О тундра, тундра!
(каторжане с ТУНДРОЙ говорят)
Тундра произвела на меня мистическое, жуткое впечатление! Мертвая снежная пустыня. В морозном воздухе – еле уловимый гул. И вдруг - такая пурга, что, кажется, рушится мир! Полярная ночь, когда исчезает СОЛНЦЕ... Разве можно жить без СОЛНЦА? А потом - Полярный день, когда заходящее СОЛНЦЕ, скользнув по горизонту, восходит. И долго нет ЗВЕЗД. Разве можно жить без ЗВЕЗД? Северное сияние... Сияние... По-украински это слово звучит лучше - сяйво! Так вот, это СЯЙВО - совершенно неправдоподобное явление. Будто бы в небе раскрывается окно в потусторонний мир. Мы вдруг становимся свидетелями, что там происходит, но ничего не понимаем! А там все движется, меняется, трепещет, озаряется неведомыми красками, исчезает, опять появляется... И все это происходит на космической скорости! Не уловить, не запомнить, не воспроизвести! Другой мир, другой язык! Но пусть о том, как я воспринимала ТУНДРУ, расскажут мои письма и СТИХИ.
Из моего письма тете Ядвиге, 30 декабря 1944 г.
«Во время безветрия ТУНДРА молчит в напряженном ожидании, будто прислушивается к чему-то. В морозном воздухе несется негромкий, таинственный гул... Что значит этот гул?»
Вот одно из моих стихотворений, посвященных Тундре:
Скажи мне что-нибудь! Прерви свое молчание!
Мне жутко в напряженной тишине!
Немой тоской ты заморозишь мне Всю душу!
Снега мертвое мерцанье...
И ты молчишь...Оцепенелым взором
Глядишь куда-то, словно в мир иной...
В мир звездных тайн и галактических волнений,
Гиперболических неведомых движений...
Что видишь Ты? С таинственным узором
На сводах Вечности перед Тобой
Открыта книга Бытия и Ты
Читаешь сокровенные листы
И ужас овладел Твоим недвижным оком!
Познавши тайну на небесных скрижалях,
Ты испытала леденящий страх
Перед грядущим беспощадным Роком
И Ты молчишь в смятении глубоком.
Молчишь, недвижная! Вокруг все онемело,
Застыли недра под покровом снеговым,
Застыл и воздух под дыханьем ледяным...
Осталось только, чтоб душа оледенела!
Февраль ,1945
Шахта № 9, каторга, Воркутлаг
Из моего письма мамочке, 17 апреля 1946 г.
«Я рада, я так рада Твоему письму! Я так соскучилась по Тебе, моя мамочка! Получила Твое письмо, и душа немного отогрелась!
Холодный, сухой, колючий ветер Ледовитого океана заморозил меня. Холод, всюду холод: Бледный блик дня уставил на меня свои слепые глаза и дышит в душу холодом. О, ТУНДРА, ТУНДРА...»
Из письма мамочке, 1 марта 1946 г.
«Ты не представляешь, мамусик, мое чувство, когда расстилающаяся передо мною тундра оживает, становится одухотворенной и начинает рассказывать о том, что неведомо никому. Она требует, чтобы я это передала другим, не понимающим ее языка. В такие минуты я начинаю метаться в горячке...»
Из письма мамочке, 27 января 1946 г.
«Воркута сейчас погружена в туманность, если не в галактическую, то в снежную. Все пространство заполнено бесчисленными снежинками, которые носятся в различных направлениях, оседая по временам на снежный покров, в то время, как рой других снежинок отрывается от земли и несется в высь. Начинается ПУРГА! Еще несколько минут и ТУНДРА будет бушевать.
А это -
Удар... неведомо откуда,
Еще удар... и в сердце перебой!
Глаза слепит. Тебя несет по кругу
И нет границ меж небом и землей.
Какая, однако, ТУНДРА коварная и обманчивая! Порою посмотришь - Тундра спит глубоким сном, тихая, спокойная. Но ее спокойствие какое-то зловещее, выжидающее. Становится жутко, когда долго вслушиваешься в ее звонкую тишину. Да, именно, звонкую, потому что отовсюду из мертвых недр, закованных в ледяные цепи, из недвижного воздуха, - со всех сторон несется однотонный, едва уловимый гул. Он делает тишину звонкой. Помню, как в школе критиковали символистов: «В звонко-звучной тишине». Учеников уверяли, что это абсурд!
