История одной поездки

 

Разговор об этой поездке начался весной 1971 года. А. И.¹ хотелось ехать не в жаркое время, он запроектировал Пасху встретить в Кисловодске, там-де есть церковь, и заманчиво предлагал посмотреть на юг весной, когда все цветет. Только последний довод был для меня убедительным, так как я недостаточно осознавал вредность для А. И. жары. Я-то ее люблю, и она кажется мне всегда благотворной для всех. А главное, мне не хотелось уезжать на Пасху и пробыть всю Страстную неделю в пути, за рулем - а так получалось по намеченному и уж, конечно, незыблемому расписанию. Но обдумывая все детали пути, возникли у меня и такие затруднения, как весенние гололед и распутица, холодные ночевки, конечно, вне не признаваемых А. И. мотелей, кемпингов и тем более гостиниц, непривычность обстановки путешествия на машине в такое время года, с немалым риском простудиться. Еще не забылась холерная паника прошлого года и угроза объявления карантинов чуть ли не в апреле месяце на все южные районы. По наведенным справкам в медицинских кругах эта угроза показалась вполне реальной. Все остальные доводы он, конечно, отметал как несущественные, а с последним вынужден был согласиться, так как перспектива оказаться запертым где-то на юге, с необходимостью пройти все формальности карантина, чтобы вернуться обратно - его никак не устраивала, да и меня тоже. Решено

 

было наш проект отложить, к этому склонялись и мои домашние. Правда, ни в апреле, ни в мае, ни потом никаких разговоров о холере не возникало, и мне думается, что А. И. все же пытался свое намерение осуществить, но не со мной, а с кем-то другим. Кажется, он собирался доехать до тетки² поездом и оттуда уже на машине объездить интересовавшие его места. Хорошо или плохо, что так не вышло - судить, конечно, очень трудно. Размышляя над его сверхъестественной судьбой, можно сказать: все, что получалось или не получалось, в его необычайной жизни всегда было к лучшему, в самом высоком смысле этого слова. И в сверхъестественном, явно ощущаемом им в его жизни и судьбе, он всегда пристальнейшим образом пытался различить злые и добрые начала. Даже обстоятельства и людей он расценивал, как орудия добра и зла, как проявление духов помогающих или препятствующих осуществлению его идеи, его замысла. В этом мироощущении он представляется мне принадлежащим, в некоторых своих аспектах, более к Ветхому Завету, чем к Новому, а порой даже к языческому миру.

Случилось так, что в конце июля я заехал в Жуковку на дачу Ростроповича. В это время уже намечалась у меня поездка на отдых к теплому морю в Крым. Туда же собиралась по путевке в дом отдыха «Коктебель» и Н. И.³. Машина же ее «Москвич-408» по прозванию «какаду» (желто-табачного цвета) только что вышла из ремонта и должна была пройти первый период обкатки двигателя. Возник план: Н. И. едет в Крым поездом вперед, а мы с А. И. в начале августа на Северный Кавказ; заезжаем к той самой тетке, объезжаем все намеченные места, после чего я отвожу машину Н. И., а А. И. возвращается поездом в Москву прямым путем или через Крым. Выходило так, что, в случае чего, я «без разрешения» Н. И. воспользовался ее машиной, а с другой стороны, я ехал не на своей машине, так что, засекая номер, не обязательно автоматически засекали и меня. Доверенность, конечно, Н. И. мне дала. Мы с А. И. ушли в дальний левый угол ростроповического сада, где среди кустарника стоял стол со скамейкой, и там в непрослушиваемом месте детально обсудили все подробности, составили график чуть ли не по часам и побеседовали исключительно дружественно, во всем согласно. Н. И. тоже была очень довольна. Эта встреча сохранилась у меня в памяти как солнечная, безоблачная, радостная.

В его натуре много артистичности, и он умеет вести разговор с самыми разнообразными, предрешенными оттенками и освещением: полное солнышко, полутень с облаками, мрачное или печальное ненастье и тому подобное.

 

Основные вещи Е. Ф.⁴ привезла мне накануне, прямо к гаражу Н. И. в Армянском переулке, где я копался, подготавливаясь к отъезду. Мне помнится, что это было 6 августа, так как 5-го, в день рождения Ирины, мы были на Николиной горе. В день отъезда я доехал обычным транспортом до машины, лишь с небольшим чемоданчиком в руке, и, проделав несколько петель, ровно без пяти минут два остановился на Пушкинской, возле забора какой-то стройки - как было условлено. Тотчас же из проходного двора появился с рюкзачком А. И., и мы поехали. Сперва я свернул на улицу Горького, потом под арку гостиницы «Минск», потом еще где-то попетлял по переулочкам, выяснил, что нигде «хвоста» не видно, и выехал обычным путем на Каширское шоссе через Даниловскую площадь. Нигде никаких признаков «хвоста» не было, что особенно хорошо заметно при переменной - то медленной, то быстрой езде, с кратковременными остановками. Так как машина была на обкатке, гнать было нельзя, да и незачем. Нигде нас у постов ГАИ не останавливали, и мы спокойно выехали из Московской зоны. Мы заранее договорились, что все заботы о машине будут лежать на мне, а хозяйственно-бытовые, в основном, на А. И. Он пересел на заднее сиденье и занялся чтением книги проф. Степуна, из которой, как он сказал, ему надо кое-что извлечь — самое необходимое, чтобы «не терять времени даром». Я заранее себя настроил не заводить с ним никаких серьезных разговоров, зная по опыту, что он этого не любит — по нему, разговор всегда должен быть целеустремлен, направлен на деловое задание и должен вестись по его замыслу и тогда, когда он считает это нужным и полезным для себя. Разговор «вообще» при случае, для собеседника, отметался как болтовня, в особенности, если на серьезные темы. Так мы много времени ехали молча, что меня вполне устраивало. Километров за сто от Москвы предстояло первый раз сменить масло и фильтр. Я съехал с дороги в подходящем месте и, пока возился с этим делом, А. И. распределил более рационально вещи. Все было тихо вокруг: никаких, даже отдаленных признаков наблюдения, и на душе совершенно спокойно. Вскоре мы снова двинулись в путь, переехали Оку близь Каширы, типичного приокского городка с полуразрушенными храмами на крутом берегу. А там раскинулись когда-то богатейшие заливные луга по теперь распаханным поймам, с остатками церквушек и монастырей на бугорках. Здесь кончается милая нашему сердцу природа средней полосы, далее вступаем уже в лесостепь, а еще подалее - в степь. Здесь как бы граница коренной Руси. Хоть потом еще и Елец, и Воронеж, а все уже не то. Близко здесь чуется и Куликово поле, Задонск, верховье Дона. Между прочим, у заправочной А. И. обнаружил

