Глава 18.

ВОРОШИЛОВ - УССУРИЙСК

 

Мы прибыли в тюрьму города Ворошилова (Уссурийска)¹ ночью. Было очень холодно. Температура на улице достигала минус 20 градусов по Цельсию. Грузовик остановился у ворот тюрьмы. Нас троих сняли с грузовика, отобрали овчинные полушубки, которые выдали перед поездкой и ввели через тюремные ворота во двор этого заведения. Затем привели в караульное помещение на первом этаже. Мой конвоир, офицер из Дайрена, носивший фуражку с синим околышком, передал дежурному три запечатанных конверта с делами. Затем наши имена были внесены в регистрационную книгу объемистого формата. Дежурный в свою очередь передал офицеру из Дайрена расписку подтверждение о нашем прибытии. Передав наши судьбы п другие руки офицер расстался с нами навсегда. Нам было приказано положить на стол все наши вещи. Их содержимое и наша одежда опять были подвергнуты тщательному осмотру. Изъяли шнурки из ботинок, ремни, не оставили в покое даже пуговицы. Было приказано раздеться и наши тела также подверглись самой тщательной профессиональной проверке. Когда мы оделись, нам вернули наши личные вещи, после чего мы расстались и каждый пошел по своему пути.

Здание тюрьмы представляло собой небольших размеров одноэтажное сооружение из красного кирпича. Здание освещалось многочисленными прожекторами, излучавшими ярчайший свет. Этот острог предназначался только для политических заключенных и в нем отсутствовали обычные для таких заведений звуки и шумы. Здесь господствовала специфическая полная тишина, и даже охрана беззвучно исполняла свои дела.

 

По обе стороны коридора размещалось около пятидесяти камер. На одном конце коридора находилась душевая, на другом - кухня и уборная. Подчеркиваю, что в тюрьме круглосуточно господствовала тишина, разве что изредка нарушаемая движением конвоиров, тюремщиков и тех, кого вели на допросы.

- Как фамилия? — спросил тюремщик.

Я ответил.

-Давай! Пошли! С вещами.

Меня привели в камеру, расположенную в середине коридора. Номер камеры был нанесен серой краской. Это было крохотное по размерам помещение. Вдоль стены размещались две кровати. На каждой кровати лежал колючий соломенный матрас и тоненькое, дурно пахнущее одеяло. Подушки не было. Камера была пустая и я был предоставлен самому себе.

В помещении было очень холодно, не то, что в Порт-Артуре. Я ощущал голод. Нас не кормили целый день со времени отъезда из Владивостока. Я стал ходить по камере, постоянно задавая себе вопрос о своей будущей судьбе здесь, в России. Сама мысль, что меня увезли так далеко от родного дома и вдобавок ко всему, в Советскую Россию, не давала мне покоя.

Мне разрешили спать только после десяти часов вечера. Из-за холода я лег одетым под тонкое пахучее одеяло. Несмотря на большую усталость, по телу постоянно пробегала дрожь, не дававшая мне уснуть.

Верная действительности поговорка вскоре дала ответ на мою тревогу: «Когда начинаешь думать о дьяволе он всегда появляется наяву!»

Поздно ночью дверь камеры распахнулась. Послышался традиционный вопрос:

- Как фамилия?

Я ответил.

-Давай, вставай! Пошли!

- Куда?

- На допрос.

В сопровождении конвоира я вышел из камеры. Мне было приказано положить руки за спину. Конвоир нажал на кнопку и

 

коридор озарился зеленым светом. Это был сигнал, что арестованного вывели из камеры, сигнал, что по дороге на допрос и обратно арестованным запрещалось встречаться с другими заключенными.

Меня привели к грузовой автомашине стоявшей за воротами. Это было знаменитое транспортное средство заключенных - железная будка без окон, окрашенная в черный цвет, прозванная народом «черным вороном». Для сокрытия назначения будки, на стенах была сделана надпись - «хлеб». Меня заперли в крохотное помещение, столь малое, что я не мог сесть. Всего в такой автомашине размещалось восемь кабинок, по четыре с каждой стороны, охраняемые двумя солдатами войск МВД. По доносившимся звукам я мог определить, что машина ехала в центр города. Наше путешествие заняло около двадцати минут. Машина внезапно остановилась и раздался гудок - сигнал водителя. Я услышал скрип отворяемых ворот и мы въехали во двор центрального здания МГБ для допросов политических заключенных в городе Ворошилове.

Дверь в клетке тюремной машины открылась, и мне было приказано выйти, после чего меня ввели в здание. Мы прошли комнату охраны и совершенно безлюдный коридор. Затем меня ввели в просторную комнату, окна которой были тщательно зашторены. В углу стояло несколько стульев. У окна размещался большой стол, за которым сидел майор, сразу впившийся в меня глазами.

- Садитесь, сказал майор.

Я сел на стул в углу комнаты, возле двери. За столом сидел человек среднего возраста, вероятно, лет сорока, одетый в форму советских военно-воздушных сил. Он внимательно наблюдал за мной, словно кошка играющая с мышью перед решающим ударом.

Майор закурил и сказал:

- Тебя увезли далеко от дома. В Россию не привозят людей просто так! Мы точно знаем, кто ты есть на самом деле. Ты — агент японских и американских секретных служб!

Я посмотрел на этого сумасшедшего следователя с удивлением, ибо никогда еще в жизни не слышал такой чуши, во многом похожей на имевшую в свое время японскую паранойю. Опять повторяется та же старая история. Подумав про себя, я вспомнил Японию. Интересно, как здесь они будут обращаться со мной? После того, как я чуть

 

оправился от шока нелепого обвинения, он, увидев мой несколько растерянный взгляд, медленно глядя мне в лицо словно раздумывая, произнес:

- До сего времени мы обращались с тобой вежливо, но это временно. Ты неправильно воспринимаешь наше понимание. Почему ты не желаешь признаться нам и облегчить свое положение?

- Признаться в чем?

- - Что ты американский шпион!

- Но я никогда не был шпионом, как японских так и американских секретных служб.

- Не пытайся нас обмануть. У нас есть доказательства!

- Тогда покажите их мне.

Он взглянул на меня вызывающим взглядом и сказал:

- Нам нет надобности ничего тебе доказывать. Это ты должен доказать нам, что ты не являешься американским шпионом!

- Но как я могу доказать вам, что я не американский шпион?

- Как хочешь!

- Это неразумно! Ведь, это вы должны доказать, что я американский шпион, а не я.

- Неужели?

- Я повторяю. Я не являюсь американским шпионом!

- У нас есть достоверная информация, что ты работал шпионом на американскую разведку.

- Но это ложь. Не может быть!

- Это тебе не Америка,- зарычал майор. - Это Россия! Здесь, в России, это ты должен доказать, что ты не шпион. Ты должен рассказать всю правду. В капиталистической Америке, в твоем буржуазном обществе на Западе, все делается по-иному. Они там в суде должны доказать, что ты шпион. Нам этого не требуется!

- Однако, вы ошибаетесь. Я - не американский шпион!

- Не пытайся отрицать этот факт! — закричал майор. Он положил руку на портфель черного цвета и сказал:

- Вот здесь находятся все доказательства!

- Неужели? - сказал я, посмотрев ему прямо в лицо. Никаких доказательства у вас нет!

 

Я взглянул на портфель. В нем, вероятно, находились секретные сообщения агентов СМЕРШа и досье информаторов из Дайрена на меня, собранные теми, кто работал на эту организацию. Досье с кем я встречался, где, когда, и как проходили обычные встречи. Данные о моей работе, что я говорил, о чем говорили со мной друзья, находившиеся также под подозрением у СМЕРШа. Там были записаны мои посещения американского консульства и дома, где проживал консул, мои связи с Мэринол и с сестрами из католического общества Америки, моя работа переводчиком в Дайрене на советскую воинскую часть, работа в «Дальэнерго» и так далее. Но во всех этих отчетах и документах в досье не было главного — доказательства, что я был или являюсь американским разведчиком.

- Все ваши бумаги - сплошная фантазия! - ответил я. - Доказательств, что я занимался шпионажем на американцев - нет, и они не существуют, ибо таковым я никогда не был.

- А что, если такие документы есть? - спросил майор, опять показывая на черный портфель лежащий на столе. - Здесь собрано достаточно свидетельств, чтобы осудить тебя за шпионаж. Я вам не верю. Покажите мне эти документы.

- Ты что, обалдел? Считаешь, что мы здесь дураки?! — вновь закричал он.

Здесь секретная информация! Мы следили в Дайрене за тобой около четырех лет, прежде чем арестовать тебя за шпионаж в пользу Америки.

- И все гаки я не тот, за кого вы меня принимаете. Вы глубоко заблуждаетесь.

- Тогда докажи мне, что это не так. Почему ты скрываешь от нас правду?

В этот момент майор снизил голос в попытке переубедить меня.

- Зачем ты создаешь неприятности для себя и для нас?

- Но я уже рассказал вам всю правду, что никогда не занимался шпионажем.

Майор некоторое время молча смотрел на меня, куря папиросы «Казбек» одну за другой. Он, вероятно, пытался изучить мое поведение в психологическом плане и взвесить все обстоятельства, чтобы проверить, говорю ли я ему правду.

 

- Знаешь, - сказал он с угрозой в голосе. - В российском уголовном кодексе есть статья о расстреле за шпионаж, и она не отменена. Лучше скажи нам всю правду и тем самым спасешь себя. Учти, вследствие твоего упрямства тебя ждет смертная казнь!

- Тогда вам придется все обвинения доказать в процессе суда - ответил я.

- Не беспокойся! Мы докажем твою вину. Я тебе дам шанс все обдумать еще раз.

Майор встал, нажал на кнопку. В комнату вошли двое солдат-конвоиров.

- Уведите его, - сказал майор. - На сегодня хватит.

Вероятно, было уже около трех часов утра, когда меня посадили в клетку «черного ворона» и доставили в тюрьму. Я опять оказался в очень холодной камере, голодный и в изоляции. Полностью измотанный, не раздеваясь, лег на дурно пахнувшую постель на колючем матрасе, и укрывшись с головой таким же вонючим тонким одеялом, погрузился в глубокий сон. Примерно через два с половиной часа, в шесть утра, меня разбудил тюремщик, прокричавший через окошко в двери камеры:

- Подъем! Вставай! Быстро, быстро!

Мытье следовало выполнить быстро из-за нехватки раковин. Затем выдали завтрак: кружку кипятка, под названием «российский чай», маленькую ложечку сахара и семьсот грамм липкого черного хлеба всю дневную порцию. На обед дали капустный суп и разбавленную водой кашу. Ее же - на ужин. В обед тоже давали кружку горячей воды. То было наше ежедневное меню по-сталински. В камере запрещалось выполнять какие-либо упражнения.

Дневные допросы обычно начинались в десять утра и проходили до трех часов дня. Ночные — с восьми или с десяти часов вечера до рассвета - трех-четырех утра, иногда, дольше. Спать после шести утра нам запрещалось, даже если допрашиваемый прибыл и камеру и пять утра...

Через неделю, около одиннадцати часом вечера, дверь камеры вновь открылась.

- Как фамилия?

Я назвал.

 

Тюремщик сверил фамилию с той, что записана в списке, дабы убедиться, что я тот, которого вызывали.

-Давай! Выходи! На допрос.

Меня доставили на «черном вороне» к месту. Несколько других заключенных уже находились в своих клетках в автомашине. По-прибытии нас уводили поодиночке к следователям таким образом, чтобы встретиться с кем-нибудь было невозможно.

Меня привели в ту комнату, где уже допрашивали. Следователь-майор сидел за своим большим столом у окна и что-то писал. Он даже не взглянул на меня.

- Садись! - приказал майор. Отложив ручку, он встал.

- Ну, как, обдумал, что я тебе сказал?

- Да, обдумал.

Майор сел за стол и, взяв несколько листов, записал вопросы, которые собирался мне задать.

Вопрос: «Выл ли ты агентом секретных служб США? » Ответ: «Нет!»

Вопрос: «Итак, ты не признаешь себя агентом американской секретной службы?»

Ответ: «Нет! Мне печем о признаваться в том, чего не было». Далее диалог разнимался следующим образом:

- Но ведь ты знаком с Айзеком Путчем, вице-консулом США в Дайрене?

- Да, конечно.

- И ты встречался с Пэтчем несколько раз?

- Да.

- Где ты встречался с ним?

- В школе, в академии Мэринол в Дайрене.

- В чем заключалась твоя работа в Мэринол?

- Я работал учителем.

- Что хотел получить Пэтч от тебя?

- Абсолютно ничего!

- Как это понять, «ничего»?

- Его дочь Пэни посещала эту школу. Он пожелал узнать об ее успехах в учебе и интересовался будущим Мэринол. Вот и все.

 

- Ты умышленно пытаешься убедить нас, что то было единственное дело, которое как-то объединяло вас? Но это было именно так! Как часто вы встречались? Редко.

Следователь вынул папку из черного портфеля и стал искать в ней документы, помогая поиску своим указательным пальцем. Он вскоре нашел нужный ему документ - информацию, полученную от одного из дайренских стукачей-осведомителей.

- Ты встречался с ним более чем один раз?

- Да. Это верно.

11 апреля 1946 г. Пэтч подъехал на джине в магазин, где ты работал. У тебя с ним состоялась оживленная беседа. О чем вы говорили?

Он хотел купить холодильник и спросил меня, где бы он мог приобрести новый агрегат. Но в данном магазине торговали только подержанными изделиями.

Однако разговор продолжался десять минут. О чем вы еще говорили?

- О бизнесе, о школе, о трудных временах, наступивших для академии Мэринол. Вы ведь хорошо знаете, что советская власть для того, чтобы открыть свою советскую школу, собиралась занять все помещения здания, в котором размещалось наше учебное заведение. А это означало бы конец существования Мэринол в Дайрене. Это мероприятие означало, что я остался бы без работы, а его дочь Пэни - вне учебы.

- Разве только это интересовало его? Какую еще информацию он пожелал получить от тебя?

Господин Петч также пожелал узнать, что собирались предпринять в академии Мэринол. Он хотел, чтобы школа продолжала работать, так как его дочь посещала эту школу.

- Опять ты врешь! - закричал майор. Ты грязная вонючая свинья! Думаешь, что я поверю этой ерунде, которую ты состряпал?

- Но ведь я правду говорю. Никаких других тем не было.

- Что произошло с американской школой?

 

- А вы разве не знаете? В понедельник 11 сентября 1946 г. мы все пришли в здание школы, чтобы провести генеральную уборку. Пришли сестры общества Мэринол, учителя и старшие ребята. Сестра Сабина вместе с сестрами Элизой и Софи и еще с одной работницей пошли в помещение занятое советской школой, чтобы сообщить ее руководству о начале работы на следующий день и о своем желании установить дружеские отношения с администрацией советского учебного заведения.

- Что вам ответил директор школы?

- Директор школы, бывший военнослужащий, майор Советской армии, проявил себя подлинным джентельменом. Он потребовал немедленной передачи ключей от всех комнат академии, ничего в них не трогать и покинуть здание. Он также сказал, что если сестры найдут для своей школы другое помещение, то он разрешит им взять пособия и другие материалы, которые они сочтут нужными.

- Мы, конечно, полностью выполнили требования директора, так как больше ничего не могли предпринять. В Дайрене была советская власть и город был занят советскими воинскими частями.

Следователь вдруг прекратил писать. Внимательно посмотрев на меня, сказал с угрозой в голосе:

- Ты продолжаешь нам врать! Пытаешься одурачить нас! Но это у тебя не пройдет. Мы знаем о тебе все, и о твоей грязной работе на Пэтча.

Разговор становился надоедливым и бесполезным. Каждый раз майор повторял одно и то же. Они знали обо мне все, о моей грязной работе и что я постоянно врал им. Стало совершенно очевидно, что они вообще ничего не знали обо мне, если только лично я не сообщал им какую-нибудь информацию.

- Хорошо,— отвечал я. Если вы нее обо мне знаете, то что я могу сказать такого, чего вы не знаете?

- Правду! - закричал майор. Только правду! Мы желаем знать всю правду! Черт побери! Говори, ты, сволочь такая! Говори, ты, мерзкий грязный ублюдок!

Завершив записи вопросов и моих ответов на допросном листе, майор потребовал расписаться.

- Подпиши здесь свою фамилию.

 

- Для чего я должен подписаться?

- Подтвердить, что все сказанное здесь тобой правда.

- А подпись выполнить на каком языке? На русском, английском или по-японски?

- Мне все равно.

- Могу ли я прочитать протокол до подписи?

- Читай, если хочешь.

Мои ответы в его записи были до предела извращены и в них отсутствовала какая-либо правда. Записи следователя оказались сущей ерундой, враньем, ибо всё было переврано настолько, что, судя по его записям, я признался в шпионаже, был агентом американской секретной службы, работал на американских сестер Мэринол и на католическую миссию Америки, не говоря уже, что поставлял разведданные господину Пэтчу и консульству США в Дайрене.

