О РОА и генерале Власове

(или Мысленный спор Александра Александровича с Александром Исаевичем)

 

<...> Тогда я, кажется, уже натолкнулся на власовский вопрос¹ и этого переварить никак не мог. Я попытался коснуться этого вопроса (и проблемы пользы поражений) один раз там, на дачке, но А. И. отклонил сразу: это, де, философская проблема, вы ее не понимаете (как-то так сказал), не будем сейчас об этом говорить. Точка.

Я больше на эту тему не заговаривал - точка так точка. Но она продолжала терзать, и чем дальше, тем больше. Я стал увязывать ее с другими высказываниями, произведениями, биографическими деталями, размышлениями. И убедился в том, что эта проблема, это историческое кровавое пятно расползается вширь, намного переходя ранее предполагаемые ограниченные контуры, проникает и вглубь... что это станет огромной брешью, которая, если и не потянет корабль на дно, то, во всяком случае, вызовет опасный и скверный крен!

Одновременно стал вспоминать и продумывать все мне известное, подвергать все данные и все мои соображения и установки жестокому анализу. Я находился в непрестанной тесной борьбе, грудь с грудью, с А. И.; я с ним (без него) непрестанно спорил, его обличал, укорял, критиковал. Это не меняло моих действий, моих позиций, моего к нему лично и как к великому человеку отношения. В этой борьбе я уставал, калечил себе суставы и кости, буквально кровоточил. «Не верь брату родному,

 

а верь своему глазу кривому» - это мудрейшая и руссейшая поговорка! Так вот: что же видел мой «глаз кривой» (с легкого слова А. И.)?

Хорошо помню первый контакт с власовцем (не имеет значения, носил ли он на рукаве «РОА» или нет), то есть с русским, во время войны, в форме немецкого солдата. Было это на конечной станции нашей электрички, в Дурдане, где я жил и работал во время оккупации Франции. На очень ломаном франко-немецком жаргоне, даже не языке, а с набором отдельных слов ко мне обратился солдат средних лет - кажется, он пропустил станцию и не туда заехал. Признав в нем тотчас русского (по лицу и по всему), я объяснил ему, как ехать, и спросил по-русски:

— А сами вы откуда?

Не изъявив ни радости, ни удивления оттого, что встретил соотечественника, он неохотно ответил:

— Из-под Ростова-на-Дону.

— Значит, казак?

— Дед мой был казак, отец сын казачий, а я фуй собачий, - и он мрачно от меня отвернулся.

В Париже в метро увидел я впервые молоденьких офицеров РОА в новенькой немецкой форме, но с погонами русского образца - неприятно мне было на них смотреть, тем более, что был уже наслышан о том, как они «освобождают Россию» во Франции, от французских патриотов Сопротивления.

Потом узнал я немало советских, служивших в немецкой армии во Франции, - самых различных - и не РОА, и РОА, и русских, и украинцев, и киргиза; совсем юных и уже зрелых, образованных и не образованных, блатных, воров и не воров - да всяких. С некоторыми был довольно близок, много говорил... Одни были хорошие ребята, другие - ни то, ни сё; иные просто подлецы и подонки. Что ими руководило в основном? Да просто инстинкт самосохранения, а остальное прикладывалось. Видел ли я у них «горение» за освобождение России от коммунистов? Нет, не видел. Видел ли явное или скрытое чувство преданности партии и Сталину? Нет, не видел никогда, скорее - наоборот. Видел ли я в них бывших, но разочаровавшихся, союзников немцев в этой войне? Ни в какой степени; а к немцам отношение, как к врагам, да видел и презрение (как презирают побитых)!

