Справедливый приговор

У Злобина кроме моего было в работе еще несколько пересматриваемых дел, так что, как ни рвался я всей душой на свободу, как ни умолял его торопиться, переследствие тянулось мучительно долго.

Конечно, теперь, когда о расстреле речь не шла, настроение изменилось, но до спокойствия было далеко. Тем более, что Згурский и Шварц, взвесив, как выразился профессор, "про и контра", пришли к неутешительному для меня выводу, что какой-либо из пунктов 58-й статьи мне оставят — лет на пять, лишь бы не выпустить: слишком много написали первоначально, да и видел я лишнего многовато.

Мы с полярником, разумеется, посмеивались над их мрачными прогнозами, говоря, что ими движет плохо скрываемая зависть. Впрочем, через месяц-другой я посмеиваться перестал.

Последовательно снимать все пункты обвинительного заключения, хотя бы и лживого, дутого целиком и полностью, оказалось нелегко.

Для примера припомню одно из наших со Злобиным занятий.

Самым весомым оставалось обвинение в подготовке диверсии. То, что на самом деле никакой якобы подготовленной катастрофы так и не произошло, хотя надстроенное здание уже находится в эксплуатации пять лет, ничего не значило. Требовалось документами доказать, что все необходимые расчеты прочности были произведены и в реконструкции цеха никакой опасности нет. А доказать это было невозможно, поскольку настоящего проекта в природе не существовало.

Теперь подробнее. Социалистическая система планового хозяйства при всех своих достоинствах имела, по крайней мере, один практически важный недостаток: сделать что-нибудь серьезное по своей инициативе и быстро было невозможно. Скажем, нам выделили деньги на реконструкцию прядильного производства. Пока мы заказывали и приобретали станки (за границей), выяснилось, что на постройку под них полноценного корпуса уже средств не хватит, да и по времени можно успеть только заказать проект. Придется ждать следующей порции денег, однако неизвестно, как сложатся у главка дела, когда и сколько нам смогут дать. Ведь наша фабрика у них не одна! Поневоле надо крутиться, выискивая более или менее невинный вариант в обход существующих порядков, лишь бы

 

дело, в которое уже вложены огромные средства, не останавливать.

Долго мы судили и рядили — как быть, пока начальник ОКСа Андрианов — инженер с большим дореволюционным стажем — не предложил блестящий вариант. Отказаться от постройки предусмотренного общим проектом реконструкции фабрики нового корпуса, тем более, что и места под него имелось мало — потребовалось бы многое ломать и перестраивать. А вместо этого надстроить этаж на старом, существующем с 1913 года, а строили тогда капитально, двухэтажном прядильном корпусе. Идея богатейшая: и время выиграем, и в общую смету сможем уложиться! Одна загвоздка — где взять проект такого подкрепления существующего здания, чтобы оно выдержало — не развалилось от тяжести и вибрации установленных наверху станков?

Если заказывать такой проект, как положено, архитекторам нашего московского главка, уйдет на эту внеплановую работу не меньше года-полутора, а к тому времени и остатки средств у нас отберут, скажут — не освоили, и план на новые мощности спустят, хотя станки еще будут ржаветь на складе.

Где-то кто-то из оказавшихся в таком же положении подсказал аварийный, но довольно рискованный выход: заказать проект частным порядком. И даже назвал адрес. Живет, мол, в Харькове некий академик императорских времен, старикан, который учил всех нынешних видных архитекторов-строителей. Если этот крупнейший в своем деле спец возьмется, то сделает с гарантией — так, что комар носа не подточит, и быстро, но... есть одно мрачное обстоятельство. Новые власти во времена нэпа сильно старикана обидели, поэтому теперь он стал осторожен — нигде подписей не ставит, деньги (причем — немалые) берет в конверте и без свидетелей. Подсказали и средства воздействия на академика: обожает трюфели и "старорежимное" шампанское, советское же, напротив, в рот не берет.

Главбух за сердце схватился, срочно отправили его в Сочи отдыхать. А я покатил в Харьков. Разыскал домик академика где-то в пригороде. С виду — развалюха, а внутри — вилла миллионера. Двери открыла опрятного вида домработница. Кругом ковры, картины с голыми дамами. Хозяин выплывает в роскошном халате с кистями. Узнав, о чем речь, сходу отказывается. "Опоздали, — говорит, — и не уговаривайте, ныне не практикую". А я разворачиваю бутыль, чтобы старая этикетка стала видна. Глазки у академика забегали, голос стал уже не такой уверенный: "Видите ли, милостивый государь из выдвиженцев, я бы и рад, но сил маловато, кого-то нанимать придется, больше на помощников истратишь, чем заработаешь..."