- И вы думаете, что я подпишу все это?

-Да, безусловно! Тебе надо подписать протокол.

Я рассмеялся. Следователь посмотрел на меня с диким ужасом.

- Но в нем нет ни капли правды! Как я могу подписать такую чушь? Вы все изменили: сделали меня шпионом, агентом секретных служб, которым я никогда не был! И это та самая правда, которую вы ищете?

Я только записал твои слова, что ты передал информацию американскому консулу в Дайрене, Пэтчу, и что ты признался в своей дружбе с ним. Разве ты отрицаешь эти формулировки? - заорал майор.

- Конечно нет. То, что мы были знакомы — это верно. Но я не передавал никакой информации господину Пэтчу.

- Ты сказал, что работал учителем в американской школе. Ты что, отрицаешь и этот факт?

- Нет.

Мы точно знаем, кем был Пэтч и чем он занимался. Он был американским шпионом. Вы неоднократно встречались и ты был под подозрением у дайренского СМЕРШа. У меня нет никаких сомнений в том, что ты работал на американскую разведку и передавал ей собранную тобой информацию.

- Все это ложь. Я никогда ничего не передавал, и вы знаете это.

- Значит, ты отказываешься признан, правду, сволочь такая заорал майор. - Подпишись! Или я тебе покажу, что значит врать мне!

 

С угрожающим взглядом и ненавистью в глазах, майор выскочил из-за стола и подбежав ко мне схватил меня за глотку, и с остервенением ударил меня несколько раз по лицу. Затем, несколько раз ударил мою голову о стенку. Удары последовали один за другим. Я почувствовал, что теряю сознание.

Осознав, что зашел слишком далеко в своих действиях, майор прекратил издевательства.

- Вставай, жидовская морда! - закричал он. - Признайся, проклятая свинья, что ты был американским шпионом и подпиши протокол.

- Нет! Я ничего не подпишу. Только, если....

- Если что? — закричал майор.

- Если вы измените весь протокол... и напишите всю правду!

С отвращением на лице майор взглянул на мое побитое лицо и, матерно выругавшись, вернулся за стол.

- Хорошо. Я постараюсь переписать это, и допишу дополнения в протоколе допроса.

- Сделайте это, милости просим.

Было уже почти четыре часа утра, когда майор позвонил конвоирам. Они повели меня по знакомому маршруту, где в нескольких комнатах заключенные орали от избиения, к ожидавшему «черному ворону». Минут через двадцать я, дрожа от холода, голодный и измученный был в своей камере и, не раздеваясь, (а это стало уже обычным явлением) лег на кровать, закрылся дурно пахнувшим одеялом и сразу забылся сном.

Через полтора часа раздался стук в дверь и громкий голос объявил: Подъем!

Меня повели в умывальню и почти немедленно возвратили в камеру. Получив порцию кипятка и порцию хлеба на день, я стал пить горячую воду, размешивая в ней чайную ложку сахара. Нам также дали дневную порцию. Затем я встал, и несколько часов, пока не устал, ходил по камере. Если бы я прилег, то тюремщик меня бы немедленно поднял на ноги.

Вдруг надзиратель, открыв окошко, вмонтированное в дверь, сказал:

- Лежать на койке в дневное время запрещено! Запрещается также днем на ней сидеть и спать. В случае нарушения - будешь наказан.

- Но ведь я не спал всю ночь, - ответил я надзирателю.

 

- Таковы тюремные правила. И я не могу поступить иначе.

Сказав эти слова, он закрыл окошко. Мне не оставалось ничего иного, кроме как ходить по камере или сидеть на стуле. Но даже сидя на стуле дремать запрещалось.

После ужина, той же ночью меня опять привезли на допрос, но на этот раз в другую комнату. Я в ней до этого не был. В комнате сидели двое военных, каждый за столом большого размера. Один был в погонах майора, другой - молодой красивый подполковник из военно-воздушных сил. Его фамилия была Григорьев. Оба внимательно наблюдали за мной. В комнате от сигарет было облако табачного дыма, окурки валялись на полу. Я почувствовал приступ тошноты.

- Садись! - приказал майор.

- Я сел.

Он вынул папку, перелистал несколько листов, показал их подполковнику, который в знак одобрения кивнул головой, и сказал:

4 апреля 1947 г., во время футбольного матча команды иностранцев Дайрена с китайскими футболистами, проходившего на центральном городском стадионе, ты тепло приветствовал американского консула, господина Пэтча, сидевшего на главной трибуне. Ты подошел к нему, пожал ему руку и у вас в течение нескольких минут шел разговор. О чем вы говорили?

- Мы говорили только о футболе. Он очень интересовался футболом?

- Да.

- Но американцы не играют в такой футбол. Они увлекаются своим, американским футболом.

- Это правда. Но в Дайрене не играют в американский футбол. Он увлекся спортом и пришел посмотреть матч, радуясь победе иностранной команды, и сказал, что матч был очень интересным. Он меня поздравил за два забитых гола.

- Вы пожали друг другу руки, не гак ли?

- Да. Конечно.

- Передавал ли ты ему какую-либо информацию?

- Нет. Только пожал ему руку

- Так почему ваше рукопожатие продолжалось столь долго?

- Это было всего лишь теплое, дружеское рукопожатие.

 

- И это все?

- Да, конечно.

- Ты лжешь, не хочешь говорить правду!

- Зачем мне вам лгать? Вы мне задали вопрос, и я правдиво на него ответил. Неужели пожатие рук считается преступлением?

- Нет. Но...

Он посмотрел в другую папку, показал ее подполковнику, который кивком головы выразил свое одобрение.

- 6 июня 1948 г., во второй половине дня, в твой дом вошла девушка-немка. Какова была цель ее визита?

- И вы этого хотите знать?

- Да.

- Она принесла приглашение господина Пэтча посетить вечеринку на празднование 172-летие США в его доме.

- Как ее зовут?

- Хейди.

- Хейди, кто?

- Хейди Пансинг.

- А причина, послужившая проведению вечеринки у консула?

- Это было приглашение присутствовать в его доме на вечеринке 4 июля 1948 г. по случаю Дня независимости Соединенных Штатов.

- И ты присутствовал на вечеринке?

- Да. Присутствовал. Вы же знаете об этом, не так ли?

- Откуда ты знаешь, что нам и известно об этом?

- Из донесения вашего стукача, которое находится в папке.

- Кто присутствовал из гостей?

- Для вас это не имеет никакого значения. Вам ведь незнакомы присутствующие гости,

- Мы знаем все. Мы знаем всех, кто контактирует с американским консульством в Дайрене. У нас есть также список гостей, кто был на вечеринке в тот вечер.

- Если у вас есть такой список, зачем тогда вы меня спрашиваете?

- Чтобы установить правду, идиот! Мы желаем узнать всю правду!

Я на него взглянул с улыбкой.

- Какую информацию Пэтч пожелал получить от тебя?

 

- Абсолютно никакой. Господин Птгч сообщил мне, что иммиграционный отдел США утвердил заявление моей сестры Фриды, проживающей в городе Феникс, штата Аризона, о моей иммиграции в эту страну.

- Ну и дальше? Продолжай.

- Пэтч сказал мне, что я могу начать оформление всех необходимых документов, но заполнение бланков должно проходить в американском консульстве.

- И ты посетил консульство, чтобы оформить визу?

- Да. Я хотел посетить консульство, но оно тщательно охранялось, и за зданием было плотное наблюдение. Меня не впустили в здание. Я безуспешно пытался ворваться и посетить консульство, будучи без гражданства. Это был абсурд не пускать меня внутрь.

Допрашивавший меня следователь, перелистав несколько листов, спросил:

- Эта немка, Хейди. Она опять посетила твой дом незадолго до праздника Рождества. Что ей надо было на этот раз?

- Она принесла приглашение от г-на Пэтча присутствовать 25 декабря 1948 г. на рождественской вечеринке в его доме.

- И ты принял приглашение?

- Да. А почему я не должен был его принять?

- Какую информацию господин Пэтч хотел получить от тебя на этот раз? Какие задания он давал тебе? Нам нужны все данные. Детали, имена, места, воинские части, и т.д.

- Господин Пэтч лишь спросил меня о причинах, по которым я не мог посетить консульство США, чтобы заполнить анкеты на получение иммиграционного вызова. Он был весьма удивлен!

- И что ты ему сообщил?

- Что здание консульство плотно охраняется, и охрана не впустила меня внутрь. Затем я спросил его, возможно ли заполнить анкеты дома на оформление визы?

- И он согласился?

- Нет. Сказал, что это невозможно. Процедура заполнения анкет должна проходить в здании консульства па официальном уровне.

- Ты ставил задачу уехать в США?

 

- Да. Я всегда, еще со времен детства, хотел уехать в США. Мои родители приехали в Китай из Америки. Отец отправил в Америку к родственникам мою сестру Фриду.

В чем причина, по которой ты выбрал США, а не иную страну?

- Мой родной язык был английским и я получил американское образование, и кроме того, они приехали в Китай из Америки. Я мог уехать в Палестину, но родители пожелали остаться в Дайрене, где у них был свой бизнес. В 1939 г. они отправили меня на учебу в Японию.

- Мог ли ты стать японским гражданином?

- Нет. Мой отец не мог добиться японского гражданства. Хотя я и мои сестры родились в Дайрене, который тогда входил в состав японской империи, получить японское гражданство было невозможно. Японцы никогда не давали иностранцам гражданство Японии.

- А какая была цель твоего возвращения из Японии в Дайрен незадолго до окончания войны?

- Я закончил обучение в колледже Святого Иосифа 1 июля 1945 г. Отец потребовал моего немедленного возвращения в Дайрен, чтобы помочь ему по работе в его отеле. Он говорил, что после войны намеревается продать отель и возвратиться в Америку.

- Удалось ли ему продать отель после войны?

- Нет!

- Почему?

- Да потому, что...

- Что?

- СССР 9 августа 1945 г. объявил войну Японии и его армия сразу заняла всю территорию Северо-Востока Китая, в том числе Порт- Артур и Дайрен. Часта 39-й армии, возглавляемые маршалом Малиновским немедленно заняли отель и выселили нас. В порядке обмена нам дали в Дайрене здание, в котором размещалось германское консульство, но оно не было нашей собственностью. Нам просто было сказано, что мы можем жить в этом здании.

- А какие были причины попыток убежать в Тяньцзин?

- За несколько месяцев до создания 15 мая 1948 г. Государства Израиль, мои друзья и я решили уехать в эту страну, чтобы сражаться за ее независимость. Возможность обычного выезда из Дайрена, где

 

находились советские войска, не было. Я поэтому, прежде всего, решил получить мою американскую визу.

- Ты думаешь, что мы поверим всей этой чепухе, что ты нам рассказал? Ты считаешь всех нас идиотами? - закричал майор и приступе гнева.

Он до сего времени сидел и молчал, слушая внимательно ответы на задаваемые вопросы. Иногда только, он что-то шептал подполковнику.

- Когда ты начал работать на Пэтча? - спросил вдруг майор.

- Я никогда не работал на мистера Пэтча.

- Врешь, сука! Не верю. Ты опять врешь, как всегда. Жидовская морда!!! - закричал он. - У нас здесь есть все доказательства твоей виновности.

Он показал на папки, лежащие на столе.

- В этих папках нет компрометирующих меня материалов. Как и нет доказательств, что я работал агентом на Пэтча. Все что вам известно - это моя работа учителем в дайренской академии Мэринол.

- Ты также занимался шпионажем, работая в Мэринол.

- Какая чушь! Я был всего лишь учителем.

- Знаем, что ты там работал. Мы также знаем кем и как, включая твои невинные встречи с Пэтчем в этой академии.

- Опять то же самое. То были просто обычные встречи в его посещения школы. Как же я мог избежать таких встреч?

- Здесь задаю вопросы я, - сказал майор с гневом в голосе. - И еще, в отношении твоего посещения Пэтча в американском консульстве. Чем ты можешь доказать, что частые встречи с американцем в школе и у него на квартире не были специально и заранее подготовленными контактами для передачи шпионской информации?

- Я еще раз повторяю, что встречи не имели никакого отношения к шпионажу. И, следовательно, все ваши обвинения я абсолютно отрицаю!

- Ишь ты! Все время врешь! Ты думаешь, что мы померим, что это были встречи самого невинного характера? - переходя на крик, спросил майор.

Я промолчал. С таким шпиономаном опасно иметь дело. Увидя, что майор, дико крича, выскочил из-за своего стола и с силой стукнул по нему кулаком, проклиная и одновременно изрыгая поток ругани,

 

включая «жидовская морда», я решил, что он поставил задачу взять меня на испуг, посчитал, что вот-вот подбежит, схватит меня за горло и стукнет пару раз головой о стенку, как он это уже делал несколько раз раньше. Тем временем подполковник продолжал сидеть за своим столом, наблюдая за событиями.

- Ёб твою мать, - заорал майор. - Ты что-нибудь хочешь еще добавить, пока не поздно?

- Нет! Ни-че-го.

- Я дам тебе еще один шанс подумать хорошенько. Иначе хана!

Офицеры встали. Майор звонком вызвал охрану, и «черный ворон», в который раз, увез меня в тюрьму. Я опять оказался в одиночестве в холодной камере.

Через несколько дней, во второй половине дня, почти вечером, дверь камеры отворилось и в нее ввели заключенного. Я сразу заметил, что он был старым заключенным. Не знаю почему. Прибывший положил свои пожитки на нары, сел и внимательно посмотрел на меня. Я встал и представился. Сергей Данилов был молодым парнем, по национальности русским, родом из Харбина. В 1944 г. японцы организовали поселения белоэмигрантов в Хайларе и станции Маньчжурия, в районе маньчжуро-советской границы. Поселенцам были созданы благоприятные условия для развития личного хозяйства и обработки земли. Одновременно, для полного контроля за состоянием границы из этих молодых фермеров были сформированы военизированные отряды. Поэтому, когда в 1945 г. советские войска заняли территорию Северо-Востока, большинство молодых людей-фермеров, несших одновременно военную службу, были арестованы и депортированы этапом в СССР. Их обвинили в сотрудничестве с японцами. Данилов был один их них. Его жена находилась в Харбине. Данилова допрашивали больше года и он, естественно, был лучше меня знаком с методами, применяемыми КГБ.

- Сколько времени ты находишься здесь в тюрьме? - спросил я.

- Семьдесят восемь недель, примерно полтора года.

Его слова настолько меня удивили, что я не знал просто, что ему ответить. Тем временем он продолжал:

 

- Мое пребывание здесь по времени мало. В этой тюрьме некоторые содержатся уже более двух лет. А сколько времени ты здесь находишься? — спросил Данилов.

- Всего пару недель.

- Только пару недель? - повторил Данилов, удивленный моим ответом.

- Да.

Он не мог поверить моему ответу. Для него после полуторагодичной изоляции от остального мира качалось невероятным встретиться с человеком, только что прибывшим из внешнего мира.

- Откуда ты прибыл? - спросил он.

- Из Дайрена, Китай. Меня допрашивали в Порт-Артуре почти два месяца. Затем пароходом доставили во Владивосток и оттуда на грузовике в Ворошилов.

- Сколько человек вас было в том этапе?

- Трое.

- А где двое других?

- Не знаю. Вероятно, здесь, в других камерах.

- Они также из Дайрена?

- Да. Нас всех вместе доставили на пароход.

- В каких преступлениях их обвиняют?

- Я не знаю. На корабле нам запрещалось разговаривать друг с другом. Кто знает, в чем заключается их вина.

- А ты? В чем тебя обвиняют?

- В шпионаже в пользу США.

- И ты действительно американский шпион?

- Конечно, нет! Мне очень странно, как может КГБ фальсифицировать такие ложные обвинения против человека. Для них лишь бы был человек, а дело найдется.

- Но ты вероятно, что-то такое сделал, чтобы попасть сюда?

- Абсолютно ничего! Я совершенно ни в чем не виновен. Я не сделал ничего плохого против Советов, пытался лишь сбежать из Дайрена, вот и все.

- Вот это и послужило причиной твоего ареста. Попытка побега.

Данилов не был удивлен моим рассказом. Посмотрев на меня понимающим взглядом, поскольку за полтора года пребывания в этой

 

тюрьме он неоднократно встречался с невинными людьми, которых пытали или забивали насмерть только лишь чтобы получить от них ложные признания в несуществовавших преступлениях. Несчастных просто заставляли признавать свою вину. Их заставляли отказаться от свободы и отправляли в лагеря рабского труда, в которых можно было всею лишь избежать ужасных и настойчивых допросов КГБ. В лагерях их больше не допрашивали, только по необходимости, а заставляли работать бесплатно в течение многих лет.

И тем не менее у людей все-таки оставалась надежда выбраться когда-нибудь живыми из этого ада.

В тот вечер за мной прибыли опять. На этот раз майор был один. Он что-то читал, куря одну папиросу за другой. В комнате было полно табачного дыма. Взглянув на меня, он сказал:

- Садись.

