф. О. А. Добиаш-Рождестве некая, проф. В. А. Головань, А. Ю. Якубовский. Экономо-технический отдел: директор Электротехнического института профессор Дмитриев. Естественно-исторический отдел (природоведение): Римский-Корсаков (сын композитора), проф. Б. Е. Райков.

Директор института — член партии Э. В. Краснуха.

Поездка в Москву членов Экскурсионного института. Показ москвичам своей работы. Остоженка. Арбат.

Совместная экспедиция сотрудников Экскурсионного института и института методов внешкольной работы (Москва). Роль Д. И. Шаховского. Первая встреча. Состав экспедиции, ее подготовка. Ее организация. Наш вагон. Задача: изучение городов [по маршруту] Вологда — Галич. Северная Фиваида. Кириллово-Белозер-ский монастырь, Ферапонтов монастырь. Обитель Нила Соре кого.

Вологда. Что интересно на Вологодчине? Фрески. Польские панны на фреске. Северный рай — зима — белые чайки, белки, зайцы, белые медведи.

Галич. Рабочий [рыбачий?] поселок. Слуховое окно. Холм Шемяки — легенда о золотом корабле, 12 молодцах, 12 жеребцах. Кириллово-Белозерский. Мощные стены. Озеро. Восход, закат. Зеленый луг. Иконы Рублева. Ферапонтов монастырь. Мои [нрзбр.]. Дионисий. Быт экспедиции. Олеарио Брюллова в экспедиции. Череповец²⁴.

Черепнины. Лекции по истории культуры. Отчетная поездка в Москву. Подготовка сборника.

По северной Фиваиде. Смирнов — Ферапонтов монастырь. Якубовский — Кириллово-Белозерский и я — обитель Нила Сорского. Нападки на меня преподавателя истории Жаворонкова, не понимающего значения «чувства места».

 

При наличии большого единомыслия москвичи и петроградцы различались в уклонах. У москвичей превалирует анализ зрительных впечатлений (вопросно-ответная система, злоупотребление ею). Опыты молчаливых экскурсий, «медленное смотрение» Бакушинского (экскурсия в художественную галерею с осмотром 3 картин), как «медленное чтение» Гершензона.

У ленинградцев — преобладание лекционных моментов.

Больше мыслей, шире постановка тем. Мастерство школы Гейнике. Его ученицу можно на самолете перенести в неведомый ей город, завязать глаза, отвести на площадь и там снять повязку. Она осмотрится, подумает и поведет экскурсию. Мастерство читать городской ландшафт. Микроландшафты Гейнике.

О московской и ленинградской группах сказала Крупская: «В области культурно-просветительной работы нет другого примера тесного дружеского сотрудничества, как у экскурсионистов».

Семинарии пригородов. Павловск. Лето 1921 года. Организация обществом «Старый Петербург» при деятельном участии С. Н. Жуковского. Директор Павловских дворцов-музеев В. Н. Талепоровский, при нем Конашевич. С семинарием связаны: И. М. Гревс, Александр Бенуа, Вл. Курбатов, Макаров (директор Гатчинского музея), художник Рылов, специалист по мебели П. Вейнер («Старые годы»). Занятия во дворце и парке с семинарами²⁵.

Работы семинария по благоустройству. Экскурсии по парку (Курбатов) и по городу (Талепоровский). Разработка экскурсии по залам дворца. Работа Т. В. Сапожниковой по подготовке реставрации ансамбля первого этажа. Вечер в концертном зале дворца. Viola di gamba голландских музыкантов²⁶.

Наша жизнь на антресолях правого крыла дворца. Асафьев.

Александровский увеселительный сад. Поэма Джунковского²⁷.

Разработка мною экскурсии «Роза без шипов»²⁸.

Смерть Блока и его похороны.

Мариэтта Шагинян, «Блэк энд Уайт».

Подготовка смены. Кто вышел из наших пригородных семинариев?

Царскосельский семинарий, петергофский. Семинарий Политпросвета. Изучение С.-Петербурга. Школьная экскурсионная секция. К. В. Рубец.

Связи с нашей группой Экскурсионного института. Выезды в пригороды для инструктирования. Показательные экскурсии. Приезжавших «угощали» новыми экскурсиями.

Из наших семинариев вышли: Гайдукевич, Гейченко, Орлов, Раков, Чирсков, Банк, Шульц, Каргер [?], Лисичевский (?], Глинка. (Их характеристики.)

Павловский семинарий был ядром. Это начало. Его первые руководители Петри и Анциферов. Царское Село — Рындина, организаторы семинария — супруги Вейнерт. Я продолжатель. Дво-

 

рец Палей, Дворец Марии Павловны. Арсенал. Китайский городок. Дворец Шуваловых.

Этапы: 1) Мой и Ядвиги Адольфовны Вейнерт.

2) Шебунин.

3) Коммунисты. Яговдик и др. [Яковчик?].

Петергоф. Рубец.

Детское Село. Юбилей Академии наук (...) Приезды МХАТа 1-го. Лужский; МХАТ 2-ой—Берсенев—Гиацинтова. Оперный театр.

Немирович-Данченко (Остроумов).

Школьная экскурсионная станция.

Рубец. Лозинская.

Старый Петербург. Столпянский. Раскол. Борьба двух групп.

Кони (юбилей). Вечер в Городской думе, посвященный Дос­тоевскому.

Кони о смертной казни в творчестве Достоевского.

Я. Петербург Достоевского. Заказ Замысловской мне лекции о Петербурге. Как я приступил к «Душе Петербурга». Как выросла книга «Петербург Достоевского». (...) Каланча на Съезжинской. Разыскивание домов героев «Преступления и наказания». Как я на­щупал фон городского ландшафта для Свидригайлова и Раcкольникова. Встреча с Лунцем: «Ищите дома Достоевского не на улицах Петербурга, а на страницах романов Бальзака и Диккен­са»²⁹. Так экскурсионная работа подсказала мне книги «Локаль­ный метод», статьи в «Краеведении», «Быль и миф Петербурга».

Полемика со Столпянским. Доминанты улиц. «Улица рынков», «Улица Красных Зорь». Район Старого порта. Тучкова набереж­ная.

Дальняя экскурсия на Север.

Методика экскурсий по обществоведению.

Методика литературных экскурсий.

Мои работы по градоведенью вытекали из экскурсионной работы.

Неопубликованные экскурсии.

Музей архитектуры — набережные Невы.

Улица просвещения — Университетская набережная.

От Зоологического музея — до Горного института.

Екатерининский парк в художественной литературе.

Ложный стиль в Царском Селе (китайский, готический, рус­ский).

По Ленинграду. Путеводитель и его судьба.

Работа московского периода.