 

незаурядную суетливость, забиячество и чуть ли не драчливость в захвате очереди и заправочного пистолета - никакой уступчивости никому и ни в чем. Я даже посмеялся.

Когда же начало смеркаться, мы стали выглядывать удобное место для ночевки: А. И. - попустыннее, я - понадежнее. Ночевать на краю дороги или в отдалении от нее мне не очень-то улыбалось - береженого Бог бережет. На мои оглядки А. И. реагировал с некоторым раздражением: «С женой мы всегда ночевали без боязни...» Но ведь и время было не то. Все же подобрали подходящее место согласно - боковая дорога вела к каким-то строениям, видным в конце аллеи (пионерлагерь, кажется), а по бокам - березки и кусты с приятным чистым съездом на траву и две машины, расположившиеся уже на ночлег неподалеку, но и не близко, без соседства. На этом мы вполне сошлись и, мирно поужинав и поболтав о том и о сем, улеглись спать рядышком в машине. А. И. остался очень доволен совместно проведенным днем, и я тоже: ни стеснений, ни натяжек - все хорошо и просто. Кажется, мы повернулись друг к другу спиной таким образом отошли, каждый своим путем, ко сну.

Проснувшись рано, по программе, и попив горячего чаю, двинулись дальше в путь. День опять восходил очень жаркий, но А. И. ни на что не жаловался, как и накануне, чувствовал себя отлично. А я следил за ним, так как меня беспокоило - не поднимется ли у него давление. Он опять удобно расселся на заднем сиденье справа и занялся чтением Степуна («Новый Град»). Но, судя по редким его репликам и замечаниям, иной раз и ответам на мои вопросы, мне казалось, что А. И. читает тоже по-своему. Не то чтобы он углубился в книгу, вошел в тот мир, который создается автором — а скорее, спешно собирал нужный ему материал. В книгу вникал, как ходят в лес по грибы с корзинкой: хороший гриб аккуратно срежет и положит, надломив край: не червивый ли; плохой отбросит, поганку и сыроежку просто оставит или ногой наподдаст. Выяснилось, что мыслителям «просто так» он не очень-то доверяет; гораздо лучше, когда они при каком-то «деле», как священники (вот Булгаков). А Бердяева он просто не любит и не понимает вовсе - его, видимо, раздражали барское свободомыслие и непринужденный аристократический либерализм, объективность суждений (не вредная ли?).

Мы согласились, что стационарно будем питаться утром и вечером, а днем только на ходу, дабы не задерживаться. Поэтому все нужные в пути продукты, питье и кое-какие вещи сложены были спереди, справа от водителя. Править машиной я очень люблю, и дальние поездки меня не утомляют - организм мой за рулем отдыхает, и поднимавшаяся с сол-

 

нцем жара меня нисколько не угнетала. Несколько раз я спрашивал А. И., как он себя чувствует, и каждый раз он отвечал, что хорошо. Я ехал в длинных летних брюках и сандалиях на босу ногу. Я чувствовал жар от мотора, но вполне умеренный, ни на какие непорядки мысль не наводящий. А. И. надел шорты. Мы проехали утром Елец объездом и часам к одиннадцати были в Воронеже, где, не задерживаясь, купили кефира, хлеба и еще какой-то еды. Во второй половине дня А. И. попросился за руль. Я и раньше замечал (да и не я только), что А. И. водит машину неважно. Он это не любит и к машине относится без любви. Но опять же и за рулем на дороге он спуску никому давать не хочет, ко всем другим водителям и машинам относится враждебно, даже агрессивно, дорогу обгоняющему его не уступит (и злится, когда я уступаю), а мотоциклистов обгоняет сам вплотную, и еще обругав.

Солнце шпарило вовсю, воздух, даже встречный из окон, был жаркий, и в машине, конечно, тоже была жара. Но сидя сзади, я не находил ничего ненормального. Заметил я, что амперметр стоит все время на зарядке более сильной, чем полагается: батарея кипела, что меня беспокоило и притягивало все мое внимание. Затем произошла какая-то неполадка (какая, точно не помню) в моторе. Пока я возился, А. И. стоял возле (в шортах) на самом солнцепеке, помогал, давал советы и прочее. Я провозился, наверное, около тридцати-сорока минут - дело было в плохом контакте, а где точно - не запомню. Когда все было налажено, А. И. меня даже похвалил - на что я чувствителен (в особенности от него), а потому и запомнил (от него похвалы разве дождешься?!). Через некоторое время А. И. обратил внимание, что ему печет правую ногу, и тогда мы заметили, что из печки снизу дует горячий воздух. Проверили рукоятку троса управления краником - он оказался приоткрытым, а кефир, стоявший справа в ведерке (перед правым сиденьем), сварился в творог. Закрыли краник, но горячий воздух, хоть и меньше, все же еще поступал в машину. Тогда, открыв капот, я проверил крепление троса к головке краника: оказалось, краник полностью не закрывался - видимо, после ремонта двигателя его неправильно закрепили. Но как случилось, что кнопка управления полностью не была задвинута в панель приборов - это осталось невыясненным. Факт тот, что длительное время голую ногу А. И. обдувало довольно горячим (но не так уж очень, сравнительно с окружающей средой) воздухом. Мы тогда посетовали на это, но и только.