Я сел па стул у двери в конце комнаты.

- У нас есть дополнительные сведения о твоих преступных действиях. Знаешь ли ты, что что такое? - и он указал на пачку журналов «Тайм», лежавших на столе.

- Нет.

- Это журналы, которые тебе дал Пэтч. Они полны антисоветской пропаганды, которую ты распространял среди своих знакомых.

- Но я никогда не видел этих журналов.

- Ты опять врешь? После твоего ареста эти журналы изъяли из твоей квартиры. Ты распространял антисоветскую пропаганду в Дайрене среди советских граждан и друзей.

Нет, это не правда! Я никогда и ни с кем не говорил о каких-либо журналах, а также об их содержании.

- Тогда скажи, кто тебе передавал журналы?

- Я их никогда не получал. Они не мои.

- Но их нашли в твоей квартире. Ты отрицаешь и это? - рассвирепел майор.

- Да, безусловно, отрицаю! Вы, вероятно, допустили ошибку. Это не мои журналы. Вы их не могли найти в моей квартире, так как их там не было.

- Тогда, чьи они?

 

- Бог его знает! Я уже сказал, что не имею ни малейшего представления.

Майор вынул некий документ из секретной папки. Пока он занимался чтением, я пытался сообразить, кто мог бы сказать, что эти журналы принадлежат мне.

- Незадолго до твоего ареста ты передал журналы сестре.

- Я вообще не передавал каких-либо журналов сестре.

- Как могло случиться, что мы нашли журналы в квартире сестры, а не у тебя?

- Яне знаю. Вы вообще всё путаете: то утверждаете, что нашли у меня, теперь - у сестры. Что за вопросы вы задаете мне?

- Ты забыл, что тут я задаю вопросы, а не ты заорал майор.

Я попал в тупиковое положение, понимая, что майор желает уличить меня в этом эпизоде с целью включить сестру в мою так называемую «преступную деятельность». Я хорошо помнил, что до выхода из квартиры, чтобы не быть уличенным в «криминале», часть журналов затолкал под Наташин диван. Журналы не были моей собственностью. Они принадлежали немецкой девушке Хейди, у которой я их брал для чтения.

- Ну? - закричал он. - Отвечай мне, сволочь!

- Я уже вам ответил, что не могу знать.

- Врешь, сукин ты сын! Скрываешь правду! Пытаешься нас обмануть? Мы нашли эти журналы в квартире твоей сестры, и они принадлежат тебе!

И тут я понял, что единственным человеком, который мог их передать сестре, была Наташа. Никто, кроме Наташи, этого сделать не мог. Казалось невероятно, но это была правда!

Итак, Наташа оказалась доносчицей, стукачом. Ее подселили СМЕРШ специально в моей квартире, чтобы вести за мной постоянное наблюдение и сообщать об этом в СМЕРШ. И Наташа доставила журналы моей сестре, скачав, что они были моими. Следовательно, СМЕРШ могло их использовать в качестве неопровержимого материала для обвинения.

- Это неправда,— ответил я. Я никогда не передавал никаких журналов сестре.

- Однако, эти журналы «Тайм» твои. Ты что, отрицаешь и это?

 

- Да. Отрицаю!

- Тогда ты опять врешь! Мы провели тщательный обыск в квартиры твоей сестры, но журналов не нашли, хотя у твоей сестры Саре находился принадлежащий тебе сундук с личными вещами. Только после нашей угрозы арестовать ее как сообщницу в случае отказа или отдать журналы, она принесла их нам, сказав, что они были твоими. И не вздумай отрицать и этот факт.

Я не знал, что ответить на это обвинение, если считать, что чтение иностранных журналов является преступлением против советской России. Но майор, не догадываясь, сам оказал мне услугу.

- Подпиши твою фамилию на журналах, что они твои.

- Зачем мне их подписывать? Ведь они не мои и могли принадлежать кому угодно.

- Значит, ты опять отказываешься их подписать? Думаешь, что это все тебе пройдет даром? Я покажу тебе, жидовской морде, как врать нам!

Я с ужасом ожидал, что произойдет в преддверии новых побоев. С тем же диким индейским криком, что и раньше, майор выскочил из-за стола, подбежал ко мне и с силой стукнул об стену мою голову несколько раз. Удар следовал за ударом и вскоре я перестал вообще их ощущать. Когда пришел в себя, то увидел майора, стоявшего над мной, словно тигр над добычей. На его руке виднелось пятно крови. Он поливал воду на мою голову. Его действия возмутили меня до крайности. Я был готов его избить.

- Вставай, ты грязная свинья! - закричал он.

С трудом я поднялся на ноги. На лице кровоточила рана. Боль была сильная. Я подумал, что если он еще раз применит силу, то я окажу сопротивление, по-американски.

- Подпишешь ли ты свою фамилию на журналах?

- Нет! Я вам ничего не буду подписывать.

- Ну... хорошо! — Майор оборвал мой ответ. - И не надо. Я это сделаю за тебя.

Он затем написал на обложке каждого журнала Тайм стандартную фразу «отказывался подписывать». Завершив свои подписи, он позвонил и отдал приказ увести меня. Двое конвоиров вошли в комнату, и отвели меня в «черный ворон». Через минут двадцать я был

 

в своей камере. Было уже раннее утро. Данилов, проснувшись, был ошарашен моим видом. Ведь он еще никогда не видел меня таким. В час, остававшийся до подъема, мы стали тихо беседовать. Данилова беспокоила моя судьба.

- Что произошло?

- Как видишь. Проклятые ублюдки меня били.

- Больно били?

- Да. Весьма! Я лежал без сознания на полу, в крови.

- Вероятно, из-за отказа подписать протокол, - сказал он.

- Это так, - ответил я, вытирая платком слезы и пятна крови. - Я наотрез отказался подписывать что-либо.

Я затем рассказал Данилову, что произошло на допросе.

- Плохо,— сказал он. Очень плохо, если по твоему обвинению одновременно работали два следователя — майор и подполковник. Тебе следует сделать вывод о важности и серьезности твоего дела. Они что-то имеют такое против тебя, что ты и не ожидаешь.

- Но у них нет никаких фактов. Эта банда психопатов с извращенными мозгами использует для обвинений только полностью вымышленную, грязную ложь, которую и выдает за обвинение!

- Как фамилия у твоего майора?

- Не интересовался.

- А подполковник?

Он отзывался на обращение «подполковник Григорьев».

- Ого! ...Хм! Я его знаю,- сказал Данилов. - Такой высокий, интересный блондин с тихим, можно сказать, приятным поведением. По сравнению с другими он всегда выглядит «своим парнем». Они хотя и работают душа в душу, но с различными тактическими подходами, а в конце концов оба успешно решают свои задачи.

Нас разбудили в шесть утра. От усталости я валился с ног, ибо не спал уже несколько ночей подряд. Нас быстрым темпом повели умываться и вернули в камеру. Мы оба с жадностью съели хлеб, запив его кипятком. Около десяти утра нас вывели в тюремный двор на пятнадцатиминутную прогулку. Было холодно, но мороз помог мне немного выйти из полусна. В камере мы опять стали ходить до появления усталости. Затем, сев на стулья, начали неторопливый разговор.

 

Люк в двери открылся в обеденное время, и мы получили обед — чашку разбавленного супа с вонючей капустой, настолько горячий, что есть его было очень трудно. Затем последовало второе — чашка овсяной каши без соли, на воде. Каша была совершенно без вкуса, но Данилов сказал, что она питательна для наших условий. Буквально вылизав свою порцию, он попросил разрешения доесть и мою, на что получил согласие.

Поздно вечером дверь камеры открылась и последовал традиционный вопрос:

- Как фамилия?

Я ответил. Посмотрев на список у него в руках, тюремщик сказал: - Давай! Выходи! Пошли.

«Черный ворон» доставил меня на допрос. Майор уже ожидал меня сидя за столом. Взглянув на меня, он сказал:

- Садись!

Я сел.

- Ответь, - начал следователь. - Какие задания ты получал от Пэтча в Дайрене?

Он стал записывать вопрос в протокол допроса, ожидая ответ.

- Я не получал никаких заданий.

- Кто был человеком, передававшим от тебя Пэтчу шпионские сведения?

- Никаких таких людей не существовало. Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

- Был ли ты знаком с неким Чиенгом из американского консульства в Дайрене?

- Да. Вроде бы. Шапочное знакомство. Я видел его не более двух раз в доме господина Пзтча, когда меня приглашали на вечеринку. Но, фактически, я не был с ним знаком.

- Однако вы приветствовали друг друга при встречах вне консульства, не так ли?

- Да, ну и что из этого?

- Какую информацию ты передавал Чиенгу для Пэтча?

- Я вообще не передавал никакой информации. Мы всего лишь здоровались по законам вежливости.

- Давал ли тебе Пэтч задания через Чиенга?

 

- Никаких заданий мне не давали. Да, и вряд ли встречи с Чиенгом можно назвать встречами.

- Ты врешь! - сказал майор, поднявшись из-за стола. На его лице опять появился угрожающий взгляд. Чиеиг был связным между тобой и Пэтчем! И ты с ним неоднократно встречался на улице. Отрицаешь ли это?

- Нет. Но вряд ли то были частые встречи, разве только случайные.

- Они не были случайными. Просто так ничего не происходит. Расскажи, что ты знаешь о Чиенге?

- Я ничего не могу рассказать о Чиенге, кроме подтверждения, что он работал в американском консульстве в Дайрене в качестве шофера.

Внезапно, без какого-либо предупреждения меня сбил с ног сильный удар в висок, и до того как я поднялся на ноги, последовал удар сапогом, буквально отшвырнувший меня к стене.

- Сволочь такая! Собираешься ли ты говорить или нет? Убью тебя, жидовская твоя морда!

- Говорить о чем? - робко спросил я.

- О твоих контактах с Чиенгом и Пэтчем!

- Но ведь никаких контактов не было.

- Вставай, сукин сын, - приказал майор. — Встань к стенке!

Я выполнил приказание. Майор подошел к столу, сел, открыл кобуру, вынул револьвер и быстрым движением, чтобы я не заметил, вынул обойму. Он положил свое оружие перед собой, на виду.

- Отвечай! Или я пристрелю тебя как собаку, - закричал он.

Я стоял не шелохнувшись, внимательно наблюдая за майором. Мне было интересно, что за сюрприз он готовил мне на этот раз?

Майор свирепо взглянул на меня. Он кипел от ненависти к жидам. Но я знал трюк, который он начал исполнять достаточно хорошо, поскольку раньше видел такие действия во время допросов военнопленных японцев в Дайрене, в штабе МГБ, где мне пришлось работать переводчиком. Меня не испугали действия майора, так как я заранее знал о подобной провокации.

Я чуть не рассмеялся ему прямо в лицо.

- Ответишь мне или нет? - сказал майор, направив револьвер на меня.

 

- Я уже сказал всё, что вы пожелали узнать. Сказать мне больше нечего.

- Говори, ублюдок, сволочь ты этакая, - и последовал мат по-русски. Затем майор поднялся и, медленно подойдя ко мне, навел револьвер на мое лицо.

- Убью, сволочь, если ты не признаешься сейчас! — Я услышал щелчок после нажатия курка. Ничего не произошло. Майор посмотрел на меня с ненавистью в глазах и цинично сказал:

- Тебе повезло, что я забыл вставить обойму. Сейчас, ты уже должен был быть мертвецом.

Но я продолжал стоять и смотреть на своего мучителя. Он был в бешенстве. Я посчитал, что он опять начнет бить мою голову о стену. Но этого на сей раз не произошло. Майор сел за свой стол. Он ничего не мог придумать, чтобы найти способ преодолеть мое сопротивление. Мне пока удалось переиграть его.

Взяв себя в руки, майор вызвал по телефону конвоиров. Вошли двое солдат доставившие меня к «черному ворону». Я в который раз был возвращен в камеру глубокой ночью. Данилов попридержал мой ужин, и я был ему за это благодарен. До предела измотанный, я с жадностью съел скудный ужин, что весьма удивило Данилова. Но я был настолько голоден, что уже не обращал внимание на содержимое в миске. Услышав наш разговор, тюремщик открыл окошко в двери и приказал нам немедленно замолчать. Подчинившись приказу, мы предварительно сдвинули наши нары вместе, чтобы спать спина к спине, тем самым как-то сохраняя тепло в нашей промерзшей камере. Мы уснули буквально сразу.

Утром, после завтрака, я подробно рассказал Данилову произошедшие события на допросе. Данилов, в отчаянье, лишь покачал головой. Он не знал, что вообще следует сказать на этот счет. Мы стали затем ходить по камере, одновременно думая, что было возможным предпринять в наших условиях. Дело по обвинению Данилова шло к завершению и вскоре его должны были доставить в суд, который определит ему срок, но он уже не вернется в камеру. Я же останусь опять один, что меня крайне угнетало.

Допросы чередовались один за другим. В день и в ночь непрерывно. Я лишался сна каждую вторую-третью ночь и почти полностью

 

израсходовал все свои внутренние резервы. Помимо всего, я ощущал постоянный голод, что также превратилось в настоящую пытку. Несмотря на дневную сонливость, категорически запрещалось сидеть па нарах. По мере того, как шло время моего пребывания в тюрьме, усиливалось чувство глубокого отчаяния. Я не знал, что делать и как поступать. Данилов отнесся с пониманием к моему настроению и старался поднять мой дух.

Как-то перед очередным допросом я спросил Данилова, чем, в конечном счете, может завершиться весь этот произвол.

- Очень просто, - ответил он. - По своему личному опыту и на основании сведений, полученных от других, майор не даст тебе спать более двух-трех часов в сутки, а местное питание настолько ослабит тебя, что голод, побои и издевательства деморализуют тебя так, что через пару недель ты забудешь даже свое имя. В этом и есть основной секрет сути успехов допросов проводимых MГБ.

И вне зависимости от развития событий, тебя все равно приговорят к определенному, желаемому им сроку заключения. Но если ты будешь достаточно упрям, есть вероятность отвести обвинения в шпионаже и в антисоветской пропаганде, что обеспечит тебе срок минимум в один-два года. Однако, тогда они припишут тебе взамен какое-нибудь иное обвинение. Вероятно, лучше для проформы признаться, что ты все-таки работал на Пэтча и тогда завершатся допросы и дело будет закрыто судом.

- А что произойдет, если меня приговорят по статьям за шпионаж и измены?

- За что? - спросил удивленный Данилов.

- За измену.

- За измену? Нелепо! У них нет доказательства, что ты изменил СССР. У нас двоих нет гражданства СССР. Вообще, ты даже не россиянин. И помимо всего, никогда в этой стране не жил. Оснований, чтобы обвинить тебя в измене нет.

- Но даже если я и признаюсь для проформы в чем-то тривиальном, допустим, в попытках шпионажа, что может «последствие быть со мной?

- Завершаются все вопросы, и дело будет закопчено.

- А после?

 

- Тебя отправят в лагерь, где твое положение будет несколько лучше, нежели здесь. Ты, во всяком случае, будешь находиться среди других людей, некоторые из которых смогут в чем-то помочь. Главное здесь - сохранить свое здоровье. Пребывание год-два в таких тюремных условиях будет означать конец твоей работоспособности. Ведь ты уже сейчас ощущаешь некоторые результаты пребывания в тюрьме.

- А как ты выберешься из этой беды?

- Как и все остальные. Я в самом начале вел себя также, как и ты сейчас. Мне не в чем было признаться и сознаться. Я, со временем, впал в глубокую депрессию и полностью исчерпал силы. Началось резкое ухудшение здоровья. Я стал чувствовать, что больше не смогу перенести этих издевательств и пыток.

- И что в конечном счете произошло?

- Я признался.

- В чем?

- Стал признаваться в том, чего никогда не делал. Чтобы завершить все свои испытания, стал выдумывать небылицы, которые желали знать мои мучители.

- И они оставили, наконец, тебя в покое?

- Да, - ответил Данилов. Они перестали меня пытать, завершили допросы и закончили дело. Я подписал последний протокол со статьей 206, завершающей ведение допросов. Мне было сказано о суде, который состоится в ближайшее время, и если он найдет меня виновным, я буду приговорен к сроку, согласно уголовного кодекса.

Я был ошеломлен признанием Данилова. Трудно было поверить, что окажусь в положении, аналогичном с Даниловым. Я, конечно, знал о существовании пределов человеческих возможностей, как и о том, что рано или поздно наступит точка перелома. Поэтому единственный выход заключался в надежде на личный инстинкт и в выборе правильных решений. И даже если окажусь в самом отчаянном положении, постараюсь все-таки искать и найти какой-нибудь выход.

