Из рассказов механика молокозавода,

которые могли бы составить книгу под названием "Жизнь и необычайные приключения беспартийного инженера Холмана-Колмана"

Началась война. Для меня началась довольно странно - посыпались ордена. Видимо-невидимо: целых два — и оба боевого Красного Знамени! И один из них вручил практически лично - Жданов, в последние годы жизни известный более как знаток изящных искусств. Во всяком случае, Жданов собственноручно расписался поперек орденского удостоверения, поверх типографских подписей Калинина-Горкина. У кого еще такое есть? (Впрочем, теперь и у меня нет).

Спросите, как сие могло случиться? В начале войны, когда немцы нас били. Когда, в принципе, награждать было не за что.

Сам удивляюсь.

Однако - начнем с нуля. Очередная беда нагрянула на меня как раз в финскую кампанию: от всех треволнений вернулась моя родная тропическая лихорадка, мировой медицине неизвестная. Трясло по-страшному. Пожелтел. А остававшиеся у меня три спасительных бабкиных "катышка" при очередном аресте пропали. Надеяться было не на что: доктора только руками разводили. Утешение одно - если не помер, значит, несмертельно. Быстренько отовсюду повыгоняли. Ни кола, ни двора. На работу не берут. И правильно делают. Тип подозрительный: за границей жил, классовое происхождение - кошмар, при советской власти уже дважды сидел. А тогда за потерю классовой бдительности пострадать было проще простого! С другой стороны, любой профан невооруженным глазом видит неизлечимую болезнь - нехорошую и, опять же, подозрительную: ни у кого такой нету, а у него есть. А вдруг империалисты подбросили? Делать-то им, как известно, больше нечего. Уже форменным образом голодал. Приличные люди на обед давно перестали приглашать, а про неприличных и говорить нечего - не узнавали, позабыли. (Да что я разнылся лишнего! Пора сменить пластинку.)

В один прекрасный день нашелся-таки смелый парень - старикан в отделе кадров Северо-Западного речного пароходства. Во-первых, взял с собой в столовку, где я при всем болезненном состоянии поразил подавальщиц, легко и грациозно умяв три комплексных обеда. А во-вторых, оформил меня шкипером 500-тонной стальной баржи с непременным

 

условием - в тот же самый день Ленинград покинуть: баржа "СЗРП-12" давно была погружена, буксир пыхтел рядом, ждали только нового шкипера взамен арестованного за дебош.

Так я - капитан дальнего плавания, а в свое время еще и арматор -владелец парохода, носившего "гордое" название "Лев Троцкий", оказался в родной водной стихии. Удачно решились сразу все проблемы. Тут тебе и спокойная работа в курортном режиме - вдали от начальства, на свежем воздухе. И харч, хотя и казенный, но при сохранении максимально возможной свободы, то есть не тюремный. И квартира - каютка три на два с печкой и даровыми дровами. А какое это счастье - сидеть, вытянув ноги, у СВОЕГО огня, никуда не торопясь! Тут тебе и любовь и ласка, можно сказать, без ограничений: моей семьей стал экипаж "СЗРП-12" -четыре развеселые девахи родом из столицы речников северо-запада — славного града Вознесенье. По паспорту все оказались Мариями, так что пришлось вводить "знаки различия". Боцман именовался Машкой, остальные Машуткой, Манькой и не помню как — чуть ли не Манюней. Когда бравая моя команда по авралу носилась по палубе в одних тельняшках -дух захватывало! Формы у всех четверых были рубенсовские. Мне не то что лейтенанты - седые адмиралы завидовали!

Больше года жил я, как паша. Даже лучше, поскольку не требовалось тратить нервы на интриги визиря и прочие традиционные для восточных деспотов неприятности. Сыт, обут-одет, обихожен. Ну а что трясло, особенно сырыми ночами, так не беда: привык. Да и не один я трясся — целые народы...

В сорок первом навигация началась рано. Несколько раз подряд ходили на Череповец. Туда возили тяжелые станки, обратными рейсами -прокат и всякую мелочь, вроде снарядных ящиков. Начало войны как-то нас коснулось не сразу. Поставили нас под ружье. Я превратился в младшего лейтенанта, любимица Машка стала старшим краснофлотцем, остальные - просто краснофлотцами Ладожской военной флотилии. Слава богу, никаких учений проходить не пришлось, отправили нас в рейс, пообещав к следующему приходу подготовить личное оружие — один пистолет и две винтовки, и вот тогда уже учить военному делу...