Нет, нет и нет — это не были солдаты освобождения, а несчастные «наемники», вернее - рабы, с психологией гладиаторов. (Такая психология была свойственна если не всем, то, по крайней мере, большинству; ведь не надо забывать, что у пленных 1941-1942 годов было сознание

 

разбитой, побежденной армии). Они могли и бежать с поля боя, и свирепо сражаться, и жечь мирные селения и их жителей, и переходить от одних к другим - смотря по обстоятельствам. Жестокая, беспощадная жизнь на пороге смерти и воспитала их. Веру у них отняли, понятие отечества тоже, или так исковеркали, что неизвестно было, где его искать; царя уже давно нет, а вместо него Сталин в мозги и в сердце никак не вставлялся. Опустошенные люди... и все же люди с живой душой, для которых Родина и Россия не пустые слова; люди, подчас ищущие искупления, жертвы, подвига - ради... ради чего-то лучшего, ради вечной веры, что после войны и стольких бед должна же наконец начаться новая, более счастливая жизнь для всех людей и для них, для них тоже - для них, почувствовавших себя отверженными, как прокаженные, в конце победоносной над Германией войны. А за все это время они узнали и что такое гитлеровская Германия (часть Германии вообще), и что такое немцы. <...>

Какая страна вступала в войну (да еще величайшую) со своим кровным врагом (и по старому историческому счету - под двуглавым орлом, и по новой идеологии - под красной звездой, против прусского орла и свастики), с уничтоженным на три четверти высшим и средним комсоставом своей собственной армии? <...> Один немного загадочный человек, но немало знающий, сказал мне как-то здесь: «Вы не представляете себе, какое значение имел и какую роль играл в нашей политике (т. е. советской) немецкий генеральный штаб с самого начала и вплоть до войны!». Я готов ему верить - вся судьба революции связана с Германией, начиная с Цюриха... Да и к возрождению рейхсвера мы тоже приложили руку. <... > Нераскрытым и неразгаданным остается вопрос о том, почему «Сталин поверил Гитлеру». Именно так поставленный вопрос - самый из самых сложных, ибо Сталину свойственно было не верить никому (и трудно поверить, что он кому-то верил) - а тут вдруг самому Гитлеру!^* <...>

 

И исторически эту войну пришлось вести за не доведенную до победы ту, в 1917-ом! И расплачиваться - уже не золотом, салом, землей и честью, а великой кровью - за Брест-Литовский мир, да заодно и за дружбу с Гитлером, за раздел Польши, и прочее, и прочее, и прочее. Нет слов! Война в 41-м началась и велась в условиях, намного худших, чем в 1914-1917 годах. «Не повторяя ошибок прошлого», немцы бросили все силы на один фронт - на наш, и ситуация сложилась аналогично бывшей при войне с Наполеоном в 1812 году. Даже границу России вражеские войс-

 

ка перешли в один и тот же день - день всех святых, в земле Российской просиявших!

И вот первая неожиданность - моторизованная немецкая армия наступала на Москву медленнее, чем шла пешком «Великая армия» Наполеона; а Москву так и не взяла^*.

В этот свой победный период немцы, в особенности генералы, не очень-то замечали недостатки фюрера и всей системы национал-социализма. В этот период они меньше всего думали о том, чтобы понравиться русскому народу, который, еще не раскусив их, либо раздумывал и молчал, «приглядываясь», либо даже открыто приветствовал (на Украине в особенности) как освободителей от большевиков.

В невообразимой неразберихе первых месяцев сотни тысяч воинов, бойцов, хорошо или плохо вооруженных, брошенных на произвол судьбы, обманутых и ошеломленных, замученных голодом, бессонницей и усталостью, попадали в окружение, в плен... но не просто в плен, а в плен-смерть (от голода, болезней, ран). Их не просто не кормили (как потом немцы писали: трудно накормить такое количество), а нарочно гноили и не давали кормить местному населению, которое спасло бы большинство, - если бы способствовали, если бы разрешили! <...>

И гитлеровская Германия, законная преемница гинденбурговской и кайзеровской, отнюдь не намеревалась заниматься спасением русского народа! Наоборот: цель ее была - его уничтожение, а государство русское загнать за Урал - буфером против желтой опасности. <...>

Ни в первые, ни в последующие годы этой войны немцы и не думали делать ставку на «русскую карту», и главными русофобами были главари и идеологи, из которых первый - сам Гитлер.