Через несколько дней, возвратившись после очередного допроса, Данилов обратился ко мне со следующими словами:

- Хочу дать тебе несколько дружеских советов до того, как меня уведут отсюда. Если все-таки пожелаешь выйти отсюда живым и во

 

здравии, а также в один прекрасный день возвратиться к твоей семье, считаю, что все-таки лучше признаться в шпионских делах, чтобы покончить с местными испытаниями. Иначе, ты будешь приговорен к такому существованию до конца жизни. Здесь правит право сильного. Перестань все время доказывать свою правоту. Это не принесет тебе ничего и не даст тебе никаких преимуществ, разве что, сведет в могилу. Лучше стань здравомыслящим и ты доживешь до главного сражения.

Я согласился с мнением Данилова. Он хорошо знал советскую систему тюремного заключения. Его информация о личном опыте общения с МГБ вселила в меня луч надежды.

Последующие несколько дней допросов проходили с девяти часов утра до двух дня. Затем, с восьми вечера до четырех часов утра. Меня пытались сломать до появления состояния полного отчаяния.

- Признайся, что занимался шпионажем... признайся, что работал на Пэтча... расскажи нам о своей роли в распространении антисоветской пропаганды и агитации... признайся, что готовил побег... признайся, что давал сведения о советских воинских частях в Дайрене и в Порт-Артуре. ПРИЗНАВАЙСЯ!

Но ведь мне признаваться было не в чем.

Как-то, вернувшись измотанным с позднего ночного допроса, увидел, что Данилова нет. Его забрали. Я опять остался один в камере. Состояние неопределенности и одиночества доводили меня буквально до слез. Я навсегда лишился близкого друга. Не от кого было получить утешение, совет, не с кем было вести разговор. Потребовалось несколько дней на восстановление прежнего состояния одиночества.

Пока же допросы внезапно прекратились. Мне дали возможность хотя бы отдохнуть. Но по мере течения времени меня опять охватывало чувство отчаяния. Я ходил по камере из угла в угол, пытаясь сообразить причины прекращения допросов и заранее угадать возможные сюрпризы, которые готовил мне майор. Чувство депрессии, возникшее после исчезновения Данилова и моей беспомощности и беззащитности стало проходить. Во всяком случае, Данилов был своеобразным утешителем моих несчастий и придавал дух мужества. Сейчас я вновь был предоставлен самому себе, без какой-либо защиты и справедливого ведения суда.

 

Я, со временем, хорошо усвоил, что представляла из себя советская судебная система — то была система издевательств над правом и человеком. Суды зачитывали обвиняемому лишь заранее подготовленные приговоры МГБ, затем отправляли свои жертвы в лагеря рабского труда, которых было много по территории страны в те времена. Недостаточность улик в делах обвиняемых судами не рассматривалось. Дела проходили через так называемые «тройки» или «Особые совещания» под началом Москвы. И эти органы «правосудия» приговорили без суда и следствия многие сотни тысяч людей к расстрелу, а в лучшем случае — к рабскому труду в лагерях на многие годы - вплоть до 25 лет заточения!

В одной из телепередач 1995 года из Москвы руководитель КГБ на вопрос зрителя спокойным голосом ответил, что в период сталинского режима в стране было расстреляно более четырех миллионов человек. Даже сегодня трудно представить себе, что стоит за страшной цифрой жертв тоталитарного и репрессивного сталинского режима!

Никто и никогда не подсчитывал, сколько городов, шахт, включая тс, в которых добывался уран, заводов, железных дорог, каналов, предприятий, были построены руками жертв советской рабской лагерной системы в годы сталинского режима. Напомню лишь некоторые из них: Беломорканал, Воркута, Норильск, Магадан, шахты по добыче урана, золота, угля и других ископаемых на Колыме, за арктическим кругом, Комсомольск-на Амуре, Ванино, Джезказган, Камчатка, и тысячи других строек. Социалистическая реальность и концлагеря по простоте и действиям были общими и практичными. Советская система Гулага счала не только наиболее длительной системой каторги существовавшей на нашей планете (в течение 73-х лет), но также наиболее точно олицетворяла лицо правительства страны.

Советская Россия, фактически, была разделена на две зоны: Большую и Малую. Те заключенные, которые освобождались из Малой зоны, переходили прямо в Большую зону, занимавшую всю оставшуюся территорию страны.

Уже прошло много дней моего заключения, а я все еще находился один в камере. Помимо одиночества меня буквально угнетало чувство голода. Хотя разрешалось спать с десяти вечера до шести утра, спать

 

сидя на нарах было запрещено. Приходилось ходить по камере до полного изнеможения, затем я садился на стул, чтобы немного отдохнуть и забыться.

Наконец, меня опять разбудили ночью. Окошко в двери открылось и надзиратель традиционно спросил:

- Как фамилия?

Я ответил.

- Давай, пошли!

Двое конвоиров ввели меня в тесную кабинку «черного ворона». Я опять был доставлен в здание, где МГБ проводил допросы. На этот раз меня ввели в большую комнату. В ней, за столами, сидели пятеро высокопоставленных офицеров в форме. Я узнал двух. Один из них «мой друг» майор, другой - подполковник. Остальных я увидел впервые.

- Садись! - приказал майор.

Я сел, инстинктивно ожидая наихудшего развития событий, так как напротив меня сидели пять офицеров высокого ранга.

Все они стали задавать вопросы, сразу следовавшие один за другим - так, чтобы не дать мне времени для подготовки ответов. Поток вопросов был столь интенсивен и внезапен, что я совершенно растерялся и полностью был деморализован, чувствуя, что впадаю п депрессию. Мне уже становилось безразлично, и я готов был отдаться воле судеб, и отвечать своим мучителям все, что они желали бы услышать.

- Когда тебя завербовала американская секретная служба?

- Никогда.

- Какую информацию хотел получить Пэтч?

- Никакой.

- Ты врешь! Говори нам правду!

- Что Пэтч хотел знать о советских войсках в Дайрене и Порт-Артуре?

- Ничего.

- Что Пэтч хотел знать о советской авиации: о самолетах, о летном составе на аэродроме, кто когда приезжал, и т.д.?

- Ничего.

- Какие задания он давал тебе?

 

- Никаких.

- Что требовал Пэтч от тебя?

- Ничего.

- Кто передавал Пэтчу всю информацию?

- Никто.

- Зачем ты встречался с Пэтчем?

- Цель твоих посещений квартиры, где он жил?

- Я уже неоднократно отвечал вам.

- Хватить врать, жаба вонючая! Говори правду - имена, детали, место встреч, задания?

- Что еще могу я вам сказать, если этого не было в природе?

- Правду, ты грязная, вонючая свинья! Только правду!

- Но я же говорю вам только правду. Вы что, хотите получить ложь за правду по-вашему?

- Что это за правда, которую ты пытаешься нам всучить? Считаешь, что мы все здесь идиоты?

- Где и когда ты встречался с Чиенгом?

- Только в доме Пэтча.

- А какую информацию ты передавал для Пэтча?

- Я не передавал никакой информации.

- Расспрашивал ли тебя Пэтч о советских войсках, расквартированных в Дайрене?

- Нет.

- Интересовался ли он численностью этих войск?

- Нет.

- Ты продолжаешь врать, сукин сын! - заорали все, как один.

- Что тебе обещал Пэтч?

- Давал ли он тебе деньги?

- Нет.

- Как ты познакомился с немкой Хейди?

- Она жила по-соседству.

- А какова цель ее посещения твоего дома?

- Что за сообщение она доставила тебе от Пэтча?

- Никакого сообщения не было.

- Являлась ли Хейди связным, передававшим твои сведения Пэтчу?

- Нет.

 

Вопросы на этом допросе продолжались невероятными темпами. Отдавшись чувству безысходности, страху и отчаянию я больше не мог выдержать напряжения и просто замолчал. Меня уже не интересовали их вопросы, ибо было совершенно бесполезно говорить им правду. Офицеры понимали, что привели меня в состояние паники, нервного расстройства. Они уже начали верить, что я вот-вот признаю все обвинения.

- Встань, грязная свинья! - сказал майор. Встань против стены. Я встал и подошел к стене.

- Будешь говорить или по-прежнему молчать и врать, - спросил майор.

- Но скажите, что я должен говорим, вам, чтобы вы были довольны?

- Правду о твоих связях с Петчем. Он был американским шпионом, и ты это знаешь!

Я молчал, не зная, что ответить. Подняв плечи, покачал головой. Сидящие сразу заметили мою нервную реакцию. Тихими голосами они обменялись мнениями и пришли к общему выводу.

- Хорошо, — сказал майор. - Даем тебе последний шанс сказать нам всю правду и признаться в преступлениях. Если не признаешься, отправим тебя в психиатрическую больницу, где с тобой будут обращаться как с другими пациентами. И если ты сейчас в уме, то со временем потеряешь его.

Я задрожал от страха, понимая, что майор сдержит слово в случае моего дальнейшего отрицания обвинений. Эти звери могли сделать с человеком все, что пожелают, в том числе поместить меня в психиатрическую больницу. Это им не составит никакого труда.

- Продолжать твое дело и расследование будет подполковник Григорьев, - сказал майор, указав на Григорьева, молча наблюдавшего за допросом.

Четыре офицера встали и покинули комнату.

Майор по телефону вызвал конвоиров и через двадцать минут я опять оказался в своей камере, в одиночестве. Порция моего ужина уже ожидала на столе. Ужин прошел, вероятно, в четыре утра. Затем я сразу же, отключившись, заснул, только чтобы быть опять разбуженным в шесть утра.

 

Время шло. Через несколько дней меня опять вызвали на допрос. Майора освободили от ведения моего дела. Его преемником был высокий блондин, внешне интересный. Тихим и спокойным голосом, можно сказать, с достаточно интеллигентными манерами, даже более приятными, чем у обычных россиян, он начал вести допрос. Я обрадовался таким изменениям, и мы потом даже начали приветствовать друг друга, словно были друзьями...

- Садитесь, - приказал подполковник мне спокойным голосом.

Я сел. В большой комнате, в которую меня ввели конвоиры, на полу был расстелен мягкий ковер. Кроме сейфа стоящего в углу, в комнате были диван и несколько стульев. У окна стоял большой стол, за которым сидел этот молодой и интересный своим внешним видом подполковник в форме военно-воздушных сил. Он был спокоен и даже, можно сказать, что своим внешним видом и поведением располагал к себе.

- Как и ты, я всего лишь заинтересован узнать всю правду, - улыбаясь, сказал Григорьев. - Если ты будешь лишь сотрудничать с нами и расскажешь всю правду, мы сможем дойти до сути дела и завершить все твои неприятности.

- Что вы понимаете под словом «завершить»?

- Ну, ответил он мне, если сознаешься, то дело твое скоро завершится. Его отправят в суд и если ты невиновен, сможешь вернуться к семье.

- Вы имеете в виду китайский город Дайрен?

- А почему бы и нет? - ответил он.

Я хорошо понимал, ню верить предложениям от каких-либо официальных лиц было бесполезно. Однако каждый желал получить свободу.

Мне еще в Порт-Артуре сказали, что никто не выходил из рук МГБ на свободу после того как попал в ваши руки.

- Это правда, - последовал ответ. - Но вначале суд должен признать тебя виновным, чтобы вынести приговор. Это Советский Союз. Мы — цивилизованная страна, не то, что твой капиталистический Запад. Мы не наказываем невиновных.

 

- Но я ведь не совершал каких-либо преступлений против России. Вы желаете получить мое признание в преступлениях, которых я никогда не совершал?

Подполковник благожелательно взглянул на меня, взял бланк допросов и вписал в него ряд вопросов и ответов:

Вопрос: Был ли ты агентом секретной службы Японии?

Ответ: Я никогда не был агентом японской секретной службы.

Вопрос: Был ли ты агентом секретной службы США?

Ответ: Я никогда не был агентом секретной службы США.

Вопрос: Занимался ли ты шпионажем в пользу США?

Ответ: Нет.

- Каким же образом у тебя произошло знакомство с Пэтчем?

- Мы были всего лишь знакомыми по академии Меринол в Дайрене. Его дочь Пени посещала эту школу.

- Однако, в разговоре с тобой Пэтч мог попросить тебя дать ему кое-какую информацию по Дайрену, интересовавшую его.

В этот момент я вспомнил, как Данилов рассказывал о своих допросах: «Даже когда тебе предъявлено абсурдное обвинение, все-таки лучше в чем-то признаться, чтобы удовлетворить аппетиты МГБ, в чем они бы пожелали знать. Главным для меня в то время было остаться в живых, не стать калекой на всю остальную жизнь. Меня опять охватила своеобразная пустота мыслей, боль ожидаемой неизбежности. И тогда я осознал, что в жизни главное не то, что ты думаешь о себе, а то, что другие думают о тебе. Судьба же мне предоставила иной выбор. Стало ясно, что сопротивление подполковнику в этой игре в одни ворота, причем, для него беспроигрышной, не имело смысла. Ведь он так или иначе все ровно победит.

- И что же вы желаете узнать, наконец? - промолвил я, вспоминая все обвинения «пятерки».

- Вспомнить и рассказать правду.

- Вы имеете в виду разговор с господином Пэтчем?

- Точно!

Мне следовало подумать побыстрее и использовать личную творческую фантазию. Говорить с подполковником следовало спокойно и внимательно следить, чтобы не допускать перегибов в

 

обвинении при даче выдуманных показаний. Мне, не составляло труда в их изобретении для разыгрываемого фарса именуемого следствием, сложность заключалась в другом - в недопущении разночтений ответов при повторе показаний того или иного эпизода. Возникла необходимость запоминания - многократного и точного повторения ответов даваемых следователю.

- Американец как-то спросил меня о численности войск, расквартированных в районе Порт-Артур - Дайрен.

- Когда это произошло?

- В 1947 году, во время моей работы с Давидом в магазине.

- А причина его вопроса?

- Не знаю. Вероятно, у него был интерес узнать.

- Просто так ничего не бывает. Такие вопросы задают только разведчики.

- Но он же был дипломатом.

- Разве ты не знаешь, что и дипломаты работают разведчиками? Или считаешь, что они совсем невинные люди? Их вполне могут использовать для работы в секретных службах. Что интересовало Пэтча больше всего?

- Численность войск, расквартированных на полуострове Ляодун.

Подполковник, удовлетворенный началом моих ответов даже улыбнулся. Начало было положено, и он был этому рад. Он тщательно записывал все вопросы и ответы на бланках допроса. Мой рассказ был принят.

- Вот сейчас ты действуешь умно, - сказал подполковник, потирая руки. - Желаешь перекусить чего-нибудь? Ты ведь голоден, да?

- Да, конечно.

- Тогда можешь поесть прямо здесь.

Он поднял телефонную трубку и через пару минут вошел солдат с большим подносом и складным столиком. Мне подали борщ полный мяса, кашу, хлеб, масло, колбасу и настоящий чай с сахаром. То был первый нормальный обед со времени моего ареста в Дайрене. Я за минуты буквально проглотил все, не оставив ни крошки. Подполковник с удивлением посмотрел на меня, недоумевая, как я мог моментально всё съесть. Допрос был продлен после приема пищи.

 

- Какую информацию хотел получить Пэтч от тебя и советских войск?

Я сразу попытался себе представить, что может заинтересовать, человека задающего такой вопрос. Поэтому, ответил так:

- Он пожелал узнать примерную численность войск, расквартированных в районе Дайрен - Порт-Артур.

- А какую цифру ты ему назвал?

- Я ответил, что не помню.

- Но разве он не называл свою цифру?

- Кажется, да.

- И какова была численность войск, названная Пэтчем?

- 10,000 солдат.

- Нет, гораздо больше этой цифры.

- Ну, тогда 50,000.

- Нет, - сказал Григорьев. - Гораздо больше. - Вероятно, 100,000.

- Может быть и так. Пусть будет 100,000.

- И ты согласился с ним?

- Как я мог согласиться с ним, если я не имею об этом ни малейшего понятия. Вероятно, это действительно была цифра в сто тысяч, а может и больше, кто знает.

- Давай, запишем цифру в 100,000.

- Пишите!

Вот так мы пришли к компромиссу в сто тысяч. Мне была совершенно безразлична численность войск, так я как не видел разницы, если цифра будет больше или меньше. Пусть пишет на здоровье. Какая мне разница.

Я ожидал, что подполковник все-таки осознает полный абсурд дела, которое он взялся вести, но увидел, что он искренне верил и любую чушь.

- Пэтч, вероятно, был заинтересован узнать численность кораблей советского морского флота в Дайрене, не так ли?

- Да, конечно.

- И наименование грузов, перевозимых им?

- Естественно!

- И что ты ему ответил?

- Что не имею ни малейшего представления.

 

- Проявлял ли он интерес к советскому военно-морскому флоту?

- Да. Большой интерес!

- И что же Пэтч желал узнать?

- Численность кораблей, находившихся в районе Порт-Артура.

- И какую цифру ты ему назвал?

- Я сказал, что не знаю. Никогда не занимался подсчетом кораблей, но видел, правда, с холма в Дайрене несколько единиц.

Лицо подполковника выражало улыбку. Он, безусловно, видел и знал, что я лгу и играю в игру, предложенную им, однако продолжал записывать все.