Вижу — пора. Достаю из чемодана пакет с трюфелями. Повел старикан увесистым носом, глаза загорелись, руки к пакету протянул: "Что ж вы сразу про такие гостинцы не сказали! Давайте, давайте, милостивый государь!

 

Проходите, милости прошу закусить, а уж потом поговорим о деле!"

Через три дня, как обещал, рано утром появился академик на фабрике с дюжиной быстроногих парней. Разбежались его негры по этажам прядильного цеха, кто-то шурует на чердаке, кто-то роет ямы — проверяет залегание фундамента. Все что-то измеряют, записывают. Наш Андрианыч тоже, как молодой, носится с рулеткой в руках — ему доверено состояние перекрытий. А сам академик, как фельдмаршал Кутузов, сидит в кресле внизу, в вестибюле, принимает доклады, покрикивает. Когда началась следующая смена и на обоих этажах заработали все станки, двое молодцов подхватили полководца под руки и он огромным докторским стетоскопом стал, не торопясь, прослушивать стены. Затем собрал все сделанные за день записи, затребовал паспорта станков, схему их размещения и чертежи фундаментов, бригаду свою отправил в ресторан Московского вокзала "обедать", а сам с Андрианычем заперся в моем кабинете.

На следующее утро я застал начальника ОКСа мирно спящим за моим письменным столом. На полу валялось несколько пустых бутылок с импортными наклейками. Насилу разбудили. Выпив пару стаканов холодного нарзана, Андрианыч понемногу пришел в себя и, радостно улыбаясь, сообщил, что давненько так хорошо ему не было, что академик вызвал машину и уже уехал в "Асторию", и самое главное: за проект берется. Если столько-то рублей будут переданы ему не далее как сегодня, через пять дней фабрика получит необходимые чертежи...

Все так и было в лучшем виде. Академик чертежи выдал точно через пять дней. За три месяца мы корпус подкрепили и надстроили третий этаж, а еще через пару месяцев ввели в строй большую часть великолепных автоматов. Торжествующий Андрианыч привел своих старых приятелей-коллег; целый день они ходили по цеху, грохот станков слушали, как меломаны — концерт в филармонии. Остались довольны. Я от наркома получил выговор, но, поскольку победителей не судят, одновременно и премию. А вот когда дело дошло до обвинений в антисоветской вредительской деятельности, эту историю с реконструкцией мне припомнили. И складно выходило. Специально заказал ответственный проект не московским специалистам из своего главка, а неизвестным лицам, и, несомненно, с таким расчетом, чтобы надстроенный, не имеющий запаса прочности корпус при пуске станков на полную мощность обрушился...

И повис этот пункт с диверсией над моей побелевшей головой как дамоклов меч, и висел довольно долго. Что я мог предъявить в свое оправдание? Пачку эскизов без малейшего намека на произведенные расчеты и даже без какой-либо подписи?

Рассказал я Злобину как было. Пришлось и назвать фамилию академика. Позвонил Злобин в Харьков, оказалось — академик Шинко недавно скончался. Конечно, проще всего было обратиться к специалистам с

 

просьбой провести экспертизу оказавшегося анонимным проекта. Только когда управление НКВД связалось с архитекторами главка, те, насмерть перепугавшись, тут же "отбились", сообщив, что для начала им надо выполнить "значительный объем изысканий и обмеров здания, а это займет не менее полутора месяцев", после чего потребуется привлечь к выполнению задания кафедру строительной механики МИСИ, поскольку нужны расчетчики высокой квалификации... И т.д. и т.п.

Как тут было не вспомнить пять дней академика Шинко!

Помогло — подсказало путь — несчастье неведомого мне директора камвольного комбината из Иваново-Вознесенска, севшего с примерно таким же обвинением; по анонимному проекту они воздвигли роскошную эстакаду, но произошло наводнение, фундаменты поплыли, эстакада завалилась. А делала проект, как выяснилось, та же фирма Шинко. Пострадавший за эстакаду директор оказался шустрым: сумел организовать экспертизу проекта московскими профессорами — учениками Шинко во главе с известным профессором Левинсоном, автором классического учебника теоретической механики. И те своими громкими подписями удостоверили, что проект выполнен хотя и неизвестными авторами, но по всем правилам науки, а запас прочности заложен даже больше, чем требуется по стандартам середины 30-х годов. Одним словом, виновата в гибели эстакады природа, с которой взятки гладки!

Бросился Андрианыч в Москву — пал в ноги тому же Левинсону. Естественно, тот принял его без всякой радости. Кому охота лишний раз иметь дело с НКВД! Целый вечер Левинсон допрашивал старика Андрианыча. Только когда тот со всеми деталями описал, как они вдвоем с Шинко всю ночь работали в директорском кабинете, указав, что при этом пили, сколько выпили и чем закусывали, патриарх механики уверовал в его слова и потребовал предоставить все, что можно разыскать из чертежей и записок с замерами.