По мере того, как война развивалась в неблагоприятном, а затем и катастрофическом направлении для Германии, менялись и настроения. Речь шла уже не о завоеваниях и создании невиданного, на тысячу лет, нового порядка Третьего Рейха по всей Европе, а может быть, и за ее пределами, а о спасении Германии, ее народа, ее цивилизации и культуры. Только тогда стали некоторые немецкие головы думать, чуть ли не в последнюю минуту, о воссоздании национальной России. А в основном игра с Русской Освободительной Армией, с Власовым была игрой в кошки-мышки, с целью использовать для немецких и только немецких инте-

 

ресов, когда стало туго, резервов из военнопленных и добровольно-наемных контингентов. Немцы не доверяли этим силам, и могущему вырасти из них самостоятельному национальному движению, не верили (после перелома войны не в их пользу) в эту возможность и, во всяком случае, опасались, что независимое русское движение обязательно повернется против них. В этом нельзя не признать немалой доли вполне реального подхода. Ведь русские антикоммунисты, пошедшие с немцами на компромиссный союз (вернее, пошедшие на службу к немцам против своей национальной совести), точно также и рассуждали: лишь бы свергнуть советскую власть, а с немцами-то мы потом справимся! (Или более горделиво: «Мы их прогоним!»).

У немцев, тем более у военных, есть свои традиции, законы, меры поведения и понятия о чести. Не очень-то они были склонны уважать и верить тем, кто надел немецкие мундиры и с немецким оружием в руках шел убивать (в данном случае именно это слово верно) своих братьев и отцов, сражавшихся в Красной Армии. Когда нацистская система, когда Гитлер и его окружение стали представлять основную угрозу для Германии, кадровые офицеры, среди которых были титулованные аристократы, организовали заговор - покушение на Гитлера, с целью свержения его власти и чтобы начать мирные переговоры (в первую очередь, с Англией и Америкой, конечно). Эти люди не намеревались переключать войну национальную на гражданскую, разваливать фронт и т. п. Это было внутреннее дело Германии, которое немцы должны были решить сами, на свой страх и риск. И мне не внушает доверия версия немецких авторов, приставленных к власовцам, об имевшейся связи между заговором генералов и власовским руководством.

Известна позиция фельдмаршала фон Паулюса после гибели его армии и взятия в плен. Он высказался (что уже очень много) за прекращение войны и против гитлеровского режима. Но он не возглавлял немецкую «освободительную» армию (и не пытался возглавить), да навряд ли мог даже, если бы захотел, даже если бы немецкие пленные содержались в таких же условиях, как наши в Германии. Нет, немцы дрались отчаянно до самой последней минуты и даже еще немного после нее. Дрались отважно до последнего юнца. С честью - этого не отнимешь. А разве они не были обмануты своей властью?

Вот, мне даже невероятно себе представить немцев, сражающихся против немцев же в рядах вражеской армии, а уж самим немцам такое и вовсе вообразить невозможно. Только теперь они систематически привыкают друг в друга стрелять на границе ГДР, о чем раньше и помыслить

 

им было трудно. (Их кровью разделяют, на крови воспитывают). Так же трудно, как вообразить англичан, американцев, французов в таком положении, в каком оказалась часть советских пленных в немецком мундире.

 

Так чем же все-таки, в итоге, объяснить такое явление как формирование воинских немецких частей из советских граждан?

У народностей, входящих в состав СССР, в особенности свеже включенных (Западная Украина, Эстония, Литва, Латвия), доминирующим фактором являлся их национализм, наиболее трудно искореняемое сознание в условиях принудительного подчинения чужому. Но как национальные части они содержались и действовали раздельно, и к ним немцы тоже не питали особого доверия. Впрочем, немало было разных «подсобных», так сказать, формирований: тыловых, полицейских и фронтовых, просто привязанных к немецким боевым частям и не носивших никаких отличительных знаков. Чем дальше шла война, тем больше немцы изощрялись в различных вариантах применения инородных войск из пленных или из населения захваченных областей и оккупированных территорий. Но хочу отметить, насколько национальное сознание у прибалтов и украинцев крепче, глубже, чище, чем у русских. В лагере это было особенно хорошо видно. У них, без сомнения, можно и надо говорить о настоящем национально-освободительном движении и борьбе на два фронта (как было и у поляков): и против немцев, и против русских, т. е. Советов. Там партизаны, опираясь на сочувствие всего населения, еще довольно долго держались уже после восстановления советской власти; жив этот дух и по сей день, и тлеют угли под тонким (и даже толстым) слоем тепла. За этими движениями следует безоговорочно признать их подлинно народный патриотический характер, и я никак их не сравню с власовской эпопеей.