Хочется понять, что означают этот гул? В нем слышится жалоба ТУНДРЫ, тоскующей в своих вековых ледяных оковах. Тоска по жаркому лету, по ласковому ветерку... веками лишена она этого. Но не только заунывная жалоба слышится в этом гуле. Скрытая угроза, негасимая ненависть! Время от времени она пробует свою силу - начинается ПУРГА. Тогда все узнают, что таится в тихом покое спящей тундры! Полчища ветров несутся над ТУНДРОЙ, обрушиваются на снежные покровы, яростно рвут их на части, уносят с собой, швыряют ввысь, превращают в снежную пыль и низвергают долу. ТУНДРА бушует! И нет границ меж небом и землей!»
Из моего письма мамочке. 02.03.46.
«Ночью под вой пурги пишу Тебе письмо. А над вашим домиком покоится теплая серая ночь, тишину которой, наверное, нарушают звуки падающих с крыши капель. У нас же над оледенелой тундрой бушует ПУРГА... Я уже настолько привыкла к полярной зиме, что мне кажется, будто лето существует на другой планете, более близкой к солнцу. И вы тоже живете на другом небесном теле! Перед пургой более недели ежедневно на небе полыхало Северное Сия-
ние. Над недвижной ТУНДРОЙ вспыхивали полярные огни, пламенели горизонты, неуловимые перламутровые переливы метались по небосводу. Цвета и оттенки мгновенно менялись. Причудливые формы вызывали удивление перед неисчерпаемой фантазией Природы. Я испытала истинное наслаждение. Что скоро начнется Пурга - в этом не было никакого сомнения. И вот первые дни весны Заполярье встретило леденящей Пургой! ТУНДРА бушует!»
Из моего письма мамочке. 2 августа 1947 г.
«В 9 часов вечера я вышла из барака и направилась на дежурство в санчасть. Меня провожала Валентина Михайловна, наша седовласая мечтательница. Я ей рассказывала содержание 9-й симфонии Бетховена. (...) Выйдя на тротуар, мы бросили взгляд на Запад. Солнце только что зашло. Покидая Землю, оно нарисовало в закатной дали такую необыкновенную картину, что мы обе, восхищенные, замерли. На берегу золотого залива амфитеатром подымался к небу огненный город. Готические замки возносились ввысь. Они пылали прозрачно-кровавым пламенем. Причудливо изломанная стена окружала неправильные кварталы этого фантастического города. Справа над ним возвышалась черная дымящаяся гора, окруженная багровыми отблесками. Кровавые тучи низко ползли над замками... «Рим в огне!» - тихо прошептала Валентина Михайловна. Картина медленно менялась. Замки горели все ярче и ярче. Одни из них угасали, становились невидимыми, новые вспыхивали ярким пламенем. Гора чернела, все более и более зловещий дым нависал над городом. Кровавые тучи становились багровыми, отблески пламенели не только над городом, а трепетали уже по всему небу. Минут 15 мы любовались этой картиной. Явление, недоступное на юге. Только за Полярным Кругом закат длится не минуты, а часы. Еще не померкнувшие краски Заката сменяет медленный Восход».
Валентина Михайловна Ковтун, которую я упомянула в письме, до ареста учительствовала. Она принадлежала к старой ин-
теллигенции, к которой я всегда тянулась. В 1947 г. мы вместе работали в санчасти. Это был относительно благополучный отрезок моей лагерной жизни.
Хочу сказать несколько слов о моих письмах маме. Я ее очень щадила. Никогда не жаловалась, писала часто (через вольных) в романтическом духе, присущем мне в период ранней юности, так безжалостно оборванной арестом. Мне очень хотелось убедить мамочку в том, что жизнь в лагере меня не сломала, что душа моя не изувечена. Все 10 лет срока мне удалось выдержать жизнеутверждающий тон. Я писала часто, но оказия случалась, хорошо, если раз в месяц. Мама получала конверт, в котором находилось несколько мелко исписанных листочков с разными датами. Многие письма пропадали. Через нашу лагерную почту шли от меня лаконичные, малосодержательные, редкие письма.
Из моего письма мамочке, 6 августа 1947 г.