- Интересовался ли Пэтч численностью дивизий, расквартированных в районе Порт-Артур - Дайрен?

- Да, очень.

- И какую цифру армейских дивизий ты ему назвал?

- Но я не имел ни малейшего представления о числе дивизий, расквартированных в районе Порт-Артура - Дайрена. В аэропорту, где я работал, никто не говорил об этом.

Услышав ответ, Григорьев рассмеялся.

- Но он назвал свою цифру, не так ли?

- Да, думаю, что это так. Он упомянул цифру не более двух.

- И это было все?

- Да.

- Не может быть. Нет. По всей вероятности эта цифра должна быть больше, - сказал Григорьев, ехидно улыбаясь.

- Тогда, наверное, три?

- Нет больше.

- Четыре, пять?

-Нет, нет! Значительно больше.

- Девять или десять, предложил я.

- Возможно, да. Думаю, что ты нрав.

Григорьев захохотал, поместив руки в карманы своих брюк. Я соглашался со всеми предложениями Григорьева. В конечном счете, мы вышли на компромиссную цифру в пять дивизий. Подполковник, вроде, также был удовлетворен этой цифрой.

- Вероятно, что Пэтч, во время ваших бесед, просил тебя передать ему дополнительную информацию?

 

- Нет. Никогда. Все, чем мы занимались, заключалось всего лишь в разговорах о различных вещах.

- Когда Пэтч тебя завербовал?

- Завербовал? Что это? Я не понимаю, что вы подразумеваете под этим?

- Ну, скажем, когда ты подписал документ, что начинаешь работать на американскую секретную службу.

- Но я никогда ничего ему не подписывал.

- Ты просто так передавал Пэтчу свою информацию во время встреч и разговоров.

- Да. Но я никогда и не для кого не занимался шпионажем.

- И сколько он платил тебе за информацию?

- Какую информацию?

- Идиот! Предлагал ли он тебе деньги за сотрудничество и информацию, которую ты ему передавал?

- Я никогда ему ничего не передавал.

Подполковник выглядел удовлетворенным достигнутым успехом в деле, в котором майор ничего не мог добиться. Во всяком случае, у него появился материал для записи на листах допроса, ставший началом его работы. Допрос продолжался далеко за полночь. Внезапно он зевнул. Я увидел, что он устал. Сказывался результат бессонных ночей и постоянных допросов. Подполковник сказал, что на сегодня следует закончить, и попросил меня подписать листы допроса. Прочитав, я расписался на русском, как мог.

Следователь улыбнулся. У меня возникло чувство, что мои нелепые ответы на его вопросы выглядели правдоподобными. Я всегда ставил свою подпись на английском. Но на этот раз я предпочел расписаться на русском, что для меня лично совершенно ничего не означало.

Григорьев по телефону вызвал конвоиров, доставивших меня на ожидавший «черный ворон». Через минут двадцать я уже находился в одиночестве, в своей камере.

В течение последующих нескольких недель Григорьев продолжал допросы, желая узнать детали моих встреч с немецкой девушкой Хейди и о работе по оказанию помощи сестрам и из Мэрипол.

- Расскажи, где ты встречался с Птгчсм?

- В школе.

 

- И как часто вы встречались?

- Почти ежедневно. Он проводил свою дочь Пени в школу по утрам, а Чиенг забирал ее после окончания уроков.

- Были ли у тебя связи с Чиенгом?

- Никаких связей с ним не было. Я вообще не был с ним знаком. Мы никогда не разговаривали, лишь приветствовали друг друга, согласно правилам этикета. Он работал в Дайренском филиале американского генконсульства.

- Кем он работал?

- Официально он служил шофером в американском консульстве.

- Он был связан между тобой и Пэтчем, не так ли?

- Нет. Он никогда и ничего не доставлял от меня Пэтчу.

- Никаких заданий? Никаких донесений? Вообще ничего?

- Ничего и никогда.

- В чем выражались твои связи с немкой Хейди?

Мы лишь были хорошими друзьями. Двери домов, в которых мы проживали на улице Кайда-Чо, находились буквально друг против друга.

- Она жила с родителями?

- Да. Она проживала с родителями, членами немецкой общины Дайрена. Она училась также в нашей школе, и поэтому я ее знал.

- В чем заключалось связь между Хейди, тобой и Пэтчем?

- Пэтч отправлял мне приглашения через Хейди. То был наиболее быстрый способ доставки почты в Дайрене.

- И ты тоже отправлял свои ответы через Хейди?

- Да, но я не передавал никакой информации для Пэтча через Хейди. Это были только устные ответы на его приглашения - «да» или «нет».

- Присутствовала Хейди на вечеринках, которые устраивал Пэтч?

- Да. Конечно. На этих вечеринках присутствовало всегда много народу.

- А что касается Чиенга - он присутствовал на этих вечеринках?

- Да. Он присутствовал на таких вечеринках.

- А сестры из Мэринола?

- И они присутствовали.

 

- Просили ли сестры из Мэринола в Дайрене помочь им в чем-нибудь?

- Конечно. Множество раз.

- Собственно, в чем и как можно было им помочь, прежде всего?

- Помочь самым разным образом. Меня однажды даже просили оказать помощь в избавлении от присутствия нескольких пьяных солдат, пытавшихся вторгнуться в их покои и хорошо провести там время.

- И что ты предпринял?

- Я помог сестрам избавиться от этой банды.

- Каким образом ты смог это сделать?

Я попросил полковника ВВС, у которого я работал переводчиком, помочь, объяснив, что сестры были монахинями-католичками, преподававшими детям, как и я, в Мэриноле. В конце концов, это была моя школа, и я также нес моральную ответственность.

- А какая причина заставила тебя оказать содействие в рамках моральной ответственности?

- Прежде всего, исполнение долга перед своей школой.

- И что сделал полковник ВВС?

- Он отправил несколько своих подчиненных, чтобы они убрали непрошенных пьяных гостей. Мы были ему очень благодарны за помощь.

- Как его фамилия?

- Я не помню сейчас.

Мне не хотелось включать в дело полковника-арменина из ВВС у которого я работал в Дайрене. Он был джентельменом и хорошо обращался со мной.

Попытайся вспомнить.

- Возможно, полковник Петросян, но я не уверен.

Подполковник понимал, что я вру. Вероятнее всего, он знал его фамилию раньше, до допросов. Однако он смолчал.

- Как часто ты посещал монахинь из Мэринол?

- Довольно часто. Я вам это уже говорил.

- А почему ты часто их посещал?

- Я очень уважал и ценил сестер Мэринола и всегда готов был помочь и верно им служить. Я ведь учился и этой академии и закончил курс начальной школы.

 

- Обращались ли к тебе в Мэринол с просьбой собрать для них какую-нибудь нелегальную информацию, имея в виду время, когда ты работал в этой школе?

- Нет. Никогда.

Тут Григорьев открыл лежащую на столе папку с секретными данными и, найдя раздел о Дайрене, сказал:

- Ты ведь знаешь некоего немца-иезуита, отца Шиффера, проживавшего в том же монастыре, где и сестры?

- Да, конечно знаю. Он был моим учителем математики.

- И ты помог ему бежать из Дайрена до его ареста нашими органами?

- Да. Я оказал ему содействие.

- Ты ведь знал, что он был разведчиком, работавшим в Дайрене на немцев и американцев?

- Этого не может быть!

- У нас есть доказательства.

- И что это за доказательства?

- Тот факт, что ты познакомил еврея, лейтенанта советской армии, с отцом Шиффером и пот офицер регулярно посещал немца, проживавшего в монастыре.

- И откуда у вас такая информация? - с нетерпением спросил я.

- Здесь я задаю вопросы! - последовал ответ подполковника. - Назовите причины столь частых посещений лейтенантом отца Шиффера?

- Для повышения своей карьеры в Советской армии лейтенант пожелал изучить немецкий язык. Он попросил меня найти ему учителя. Я рекомендовал отца Шиффера, своего бывшего учителя.

- Где и как ты познакомился с лейтенантом-евреем?

- На авиабазе в Дайрене, где я работал.

- Какую информацию собирал лейтенант для Шиффера? Чтобы тот мог передать ее Пэтчу? Касалась ли она базы советских ВВС в Дайрене?

- Не имею ни малейшего представления. Не думаю, что это было так.

- Где служил лейтенант?

 

- Лейтенант служил в аэропорту Дайрена. Я в то время тоже там работал.

- Лейтенант оказался шпионом! - сказал Григорьев сердитым голосом. Ты знал об этом? Его арестовали и он сознался во всем, с гордостью заявил подполковник, приписывая этот мнимый успех своей контрразведке.

Слова подполковника означали очередной арест невинного человека по фальшивым и нелепым обвинениям. Однако факт ареста лейтенанта был горькой правдой. Я попытался вспомнить день, когда встретился с лейтенантом на улице у монастыря в сопровождении двух в штатском. Увидев, что я подхожу к монастырю, МГБ-шники приказали лейтенанту улыбнуться и тепло приветствовать меня. Он исполнил их приказ, выйдя вперед один, словно ничего не произошло, стоя спиной к своим конвоирам. Мы пожали друг другу руки. Тепло меня поприветствовав, лейтенант одновременно прошептал, что арестован и мне следует предупредить отца Шиффера о грозящей ему опасности. После того как мы расстались, словно старые знакомые, я зашел в монастырь, чтобы предупредить отца Шиффера о его ожидаемом аресте. Я хорошо помнил в деталях это событие.

- В чем причина твоего предупреждения Шиффера о необходимости немедленного отъезда из Дайрена?

- Потому что его собирались арестовать.

- Кто предупредил об этом?

- Арестованный лейтенант, которого я повстречал на пути в монастырь.

- Как он мог это сделать? Каким образом он мог предупредить тебя, будучи сопровождаем двумя нашими людьми?

- Очень просто. Я увидел, что лейтенанта сопровождают двое наших работников. Мы остановились на улице поприветствовать друг друга. Стоя впереди своих конвоиров, он шепотом предупредил меня о готовящемся аресте Шиффера.

- И ты предупредил Шиффера об аресте?

- Да, конечно. Я рассказал ему об аресте генерала, бравшего у него уроки немецкого языка, одновременно предупредив отца о возможности его скорого ареста.

- Как решил поступить Шиффер?

 

- Он выглядел очень взволнованным и весьма серьезно отнесся к моему предупреждению. Он позвонил о надвигающейся угрозе Пэтчу.

- И что ответил Пэтч?

- Обещал заняться проблемой.

- Что говорил Шиффер о лейтенанте?

- Он был чрезвычайно удивлен, узнав о происшествии. Сказал, что лейтенант должен был прибыть в монастырь на урок немецкого языка, но не пришел.

- Кто помог Шифферу бежать из Дайрена?

- Господин Пэтч. Узнав о предполагаемом аресте, он согласовал вопрос о выезде Шиффера на прибывшем за японцами-репатриантами корабле.

Впервые я сказал Григорьеву правду без каких-либо выдумок. Все это прозвучало весьма правдиво, и подполковник буквально сиял от удовлетворения, завершив свои записи на листах допроса.

Он улыбнулся взглянув на меня:

- Подпиши здесь,- сказал он.

Я прочитал текст допроса и подписал мою фамилию по-русски. Подполковник посмотрел на мою подпись и спросил:

- Что за странную подпись ты пишешь по-русски. Она похожа на некую каракулю.

И надо сказать, что он был прав. Подпись действительно была похоже на некую царапину на бумаге. Затем он встал, убрал бумаги и сказал:

Я буду отсутствовать две-три недели, вероятно, больше. После моего возвращения мы продолжим допрос.

Он вызвал двух конвоиров, которые сопроводили меня в ожидавший «черный ворон» и через двадцать минут я был у себя в камере. Мне дали несколько недель передышки, чтобы подумать над моими мифическими преступлениями.

Наступил конец ноября 1950 года. Прошел год, как я находился в тюрьме. В течение месяца допросов не было. Но как-то утром дверь в камеру открылась, и надзиратель ввел нового заключенного. Это был молодой человек, среднего роста, лет тридцати, худой, но хорошо

 

сложенный и подвижный в движениях. У него были черные, словно горящие, глаза. Он был аккуратно одет. Его фамилия была Смола.

Смола был харбинцем, русским эмигрантом. Он ничего не говорил о причинах своего ареста и о своем деле, но очень любопытствовал о причинах моего ареста и о моем деле. Вначале я считал, что Смола действительно интересуется моим делом, так как желает помочь мне, но позднее выяснил, что он был стукачом-информатором, пытавшимся выудить в разговорах дополнительные сведения. В связи с этим, Смола старался завоевать мое доверие и действовал как «друг», часто делясь со мной пайкой своего хлеба или порцией каши. Я был ему благодарен за это и рассказывал о своих допросах. Как-то после ужина окошко в двери камеры открылось и надзиратель в очередной раз спросил:

- Как фамилия?

Я ответил.

- Давай! Пошли!

Меня посадили в «черный ворон» и вскоре я был в кабинете подполковника. Он сидел за столом и внимательно рассматривал свои ногти. Внешне он выглядел посвежевшим и отдохнувшим. Позже я узнал, что он посетил Дайрен, чтобы методами расследования собрать против меня дополнительные обвинительные материалы. Его поездка состоялась незадолго до отъезда поездом в Тяньцзин моей семьи, друзей и дайренских евреев. Все они затем выезжали в Израиль. Он вернулся удовлетворенным своим расследованием. Но тогда я, естественно, не знал, где он был.

- Садись, - сказал он.

Я сел на свое обычное место.

- Ко мне поступили новые доказательства твоей вины. Ты нам рассказал не все, а только полправды. Расскажи сейчас и другую половину.

У меня не было ни малейшего представления, в чем заключалась другая половина моей вымышленной вины. Я не ожидал услышать столь нелепое требовательное обвинение от Григорьева. Что же я сейчас мог еще сказать, чтобы удовлетворить его требование? Я был просто не готов чего-либо отвечать ему. Но подполковник стал сам подталкивать меня на ответы. Он даже был готов сказать все это мне.

 

- Итак, в чем заключались твои связи в Дайрене с Тамарой Потопаевой?

- С Тамарой Потопаевой? - Я инстинктивно переспросил подполковника совершенно удивленным голосом.

- Да. С Тамарой Потопаевой?

- А что я должен был знать о ней?

- Но ты ведь ее знал?

- Да. Мы были друзьями. Она когда-то даже жила в нашем доме.

- Откуда она прибыла?

- Из Китайского города Тяньцзин.

- Кто ее родители?

- Мать - японка, отец - русский.

- Чем занимался ее отец?

- Он был моряком и много путешествовал.

- Как она прибыла в Дайрен?

- Морем. Джонкой из Тяньцзина.

- Чем она занималась в Дайрене?

- Не знаю. Работала переводчиком в какой-то конторе. Она хорошо знала китайский, японский и русский языки.

- Знал ли ты причины ее приезда в Дайрен из Тяньцзина?

- Вроде знаю. У нее был приятель. Она считала, что выйдет замуж, но парень бросил ее.

- Что произошло с ней после?

- Она попросту исчезла!

Григорьев вопросительно посмотрел на меня и сказал:

- Исчезла? Просто так исчезла?

- Да. В Дайрене таинственно исчезали многие люди. Только потом мы узнавали, что их арестовали.

- Считаешь ли ты, что Тамара Потопасва также была арестована в Дайрене?

- Не знаю. Она, вероятно, пыталась бежать обратно в Тяньцзин.

- Мы знаем об этом. Она дважды, используя джонку, посещала Тяньцзин.

- Она мне ничего не говорила об этом.

- Ничего? Так вот, она была арестована и оказалась американским шпионом. Ты, естественно, должен был знать об этом.

 

- Нет. Я не знал. И вообще, как я мог знать об этом?

- Ее поймали при попытке бежать из Дайрена. Она была арестована нашими людьми. Когда ей предъявили обвинения, она сразу же призналась в таковых.

Я с удивлением взглянул на подполковника. Так значит, вот что с ней произошло. Ее арестовали при посадке на джонку плывшую в Тяньцзин и, вероятно, предъявили ей столь серьезные обвинения, что она сразу созналась в несуществующих преступлениях. Она всего лишь хотела бежать домой в свой родной город Тяньцзин, к своим родителям, но была арестована...

- Тамара Потопаева призналась во всем, сказала, что ты хотел бежать с ней из Дайрена в Тяньцзин, чтобы затем выехать в Израиль. Еврейско-американский ДЖОЙНТ в Тяньцзине помог бы тебе выполнить эту задачу. Но в последний момент ты отказался от плана бегства. Что же произошло?

- Меня предупредили не пользоваться джонкой для выезда в Тяньцзин, так как меня бы поймали и сразу арестовали.

- Кто предупредил тебя?

- Моя девушка Наташа и Таня Кретова, ее подруга.

Григорьев открыл папку с секретными документами. Полистав страницы, он нашел то, что ему было нужно. Один из агентов сообщил, что меня предупреждали. Григорьева удовлетворило прочитанное. Но я не мог установить личность стукача. Была ли это Наташа? Или Таня? А может они оба?