В этот день мы немного не доехали до Новочеркасска и заночевали около Северского Донца, вблизи какой-то фермы или хутора, куда ходили за водой. Уже тогда, вечером, я заметил, что А. И. в неважном на-

 

строении. Это проявилось, между прочим, в следующем. Во-первых, вареная курица, которую нам дали в дорогу, оказалась совершенно тухлой (от такой жары-то!). Я очень чувствителен к тухлому, скисшему и порченому- это свойство известно всем моим родным, которые на мне пробуют всегда все подозрительное. А тут меня тухлый запах просто так шибанул, что я намеревался тут же эту курицу выбросить и в землю закопать. «Что вы, что вы! - воскликнул А. И. и, понюхав, добавил. - Ничего страшного, мы в лагере и не такую тухлятину ели». «Что вы, А. И., от этого заболеть можно, не ешьте; я вот и в лагере ничего тухлого не мог есть: помню, оленя дохлого как-то в снегу откопали, и мне кусок достался; так я его варил, варил, а все равно есть не мог без тошноты. А это просто отвратительно - совсем тухлая!» «Ну, не знаю в каком вы лагере были», - сказал он весьма обидно (ведь с подозрительностью, ему свойственной, и с ядовитостью). Взял курицу, руками разломал и с показным аппетитом стал есть, выбрасывая обглоданные кости в кусты. «Вот смотрите на настоящего зэка», - говорило его ожесточенное и решительное выражение лица. А мне невыносимо было на это смотреть, чуть не рвало. А во-вторых, зашел разговор перед сном о димедроле. «Наш врач Верховский, - сказал я, - рекомендует всегда принимать димедрол с теплой водой, а не с холодной». «Чепуха, я всегда запиваю холодной и отлично действует...» Потом, после паузы: «И вообще, этот ваш Верховский!» В этом «ваш» я почувствовал враждебность. «Да, между прочим, - продолжал А.И., - его как зовут - Николай Александрович?» «Да». «Он что, сын того самого Верховского, который был военным министром при Временном правительстве?» «Да». «Ну и большая сволочь был его отец - переметывался то туда, то сюда». «Ну, А. И., кто в наше время не переметывался? Почти все в той или иной степени: я например, да ведь и вы тоже. К тому же он был расстрелян!» «А, его разве расстреляли? Ну все равно - так ему и надо». Это меня возмутило:

— Нет, А. И., про расстрелянных так говорить нехорошо – возьмите лучше свои слова обратно.

— Нет, не возьму.

— Я обрываю разговор.

Замолкаем, взаимно рассердившись. Но потом мирно заканчиваем трапезу и раскладываемся спать.

Приехали в Новочеркасск рано и, бегло объехав город, остановились у большого собора на площади, где стоит памятник Ермаку. В соборе шла служба, и по его огромности, народу было немного: как всегда большин-

 

ство - опрятные старушки, в белых и пестрых платочках, редко пожилые мужчины старорежимного типа. Передо мной стоял человек, истово крестившийся, лет шестидесяти, военной выправки и с лихими усами. «Вот, - думаю, — казак оставшийся». Дух донского казачества витает все еще в Новочеркасске - столице области Войска Донского, резиденции донского атамана. А. И. стоял отдельно от меня. Я поставил свечку об успешности нашего путешествия и «на канун», подумав о маме, как обычно это делаю в пути. При выходе я заметил, что А. И. завел короткий разговор с какой-то почтенной и благообразной старушкой. Потом он подошел ко мне:

— Спросил ее, здешняя ли она и с каких пор. Хотел, было, разговориться о далеком прошлом, да она, видимо, испугалась и поспешно прекратила разговор. Это не удивительно. Но подумал - а вдруг удача, вдруг как раз и попал невзначай на самое ценное. Так не раз бывало.

С этого и начались новочеркасские неудачи А. И.

Чудесный город Новочеркасск, южный, с тенистыми улицами и бульварами. Он стоит на довольно возвышенном бугре, и в просветы уличных аллей видны дали степного края. В центре почти сплошь одноэтажные или двухэтажные старые дома и домики, которые хранят «дух» дореволюционного быта, вызывая образы и видения далекого уже прошлого. На огромной соборной площади легко себе представить парады казачьих конных полков...

Ходим и ездим по городу, и А. И. рассказывает по пути все, что знает и помнит: много-много. Ведь с этим краем связана вся его молодость, да и Наталья Алексеевна⁵ ведь из Новочеркасска; вот здесь, вот тут она жила, и А. И. с болезненным чувством об этом говорит, как бы мимоходом, как бы отмахиваясь. (А как раз в этом городе и не отмахнешься никак). Но сперва дела, дела, «а потом походим по городу в свободное время». Я не знаю, куда и к кому он должен был идти, а что он объяснял, то не запомнил. По его указанию останавливаюсь в тенистой тихой улице. Он уходит. Я жду. Жара. Открываю двери и полусонно по диагонали разваливаюсь в машине, ноги наружу. Хожу по бульварчику, сижу на скамейке и разглядываю спокойно, по-провинциальному идущих прохожих. Ем мороженое, пью лимонад. Время идет, мне спешить некуда и незачем, я наслаждаюсь бездельем и лениво предаюсь самим собою текущим мыслям. Я простой человек, у меня нет жгучей цели, я живу сегодняшним жарким солнечным днем, мне хорошо и интересно, я вполне в своей тарелке. Я даже лелею свое «обывательское» состояние, в противоположность «гению», на которого давят тысячетонные глыбы, которого рас-

 

пирают невидимые силы, который преисполнен своим внутренним миром, который ворочает пласты и разваливает колонны, как библейский Самсон, нацеливается на огромного Голиафа, как Давид. Я делаю свое маленькое дело рядом с ним, делающим невероятно большое, но мне особенно хочется оставаться таким, какой я есть, вкушать удовольствие бытия, противопоставляя свое маленькое его колоссальному. Эти часы спокойного ожидания и отдыха от него (все-таки) остались в памяти ярким и счастливым кадром этого удивительного фильма.