«Несколько дней у нас стоит жаркая, солнечная погода. Днем - до 28 градусов. Во время захода солнца наступает приятная свежесть. Настроение у меня замечательное. Я до самозабвения наслаждаюсь теплом и солнцем. Тундра зеленеет под высоким просторным небом, которое в жаркие дни наливается бездонной, по южному сочной синью. В ТУНДРЕ я с фанатической настойчивостью ищу знакомые степные черты. Я могу долго-долго стоять неподвижно, устремив взоры на зеленеющую равнину, слегка изломанные линии которой убегают в открытую даль. По степному беспредельны нестесненные ни лесом, ни горами просторы, по степному свободны открытые горизонты.
Но глаза ТУНДРЫ не степные, не светлые, не прозрачные и не ласковые! Мертвенно-пристально смотрят они в упор, не отрываясь, словно ТУНДРА хочет заговорить. В глубине их не прозрачная синь, а трясина.
Смотрят мертвенно-пристально
Неподвижные очи,
В глубине их мыслей
Непонятный почерк.
Я испытываю такое чувство, будто обняла меня не мать, а мачеха. Будто я прижалась к той, на которой было одето платье моей матери, но почувствовав чужую грудь, подняла глаза и встретилась со взором незнакомых, холодных и мутных глаз. Жутко...
Чтобы не мучить себя, стараюсь отгонять эти сравнения. Нужно уметь наслаждаться тем, что в редкие минуты дает летний день, - наслаждаться беспредельной ширью, залитой солнечным светом. Это бывает так редко! Ширь напоминает степь и не нужно всматриваться в глубину, чтобы не видеть чужих мертвенно-неподвижных глаз! Я с жадностью упиваюсь солнечным светом и небесной синью!
В 9 ч. утра я кончаю ночное дежурство и иду в барак. Нет, не иду, это слово слишком спокойное и равнодушное. Я несусь на легких крыльях желания поскорее взять одеяло и расположиться на мшистых кочках. Они уже сверху подсохли, на них можно лечь, купаясь в солнечных лучах, можно по пляжному загорать! Я ложусь на спину и гляжу в небо, чистое, высокое, густо голубое. Я так привыкла к низкому серому небу, что теперь, когда исчезло туманное покрывало и открылись безоблачные выси, - теперь, глядя на небо, мне кажется, что я на юге. Мое блаженное созерцание нарушает Валентина Михайловна. Не видя меня в бараке, она отправляется на поиски.
— Боже мой, сумасшедшая девчонка! Встаньте сейчас же! Ведь это болото! Вы получите ишеаз! Вы простудите легкие! Вы получите...
— Я уже получаю высшее наслаждение от тепла и света. Располагайтесь со мной рядом, я расскажу Вам о Шопене.
— Нет! Это невозможно! Вот я напишу Вашей мамочке о том, что Вы вытворяете.
— Милая Гримзочка, разве можно сердиться, когда небо улыбается так светло и солнечно!
— Хорошо, хорошо, я посмотрю, как Вы будете улыбаться, когда заболит поясница!
— Кто любит солнце и воздух, тот не болеет! Проходит час. Я опять слышу ее голос:
— Вот так медик! Вы же отравитесь солнцем!
— Лучше умереть от солнца, чем жить во мгле! - смеюсь я.
Ведь это преступление - не пользоваться солнцем, которое здесь так редко! Я буду здесь лежать целый день! А вечером мы вместе полюбуемся закатом!
Я устремляю глаза в небо и уношусь в беспредельность!
А вот небольшой отрывок из моих лагерных записок:
Ночи и дни на Воркуте. 11.10.47 г.