Так или иначе, но через месяц пришла в Большой дом нужная для моего спасения бумага с пятью подписями неизвестных мне знатоков.

Вечная им всем благодарность. Смелые были люди! И ценили имя своего покойного учителя.

А вот тезис о моем руководстве антисоветской организацией правых, состоящей из ленинградских хозяйственников (в основном — директоров предприятий Володарского района), как легко появился, рожденный фантазией Никиткина и подкрепленный показаниями, выбитыми из секретаря райкома Орловского, так легко и был снят Злобиным.

Снова придется вернуться в прошлое. Немногим сейчас известно, что где-то в самом начале тридцатых "красные директора" обратились к руководителям партии с неофициальным пожеланием. С чем-то вроде общей "личной" просьбы. Нужна, мол, какая-то возможность регулярно

 

поддерживать свои силы — расслабляться и желательно — не на виду у общественности. Горят они на работе, дерут их круглые сутки снизу и сверху, а выпить лишнюю рюмку — и то нельзя, не говоря уже о личной жизни сверх положенной в узком домашнем кругу. Конечно, контроль за моральным уровнем — хорошо, но работать с полной отдачей сил, как того ждет родная партия, он мешает им явно...

Приехал в Ленинград Микоян, меры принял. В Лесном на базе какого-то санатория устроили закрытый Дом ИТР. По особому списку руководители ведущих предприятий получили по книжке с квитанциями на строго определенное количество посещений (каждое — на два лица).

Приезжаешь, шофер остается в отдельном флигеле у входа, а ты со своей дамой проходишь через парк дальше — в главный корпус и занимаешь отведенную тебе на выходной отдельную квартиру. Отличие от обычной квартиры то, что обставлена она, прямо скажем, роскошно, а кухни нет. Еду и напитки принято заказывать в номер, но можно и пройти в ресторан. Готовят лучшие повара. Есть библиотека с уютным читальным залом. Есть, где сыграть в бильярд, перекинуться в картишки. Словом — настоящий мужской рай. И никаких телефонов, никаких посторонних. Если хочешь, можешь вообще ни с кем не контактироваться!

Так вот. Когда я узнал от Никиткина, что являюсь заместителем Жукровского по конспиративной организации и регулярно собираю "своих" контрреволюционеров на совещания, то потребовал (конечно, потребовал — громко сказано!), чтобы тот, кто дал такие дикие показания, конкретно указал, где и когда эти конспиративные сборища происходили. На следующем допросе мне было сказано, что трое из членов "моей" организации уточнили показания: собирал я их по последним выходным дням каждого месяца в Доме ИТР в Лесном. Тут я возликовал, ибо мог предъявить свою книжку, из которой явствовало, что бывал я в Лесном крайне редко, а так как выходные старался проводить с семьей, то угораздило меня появиться в Доме ИТР в шестой день шестидневки только один раз за полгода. Подтвердил сказанное мною и администратор дома.

Показательно (можно было бы сказать — забавно, если бы не мрачные обстоятельства) то, как отреагировал Никиткин на это. Чтобы доказать, что любые мои оправдания по существу бесполезны, тут же усовершенствовал "показания", которые рано или поздно предстояло мне подписать. Теперь там значилось: "По настоятельному требованию троцкистского центра я был законспирирован настолько, что на ежемесячных сборах своей группы в Лесном показался лично только один раз за полгода..."

Поскольку таким было единственное подписанное мною доказательство факта "руководства подпольной группой", Злобин, посмеиваясь, его снял.

Я, вроде бы, еще не упоминал о своей "преступной причастности" к шпионажу в пользу японской разведки. Да-да — ни много, ни мало. Я был,

 

оказывается, связан с группой высших военных, продающих секреты нашей системы обороны Дальнего Востока японцам. Я обеспечивал их связь с японским резидентом. Поводом для такого обвинения, странного по отношению к сугубо мирному человеку, послужило то, что сестра моей жены — Эмма была замужем за видным военным, героем Гражданской войны комкором Григором Хаханьяном^* Связь у нас была такая, что, часто бывая в Москве, я иногда останавливался у них — в пятикомнатной квартире правительственного дома на Серафимовичской набережной, а отправляясь летом в отпуск, мы обычно подбрасывали Юрку Эмме (своих детей у них не было, к счастью — поскольку оба были репрессированы). Я знал Григора Давыдовича как обаятельного веселого человека, знал, что он пишет труды по военной психологии, возглавляет военную группу Комиссии Совконтроля при СНК, только что был заместителем Блюхера по ОКДВА и выдвинут в депутаты Верховного Совета от Биробиджана... Разумеется, мне и в голову не приходило интересоваться его делами.