А жара все росла. Начало хотеться есть, и не просто так, а сесть комфортабельно за стол, да с тарелкой горячего, и запить мясо вином. А тут появился и А. И. Но куда там! Никаких ресторанов и столовых! Это табу. В крайнем случае, забежать в кафе и съесть бутерброд, выпить холодного молочного коктейля. Что и делаем. А. И. недовольный: что-то не так, как бы ему хотелось; но объясняет обрывками фраз, а я не спрашиваю. А. И. все бегом да бегом. «Куда вы все бежите, в жару такую надо ходить медленно». Моя неспешливая, беспечная развалочка его, видно, сердит. Поехали дальше. Еще я постоял в другом месте, потом, кажется, еще в другом. Все что-то не так получается — «невезенье», и легкая тень неудачи ложится бессознательно и на меня. Где-то на углу - вблизи от горсовета или райкома (бывший Атаманский дворец, где застрелился Каледин), против которого несколько лет тому назад, еще при Хрущеве, демонстрировала толпа бастующих рабочих, когда от предупредительной стрельбы «в воздух» с деревьев посыпались, вместе с листьями, убитые и раненные любопытствующие мальчишки - вот тут повстречался человек, который как раз А. И. был нужен (местный историк, кажется). «Стойте, стойте». Я остановился, и А. И. побежал его догонять. Я наблюдал на расстоянии, и явно было заметно, как тот обеспокоенно оглядывался по сторонам. Тут же вернувшийся А. И. злым и печальным голосом сообщил: «Испугался чуть ли не до смерти! Да, не везет нам». Потом поехали искать какую-то древнюю старушку, «которая все видела и все помнит». Колесили по боковым улочкам, плохо мощеным и совсем немощеным. Вот тут, стоп; но возвращается А. И. совсем понурый и уже грустный: «Она, оказывается, уже несколько лет как умерла». «Как же вы так неподготовленно ехали?» «Да это мне Н. И. адрес дала». Вижу я, что как-то все не очень серьезно выходит, без предварительного сговора, так сказать, наобум, «на счастье», а счастье-то и не идет. Мрачнеет А. И.

Останавливаемся где-то в центре.

— Подождите меня, я здесь недалеко схожу к знакомому бывшему зеку, надежно вполне; выясню кстати, как и где лучше переночевать.

 

Вскоре возвращается:

— Я договорился, очень хорошо, можно в сад заехать.

Ободренный, даже повеселел: «Ну, а теперь давайте немного по городу походим, я вам кое-что покажу, расскажу». «Очень охотно, давайте, давайте». И пошли. Как живописец, держа палитру в одной и кисть в другой руке, быстрыми и точными движениями мешает и наносит краски на полотно, так А. И., гениальный художник, который уже видит «в себе» всю картину, верным пристальным глазом все проглядывал насквозь, все примечал, все восстанавливал, все заново переживал и живописал. Это была удивительная прогулка.

Снова воскрешались давно перевернутые мною трагические страницы истории, когда-то в юности выстраданные из книг, из свежих еще воспоминаний более старших друзей, участников этих событий, а потом похороненные, как невозвратное, окончательно утерянное под наплывом других перекрывших, больше меня затронувших, обвалов и катастроф. Но разница была в том, что для А. И. это было кровотечение живое, а для меня — восстановление мертвого. А. И. это чувствовал, я думаю, и это нас разделяло в понимании значимости и в силе переживаемого, им воссозданного видения.

Показал он мне дом, больницу, из окон которой красные выкидывали на улицу оставленных раненых юнкеров (кажется, после Ледового похода) - вот здесь, на эти самые, может быть, камни, под эти самые деревья, на этой, теперь тихой тенистой улице. Показал когда-то солидный, а ныне облезший большой каменный серый дом, где помещалась ЧК. Вот и окна в глубокие сырые подвалы, заваленные разным хламом; вот и открытый, теперь совсем обыденный «невинный» двор, под асфальтом которого - кровью пропитанная земля. «Все тихо, все мертво кругом» - все выветрено многими ветрами. А ведь и немцы здесь побывали, но и их следов не осталось, разве что кто другой так же вот вспомнит! Сейчас жилой дом, какие-то учреждения - вот и все. Тут же близко вышли на край круга, откуда далеко-далеко расстилалась степная равнина: «Вон оттуда ждали казаков, оттуда они и пришли, и освободили Новочеркасск от большевиков», - простер руку А. И.

Потом пошли на рынок, надеялись купить фруктов себе и хозяевам, где намеревались ночевать. Но рынок был уже почти пуст, фруктов никаких - одни арбузы. Приценились: оказалось очень дорого, копеек по сорок за килограмм. А. И. ужасно возмутился - и ни за что. (Где-то у него сидела такая крестьянская, что ли, скупость). Как! Паршивый арбуз - и чуть ли не два рубля. «Но ведь надо что-нибудь принести с собой, ведь в

 

гости идем!» Нет, и это соображение не прошибло - нет и нет. Я заплатил за арбуз, сколько надо, и взял. А. И. надулся, а меня озорство и даже упрямство охватило: «Я, наконец, хочу как следует поесть - вот и столовая, зайдем». «Нет, не пойду в столовую, тут еще ждать надо». «Но и я немало ждал, не евши, сегодня».