В этом плане для меня особенно интересным показался рассказ молодого литовца о том, как он «переходил из рук в руки» во время войны. В Литве немцы, как и всюду, пытались проводить свою обманную двурушническую политику: и воспользоваться национальным чувством маленького народа, и его же подавить, поработить. А литовские патриоты только и думали о том, как бы им выскочить из тисков русско-немецких (так же, как и поляки). В немецкую армию добровольно идти не желали, но от захвата власти своими же коммунистами, шедшими на советских штыках, оборониться хотели. И вот, когда уже немцам совсем туго стало на восточном фронте, видный литовский генерал (я не помню его фами-

 

лил) договорился с немцами, что он возглавит национально-литовскую армию для борьбы с советскими партизанами, действовавшими в Литве в немецких тылах. И на такой призыв — в надежде отстоять и свою самостоятельность - литовская молодежь отозвалась массовым вступлением в ряды добровольческой литовской армии. Но немцы остались верными себе и устроили из этой затеи западню. Литовцы возмутились, и произошел конфликт, в результате чего большинство молодых литовцев, в том числе и мой знакомый, оказались интернированными в лагере, где им грозила голодная и всякая иная смерть. Но тут немцы предложили желающим вступить в боевые части SS. (Характерно и типично, что именно SS включали в себя «инородные» элементы. В этой связи и надо рассматривать, очевидно, «разговор» Власова с Гиммлером...). Спасая себя от верной гибели, многие туда пошли и прошли жесточайшую солдатскую муштровку на прусский лад, после чего были посланы на фронт. Но при отступлении немцев эти разрозненные литовские солдаты сочли за наилучшее небольшими группами и одиночками сдаваться в плен советским войскам. Так поступил и мой знакомый, и был немедленно зачислен в боевую часть, в которой вскоре закончил войну, и вернулся домой, в Литву. А арестован и сослан в северные спецлагеря он был уже совсем по другому делу... Вот так и складывалась судьба людей; таким же или подобным образом попадали люди и в РОА - кто раньше, кто позже, кто просто спасаясь от смерти, кто в надежде перехитрить немцев, кто и по убеждению (что, кстати сказать, тоже часто сводилось к тому, чтобы обмануть и немцев, и свою советскую власть). Вот ведь такую психологию, поведение и судьбу и описал Солженицын в «Круге первом» на примере дворника шарашки Спиридона (вместо толстовского Платона Каратаева). Мудрость народная тут приняла совсем иной вид и облик, откровенно говоря - вполне беспринципный (с национально-патриотической точки зрения).

И в эту войну Франция всему тому блестящий пример! Во внешнем своем обличий победительница в 1918 году, но внутренне обескровленная, на границе биологической гибели, она, Франция, была на сей раз глубоко пацифична - не хотела и боялась войны! И в разных слоях народа, в разных классах общества, в разных партиях это настроение, состояние, инстинкт нашли разное выражение, различное идеологическое оформление или патриотическую окраску... И вот, в первый период войны судьбой дана была Франции - такая штука невиданная, как «drole de guerre» - «смешная война». Инстинкт самосохранения народа подсказал: «Не воевать - иначе исчезнешь вообще с лица земли!», и все, от крайне

 

право настроенных генералов и монархистов до коммунистов, но каждый по-своему и смертно осуждая друг друга, не воевали. Все партии обвиняли друг друга в предательстве и измене, и все, но каждый по-своему, включая все правительство и весь парламент, были предателями и изменниками, предавшими республику... Но один только не предал и остался верен чести, прошлому и будущему Франции - генерал де Голль². Вопреки здравому смыслу «сегодняшнего дня», он, фактически один, до определенного часа истории отстаивал Францию на два фронта - и против Рузвельта-Черчилля, и против Гитлера. Французы, не лишенные «острого галльского смысла», юмористически это выразили так: «Нас спасли два генерала - один спасал мебель, а другой честь!» - понимай: первый - маршал Петен, а второй - де Голль³. И, несмотря на накал после оккупационного взрыва политических страстей, не было во Франции ни кровавой резни коллаборантов, ни массовых репрессий. Тем не менее, Лаваля повесили при самых отвратительных обстоятельствах, Петена заключили в красивый старинный замок, а де Голль вписал новую блестящую страницу в историю Франции. И то, что де Голль остался в самый тяжелый момент верен делу чести, именно чести, - не пустое слово. Один из авторов книг о генерале А. А. Власове, желая его оправдать, сравнил его с генералом де Голлем!⁴ Нельзя было выбрать более неудачного сравнения, более абсурдного, более глупого! Ничего нет более противоположного, чем Власов и де Голль!