«Северный полюс дыхнул на нас зимней стужестью, насытил воздух крепким морозом, сделав его густым, как засахаренный мед. Из туманов Ледовитого океана прял северный ветер снежные нити, нес их в Заполярье, затягивал ими солнце и дали. Сплетал белые ткани, взметал их к звездам и бросал на Землю, закрывая снежным покрывалом черную ТУНДРУ. Пришла зима. Крошечный полярный день и длинная-длинная полярная ночь. День - кусочек света, брошенный на короткий миг в полярную ночь. Свет! Разве можно жить без света? Свет озаряет жизнь, свет открывает дали и выси, прокладывает к ним дороги. А жить - это стремиться в даль. Но для нас... Нам этот скудный свет не приносит радости. Он освещает нашу жизнь и мы видим то, что тяжело видеть: низкое небо, затянутое бельмами, будто слепое. Слепое небо... Солнце, едва приподняв над горизонтом бессильную голову, безразлично глядит на нас мутным негреющим оком. Сдвинутые друг к другу дали затянуты мглою. Белая безжизненная ТУНДРА мертва. А на этой мертвой белизне чернеют бараки, заборы и вышки. Куда бы не бросил взгляд - всюду колют они глаза. Полярной ночью густой сумрак опускается на ТУНДРУ. Кажется так просто переступить под покровом тьмы границу запретного...Бараки и вышки в мохнатых снежных шапках. Ненавистный лагерь причудливо очерчен, а над ним распахнуты небеса и пляска Северного Сияния. Небо живет, небо дышит, небо стремится унестись в неведомое. Не находя дороги, оно
бьется, стиснутое кольцом горизонта. ТУНДРА спит, а небо бушует, небо непокорно, оно живет своей жизнью. Жизнь эта нам не понятна, но она вселяет надежду...
Как мы встречаем Полярную Ночь? С тоской и страхом? Да, - она надолго лишает нас солнца и голубого неба! Но в то же время, - нет! Она прячет лагерный пейзаж и распахивает небо в иной мир - мир Северного Сияния!»
Я старалась заразить «тундровской тематикой» членов нашего литературного кружка. У меня были широкие планы: собрать стихи разных авторов под рубрикой «Каторжане с тундрой говорят», где проявится наше понимание ТУНДРЫ, наше к ней отношение, наши эмоции и т. д.
Володя Игнатов мрачно сказал: «Я тундру не люблю, писать ее с большой буквы не буду, и размышлять над ее сущностью не стану». Но на следующий день он принес стихотворение «Тундра»:
Я тебя не люблю. Не зови,
Мне постыли холодные речи
О твоей непонятной любви.
Я устал. Мне дышать уже нечем.
Может быть, я не спорю, ты лучше
Тех, кто прежде любили меня.
Все равно я тебя буду мучить
И украдкой, как тем, изменять.
Что ты шепчешь? Тебя я не слышу!
Мне твой голос чужой и далекий.
Не мани меня в тишь. Этой тишью
Ты пугаешь меня, о, жестокая!
Я тебя не люблю, не сердись,
Полинявшие брови не хмурь,
На твоей вечномерзлой груди
Бродят тени безжалостных бурь.
Я заставить себя не могу
Обнять стан и упрямую шею,
В уголках неоттаявших губ
Я нектара испить не сумею
И в ладонях озябшие пальцы
Жаром страсти своей не согрею...
Я пришел на свидание мальцем
А, прощаясь, ты видишь, седею.
Я к тебе не приду. Не зови
Поздней ночью и рано утром.
Ты во мне не пробудишь любви,
Нелюбимая мною тундра!
18.10.47.
ОЛП № 2, Воркутлаг
Алексей Петрович Цветухин отнесся к моему призыву написать «Все о ТУНДРЕ» весьма заинтересованно. Он сказал, что еще в прошлом году пытался изобразить нечто «тундровское», но остался своей писаниной недоволен:
Со мною рифмы не в ладу -
Осилить не могу изысканных звучаний,
Не то б поднял я трын-траву
И пеплом затушил снегов сверканье.
А хочется, ей-Богу хочется порой
Сравнений смелых, может быть, неумных!
Столкнувши гору лбом с горой
Раскат созвучий слышать шумных!
Развесить облаков гряду
На старых жердях частокола,
Пеленками взлохматить синеву
И синью пропитать дыханье дола.
Сегодня так темно вокруг,
Так мало в нашей ТУНДРЕ света,
Что кажется, не лучше ль вдруг
«Уснуть», чем в муках ждать рассвета?
Жизнь распадается как тлеющая шаль,
Но мы немножечко поэты! —
Умчимся в фантастическую даль
От грешной старенькой планеты!
Умчимся и забудем мы
Все то, что нас гнетет и давит,
Кошмаров явь и ада сны
Пусть ТУНДРА для себя оставит!
26.04.46
ОЛП № 2, Воркутлаг
А вот как воспринимала ТУНДРУ Зина Красуля:
ПЛАЧЕТ ТУНДРА
Сегодня такая бедная ТУНДРА...
Где же ее нарядные платья?
Где же ее белоснежная пудра?