Мне было действительно жаль Тамару Потопаеву. Вместо возвращения к родителям в Тяньцзин ее арестовали и выслали в Сибирь. Я часто думал, что же могло произойти с ней в России? Жива ли она? И где она может быть сейчас?

Сорок лет спустя, во время работы над книгой, я внезапно получил письмо из Магадана от Лоры Паничкиной. Письмо датировалась 25 февраля 1995 года. Лора безусловно пыталась найти меня в течение ряда лет. И все-таки ей, в конце-концов, через друга Макса Шмерллинга (он сейчас проживает в Израиле) который находился с ней в Магадане, удалось найти меня. Среди разных новостей Лора сообщила, что Тамара Потопаева была жива. Мне потом рассказали о событиях, произошедших с ней после ареста и Дайрене в 1948 году. Как

 

выяснилось, именно благодаря ей Лора и я были арестованы, и только тогда я узнал истинную причину моего заключения.

Тамара работала переводчиком у генерала 39-й армии, расквартированной в Дайрене, ответственного за полуостров Ляодун. Её босс и она были приглашены на прием в американском консульстве Дайрена по поводу Дня Независимости США. Она исчезла из Дайрена в октябре 1948 года. Ее арестовали при попытке бегства из Дайрена морем, на джонке, как объяснил Григорьев, Ее судили и за шпионаж, дали двадцать пять лет каторжного труда, якобы, за попытку бегства и передачу государственных секретов.

После ареста Лоры в Дайрене, ее и Тамару поместили в тюрьму Порт-Артура. Я также находился в этой тюрьме. Затем раздельно перевели в Хабаровскую тюрьму, где они повстречались опять и некоторое время находились вместе в одной камере. Тамару затем отправили на станцию Тайшет Иркутской области отбывать 25-летний срок в лагерях Озерлага. Большую часть своего срока она провела на лесоповале.

В 1956 году, после разоблачения Никитой Хрущевым культа личности Сталина и его преступлений, была создана Государственная комиссия но пересмотру всех дел жертв сталинских репрессий. Было освобождено большинство из политических заключенных и закрыты многочисленные лагеря, в которых содержались репрессированные. Однако освобождение от исполнения рабского труда привело к нехватке рабочей силы па угольных шахтах и золотодобывающих предприятиях, на фабриках и заводах.

Советское правительство бросило клич молодежи страны и, прежде всего, комсомольцам занять и работать на вакантных местах. Им была предложена хорошая зарплата и должности. Решением Государственной комиссии по реабилитации жертв сталинских репрессий Тамара и Лора были признаны невиновными и освобождены из заключения. А я был полностью реабилитирован.

 

Но я вновь возвращаюсь к событиям, имевшим место в 1951 г. в Ворошилове.

Григорьев вынул некий документ из своей папки с секретными бумагами и спросил:

- Ты был знаком с Лорой Паничкиной?

- Да, конечно. Я был с ней знаком.

- И как ты с ней познакомился?

- Через мою подругу Наташу. Она была ее близким другом. Оба закончили Харбинское коммерческое училище и примерно в одно и то же время приехали в 1946 г. из Харбина в Дайрен.

- Где она проживала?

- Где-то вблизи Нанзан-року. Она снимала квартиру.

- Как часто ты ее посещал?

- Изредка. Только с Наташей, которая всегда упрашивала меня пойти с ней.

- Чем ты занимался в квартире Лоры?

- Просто сидел, а они беседовали обо всем понемногу, как обычно это делают девушки.

- Давала ли Лора тебе когда-нибудь журнал Тайм или другие американские журналы для чтения?

- Да. Давала. Когда они вели свои девичьи разговоры, было весьма нудно сидеть, поэтому, я всегда был рад что-нибудь почитать.

- Кто давал ей эти американские журналы?

- Вероятно, ее муж, американец.

- Знаком ли тебе ее муж?

- Да. Мы с ним познакомились в квартире у Лоры.

- Как его имя и фамилия?

- Мистер Кульвер Глайстон.

- Чем он занимался?

- Он был консулом США в Дайрене.

- Встречались ли вы раньше?

- Нет. Я встречался с ним два-три раза в квартире Лоры.

- В чем заключались связи Кульвера Глайстона с Лорой?

- Они были обручены и готовились к свадьбе. Они жили вместе, как муж с женой. Наташа мне рассказала, что позднее они поженились.

 

Оба были христианами и их свадьба состоялась в городской католической церкви.

- Был ли у них счастливый брак?

- Да. Насколько я знаю, они любили друг друга, и это был счастливый брак.

- Что у тебя было общего с Кульвером Глайстоном?

- Мы оба получили образование в американских школах и говорили по-английски.

- А каковы темы ваших бесед в Лориной квартире?

- Мы, практически, не вели каких-либо бесед. Я всегда молчал, так как не очень любил болтать. Я обычно тихо сидел и слушал разговоры.

- А какие были твои связи с Лорой?

- Как я уже говорил, Лора была другом Наташи. Она недолюбливала меня, считая что я недалек и скучен для разговоров. Я же, как правило, когда мы посещали ее квартиру, никогда не вступал в их беседу. Но с другой стороны, Наташа, Лора и Глайстон достаточно хорошо проводили вместе время.

- Да, интересно! А по какой причине ты не стремился присоединиться к этой компании?

- Я не желал участвовать в их разговорах, связанных с мелкотемьем бытового характера. Журналы, которые она давала мне читать были куда более интересными. Я не мог их приобрести в Дайрене.

- Поручал ли тебе Гнайстон какие-либо задания разведывательного характера?

-Нет.

- Передавал ли он задания от Пчтча?

- Нет, не передавал.

- Передавал ли ты через Глайстона информацию для Пэтча?

- Нет, никогда.

- Приносил ли тебе Глайстон журналы для чтения?

- Нет. Я никогда не обращался к нему за журналами.

- А какие причины твоего прекращения посещений Лоры, после того, как вы навестили ее в день рождения?

- Только Наташа настаивала на посещении Лоры в день ее рождения. Мы не встречались с ней долгое время. На наши звонки в ее квартире никто не отвечал. Дверь была заперта на замок и опечатана.

 

- Кто-то оставил записку по-английски: «Исчезла навсегда!» Я считал, что это был розыгрыш, но Наташа этого не считала.

- Кто повесил записку на двери?

- Вероятно ее муж - Кульвер Глайстон.

- Почему ты так считаешь?

- Чтобы предупредить ее друзей о потенциальной угрозе, в которой они могут оказаться.

- Как Наташа поступила с запиской?

- Она оставила ее на двери. Ведь на ее стук никто не отзывался.

- Была ли Наташа испугана, узнав об исчезновении Лоры?

- Да. Немного.

- И ваши последующие действия?

- Мы пошли домой.

- Говорила ли Наташа о Лоре дома?

- Нет. Она молчала. Не желала говорить об этом. Я тогда считал, что события, связанные с внезапным исчезновением Лоры из Дайрена, приняли странный оборот. Записка на двери подтверждала это. Глайстон посещал квартиру и, по всей вероятности, хотел предупредить друзей Лоры об ее аресте органами МГБ. Не зная, как это лучше всего сделать, он оставил записку: «Исчезла навсегда».

Тщательно перебирая события тех лет, я сегодня осознал, что виновником ареста Лоры была Наташа. Тогда, вполне естественно, события в моем понимании носили таинственный характер. Вначале исчезла Тамара, затем Лора. Происходили невероятные и просто потрясающие события - полнейшая загадка для меня. Каким образом МГБ могли арестовать жену американского консула в Дайрене при незнании об этом консульства? Почему Кульвер Глайстон не оказал помощь? Ведь Лора была его жена. Кто мог предать Лору? Наташа?

Мой допрос продолжался до рассвета. Подполковник, внимательно прочитав протокол допроса, который он вел, предложил мне его подписать. После прочтения протокола я выполнил его требование. Затем, как обычно, были вызваны два конвоира, сопроводившие меня в «черный ворон». Через минут двадцать я был у себя в камере. Смола спал, и я не стал его будить. Я прилег и, усталый до предела, предался глубокому сну.

 

Но времени для сна оставалось мало. В шесть утра нас разбудили. Я чувствовал себя крайне усталым. После мытья и завтрака я заметил, что у Смолы всегда был излишек хлеба, спрятанный в его ящике. Он, по всей вероятности, во время моего отсутствия получал куда больший паек хлеба нежели я. Более того, он получал двойную порцию каши и сахара. Я стал допытываться о причинах такого снабжения, тем более, что охрана всегда хорошо относилась к нему и его почти не вызывали на допросы.

Смола как-то спросил меня о том, как проходят допросы. Я ответил, что подполковник относится ко мне с пониманием и допросы проходят в обычном порядке.

- Тебя били или пытали? - спросил Смола.

- Нет. Следователь ведет себя по-джентельменски. Он хорошо образован, умен, хитер, спокоен, по сравнению с другими, что были до него.

- А что касается других следователей?

- Это монстры. Пытаясь добиться признания, они меня били.

- Признался ли ты в чем-нибудь?

- Немного. Надо было постоянно изобретать ответы. Ведь это все фарс! Выдвинутые против меня обвинения, в которых заставляют признаться, не содержат ни капли правды.

- В чем же тебя обвиняют?

- В шпионаже. Что я был американским шпионом.

- И ты был действительно американским шпионом,- спросил Смола воскликнув.

- Черт, нет! Конечно, нет! Никогда им не был. Обвинения являются абсолютной чушью!

И я рассмеялся. Смола замолчал, готовя следующий вопрос. Он пытался получить от меня полное признание, не выдвигая свою истинную роль. Его подселили стукачом-информатором в камеру, чтобы узнать подоплёку о моих отношениях с американской консульской службой и уточнить занимался ли я шпионажем в пользу американцев. Смола отчаянно пытался заполучить мои правдивые признания и узнать мои секреты. Он получил эти ответственные задания от моего благожелательного подполковника. Никто не может

 

сказать, сколько людей предал этот стукач во время своего пребывания в тюрьме. Но все знали, что он был агентом МГБ.

- Ты уверен, что не занимался шпионажем?

- Абсолютно уверен! Однако, в чем причина твоего интереса?

- И никогда не работал на американцев?

- Нет! Никогда! Опять-таки, почему ты так интересуешься моими связями с американцами?

- Просто я любопытен. Хотел всего лишь узнать, - оправдывался Смола.

- Сколько времени ты находишься в тюрьме? - я спросил его.

- Почти два года.

- Пытался ли ты бежать?

- Более чем раз обдумывал такую возможность. Хотел вернуться в Маньчжурию, затем бежать на Запад.

- Но как ты сможешь бежать из тюрьмы? Это сделать невозможно. Кроме того - многочисленная охрана.

- Я найду способ. Хочешь попытаться совершить побег со мной? - Смола посмотрел на меня хитрым взглядом.

- А почему бы нет, — последовал мой ответ наивным голосом. Я пытался проверить и разоблачить его, хорошо понимая, что побег - это всего лишь утопия. Терять ведь было нечего.

- В случае нашей поимки - это будет конец и тебе и мне?

- Да.

Но я продолжал задавать ему вопросы.

- Как мы будем бежать? Вместе?

- Да.

- Как далеко мы находимся от границы с Китаем?

- Достаточно близко. Граница от нас примерно в двадцати километрах.

- После перехода границы мы расстаемся?

- Да. Нас будут искать и в России и в Китае. Нам придется расстаться до прибытия в Харбин.

- Под какими фамилиями мы будем добираться до Харбина? Где и как я найду тебя в этом городе?

- Пока не знаю. Использовать фамилию Смола крайне опасно. Что ты можешь предложить?

 

- Дай мне подумать. Назови себя Аломс. Тебе это слово подойдет лучше всего.

- Почему Аломс? - спросил он с удивлением.

- Так как твоя фамилия Смола. Прочитай это слово наоборот с последних букв и получишь Аломс. Никто не будет подозревать. Все просто.

- Где мы встретимся в Харбине? - был его вопрос.

- Считаю, что наилучшим местом будет главная харбинская синагога. Никто нас там не узнает.

- А как насчет тебя? Какую фамилию ты возьмешь себе?

- Буду Ренрел, то есть как и ты, прочту свою фамилию наоборот. Мы пришли к согласию, что это были лишь игра в желания, наивная и глупая по содержанию. Но я играл в нее специально ради утехи, прежде всего, предполагая, что на следующем допросе выдумает Григорьев. Увы, я не знал последствия нашего псевдоплана.

Смолу вызвали на допрос поздно ночью. Он возвратился около трех часов утра и ничего не стал рассказывать. Молчал, как обычно.

- Как прошел допрос? - спросил я.

- Поговорим об этом утром, - последовал ответ. Он уснул. Следующим утром мы встали по сигналу, вымылись и получили по кружке кипятка с порцией хлеба. Мы завтракали медленно. Сразу после завтрака дверь камеры открылась, и надзиратель спросил меня:

- Как фамилия?

Я назвал. Он посмотрел в список и сказал:

- Нет. Нет! Не тебя!

Затем обратился к Смоле и спросил:

- Как фамилия?

- Смола.

-Давай пошли. С вещами.

Мы расстались. Смола собрал свои пожитки, оставил мне свою порцию хлеба - память о проведенном времени вместе в одной камере и попрощался. Дверь камеры открылась, Смола вышел, и я опять остался один. Только на этот раз мне не было жалко потерять соседа.

Через несколько дней меня вызвали на очередной допрос. Григорьев сидел в комнате за большим столом и что-то читал. Когда меня ввели в кабинет, он, взглянув, сказал:

 

- Садись! Тебе знаком по Дайрену Джон Гоменюк?

- Да. Мы были в школе друзьями.

- В какой школе?

- В академии Мэринол.

- Предлагал ли он тебе какую-либо помощь, чтобы бежать из Дайрена?

- Бежать!? Нет, никогда.

- Предлагал ли ты ему не брать советский паспорт?

- Нет! Наоборот. Он был русским по национальности и без гражданства. И я считал, что ему следует взять советский паспорт.

Григорьеву было необходимо получить от меня компрометирующие сведения. Он пытался заставить меня дать показания против Джона Гоменюка, чтобы обвинить его в попытке бежать из Дайрена. Я это осознавал и не желал давать каких-либо показаний и свидетельств против Джона. Григорьев не был удовлетворен моим ответом. Я это ясно видел.

- Что произошло с Джоном Гоменюком?

- Не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Он просто исчез, как и все остальные.

- Пытался ли он бежать из Дайрена?

- Не знаю. Вам это должно быть куда лучше известно.

- Да. Ты прав. Нам это известно, - ответил Григорьев.

- Так зачем же вы меня спрашиваете?

- Григорьев взглянул на меня с серьезным выражением на лице и спросил:

- Что ты можешь рассказать об Аломс?

- Кто такой Аломс? - спросил я с удивлением.

Затем я взглянул на него спокойным взглядом. Я ждал этот вопрос помимо всего.

- Я не имел никакого отношения к Аломс. Кстати, кто такой Аломс? Я такого не знаю.

- Аломс, он же Смола, пойманный шпион. Вы двое были в одной камере. Предлагал ли он тебе побег из тюрьмы?

Сейчас я уже был уверен, что Смола был стукачом, которого специально поселили в мою камеру для сбора показаний. Он получил задание узнать был ли я действительно связан с американской

 

разведкой. Я ничего не терял признанием факта имевшего место - разговор о побеге из тюрьмы.

- Да. Он предлагал, но это была лишь игра! Мы ведь никогда и не собирались бежать по-настоящему. Ну, подумайте. Кто бы мог убежать отсюда? Это было невозможно, просто утопия. Никаких шансов на успех.

- Случиться может все, и предсказать такое событие невозможно,- сказал Григорьев рассмеявшись.

- И всю эту чушь рассказал вам Смола? - спросил я Григорьева.

- Напоминаю, что здесь вопросы задаю я. Смола сказал, что ты работал на американцев.

- Неужели? Он лжет. Этого он не мог сказать. Я никогда не говорил ему таких слов. И если он говорил это, то всего лишь пытался компрометировать меня. Этот ваш шпион, вероятно, имеет большое воображение. То, что он вам говорил — полная ложь!

Григорьев посмотрел мне прямо в глаза. Он знал, что я не лгал и что я знал о работе Смолы стукачом. Я говорил ему полную правду. Полковник молчал.

- Вот видишь, если бы ты в Дайрене не был связан с Пэтчем, сейчас был бы ты в Израиле. Твои сестры уехали из Дайрена.

- Вы желаете скачать мне, что сестры выехали в Израиль? Каким способом они могли это сделать?

- Из Тяньцзима в Гонконг морем. Оттуда самолетом в Тель-Авив.

Я был настолько поражен известием, что молчал. Ответ просто не приходил в голову, но я был очень благодарен подполковнику за новость.