Вошли, и он встал в очередь с подносами, а я побежал на рынок, тут же - купить помидоров и огурцов. Когда я вернулся, А. И. недовольно ставил на стол плов, компот, хлеб. А меня охватил веселый аппетит. Я нарезал обильно помидоры и огурцы, ел их с южным ситным хлебом, посыпая солью, потом принялся и за плов из довольно скверной свинины. А. И. смотрел на меня с сожалением, а я на него так же. По дороге к машине я еще купил бутылку вина на вечер. А. И. печально смирился и вдруг понуро мне сказал: «Все неудачно сегодня, и мне трудно ходить, что-то с ногами случилось: может быть, на солнце обжег, когда мы в моторе вчера копались».

Весь мой задор и забиячество как ветром сдуло. Этого еще не хватало.

— А как вы вообще себя чувствуете?

— Да не очень-то хорошо; обойдется.

Мы сели в машину и спустились под гору по широкой ухабистой улице. Остановились у частного (да тут их, видно, большинство) домика с садом. Через некоторое время вышли хозяева и не без труда раскрыли ветхие ворота. Неохотно въезжал я туда, к незнакомым людям, на машине Н. И. - этим подводил ее под возможный удар. Да не осознал этого как следует вовремя, а А. И. ударил по глупому самолюбию: «Чего вы боитесь, я ведь его знаю» - и сбил с неустойчивой еще позиции сомнения. «Будем называть вас Николай Михайлович Михайлов».

Ну, а въехав, уж деваться некуда - как расписался. Оказался он, его приятель, не один с женой, а в гостях у родителей жены, и еще там сестра жены, и еще кто-то. Встреча радушная, но не совсем искренняя и не совсем свободная. Женщины немного губы поджимают - видно, не очень-то довольны, опасаются; старик неестественно играет в отца родного - мне он больше всех не нравится. (А. И. потом с опозданием скажет: «Видимо, сволочь»). Предложение идти купаться на речку, тут недалеко. Вечереет, как раз хорошо. Спускаемся очень вонючими оврагами к железнодорожным путям, через них, и тут же - песчаный грязный пляж. Река от засухи и жары сильно обмелела, вода мутная-мутная - все непривлекательно, скорее противно. А. И. в трусиках идет в воду, и я вижу у него на ногах, особенно на правой, большие красные пятна ожогов. Но если от солнца, то почему пятнами? Высказываю ему свои замечания. И

 

тут впервые он и говорит: «Может быть, аллергия, может быть, от печки в машине». Все это мне очень-очень не нравится, и я начинаю не на шутку беспокоиться. Ну, как же я недосмотрел, как проморгал я эту печку! Возвращаемся назад. Только это у меня на уме. Ужинаем и пьем чай в сумерках, быстро падает южная ночь. Хотел было я достать колбаски из коробки гостинцев А. И., угостить хозяев показалось мне нужным, но А. И. пресек мое самовольство - это де для другого предназначено. Видно, ему уже неможилось, так как рано он остановил вечернюю болтовню: «Друзья, давайте спать ложиться». Я устроился на раскладушке под небом, А. И. - в машине. Перед сном я все допытывался, как он себя чувствует; кажется, он меня успокоил, да и устал я и быстро заснул.

Утром рано, все еще спали, я наведался к А. И.: «Уже давно не сплю. Дела плохи. Еле двигаюсь». По всей ноге уже водяные волдыри, ожог второй степени. Еще хуже, что распухли и болят места облучения. А ведь это под одеждой: значит, не прямо и просто от солнца. Беда, беда! Беспокойство свое скрываю, а только одно и гвоздит: «что делать, что делать, как быть?!»

Хозяева встают, готовят завтрак. Состояние А. И. не скроешь, все волнуются, бегут в аптеку за мазью, за бинтами, дают советы. А тут еще сыплются всякие запросы о машине, обо мне: кто я, да что. А мне на номерной знак стыдно смотреть, он будто криво ухмыляется и с презрением шипит мне в лицо: «Николай Михайлович, идиот, тоже конспиратор мне нашелся. Дурак!». (Впрочем, дальше-то по программе у тетки или у родных все равно так же раскрыться бы пришлось.) И я, и А. И., не сговариваясь, торопимся скорее уехать, делаем вид, что ничего. Выезжаем в город и держим совет. Надо в поликлинику первым делом. Она тут рядом. Идет. Возвращается: одна нога не сгибается, перевязана сверху донизу. «Были очень внимательны, чем-то помазали». «А регистрация?» «Пришлось записаться, но паспорт не требовали. Только одна сестра спросила: не писатель ли? Сказал - не-е-ет, однофамилец. Вот и все». Да тут уже и не до того. «Ну, а давление какое, а температура?». «Не мерили, забыл попросить, а надо бы». «Обязательно надо. Я считаю, А. И., что надо нам оглобли назад поворачивать». «Посмотрим; а правда, еще раз зайду». Возвращается из поликлиники. «Давление неплохое, температура незначительная есть - говорят, неудивительно. И пульс несколько повышенный от жары».