И жемчуга - бриллианты?
Смотрит уныло куда-то
Большими серыми глазами,
А ресницы туманно и свято
Блестят холодными слезами.
Отчего так печальна ТУНДРА?
Что ее душу сдавило?
Неужели и ей так трудно?
Неужели жизнь ей не мила?
Какой богатой, нарядной
Тундра вчера мне казалась!
Торжественно, нежно и свято
Пушистым ковром укрывалась.
Но ей вдруг зима изменила,
Забрала с собою наряды
И тундра печально, уныло
Бросает вдаль серые взгляды.
14.10.47
ОЛП № 2, Воркутлаг
(Зина Красуля - узница двух тоталитарных систем, в Воркуту попала из гитлеровских лагерей уничтожения. О ней будет еще речь дальше).
Увы, лагерь не то место, где можно строить какие-либо планы, тем более «поэтические»! После некоторого послабления режима, когда мы хоть чуточку вздохнули, началось опять ожесточение. «Режим крепчает!» - грустно острил Цветухин. Началось расформирование нашего ОЛПа № 2. Этап уходил за этапом, прибывали каторжане с других командировок и новые узники. Западная Украина еще долго после окончания войны поставляла «бандеровцев». Прибывали и «лесные братья». В Воркутлаге готовились к Речлагу. После ОЛПа № 2 мне пришлось побывать во многих лагерных подразделениях: Кирпичном, 14-м км, Мульде, Заполярном, на Воркута-Воме и др. Работать пришлось на кирпичном заводе, на строительстве железной дороги. Мои диалоги с
ТУНДРОЙ стали реже. Собратья по стихам ушли в неведомое. С Игнатовым, Шпаковским, Цветухиным больше встретиться не пришлось... А с Зиной Красулей и некоторыми женщинами из Второго я встретилась на Воркута-Воме в ОЛПе Заполярный.
В последние годы моего пребывания на ОЛПе № 2 я работала в санчасти. Медицинская тема - отдельная лагерная тема, которая мне очень близка, поскольку и я к ней причастна. Но здесь я ее не стану рассматривать подробно. Ограничусь только некоторым упоминанием о врачах, с которыми мне приходилось работать в воркутинских лагерях.
В ОЛПе № 2 в середине 40-х годов работали превосходные врачи: хирург Мария Мироновна Коцюба-Тарнавская - дочь известного западно-украинского генерала Мирона Тарнавского (15 лет каторги); Мария Матвеевна Пузема (20 лет каторги); терапевт Станислав Жвирблис (20 лет каторги); хирург Михаил Семенович Зайцев (20 лет каторги) и многие другие. Зайцев в 1953 г. находился на шахте № 29, когда там произошла забастовка узников Речлага и массовые расстрелы. Он оставил по себе добрую память, самоотверженно спасая раненых. Благодаря своему мастерству хирурга он многим спас жизнь.
Среди каторжан ОЛПа № 2 находился доцент сельскохозяйственного института Николай Иванович Калашников. Перед войной он как специалист-микробиолог занимался научной работой в знаменитой Массандре - центре крымского виноделия. Во время оккупации он по просьбе местных жителей согласился стать старостой поселка Массандра. Он надеялся, что на этой должности ему в какой-то степени удастся сберечь сокровища Массандры: уникальную коллекцию десертных вин, старинный парк и виноградники. Когда в апреле 1944 г. пришли наши, Калашникова немедленно арестовали за то, что он «выполнял распоряжения немецкого командования по установлению фашистских порядков»; осудили на 20 лет каторжных работ.
В Воркутлаге Калашников какое-то время работал в шахте. Затем по инвалидности его списали работать в зоне ассенизатором. На него страшно было смотреть: грязный, оборванный, заросший, с сосульками под носом, он целыми днями возился с парашами. Вокруг него была такая вонь, что даже привыкшие ко всему каторжане брезгливо шарахались от него. Он пере-
стал разговаривать и издавал какие-то мычащие звуки. Человек погибал... Но даже на каторге случались чудеса. Медикам удалось вытащить Калашникова из «отхожей ямы», определив лаборантом в клиническую лабораторию санчасти ОЛПа № 2. И человек преобразился. Новый Калашников, в белом халате, с пробирками в руках, интересный собеседник, иногда даже улыбающийся, ничем не напоминал бывшего ассенизатора.