Лично мне было радостно и утешительно узнать, что сейчас сестры в Израиле, здоровы и в безопасности. Но в то же время я ревностно отнесся к их отъезду. Сестры добились всего чего хотели, тогда как мне приходилось гнить в ненавистной тюрьме. Григорьев, словно прочитав мои мысли, улыбнулся. Он не шел дальше с рассказом о деталях этого события и других новостях из дома.

Я сидел в кабинете следователя, думая про себя, что Григорьев все же не был зверем и, в общем, относился гуманно. Он же тихо сидел напротив, наблюдая за мной.

 

- Если бы мы встретились до твоего ареста, мы могли бы быть хорошими друзьями, - промолвил подполковник.

Я согласился с его мнением, что теоретически мы могли бы дружить.

Внезапно Григорьев, опять став серьезным, спросил:

- Что ты бы мог рассказать мне о Наташе?

Я был настолько удивлен вопросом, что мне потребовалось чуть больше времени на ответ.

- Она была моей девушкой. Весьма странный человек. Замкнутая и никогда ничего не рассказывала о себе.

Посмотрев на меня брезгливым взглядом, Григорьев сказал:

- Не пытайся ее защищать. Она недостойна этого! Поверь мне.

Вероятно, в тот момент я подсознательно пытался защитить Наташу от моей участи. Не желал также компрометировать ее. Однако я все время подозревал Наташу в связях с МГБ. Она была информатором, специально подосланная в мой дом в Дайрене, что в конечном счете и привело к моему аресту. Сейчас же, когда Григорьев подсказал мне прекратить ее защищать, я, вне всякого сомнения, убедился, что Наташа была именно тем агентом, который предал меня.

- Аа! - буквально вскрикнул я. - Сейчас я понял все!

- Что ты понял?

- Некоторые факты, детали и события лучше, чем когда-либо.

- Какие факты? - спросил Григорьев серьезно.

- Просто оценку событий, которые до ареста ставили меня в тупик.

- Какие события ты имеешь ввиду?

- О Наташе.

Угрожающе взглянув на меня, подполковник сказал:

- Если ты расскажешь об этом кому-нибудь, ты не доживешь и до следующего дня, ибо тебя просто прикончат.

Меня внезапно охватил страх. Я понял, что допустил ошибку, дав Григорьеву понять, что знаю, чем занималась Наташа. Этого не следовало делать.

- Что ты понимаешь под выявлением некоторых фактов и событий сейчас лучше чем когда-либо?

Понимая, что мне следует немедленно отступить и не дать ему знать, что Наташа работала агентом МГБ, я сказал:

 

- Сейчас я понял, почему Наташа не пожелала выйти за меня замуж.

Григорьев, судя по его лицу, был крайне удивлен услышать от меня такое признание. Я понял, что он всерьез принял мое заявление, так как разговор не шел о стукачестве Наташи в Дайрене и я, якобы, не знал, что она была агентом МГБ.

- Почему она не хотела выйти за тебя замуж? - последовал вопрос Григорьева.

- Она была гораздо старше меня по возрасту.

- Насколько старше?

- Старше меня лет на шесть-семь.

- И это мешало любви и женитьбе?

- Да. Кроме того, она - русская, а я — еврей.

- Ерунда! - ответил он. - Масса русских женщин замужем за евреями. Евреи - хорошие мужья. Они не обижают и не бьют своих жен. Пьют мало. Они заботятся о своих женах, не то, что русские. Евреи дают женам все что могут.

- Может быть это и так, - ответил я, - но в любви и женитьбе возраст всегда берется в расчет.

Григорьев облегченно вздохнул. Он сейчас был уверен, что я ничего не знал о секретной работе Наташи на МГБ. И он также не знал, что я, наконец, понял, что именно Наташа совершила свою позорную измену, благодаря которой я здесь. Григорьев кивнул головой с пониманием доводов причин не состоявшегося брака. Некоторое время он молчаливо смотрел па меня своими холодными, словно стеклянными, синими глазами. Чатем по телефону вызвал конвоиров, и меня доставили в камеру.

Через пару дней, ночью, Григорьев вновь вызвал меня на допрос. Меня ввели в комнату устланную коврами китайского орнамента. В комнате стояли несколько кожаных кресел крупного размера.

Мы кивнули друг другу, и он предложил мне сесть.

- Мы желаем завершить твое дело возможно скорее. Что ты можешь нам еще сказать? Желаешь ли ты добавить чего-либо к твоим ответам в протоколе допроса?

Внезапно я решил противодействовать давлению подполковника. Причиной тому стала и длительность рассмотрения дела и мое медленное, но постоянное погружение в трясину событий, которых в

 

данных условиях я никак не мог избежать. И я решил рассказать подполковнику всю голую правду ,как она есть! Иначе потом будет поздно изменить сформировавшийся курс, этого фарса с его фиктивным обвинением, в которых меня заставили признаться применением методов следствия. И я решил отрицать всё, что было сказано, и затем записано в протоколы следствия.

- Гражданин подполковник!

- Слушаю.

- Мне следует что-то вам сказать.

- Что?

- Настоящим объявляю, что вес мои показания касающиеся господина Пэтча являются ложью.

Подполковник буквально вскочил, нервный и сердитый.

- Что такое? Что ты сказал? - спросил он с крайнем удивлением и недоверием. - Ты что под этим понимаешь?

Под этим я понимаю, что все так называемые факты и заявления сделанные мной, являются всего лишь частицами воображения, выдумки. Я никогда не работал и не занимался шпионажем в пользу американской секретной службы. И господин Пэтч никогда не просил меня выполнить что-либо записанное в протоколах допросов. Это вы и ваши люди навязали мне и превратили меня в шпиона!

Григорьев посмотрел на меня сумасшедшим взглядом. Он был сбит с толку. Я видел, как появилось свирепое выражение у него на лице. Он ведь понимал, что я говорю сущую правду. Осознавая, что я его одурачил, он внезапно начал смеяться и качать головой. Подняв папку листов допроса и показав их в мою сторону, сказал:

- Ты хочешь меня убедить, что все записанное здесь является фальшивкой? И что все это лишь твоя выдумка? Ты считаешь, что я поверю твоему заявлению? Занимаясь твоим делом, я провел три недели в Дайрене, пытаясь установить правду, допрашивая людей. И после всего этого, ты желаешь сказать мне, что я ничего не добился за все время, потратив его попусту, а ты разыгрывал всего лишь некий фарс?

Мне стало как-то жаль подполковника. Он ведь потратил два месяца кропотливо составляя свои бумаги. Это он поднял численность советских войск в Дайрене с десяти тысяч человек до ста тысяч

 

человек, и это он, кто разоблачил все махинации американского разведчика. А сейчас, все его усилия сведены ни к чему и были зря. За такие промахи и ошибки он вряд ли бы получил очередную звездочку на погонах. Что-то действительно произошло с его непогрешимыми и безошибочными методами ведения следствия.

- Я по-настоящему очень сожалею, но я сказал вам правду. И это не ложь. Искренне извиняюсь за мои действия. Но, тем не менее, желаю, чтобы именно вы знали всю правду. Вы заслуживаете знать таковую и потратили много времени, работая с моим делом. Лучше знать правду сейчас, чем позднее.

Подполковник выглядел взволнованным. Его лицо стало красным. Я даже мог ощутить, как у него поднялось давление. Он опустился в свое кожаное кресло и, чуть успокоившись, закурил. Дым шел кольцами. Он, вероятно думал, как его могли обвести вокруг пальца и одновременно искал брешь в своих методах следствия. Что ему сейчас оставалось делать? После раздумья, он вызвал конвоиров, которые доставили меня в тюрьму.

При выходе я услышал, как из соседней комнаты раздавались крики. Там кого-то пытали. Крики и поим были столь нечеловечными, что я задрожал от услышанного. Григорьев, взглянув на меня, слабо улыбнулся и, ножам плечами, скачал:

- Тебе повезло, что ты избежал этого. Могло быть гораздо хуже.

Уже в камере я ощутил определенное облегчение от своего недавнего признания. Вне сомнения, я считал, что сделал правильный поступок. Другой вопрос заключался в том, что принесут мне такие признания, хотя опять-таки иной выбор отсутствовал.

Через две недели меня опять повезли на допрос. Григорьев сидел в своем кожаном кресле. Он выглядел спокойным.

- Садись, - сказал он. Я сел.

- Мы приняли во внимание, что ты отказался от всех своих показаний, касающихся твоей шпионской работы на Пэтча. Не считаешь ли ты, что мы сейчас поверим тебе?

- А почему бы и нет. Я сказал вам всю правду и отказался от своих заявлений. Они ведь были сделаны под давлением.

 

- Ты утверждаешь, что все заявления — выдумка? Сфабрикованная ложь?

-Да.

- И сейчас желаешь рассказать нам правду?

- Да.

- Каким образом? Путем отрицания всего, что ты сказал раньше?

- Да.

- Тогда почему ты нам лгал?

- Я боялся репрессий?

- Каких репрессий?

- Вы хорошо знакомы с методами репрессий, которые мне пришлось испытать на себе при допросах майора. Он угрожал отправить меня в психиатрическую больницу, если я откажусь сотрудничать со следствием. Сказал, что даже если у меня сейчас нормальная психика, то она со временем не будет таковой.

- Хорошо. Мы будем признавать, что ты отказался от своих показаний. Я запишу, твое заявление об отказе в протокол допросов, но мы не изменим ни слова и не станем менять того, что написано в твоих показаниях на листах допросов.

- Означают ли ваши слова, что меня обвиняют в том, что заставили признаться? Я ведь не нанес никакого ущерба и не сделал чего-либо против СССР?

- Это решит суд, - сказал подполковник.

Он вызвал по телефону двух конвоиров. Мы несколько церемониально слегка поклонились друг другу, и через двадцать минут я уже опять был в своей камере.

В противоположность моим ожиданиям прошло две недели до очередного допроса. Наконец последовал вызов.

- Садись, - сказал Григорьев улыбаясь.

Он выглядел несколько расслабленным и довольным собой. Вероятно, был в хорошем настроении. Но некоторый внутренний голос шептал мне, что в течение тех двух недель произошло нечто важное. Я думал, что же это могло быть, когда Григорьев внезапно спросил меня:

- Ты голоден?

- Да, - последовал мой ответ.

- Желаешь покушать?

 

- Ну, конечно.

Он позвонил по телефону, и через несколько минут вошел охранник с небольшим подносом в руках и раздвижным столиком. Я опять поглощал борщ полный мяса, манку, хлеб, масло, колбасу, и настоящий чай. Съел все, не оставив ни крошки.

Подполковник продолжал наблюдать за мной. После завершения еды начался очередной допрос. Григорьев был на дружеской ноге и в хорошем настроении.

- Мы отправили твое дело в Москву и ждем инструкций. Может случиться, что для тебя поступят хорошие новости. При положительном ответе мы дадим тебе знать. Москва может предложить интересные рекомендации.

Он внимательно смотрел за моей реакцией к его предложениям. Я же был в отчаянии. Итак, он желал получить мое согласие на то, чтобы я работал на них.

Внутренний голос продолжал меня предупреждать: «Будь осторожен, не окажись в ловушке. Ничего не предлагай и ничего не подписывай».

Ну, хорошо, сказал Григорьев. Как только получим ответ из Москвы, дадим тебе знать. Есть вероятность поработать по другую сторону забора.

Я молчал, не пропуская ни слова. Не желал разрушать иллюзии этих людей. Их намерения были мне предельно ясны. И меня недвусмысленно предупреждали о пути, который лежит предо мной. Мне следовало быть крайне осторожным.

- Сегодня у нас будет короткий допрос, - сказал подполковник. - Подпишешь ли ты материалы допроса, что имели место с восьми вечера до четырех часов утра? Чем больше у меня часов, проведенных на допросе, тем больше часов я могу провести дома. Ты ведь понимаешь, не так ли?

- Безусловно, - ответил я. - Только дайте мне прочитать написанное.

Прочитав текст допросов, я согласился с его формулировками и подписал его по-русски, нанеся своеобразную закорючку-царапину. Григорьев, судя по всему, был благодарен. Он вызвал двух конвоиров и после доставки в тюрьму на «черном вороне» вновь оказался в своей

 

камере. Меня уже ожидал ужин. Как было приятно поесть дважды, чувствовать себя сытым и не ощущать постоянный голод. В ту ночь я спал королевским сном.

Прошло еще два месяца без допросов. Наступил февраль 1951 года. Подполковник, вероятно, все еще ждал ответа из Москвы. Никто меня не тревожил, однако я продолжал находиться в одиночном заключении. Затем последовал очередной ночной вызов. Григорьев сидел за своим столом и перечитывал мои показания. Окинув меня взглядом и вежливо поприветствовав, сказал:

— Садись.

Я сел. Посмотрев на меня, он сказал:

— Пришел ответ из Москвы и, к сожалению, отрицательный. По мере того, как он произнес эту фразу, я заметил его явное неудовольствие. Я же с облегчением вздохнул. Они все-таки не доверяли мне. Это были уже хорошие новости, вполне меня удовлетворявшие, так как я бы всё ровно не стал бы работать на них. То была идея подполковника, но она не нашла поддержки.

Затем опять последовал десятидневной перерыв. На следующем допросе я увидел прокурора, сидевшего рядом с подполковником. Мне официально было объявлено, что следствие завершено. После ухода прокурора, Григорьев сказал:

— Это наша последняя встреча. Я записываю общее заключение по следствию. Если пожелаешь, можешь ознакомиться с делом, пока я пишу. Не торопись. У тебя достаточно времени.

Он пригласил меня сесть напротив его стола. Мне было предложено посмотреть все документы, подшитые в трех толстых папках, что были собраны за почти полуторагодичный срок допросов, затем подписать форму № 216, завершающую мое дело. Я медленно и внимательно прочитал все материалы дела. Читал их дикие обвинения в преступлениях, которых я не совершал. Вопросы следователя не содержали какой-либо правды. В деле отсутствовали реальные доказательства, кроме ложных признаний моей творческой фантазии, полученные в результате методов избиения и ведения следствия, а также путем голода, холода, бессонниц и угроз. Выдуманные обстоятельства, секретные встречи, полностью искаженные ответы на вопросы...

 

Все материалы внешне выглядели так, словно я признал свою вину в совершении преступлений, которых не было и в помине. Достаточно было надуманной фантазии авторов допросов от начало и до конца. И как могло случиться, что я все это подписал?

В деле присутствовали записи допросов друзей. Их показания была направлены против меня. Так, мой школьный товарищ Борис Огородников заявил, что меня часто видел в компании с Пэтчем и наблюдал, как мы вели длительные беседы. Его, по всей вероятности, также заставили подписать эту ложь. Были и другие лица, которых я меньше всего мог подозревать в грязных обвинениях. И там находились записи о допросе Наташи.

По всей вероятности, после моего ареста, ее допрашивал Григорьев о наличии моих связей с господином Пэтчем. Она подтверждала наши, якобы тайные встречи на квартире у Лоры Паничкиной с Кульвером Глайсоном, причем содержание тех встреч было совершенно извращено. Она также подтвердила якобы имевшие место мои секретные и многочисленные встречи в квартире Пэтча, рассказывала о деталях моих попыток бежать из Дайрена морем на джонке. Она сообщала МГБ. что вес мои документы, визы, драгоценности хранятся в квартире сестры Сары на Кайда-Чо. А журнал Тайм мне давал Пэтч.

В конце одной из папок нашел перечень конфискованных вещей в квартире сестры. Документ был подписан Сарой и Филом. Мой сундук со всем содержимым, включая журналы Тайм, якобы, принадлежавшие мне, был конфискован МГБ. Я также впервые прочитал текст ордера на мой арест подписанного капитаном-следователем в Порт-Артуре. В самом конце папки прилагался перечень обвинений.

Следует указать и на один важный документ, также приложенный к делу. Подполковник Григорьев сдержал слово и признал факт моего отказа от всех раннее сделанных заявлений и о том, что все записи ответов в протоколах допросов были ложными и всего лишь домыслами моей фантазии. Как джентльмен, он также записал, что мои признания были буквально выбиты из меня из-за опасений новых жестоких наказаний.

После того как я прочитал документы, Григорьев спросил меня:

- Ты полностью ознакомился с делом?

 

- Да, - сказал я. - Весьма привлекательное дело, годится для кино, не так ли?

- Подпиши свою фамилию здесь.

Он передал мне форму № 216 на подпись, которая завершала дело, и гласило, что дело подлежит рассмотрению в суде. Я взял бланк и написал, что все изложенное в папках - фальшь и всего лишь мои фантазии, полученные в результате незаконных методов следствия. Я полностью отрицал все предъявленные обвинения и утверждал, что не виновен в каких-либо преступлениях против СССР. Расписавшись, передал форму Григорьеву. Прочитав мою приписку, он покачал головой и улыбнулся. Затем он поднялся со своего кресла, мы посмотрели друг на друга и церемониально поклонились. Григорьев, как бы по дружески посмотрел на меня, заранее зная мою судьбу. Но он молчал и не собирался рассказывать подробности.