И, несмотря на чрезвычайно сложные политические ситуации в течение этой войны, нигде не было среди французов братоубийственных боев. (Разве только что на восточном фронте - Французский легион в немецкой армии и эскадрилья «Нормандия-Неман».) И в этом огромная заслуга не только главарей, но и всего народа в целом! Есть в этом и политическая зрелость, высокое чувство гражданственности и мудро направленный инстинкт самосохранения нации. Истинный патриотизм.

Величие де Голля прежде всего в том, что он один в своей руке сохранил честь Франции, ее армии, в самый тяжелый для нее исторический момент. И тут широкое поле для размышления о патриотизме. Как будто бы простое слово и понятное. А вот нет. Оно, оказывается, весьма верткое. А в данном вопросе от него никуда не уйдешь - все в него упирается.

История не очень-то способствует пониманию и усвоению нравственных правил гражданского поведения, а революция российская так всё расшатала и спутала, что и концов не найдешь. И тут же сразу, рядом с патриотизмом, возникают слова и понятия «измена», «предательство». Рассуждать и философствовать на эти темы - значит залезть в непролаз-

 

ные дебри и там честно застрять или жульнически найти хитрый вылаз. Но конкретно в жизни дело все же обстоит проще и яснее, в особенности в войне с внешним врагом. Возьмем для примера аналогичные обстоятельства во время и после французской революции. Некоторые монархисты воевали против французских войск и республиканских и имперских Наполеона. Но эти монархисты не носили мундиры иностранных войск, не были перебежчиками. Вот мундир-то и оказывается не простой тряпкой, а определяющим фактором, как и прочие воинские знаки отличия. И невозможно себе вообразить декабристов, перешедших на сторону врага и дерущихся в рядах чужеземных войск против своих! И даже такие отъявленные пораженцы, как революционеры-интернационалисты, объявившие: «Превратим империалистическую войну в гражданскую», не помышляли воевать против своих, в немецкой форме, с немецкими войсками, в ту войну. Тогда, конечно, имело место «гениальное предательство» России и союзников ради революции, ради захвата и сохранения власти. Но «втайне»...

Мне кажется, что червь пораженчества так глубоко и давно проник в самую сердцевину русского сознания (лучше бы сказать - бессознания), что мы даже не понимаем, какой чудовищно дорогой ценой, угрожающей всему нашему историческому и культурному существованию, нам пришлось и приходится платить за отсутствие элементарных гражданских качеств, не говоря уже о доблестях. А ведь они были когда-то! И в самой толще народной! Ведь не случайно же нашелся Минин в смутное время! Не случайно города стали собирать ополчение под знамена Пожарского! Не случайно явился народным героем Иван Сусанин! - пусть даже легендарный.

 

Но вернемся к Власову и его движению.

А. И. пишет, что было бы позорно для русского народа, если бы в эти годы, в это время (война) не возникло антисталинское, антикоммунистическое движение как выражение ненависти и протеста против ужасающего насилия...

А я добавлю, что позором и несчастьем является то, что этот законный, естественный протест выразился в такой форме, как РОА и прочие русские батальоны в немецких мундирах. И немалая доля вины в этом именно на вожаках.

А. И. еще пишет, что трагедия именно в том, что нам пришлось защищать свою родину от злейшего врага под властью Сталина! В этом я с ним согласен, но задумываюсь над вопросом: далась ли нам победа с

 

помощью этой власти или вопреки? Многие говорят - вопреки и приводят веские доводы. Когда-то я полагал, что именно благодаря, а теперь, трезво рассуждая и стараясь понимать историю в самых ее острых противоречиях, склонен все же думать, что не без фактора «сильной власти» (не в пример 1914—1917 годам!), независимо от нравственных оценок этой власти.