Едем в аптеку, там он приобретает какие-то лекарства, которые, он знает, ему надо в таких случаях принимать. Жара опять вовсю! Она уже меня не радует нисколько и гнетет. Солнце шпарит безжалостно. Уже за полдень. Ну что будем делать? Убеждать А. И. с нажимом нельзя, уже

 

знаю по опыту. Надо, чтобы сам дошел до решения. Но излагаю ему спокойно свои соображения. Сомнения нет - надо обратно, но как? А путь далек и может быть труден на машине. Привезти его больного к старой тетке или к дальним родным, которые, может быть, ему и не рады будут (теперь-то я убедился, на какую зыбкую почву мы ступаем) - еще хуже. Приношу ему мороженое, кажется, даже коктейль, кефир - он это любит. Ужасно мне его жаль. А в голове все стучит: «Что делать, что делать, как быть?!» «Вот что, - говорит он, - надо мне спокойно все обдумать. Оставьте меня здесь в машине часа на два, а сами идите закусите и сходите в музей Войска Донского, тут недалеко. Тогда и решим, посмотрю, как себя буду чувствовать, да и жара немного спадет».

Пошел я закусить, зашел в музей, но голова полна навязчивой мыслью: как правильнее поступить дальше? На меня постепенно опускался, как пресс, и давил, давил груз невероятной ответственности. Но, как часто бывает в таких случаях, я не размягчался, а твердел и не запомню никаких панических состояний, хотя обстановка была предельно критическая. Вернулся. А. И. спокойно полулежал и, кажется, читал, при откинутой назад спинке переднего сиденья: «Поедем вперед, там видно будет, я чувствую себя неплохо». Ладно, спорить не стал. Было уже часа четыре, жара начинала спадать. Проехали объездом Ростов, погнали по шоссе на Пятигорск. Там у меня есть знакомые люди и врачи - к ним можно обратиться; обдумываю это. Где-то, не доезжая реки Кубань, нашли симпатичный съезд в рощицу, возле иссохшегося русла какой-то речушки. Дальше грунтовая дорожка шла в степь, а рядом в поле стояла скирда свежей соломы. Совершенно пустынно, но уютно. Мелькнула мысль: а что делать, если нападут, пусть просто хулиганы? Могут ограбить и машину угнать. Все вполне возможно в такой глухомани; но от таких мыслей оставалось только отмахнуться. Не спорить же мне было теперь с инвалидом. А он ходил, хоть и не сгибая одной ноги и хромая, показывал, как съехать, куда лучше стать. Разбили лагерь, стали готовить ужин. Помню, прорвалось все же у А. И. некоторое раздражение, когда я предложил ему сделать яичницу с помидорами. Категорически отказался, язвительно отозвавшись о моем, не то изысканном, не то извращенном (что-то среднее между тем и тем, слово не запомнил) французском вкусе. Ведь все это несчастье, свалившееся на него, как рок, он мистически ощущал, как действие злых, недобрых ему сил, орудием которых, пусть невольно, явился все же я. У меня де не та «рука», я приношу ему не удачу, а несчастье и, может быть, роковое. Относиться ко мне, при всем желании, хорошо, добро - он, по складу своего динамического ха-

 

рактера, уже не мог. Не было у нас тогда никаких острых моментов, никакой видимой неприязни. Но некая отчужденность возникала, росла стена разных судеб, разного настроя.

Он печально лег спать в машине - где я постарался создать ему максимум возможных удобств. Я постелил себе под открытым небом, накидав под низ соломы. Но заснуть никак не мог. Проехал мимо нас грузовик, осветив фарами край дороги. Послышался вдалеке трактор. Не хотелось мне ночных посетителей. И топор у изголовья под рукой нисколько меня не успокаивает, наоборот. Слышал я, как поворачивался и вздыхал бедный-бедный А. И. Вот лежит рядом великий человек, всему миру уже известный, который скоро станет еще знаменитее. И как он беззащитен, жизнь висит на волоске, и вот ничего, ничего не известно, что будет завтра, через час, через пять минут даже! А время текло, текло. Со степи ветерок навевал горьковатый изумительный запах полыни. На черном небе мерцали звезды, но слабо, так как с горизонта поднималась огромная красно-золотая луна. Я никогда не забуду этой ночи - по силе впечатлений, переживаний мучительных дум и тягостнейших воображений о том, как и куда я повезу тяжело больного А. И.. Одно предположение сменялось другим, одно решение заменялось другим. А луна все выше и выше поднималась, становилась меньше, серебристее. И небесный свод медленно перемещался. Долго-долго я не спал, потом все же забылся и проснулся с рассветом. А. И. не спал. «Ну, как дела?» «Неважно, решил возвращаться. Но надо постараться поездом - более благоразумно и надежнее. Вы довезете меня до Тихорецка - это крупный железнодорожный узел; я постараюсь сесть в поезд там. Если не выйдет, доедем до Ростова, там есть друзья, и оттуда прямые поезда до Москвы. Там разберемся».

Такое решение самого А. И. было для меня огромным облегчением: мало того, что оно было самым разумным. Мне ему предлагать ехать поездом было невероятно тяжело. Надо посадить его в поезд, и чем раньше, тем лучше. Там уж доберется наверняка до дома. Быстро собрались и поехали в обратном направлении километров пятьдесят, до станции. В такое время года сесть в поезд дальнего следования в Москву из курортных районов — казалось мне весьма маловероятным. Ковыляя, А. И. пошел в кассу сам и довольно скоро вернулся с билетом в руке. Вот это удача! Ну, кто бы подумал: на первый идущий поезд! Его и ждать пришлось недолго. Я все удивлялся, а А. И. почему-то нет - будто оно и естественно, так предуказано (и не я брал билет, а он). На перроне я просил его разрешить мне послать телеграмму о его возвращении - категори-

 

ческое нет. Как ни упрашивал - нет. Просил по приезде телеграммой известить в Коктебель до востребования. «Нет». «Да ведь я для себя прошу, для себя - поймите! Ну как оставаться в неизвестности?» «Нет, я не привык», - сухо так, недружелюбно. «Это нехорошо, А. И., это эгоистично», - вырвалось у меня. «Нет».