Никиткин, вычитав об этом родстве из моей автобиографии, страшно обрадовался и зачем-то добавил к губительному соцветию пунктов 58-й статьи еще и шпионаж. Впрочем, тут не было даже и намека на доказательства. Злобин долго сокрушался, не зная, как быть, но посоветовался с кем-то наверху и этот пункт как-то незаметно исчез.

Медленно, но верно, основные пункты обвинения отпали, однако, как и предсказывали знатоки, на свободу меня не выпустили. Дали пять лет ИТЛ за камерную агитацию. Причем на этот раз я с чистой душой признал, что все инкриминируемое — чистая правда. Однажды в сердцах я более или менее громко выразил надежду, что найдется среди военных смелый человек да и выстрелит в главного виновника наших мучений. Один из соседей стукнул, добиваясь, видимо, послабления приговора (потом я узнал, что доносчиком был моряк-политработник). Но ведь за два-то года, как Ян Феликсович Згурский нас ни воспитывал, каждый столько компромата на себя наговорил, что обижаться на доносчика особо не стоило.

Тем более, что приговор — пять лет, из которых два уже прошли, вообще воспринимался как подарок судьбы!

И наступил тот день, когда нам с Четверухиным скомандовали "с вещами на выход!". Из старого состава камеры только плотно застрявший

как особо ценный свидетель профессор Шварц провожал нас — обнялись мы у двери и никогда уже так и не встретились снова.

Через Федорова стало известно, что отправляют этап на Дальний Восток и что это очень плохо. Мой славный Четверухин и здесь нашел плюс:

"Больше времени уйдет на дорогу, меньше останется на лагерь". Что сталось с ним? Никогда о нашем добром увальне я ничего больше не слышал, но и по сей день вспоминаю его чаще других собратьев.

Как же наши пути разошлись? Опять случайность. Перед посадкой в теплушки спецпоезда нас загнали на ночь в какой-то склад у Московского вокзала, и в суматохе мы с Четверухиным оказались в разных отсеках. Утром, когда заключенных стали выводить, начальник конвоя спросил, нет ли знающих грузинский язык? По рядам этот странный вопрос дошел до меня, и я без всяких размышлений поднял руку: знаю, мол! Думал — дело минутное, и даже не стал разыскивать Четверухина, чтобы попрощаться, а застрял в Ленинграде на целый месяц — до следующего этапа — и попал в Красноярский край. Поскольку остался жив, можно сказать, еще раз вытащил счастливый билет!

Кому же понадобился переводчик с грузинского? Оказалось, в Ленинград, подальше от Закавказья, привезли судить больше сотни грузинских крестьян как участников антисоветского восстания под руководством белого полковника Чолокаева. Собственно, восстание это было давно — сколько-то лет назад, сразу после советизации Грузии. Почему именно сейчас потребовалось арестовывать и судить этих пожилых и в массе своей абсолютно неграмотных горцев, — неведомо. Может, за какие-то другие грехи? А может и вовсе ни за что? Но факт есть факт. Не понимающие толком, что происходит, грузины объявили голодовку и с таким криком накидывались на каждого, кто входил к ним, что начальство запаниковало. Заперли их в старой церкви, у Московской товарной, и стали искать переводчика...

Меня хорошо накормили и, на секунду приоткрыв массивные ворота, втолкнули в темноту. Я думал, что запертые чолокаевцы меня разорвут на части, но вовремя завопил по-грузински, что такой же несчастный, как и они. Два-три тумака я, ничего не видя и не разбирая слов в чисто кавказском общем крике, успел схлопотать, прежде чем их старейшина более или менее успокоил соплеменников. Понемногу все выяснилось, а после того, как они убедились, что я им полезен и даже необходим, тот же старейшина, не понимающий по-русски ни слова, обратился ко мне с просьбой: "Будь наш князь, батоно Сурен!"...

Кстати сказать, коллективная голодовка, напугавшая НКВД, объяснялась тем, что горцы отказывались от тюремной баланды и селедки, поскольку у каждого в хурджине еще имелся запасец сыра и лаваша. На данном этапе "судопроизводства" от каждого из них требовалось письменное

 

заявление. Вот мы добрых полмесяца и писали эти заявления. Свидетельствую, что мало было таких, кто мог подписаться, все ставили крестик. В чем их обвиняют, никто не понял. Половина этих "чолокаевцев" вообще ни о каком восстании слыхом не слыхивала. А ведь оформлять дело надо было на каждого по отдельности! Если не ошибаюсь, ленинградский "суд" от странного дела сумел отвертеться; во всяком случае, их снова погрузили в теплушки и куда-то увезли...

А я в конце концов попал в Красноярский край, под Саянские горы/