Однако, в оценке Власова и его ближайших соратников, как исторических персонажей, надо исходить из других соображений. Можно задать вопрос: что делал бы Власов, если бы он не попал со всей своей армией в окружение и в плен? Наверное (есть все данные так думать), продолжал бы командовать, наряду с Жуковым и другими, и довоевался бы до победы в Берлине. Ибо, если у Власова и у других, подобных ему полководцев и командиров, было сознание и намерение спасать Родину, Россию, не только от Гитлера, но и от Сталина, то более благоприятных условий для военного переворота и захвата власти, чем осенью 1941 года, не могло представиться. Тогда это было и вполне возможно, и вполне оправдано, после ужасающего разгрома первых месяцев войны, растерянности Сталина и панического бегства властей из Москвы. Умело проведенный, мгновенный переворот тогда мог пройти без особых потрясений, не нанеся ущерба дальнейшей обороноспособности. Он носил бы национально-патриотический характер и имел бы много шансов на успех не только во внешней, но и во внутренней политике страны, среди широчайших слоев еще существовавшего крестьянства. Размах и значение такого рискованного, но решительного и смелого действия трудно переоценить. Но для этого нужен был хотя бы сговор, если уж не заговор. А на самом деле что мы видим? Сталин заблаговременно позаботился о том, чтобы их быть не могло. И еще задаюсь вопросом: в случае восстания против Сталина осенью 1941-го года что делал бы генерал Власов?

Власов воюет хорошо, настолько верно и подданнически, что не смеет ослушаться явно пагубных для его ударной армии приказов из Ставки, и на этом срывается его карьера - армия бесславно гибнет. Он, будто бы, отказывается покинуть свои окруженные дивизии ради чувства ответственности и чести, но не поступает «по чести», как генерал Самсонов, а блуждает почти в одиночестве по лесам. И вот мы видим его на фотографии (в книге священника Александра Киселева), привезенного в штаб 18-й немецкой армии - без фуражки, без знаков отличия, с опущенной головой, несчастного, загнанного, с руками, заложенными за спину. А потом начинается печальная игра в кошки-мышки с немцами, которая кончается переговорами - с кем? С... Гиммлером! Но уже «под занавес».

 

По-человечески Власова можно жалеть и следует видеть во всем этом огромную трагедию. Но не с этих позиций я сейчас рассуждаю. Прочел я три книжки про Власова⁵, и все они меня не только не переубедили, но укрепили в моем мнении. Пусть некоторые наши интеллигенты надо мной смеются: «Ох, честь му-у-нди-и-ра! Подумайте, честь мундира! Ха-ха-ха!» Пусть это будет архаизмом и чем угодно, а по мне - это имеет решающее значение для военного человека (хотя я-то не военный!) И вообще - «честь» - это то чувство сверх разума и сверх расчета и прочее, которое единственное иной раз определяет нужное историческое направление, как звезда на небе. А власовцы не имели этого чувства, и дела их не войдут в историю как достойные. Даже бои за Прагу. И даже А. И. этому не поможет, нет!

Задаю себе вопрос: как поступил бы я тогда на их месте? И отвечаю без колебания - хотел бы быть с теми, которые предпочли погибнуть в немецких лагерях, но не пошли к немцам. Этих я уважаю, - а власовцев не уважаю, только жалею.

Другой вопрос: подлежат ли они военному суду за измену? По любому закону любой страны - подлежат без сомнения, и опять же определяющим фактором является мундир! То, что такое могло случиться с русскими воинами — в этом целиком виновата советская власть! Но все же это вопрос другой. И об отношении к этим людям союзников и о юридической и моральной ответственности последних за выдачу военнопленных я сейчас не буду рассуждать. Об этом потом.