- Можешь идти сейчас, - сказав эти слова, вызвал конвоиров. Я взглянул на него, считая, что больше никогда его не увижу.

- До свидания, - промолвил я.

- До новой встречи, - ответил он.

В его словах было больше пророчества, нежели он ожидал. Пять лет спустя, в 1956 году, мы встретились опять, но в совершенно иных условиях, в здании КГБ города Хабаровска.

 

* * *

 

На следующий день меня перевели из тюрьмы МГБ, предназначенной для политических, в главную городскую тюрьму. Я был помещен в больших размеров камеру, расположенную на втором этаже здания. В ней находились, по крайней мере, 15 человек, ожидавших суда. Следствия по их делам также завершились, и все мы ожидали приговоров суда.

Ночные допросы прекратились, как и запрет на сон в дневное время. Прекратились и постоянные слежки через глазок в дверях. Особых секретов и каких-либо специальных условий, соблюдаемых в тюрьмах МГБ для политических заключенных, больше не было. Для вызова надзирателя было необходимо многократно надрывать голос. Отсутствовала и жесткая дисциплина, принятая к тюрьме МГБ. В

 

камерах было шумно. Разного рода крики, свист, проклятия, пение. Время от времени в камеру поступали новички, а старожилы со своими пожитками доставлялись в суд для присутствия на зачтении приговоров.

Однажды в нашу камеру поступил чисто одетый и, я бы сказал, упитанный человек - Петр Иванович Семенов, адвокат из Хабаровска. Начав интересоваться делами, по которым проходили его сокамерники, он стал давать советы и объяснял пункты и трактовки статьи 58 Уголовного кодекса, применяемой для политзаключенных. Те, кто получал статью 58, как правило, приговаривались к многолетнему лагерному труду и даже к высшей мере наказания. Естественно, что все сокамерники были заинтересованы узнать, что им можно ожидать в недалеком будущем, и сроки отбывания наказания за их «преступления против СССР».

Семенов первое время не проявлял интереса к моему делу, но желая узнать причины моего ареста вскоре начал задавать вопросы. Я рассказал, что был арестован в Китае, а затем доставлен в Россию.

- Ты, вероятно, один из белоэмигрантов проживавших в Маньчжурии, скачал он.

- Нет. Ошибаешься. Я не белоэмигрант. Я - еврей!

- Неужели? - спросил он с удивлением. - Ты внешне не выглядишь евреем.

- А как должен еврей выглядеть? - поинтересовался я.

- Ну, вроде бы….

- Тем не менее я еврей!

- Жил ли ты когда-нибудь в России?

- Нет, никогда. Я никогда не жил в этой стране, и я не советский гражданин.

- В чем тебя обвиняют?

- Во всякой ерунде.

- Например?

- Среди прочего, что я американский шпион.

- Так ты был действительно шпионом? - допытывался Семенов.

- Нет, конечно, нет! Я таковым не был. Это выдумки КГБ. Они меня сделали шпионом.

 

В этот момент сокамерники прекратили разговоры. Сразу наступила тишина. Всех заинтересовало узнать, был ли я действительно шпионом. Ведь они ни разу не видели шпиона, и им очень хотелось узнать о моих злоключениях.

- Но зачем они привезли тебя в Россию?

- Не имею ни малейшего представления. Следует спросить их.

Семенов молчал. В течение нескольких дней он продолжал настойчиво задавать мне вопросы по делу. Вспоминая опыт общения со Смолой в тюрьме МГБ, я стал относиться к Семенову с подозрением. Он вел себя также, как и в том случае, и в своих вопросах в чем-то напоминал мне подполковника Григорьева. И несмотря на то, что я продолжал молчать, Семенов все пытался узнать был ли я в действительности американским шпионом. Его задача заключалась в выявлении действительных фактов, которые я мог рассказать ему в личных беседах до вынесения приговора судебной властью. Позднее я выяснил, что он был капитаном МГБ, специально работавшим в тюремных камерах для сбора дополнительной информации о заключенных. Однако, его миссия потерпела провал, так как я ничего не рассказывал ему о себе.

Время шло. 21-го декабря 1950 года был днем рождения Иосифа Сталина, которому исполнилось 71 год. Внезапно, около полудня, во всех камерах стали раздаваться крики радости, по громкости буквально сравнимые с переходом самолета звукового барьера. Все, кто находился в камерах на всех этажах, кричали от восторга, одновременно стуча по металлическим решеткам камер. Шум от криков потрясал здание. Но эта радость, крики, пение и танцы не были связаны с днем рождения Сталина, а относились к только что опубликованному Указу Президиума Верховного Совета, отменявшему высшую меру наказания.

Охрана безуспешно пыталась успокоить обитателей тюрьмы. Все стали спрашивать у Семенова значение этого указа па их судьбы. Семенов объяснил, что вне зависимости от сослана преступления, в СССР больше не будут расстреливать, добавив, что больше не следует опасаться за возможность применения расстрельной статьи на практике.

Затем Семенов обратился ко мне и сказал:

 

- Видишь, сейчас тебе нечего бояться, даже если ты и был американским шпионом. Тебя не могут приговорить к расстрелу. Но скажи мне честно, ради любопытства, ты действительно работал на американцев?

- Нет! Никогда!

Мои слова звучали для Семенова оскорблением, поскольку он добивался моего личного признания в преступлении, которого я не совершал и, естественно, желал бы услышать его при свидетелях. Он взглянул на меня с презрением, словно желая что-то передать мне телепатией. Его взгляд отражал и определенную угрозу - вот только немного обожди и я доберусь до тебя. Но я его хорошо раскусил, и он так ничего и не смог добиться от меня.

В тот же день, во второй половине дня, в честь рождения Сталина тюремный библиотекарь принес в камеру книги. Некоторые из сокамерников взяли их под расписки, по одной книге на человека. Книги следовало вернуть в полной сохранности.

Семенов решил взять две книги, но ему было в этом отказано. Тогда он обратился ко мне и сказал:

- Желаешь почитать книгу?

- Нет, здесь нет ничего интересного.

- Тогда возьми одну для меня и распишись за нее.

По незнанию, я подписался без предварительной проверки состояния книги. Вскоре после ухода библиотекаря я обнаружил нехватку многих листов. Семенов, поблагодарив меня, вырвал еще несколько страниц для закрутки махорки под курево. Я спросил его, почему он рвет страницы, когда это запрещено. Семенов ответил, что в книге уже отсутствовали несколько страниц, поэтому использование еще нескольких листов не играло никакой роли.

- Но почему ты вырвал их из моей книги, а не твоей?

- Извини. Я допустил ошибку, но так как расписался за нее ты, тебе и отвечать за ее сохранность, последовал его язвительный ответ.

Я возненавидел этого человека, понимая, что это сукин сын мог специально спровоцировать любую подлость. Через несколько дней пришла женщина-библиотекарь, чтобы забрать книги. Взяв мою, она обнаружила нехватку многих страниц и сообщила об этом начальнику

 

тюрьмы, который за такое нарушение решил в назидание другим, наказать меня.

Через пятнадцать минут двое конвоиров вывели меня из камеры и препроводили в тюремный карцер. Мне было приказано раздеться. Они забрали мою верхнюю одежду и туфли, оставив меня в нижнем белье. Затем карцер посетил начальник тюрьмы, сказавший, что я наказан за использование страниц под курево. А я в жизни вовсе не курил.

- Мы не вырываем листы из книг на закрутки под махорку, - сказал он. - Книги даются для чтения, а не на курево.

- Но я вообще не курю, и в жизни не курил.

- Может быть это и так, но ты расписался за сохранность книги и следовательно, ответственный за нее. Я наказываю тебя на пребывание семи дней в карцере.

Сказав эти слова, он покинул меня.

Карцер, представлявший собой крохотное помещение шириной в два и длиной в четыре метра. Он выглядел словно гроб, в котором горела яркая электролампа. В противоположном конце помещения, на сене, находилась доска - нары, настолько узкая, что даже сидеть на ней было практически невозможно. Вскоре мое тело покрылось дрожью. Помещение ведь не отапливалось, а у меня отобрали одежду. Чтобы не замерзнуть и как-то согреться мне следовало все время ходить по этим нескольким метрам площади. Через несколько часов я перестал чувствовать холод пола пятками ног.

Ежедневно мне давали горячую воду для питья. Кормили же всего раз в трое суток - горячий напиток без заправок, именуемый супом, и пятьсот грамм черного липкого хлеба - вся порция на день.

Мое физическое состояние ухудшалось с каждым днем. Два первых дня я чувствовал страшный голод, так как мне давали только горячую воду. На третий день стал более-менее начинать привыкать к своему состоянию. На восьмой день моего заключения в карцере дверь камеры открылась. Мне вернули верхнюю одежду и возвратили в камеру.

Меня тепло встретили сокамерники, говорившие что я выглядел, словно привидение. Они пытались накормить меня своими продуктами. Кто-то дал хлеб, другие сахар. Оглядевшись, я увидел, что Семенова не было.

- Где Семенов? - спросил я.

 

- Убыл. Сразу после того, как увели тебя. За ним пришли и увели его. Мы не знаем, что с ним произошло далее.

- Семенов не был заключенным. Он был стукачом, которого внедрило в нашу группу МГБ, - сказал я.

- А как ты узнал об этом?

- Он задавал слишком много вопросов. Мне знаком такой тип, так как ко мне уже подсаживали таких соглядатаев, в частности, одного в ходе ведения допросов. Семенов продал меня начальнику тюрьмы - своего рода его реванш за отказ давать ему информацию о себе. Но мне удалось обвести его.

Больше меня никто не тревожил. В камере шла обычная жизнь. Одних забирали и помещали других. Наблюдая и разговаривая с сокамерниками я сделал интересный вывод, что большинство из них, в том числе те, кто попал сюда без совершения преступления, активно поддерживали существующий режим. Они, в основном, не нанесли прямого ущерба стране в которой проживали, и их преступления были по своему масштабу мелкими, и тем не менее, почти все боялись рассказать о своих правонарушениях.

Наступление нового 1951 года прошло в нашей камере почти незаметно. Никто конкретно не отмечал эту дату, поскольку все хорошо понимали, что в скором времени предстоит отмечать ее в одном из лагерей. Соблюдая традиции, мы поздравили друг друга, подняв кружки с кипятком, полученном на ужин.

Через несколько дней дверь камеры отворилась, и надзиратель прочитал фамилии четырех заключенных, среди которых была и моя. Он сказал, чтобы мы были готовы к отъезду и поэтому, должны собрать все наши вещи. Я быстро попрощался со всеми и пожелал им здоровья. Они знали, что меня доставят в суд, и больше мы никогда не встретимся. Минут через десять надзиратель пришел опять и, открыв дверь, сказал:

- Давай! Пошли с вещами.

Трех человек повели в суд, а меня доставили в камеру, в которой находились те, кто был приговорен. В таких камерах обычно содержат от двух до четырех человек. Мы церемониально поприветствовали друг друга поклоном. В камере было очень холодно, что напомнило мне о карцере.

 

- Рад встретиться, - сказал сокамерник. Меня зовут Степан Захаров.

- Я также. Меня зовут Джо Лернер.

Он был врачом по специальности и находился в камере приговоренных уже месяц, сказав что его дело завершено и он ожидает приговор либо суда, либо Особого совещания. Захаров выглядел весьма удрученным.

- По всей вероятности, меня приговорят к высшей мере наказания, - сказал он.

- Этого не может быть. Ведь недавно Президиум Верховного Совета отменил смертную казнь, - сказал я.

- А ты получил приговор суда?

- Пока нет.

- Не беспокойся. Если твоим делом не будет заниматься гражданский суд, то по всей вероятности, тебя уже приговорило Особое совещание в Москве. Нас скоро вызовут для объявления решения.

Каждый заключенный питал надежду, что возможный смертный приговор будет заменен пожизненным заключением в лагере. Слухи об отмене смертной казни постоянно муссировались в среде заключенных в камерах смертников, поэтому все, кто находился в них, были полны надежды остаться в живых.

Захаров рассказал, что осужден за измену. Не раскрывая тему, он лишь сказал, что во время войны был в армии генерала Власова. Его забрали из камеры неделю спустя, и по всей вероятности, он получил пожизненный срок заключения в лагерях каторжного режима.

На следующий день меня привели в контору тюрьмы и начальник этого заведения зачитал решение «суда»:

- Настоящим меня уполномачивают сообщить, что специальная сессия Особого совещания МВД гор. Москвы приговаривает вас к 25 годам трудовых работ с отбыванием срока в лагерях особого режима. Вы обвиняетесь в шпионаже, в помощи иностранной державе, во враждебных действиях против СССР, в том числе в активной антисоветской агитации и пропаганде.

Приговор означал мое пожизненное заключение. Суровость наказания за мнимые обвинения была абсурдной и звучала неправдоподобно.

 

Читавший приговор протянул мне бланк и сказал:

- Распишись здесь.

Я отказался ставить свою подпись.

- Что за причина твоего отказа расписаться?

- Меня судили в моем отсутствии.

- Но это приговор суда, Особого совещания в Москве. Тебя приговорили к двадцати пяти годам работы в лагерях особого режима.

- Дайте мне прочитать решение. Я желаю его прочитать лично. Почему вы отказываете мне в этом?

- Мы не даем приговор суда в руки наших заключенных. Мы только зачитываем таковые, и этот документ последует за тобой в папке твоего личного дела.

- Я не буду его подписывать.

- Дело твое. Тебя приговорили. Уведите его.

Меня поместили в камеру заключенных, уже приговоренных судом. В ней было десять человек. Мои новые знакомые обступили меня, и хотя я, естественно, ни с кем не был знаком, тем не менее, я представился.

- Сколько лет тебе дали?

- Двадцать пять.

- Тебя приговорил гражданский суд?

- Нет. Особое совещание из Москвы.

Все дружно рассмеялись.

- Что же тут смешного? - спросил я одного из новых знакомых по имени Сергей.

- Неужели ты думаешь, что здесь есть кто-либо еще, у кого срок заключения меньше двадцати пяти лег? - ответил Сергей.

- А почему бы и нет?

Он опять рассмеялся.

- А какой у тебя срок, Сергей?

Двадцать пять и еще пять. Этот срок един для всех нас и он означает не что иное, как пожизненное заключение.

- Но почему еще пять дополнительных лет?

- Разве не знаешь?

- Нет. У меня только двадцать пять.

 

- Это потому, что ты иностранец. Нам обычно дают двадцать пять и плюс пять дополнительных лет, что означает поражение в конституционных правах. Таким образом, в общей сложности тридцать лет.

- Неужели? Ты что, желаешь мне сказать, что в этой камере находятся все со сроком не менее двадцать пяти лег?

- Да. Кроме молодого человека, Анатолия Кравченко. У него срок в десять лет, как и у того, по фамилии Сидоров, что сидит у окна.

Я посмотрел на Анатолия. Внешне он выглядел интересным и интеллигентным молодым человеком с открытым взглядом. До ареста Анатолий был студентом второкурсником Владивостокского педагогического института.

- За какие преступления его арестовали?

Взглянув на Анатолия, Сергей опять рассмеялся. Неужели все было настолько смешным? Затем он произнес:

- За анекдот о Сталине.

- Ну и что из этого? Большинство политических лидеров иногда подвергаются критике и люди часто смеются над их действиями.

- Это правда, но не в нашем Советском Союзе. Мы здесь можем критиковать любого, кто живет за пределами страны. Но только не Сталина! Анатолий лишь повторил своим друзьям в институте всем известный анекдот.

- И что это был за анекдот?

- Неужели ты ждешь, чтобы я его повторил и заработал дополнительные десять лет? Кто-нибудь может донести о сказанном нашему начальнику тюрьмы.

Этот анекдот имел следующее содержание: «Как-то вечером Сталин позвонил Берии, чтобы сказать о краже его любимой трубки. Берия начал расследование, но на следующее утро Сталин обнаружил пропажу. Позвонив Берии, Сталин поинтересовался, как идет расследование.

- Мы уже арестовали двадцать человек, ответил Берия. Двенадцать признались в хищении, трое покончили самоубийством и пять признаний ожидаем к вечеру.

- А за какие преступления Сидоров получил свой срок?

В камере опять раздался хохот.

 

- Десять лет за собственно ничего. На лекции по марксизму-ленинизму он лишь сказал, что сомневается в возможности построения коммунистического общества. Если не веришь, спроси его. Его арестовали именно за такие сомнения и доставили сюда.

Я постепенно познакомился со всеми заключенными в камере. Большинство из них были молодыми людьми от двадцати пяти до пятидесяти лет, и свои лучшие годы они будут проживать за проволокой, в лагерях рабского труда или просто в тюрьмах. И все-таки у них отсутствовали внешне признаки депрессии или полного безразличия. Многие из них, в конечном счете, погибнут и тем не менее они не впадали в отчаяние. Ведь всегда сохраняется луч надежды.