Любовь по-мексикански

Привели новичка, нарушив один из обычаев тюремного быта, после отбоя, когда в камере стоял густой многослойный храп. Вспыхнул свет. И пока я как староста камеры № 113 слез с нар и рапортовал надзирателю — в тот день дежурил известный в Ленинграде Федоров^*, все попросыпались и уставились на дверь в томительном ожидании новостей с воли и хоть каких-то свежих впечатлений. Попутно на первом этаже, т.е. на полу, началась подвижка, чтобы освободить место, естественно самое плохое — крайнее под дверью, у параши.

Федоров ухмыльнулся и, сказав, что дает света на устройство пять минут, приказал ввести нового подследственного. В камере, рассчитанной некогда не то на двоих, не то на четверых, снова стал полный комплект — тридцать два человека. И стал тридцать вторым рослый краснолицый красавец-блондин с кайзеровскими, торчком, рыжими усами. Поскольку я тут же занес его в свой список, то и узнал, что зовут новичка Алексей, а фамилия Антипин. Отчества не припомню. Зато на всю жизнь запомнилось его роскошное, по последней моде — с широкими плечами, пальто из толстого темно-синего драпа.

Держался Антипин, несмотря на монументальный фингал под глазом, на редкость уверенно. Не побоюсь сказать, надменно. Меня потрясло, что его невозмутимости не поколебал даже сражающий свежего человека спертый воздух камеры, настоянный на всех мерзких запахах бытия. Он спокойно расстегнул пальто и, поскольку проходить было просто некуда, продолжал стоять у двери, не без любопытства разглядывая меня, стоявшего нос к носу перед ним. Так как сцена несколько затянулась, я прервал молчание и сказал Антипову, что по заведенному у нас порядку он должен сразу же коротко, в двух словах, представиться сокамерникам. Ответ был неожиданным. Он явно отрицательно покачал головой и хорошо поставленным басом четко изложил свое кредо: "Представляться не буду. Разговаривать не буду. С двурушниками-троцкистами ничего общего иметь не хочу. Мне нужно переночевать — и все. Утром сделаю ручкой..."

Сказанное вызвало гомерический хохот. Постояльцы всех трех этажей буквально корчились от смеха. Все мы, не зная за собой вины, по многу месяцев валялись в этой тесной душегубке...

Сразу же раздался предупредительный сигнал — гулкие удары сапогом в железную дверь, свет вырубили. Кое-как уняв смех, я наклонился к Антипину (ощутив при этом застарелый запах коньяка) и сказал что-то вроде: "Завтра разберемся, а пока тюфячка нет — стели пальто и ложись, где стоишь!".

Моему совету, как оказалось, Антипин не внял, ни ложиться на пол, ни снимать великолепное пальто не стал — так и дремал, сидя на параше и завернув полы пальто, чтобы не испачкать, наверх.

Утром спеси у него чуть поубавилось. Измучала жара. Сказывалась, наверное, и потребность опохмелиться. Хмуро поздоровавшись только со мной одним, поинтересовался возможностью побриться "перед выходом". На все попытки "разговорить" его и хотя бы узнать, что пишут на воле газеты, новичок демонстративно отворачивался в сторону и сидел, уставившись в стену. В течение дня кроме банальной истины, что он политикой не занимается и потому ни в чем не виноват, мне мало-помалу удалось выяснить, что Антипин — музыкант, барабанщик оркестра радиокомитета, праздновал с друзьями свою свадьбу, а наутро товарищи из НКВД — кость им в горло! — "сняли его с молодой жены" и теперь он "будет жаловаться"...

Самое невероятное, что среди нас, уже опытных арестантов, нашлись идеалисты, допускавшие возможность чуда и полагавшие, что, чем черт не шутит, бывает всякое! День, однако, прошел без неожиданностей.

Заскучавший Антипин вторую ночь провел, как и первую, просидев на параше и слезая каждый раз, когда кто-либо подходил по нужде. Правда, пальто все же снял, бережно свернул и держал на коленях.

Славный румянец его понемногу исчез, нахальные усы обвисли. Ехидный весельчак-профессор Шварц не смог удержаться и поинтересовался — почему же это гражданин Антипин до сих пор не сделал нам ручкой? Гражданин Антипин взбеленился и грубо послал его матом, что в нашей, в общем-то интеллигентной, камере принято не было. Пришлось сделать ему замечание, но он резонно ответил, что с самого начала просил с расспросами не приставать и что разговаривать по-прежнему будет только со старостой, но мы, гады, радуемся зря, поскольку, если не сегодня, то наверняка завтра его освободят, потому что хлопотать за него будет его молодая жена...