В ходе всей игры в кошки-мышки немцы не давали объединиться частям РОА под единым командованием генерала Власова, не допустили широкого объединения в РОА всех подневольных советских граждан (пленных и рабочих) и предпочитали раздельно пользоваться русскими в своих немецких целях. И так фактически до самого конца. И ничего удивительного в этом нет. Недоверие с двух сторон могло только расти и, конечно, в последний период в особенности. Слащавым, наивным и неискренним немецким покровителям Власова, написавших в свое оправдание книги о нем, я совершенно не верю. Я склонен предполагать, что немцы, именно в последний период разгрома Германии, имели основание не доверять Власову и его сподвижникам. В самом деле: на что мог рассчитывать Власов в период военного разгрома Третьего Рейха? Повернуть ось всей войны? Осуществить грандиозный переворот в России, когда ее победоносная армия на подступах к Берлину? Еще раз изменить союзникам к концу войны, по примеру 1918 года, войдя в сговор с немецким генштабом?! Не думаю, чтобы власовцы и Власов были столь самонаде-

 

янны и наивны, притом, что они узнали уже хорошо немцев. Единственное, на что они могли надеяться, - это на то, что еще в «последнюю минуту» они обманут немцев и, собрав все силы, схватят за горло гитлеровцев с тыла, помогут совершить переворот в самой Германии, вступят в самостоятельные переговоры с союзниками, а может быть, и прямо с советским командованием, и таким образом вернут Родине миллионы ее несчастных детей и самих себя спасут от позора и гибели. Проще говоря, единственный шанс, который был у Власова при его разговоре с Гиммлером, - это его обмануть и ударить немцев в спину. Но Гиммлер не дал себя обмануть... И удар немцам в спину был сделан уже под самый занавес в Праге. Очень путаная там была обстановка... Но власовцы немцев там предали (ведь они воевали в немецкой форме), и я такое действие причислить к славе русского оружия никак не могу! Могу сказать и так: они и немцев предали - не уважаю. А у Власова, который надеялся сделать гораздо больше, и последняя карта оказалась бита; он это понимал и, наверное, поэтому и впал под конец в бессильное уныние (лишился воли, как пишет о. А. Киселев) и запил запоем.

Поступок власовских дивизий в Праге по сути дела ничем не отличался от поведения РОА и прочих подобных частей во время освобождения Франции. Они повсеместно переходили на сторону маки и союзников, что не мешало им иной раз - до этого - подавлять движение Сопротивления, даже зверски, по наущению немцев.

Штрик-Штрикфельд врет и пишет, что сообщение союзников о том, что власовские части переходят от немцев к ним, неверно, что такого быть не может, т. к. неосведомленные союзники обещают им репатриацию в Советский Союз, чего-де русские больше всего боятся. Я видел довольно много таких советских и советовал им возвращаться, так как сам мечтал об этом, хотя, конечно, никого не принуждал, да и не мог этого делать. (Также я никого из этих русских и украинцев - вчера еще бывших в немецкой форме, не уговаривал и не понуждал брать оружие вместе с нами (маки) против немцев. Почти никто из них и не взял... Не было нужды уже). Многие не возвращались, многие возвращались, но без всяких иллюзий, в лучшем случае, с надеждой... в большинстве случаев не оправданной. (Как и я сам!)

Иные готовы были в этой борьбе против немцев на жертвенные и героические поступки. Не сомневаюсь, что многие и головы сложили. Примером тому служит история бойцов РОА на острове Олерон. Однако все это происходило уже тогда, когда немцы были биты всюду - за них сражаться русским людям не было никакого смысла. Но во всей

 

этой печальной истории важно особенно пристально вглядеться в роль казачьих частей генерала Краснова и самого генерала - единственного видного военного из эмиграции, пошедшего к немцам и «идейно» возглавившего казачьи антисоветские войска⁶. Власов стремился к тому, чтобы командовать всеми русскими частями, но казаки не вошли в РОА, и генерал Краснов якобы категорически не захотел подчиняться Власову. Такой казачий сепаратизм был традиционным: он проявился (печальным образом) и по отношению к Белой армии в гражданскую войну; видимо, оказался действенным и в этих условиях, тем более, что немцы этому, без всякого сомнения, способствовали и такую обособленность казачьих частей поощряли. («Единая неделимая» никак в их политику не входила). Но можно легко предположить, что Краснов и не доверял Власову, полагая, что в какой-то момент он может повернуть на 180 градусов! До самого конца этими кавалерийскими частями командовали чистокровные немцы... [Рукопись обрывается]