Подошел поезд. Посадил я его в жесткий, кажется, купейный. Простились как-то не тепло - внешне. Ни слова дружеского сердечного я не услышал. Помахали друг другу ручкой и... уехал. За последним вагоном вилась, закручивалась пыль. Медленно вернулся я к машине. Сел. Завел. Двинулся назад к Ростову, до Павловской (около сорока километров); там поворот на Краснодар. Я ехал по той же дороге обратно, где-то параллельно с поездом, увозившим А. И. в Москву; душа была во власти противоречивых чувств и переживаний; голова полна неразобранных переплетенных мыслей. Но все же постепенно брало верх ощущение сползавшего с моих плеч колоссального груза, давившего на меня в течение последних полутора суток, в особенности; не скрою, было горестное сознание неудачи и щемящее сердце беспокойство о здоровье и судьбе А. И., а вместе с тем радостное обретение свободы и возвращение к солнечному миру, просто к моей собственной жизни, где я один и полный хозяин. День был прекрасный, чувствовал я себя бодрым и здоровым, несмотря на столь трудную бессонную, но удивительную сказочную ночь. После поворота на Краснодар дорога стала намного красивее и зеленее. Я все больше успокаивался от сознания, что через сутки поезд наверняка довезет его до дома. Возникший ночью кошмар лежащего в машине рядом со мной в бреду и беспамятстве А. И., да еще при возможной аварии или поломке в дороге, быстро испарялся. Подвез старушку с узлом, потом старика, ездившего выхлопатывать себе увеличение пенсии, наконец, нахального разбитного парня, которому надо было в Абрау Дюрсо; и он перехитрил меня так, что я не свернул в Крымске на паром, а доехал до Новороссийска, о чем, кстати и не пожалел. Еще по дороге в Краснодар я стал осознавать необходимость нарушить запрет А. И. и дать знать в Москву о его возвращении. Но вот номер поезда и станцию отправления я забыл: Баку или Батуми? Так твердо было «нет» А. И., что на вокзале и мысли не было преступить его волю и запомнить эти данные о поезде. Да и сердился я тогда. А теперь все отчетливее прояснялось, высвобождалось - предупредить необходимо. Потом-то оказалось, что он сам послал-таки с дороги телеграмму. Может быть, по суеверности своей и возникшей недоверчивости не хотел поручать именно мне. Вполне допускаю. Из Краснодара позвонил «срочной» домой, вкратце объяснил по-

 

ложение и попросить известить Лену⁶ о приезде А. И. завтра утром поездом из Баку (как мне казалось).

В Новороссийске я с наслаждением влез в море (о, милое море!!), пообедал в ресторане и поехал через Крымск на паром. Но в тот день не доехал, а заночевал в Старотитаровской, в колхозном доме для приезжих. Любезная женщина впустила меня в чистый просторный двор, где я мог воспользоваться всеми удобствами, помыться, поужинать и переночевать в машине. Там встретился мне молодой агроном из Молдавии, приехавший сюда за семенами сортовой пшеницы. Сидя вечером на лавочке, он мне интересно рассказал о сельском хозяйстве в Молдавии, и мне приятно было слушать человека, с любовью относящегося к своему делу, в котором и я смыслил толк. Чувствовалась культурная жилка от западноевропейской цивилизации. До российских полей, лугов, лесов и болот жилки эти, увы, никак не пробиваются. Русским же сельским мужичкам обязательно либо бахвальство, либо на все наплевательство; и во всех случаях брехня и вранье, как железное правило всякого разговора. Кстати сказать, о сельском хозяйстве. Как-то на Кубани (на юге вообще выше и культура сельского хозяйства) я хотел обратить внимание А. И. на прекрасно возделанные поля вдоль дороги: «Не хочу и смотреть, что может быть хорошего в колхозных полях!» - предвзято и с раздражением отмахнулся А. И. Вот эта тенденциозность и определяет его радикализм, как и всякий другой. Есть и большевизм в его натуре и концепциях - есть. Это вообще свойственно русскому человеку. А уж русский-то - он русский!

Утром спокойно доехал до парома и въехал через Керчь в Крым. Эта часть Крыма суха, сера и пустынна, неприглядна. Стада овец сливаются вдали с землей. Только от Феодосии начинается собственно Крым, а сама Феодосия - милый, живой, красивый и веселый город-городок. Здесь завтракаю, заправляюсь. Не задерживаясь, качу дальше, сворачиваю с Симферопольской магистрали на Судак, переваливаю одну горку, другую, и вот, слева за виноградниками синеет море и открывается знакомый милый вид скалистых, причудливых гор Коктебеля. Это уже настоящий Крым. Душа радуется. А главное - море, вот уже близко, вот оно - сейчас в него влезу, в эту жизнетворную соленую, волнистую синь. Заворачиваю к Литфонду, машину оставляю у ворот и иду по парку разыскивать Н. И. Домик этот, где «творят» литераторы, оказывается около волошинского, у самого пляжа. Поднимаюсь на балкон, но соседи говорят: нет еще дома. Сажусь в шезлонг и дремлю в пятнах солнца сквозь листву, отдыхаю, спокойно так думаю, переваривая прошедшие дни - а ведь

 

без одного дня неделя прошла, немало, а кажется, давно-давно уже в пути, и Москва далеко-далеко. Сегодня утром А. И. должен был приехать. Как-то он? Виноват - я ни в чем не виноват, а все-таки сердце щемит. А от путешествия мне остались колбаса, гостинцы для тети и коньяк для других родных.