Я попытался его вразумить: "Слушай, Антипин, жены есть у многих из нас, однако мы сидим, кто год, кто полгода. Чем ты лучше? Что у тебя есть такое, чего нет у нас?"

— А вот такой у вас есть? — вопросом на вопрос ответил разъяренный приставаниями "контриков" Антипин и, расстегнув ширинку, вывалил

 

огромных размеров член. — И за это меня жена любит так, что разнесет Большой дом, если меня задержат здесь на неделю!"

Никто даже не хихикнул. А Шварц желчно заметил: "Похоже — нам подсадили психа, что в корне противоречит сказанному в моей последней работе — смотри главу седьмую "Основы правил содержания подследственных"...

Но вот прошла и неделя. Антипин скис. Жизнь шла своим чередом. Кого-то куда-то вызывали, одного, который отказывался дать показания на своего престарелого учителя, в очередной раз избили до беспамятства, другому выбили зуб. А про Антипина, видимо, забыли. Не только не торопились освободить, но даже и на первый допрос не вызывали.

Удивительно, но факт: страх перед неизвестностью человека сломал. Где-то на десятый день Антипин преобразился — стал разговорчивым. Даже не в меру. Заискивая, приставал ко всем без разбору, рассказывал похабные анекдоты, однако ни у кого так и не смог завоевать расположения. Пустой был человек. Так к нему и относились, оставался он как бы посторонним. Да и пальто как-то поблекло, поистерлось, а ведь было совершенно новым!

А где-то через месяц чудо все-таки произошло; вконец опустившегося Антипина вызвали на выход с вещами, и тот же Федоров шепнул: "вашего идиота" освобождают по указанию Москвы, заступился за него Наркомат иностранных дел...

Что же в конце концов выяснилось? Началась эта история с того, что кто-то наверху, из тех, кто и в те времена мог регулярно смотреть заграничные кинокартины, обратил благосклонное внимание на снимавшуюся в какой-то комедии модную тогда мексиканскую певицу Карену. И понравилась она настолько, что было указано пригласить звезду легкого жанра в СССР — в Ленинград, Москву и Киев — на гастроли. Карена приехала. Выяснилось, что нужен еще и музыкальный ансамбль для сопровождения, а певица, круто выражаясь на всех известных "Интуристу" языках, один за другими забраковала все предложенные ей эстрадные оркестры Союза. И запила. День первого концерта приближался, а звезда из ресторана не вылезала. Когда до концерта оставался один день, Карена, на время протрезвев, решительно принялась за дело: совершив рейд по кабакам Ленинграда, набрала пятерых музыкантов, способных ее высоким требованиям удовлетворять. Как она их экзаменовала, как должен был проходить сокращенный репетиционный период — не ясно. Важно другое: бывший лет на двадцать моложе ее барабанщик пришелся любвеобильной диве по душе, да так, что к концу первого и единственного дня репетиций встал вопрос о необходимости купить плохо одетому любимцу хорошее пальто, а также публично обмыть помолвку и как бы начальный этап бракосочетания. Уже упившись, "молодой" сообразил, что в ре-

 

зультате происходящих событий он превращается в мексиканского подданного и, следовательно, ровно через десять дней может вместе с женой покинуть страну, где "так вольно дышит человек". Очевидно, выразил он эту восхитительную мысль недостаточно осторожно, ибо кто-то из завистников сразу же куда следует стукнул.

Подчеркнем другое. Единственные сутки семейной жизни даже при непроходимом языковом барьере — ни он по-испански, ни она по-русски ни слова, кроме ругательств, не знали, убедили Алекса в том, что молодая жена может все, и уж во всяком случае в обиду его не даст ни здесь, ни по ту сторону океана.

И она таки смогла. Новоиспеченного супруга еще везли к тому большому зданию, из окон которого хорошо различима Сибирь, а Карена, наскоро освежившись непревзойденным ямайским ромом, ступила на тропу войны. Во-первых, устроила в "Англетере" погром. Во-вторых, категорически отказалась от гастролей, да еще потребовала грандиозную сумму неустойки, поскольку без подготовленного ею барабанщика выступать никак не могла. А в-третьих, со слезами бросилась на широкую грудь посла Мексики, умоляя заступиться за мужа, ставшего, не будем забывать, мексиканцем, и ни в чем не повинного. Затем на вырученные за несостоявшиеся гастроли деньги были наняты два самых дорогих адвоката Европы, которые подняли такой шумный скандал, что чуть ли не сам Молотов распорядился поскорее выпустить на свободу никому не нужного музыканта.

Впрочем, к этому моменту Карена уже давно покинула СССР.