Но вот в купальном костюме возвращается Н. И. и весьма удивлена моим появлением 12 августа, намного раньше предполагаемого срока. Пока мы устраиваем машину в гараж Литфонда и гуляем по парку, я рассказываю всю эпопею. Она поражена, удивлена, обеспокоена. Выкупавшись всласть, иду искать себе пристанище, и сарайчик при домике литфондовской кухарки меня вполне устраивает. На следующий день вечером мы пошли с Н. И. в городское кино. Перед кассой выстроилась довольно большая очередь. Перед нами стоит кучка молодежи, у одного транзистор; прислушиваемся - узнаем голос диктора Би-Би-Си. Удивляемся, что так открыто теперь ребята слушают, что хотят, и никто особого внимания не обращает. И вдруг сообщение из Москвы от самого А. И., что на его дачу у деревни Рождество был произведен налет, и все подробно рассказывается, как и что⁷. Вот это приехал, так приехал! В тот самый день! Ну не чудеса ли? Они думали, его нет, он далеко - а он тут как тут!! И как не поверить в необычность судьбы А. И.? Как не понять того, что он сам беспрерывно прислушивается к «голосу свыше» и старается предугадать, распознать указующие вехи такого удивительного жизненного пути?

Вот и здесь - кто знает, нужно ему было вернуться или нет? Ведь как стало известно, в это же примерно время тетку на Северном Кавказе посетили так называемые журналисты, для знаменитого интервью⁸. Возможно, нас там бы и ожидали милые друзья в полном составе. Как стало потом ясно, они знали, что он должен ехать к тетке и когда. Знала об этом довольно точно и Наталья Алексеевна. Но, видимо, или не хотели помешать отъезду и поэтому не проявили бдительности; или где-то его прозевали и упустили, а потому в дороге и не следили (все же хоть как-то было бы заметно, а то никак, нигде). Вернее всего, его поджидали там, на месте, а пока решили пошуровать на даче. Увы, мы никогда не узнаем, что делала и не делала, замышляла или проспала могучая система. Но работала она, особенно в данном случае, исключительно коряво.

Как бы там ни было, а А. И. долго промучился и лечился. И как я ни слал ему сочувственных записок и устных приветов, - дружественных откликов очень долго не было. Я был в опале, в немилости. Употребляю эти царедворские слова неспроста, без укора и не для иронии. Ведь как-никак, А. И. взлетел высоко, взлетел благодаря воедино слитым таланту,

 

мужеству, твердости и возвышенности духа, полной отдаче своему большому замыслу. И приобрел величие, некую царственность даже, взгляд свысока на нас, маленьких, при всей простоте обращения, без намека на высокомерность или чванство. Простая дружественность, душевность выплескивались из него как бы даже вне его воли, невзначай, вопреки заданию, и тем милее, тем радостней они были для меня. Но в подчинение я не давался никогда и подчас брыкался излишне, от нежелания быть оседланным на службу его высокой идеи. Ему, как великому писателю земли русской, хотел я помогать, чем мог, независимо от того, согласен ли или не согласен с теми или иными его мыслями, убеждениями и высказываниями. Он имеет право и сказать, как хочет, увы, даже себе во вред. И надо отдать ему справедливость - он эту мою позицию умел ценить и умел выслушивать даже резкую критику, хотя пользовался ею только для проверки и определения своих тактических планов или как бруском для оттачивания своих же формулировок и замыслов. Потом он все же сменил гнев на милость (хотя, может быть, и не совсем, не навсегда простил); но Наташа⁹ призналась, когда я ей об этом сказал: «Да, действительно, так было, но теперь прошло»; то есть понимай - опала с меня снята.

На этом можно было бы и закончить эту историю одной поездки, если бы хвост ее не показался через несколько лет. После долгой, шестимесячной протяжки на «приглашение» (но не отставали терпеливо) я, наконец, пошел в декабре 1974 года на Кузнецкий, 24¹⁰. Хотел знать, о чем будет речь, и не жалею об этом - остался я вполне доволен. А они-то обозлились и быстро съехали с лживо-фальшивой вежливости на банальное, но сдержанное хамство. Об этом более подробно как-нибудь в другой раз¹¹, а пока любопытно рассказать о финале полуторачасового разговора, вполне для них бесплодного.

— Ну, а как это путешествие на машине с 6 августа 71-го года? – как змея прошипел плюгавенький, в надежде меня окончательно ошарашить своим всезнанием. - Да, именно этот вопрос я ожидал, как наиболее неприятный, но тут же уловил: ведь не 6-го, а 7-го, почти уверен - значит, где-то прозевали! И, как при игре в покер, крупно блефую, не задумываясь.

— Да она вообще не состоялась!

— Не состоялась?! - рычит неприкрыто.

— Да, не состоялась, я просто отвез его на вокзал.

— Как на вокзал? - перегибаясь через стол и уже почти кричит.

— Ну, - говорит старший, - раз так, наш разговор на сегодня закончен. - И, не вставая, показывает мне рукой на дверь.

 

— Да, разговор не состоялся, - вторит ему плюгавенький.

Я встаю, иду к вешалке, надеваю шубу и собираюсь выходить. А старший мне вдогонку:

— Так, значит, в следующий раз вам повестку послать?

— Да, посылайте повестку.

Выхожу, плюгавенький за мной, делает знак вертухаю у дверей мышеловки: пропустить.

Вот я в приемной, а вот и на улице: «А ведь не догадались спросить - на какой вокзал? Вышло так, что и не наврал: Тихорецк - тоже вокзал».

Хорошо. Заворачиваю на площадь Дзержинского, мимо Большого дома. А каким образом они могли наметить столько правильно направленных вопросов? Вероятнее всего, из подслушивания у А. И.

С тех пор оставили в покое. Пока.

С того не получившегося разговора уже утекло времени один год с лишком. А со дня разлуки с А. И. без малого уже два года. И постепенно выплелась почти совсем прядь, часть моей жизни из жизни той, мощно витой. И скуднее, и скучнее потекла моя жизнь. Осталась только благодарность судьбе за то, что так все было и так все случилось.