В тот самый день, когда мы снова отправились в Череповец, уже выше моста Володарского нагнал нас катер начальника рейда и на баржу перелез мой старый сослуживец еще по "Русскому дизелю" Витя Рослов. Когда я с голоду загибался, найти его не мог никак, а тут, оказалось, я понадобился родине:

- Женя, - говорит, - я тебя специально разыскиваю. Я теперь большущий начальник. Кого угодно могу с работы снять. А ты вот так надобен. Мне дельные инженеры широкого профиля - позарез, а всех позабирали. А я сейчас начальник СКБ ПВО КБФ, а на нашей базе

 

разворачивают новый корпус ПВО, и т.д. и т.п. Я тебя беру, будешь старшим лейтенантом, харч по высшему разряду военного времени...

Я его очень миролюбиво послал подальше, растолковав, что тяжело болен (видишь - пожелтел) и для ответственной работы не гожусь.

Катер отвалил, а Витя еще кричал в мегафон:

- Христом богом, хоть на две недели! Майором сделаю, хочешь - подполковником...

На другой день в Шлиссельбурге военный комендант прислал патруль - меня с баржи сняли, показав полученный ночью приказ военного совета. Я под плач своего полногрудого экипажа сошел, сам чуть не плача, на берег - поступил в распоряжение начальника того самого СКБ ПВО. Сдали меня Вите под расписку, как ценный пакет, отвезли на грузовике в казарму флотского экипажа, обмундировали, не глядя на размеры, капитан-лейтенантом, выдали пистолет и только после всего этого накормили. Я еще допивал компот, а рядом уже возник мой шофер и порученец по имени Вася, доложил, что койку застелил в кабинете, но сейчас приказано отвезти меня не отдыхать, а на батарею. Поскольку я не имел ни малейшего представления, о чем идет речь, то естественно и не возражал, предоставив дальнейшее естественному ходу событий.

Вася оказался находкой: за час езды по погруженному в темноту городу ввел меня в курс предстоящей деятельности так, что, когда мы приехали в расположение зенитной батареи - на морском краю какого-то из многочисленных ленинградских островов, я уже знал, что смотреть и что спрашивать.

Суть проблемы была проста. Бездельники-генералы годами высиживали планы ПВО города, но, судя по всему, были твердо уверены, что никогда бумаги их не понадобятся. Так или иначе, но их молитвами город остался незащищенным со стороны залива: немцы могли спокойно заходить на бомбежку "с воды" - никаких зениток не было. Может быть, предполагалось поставить там малые корабли Балтфлота? Не знаю. Во всяком случае, в нужный момент флота здесь не оказалось и срочно требовалось создать систему ПВО, развернутую на стоящих поперек залива мелкосидящих "плавсредствах". Это и должен был сделать Витя. С моей инженер-капитан-лейтенантской помощью.

К концу этого очень длинного дня я уже не только уяснил, что представляет собою сложное хозяйство 85-миллиметровой зенитной батареи, но и знал, что сколько весит, как и с чем должно быть соединено. Когда же Вася привез меня в КБ, размещавшееся в церкви на берегу Невы, рядом с горным институтом, до койки дело опять-таки не дошло. Витя разложил передо мной результат своей бешеной деятельности - огромный кусок обоев, на чистой стороне которого были переписаны и классифицированы все имеющиеся в городе пригодные для дела баржи, боты, понтоны, дебаркадеры, катера без моторов и т.д. и т.п. Все было сделано

 

очень толково, я, помню, даже изумился Витиному таланту. Откладывать решение было некуда, за ночь мы отобрали подходящие для себя плавсредства, а утром я уже начал "рисовать" типовую платформу под зенитку: две более или менее одинаковые небольшие посудины жестко счаливались бортами и накрывались сплошным настилом из мощных бревен.

Изголодавшиеся по работе саперы за следующий день сделали два таких плавучих форта и тут же закатили на них по пушке. Начальство ПВО при виде хоть чего-то готового сразу же возликовало и помчалось докладывать выше, даже не дождавшись испытаний стрельбой. Мобилизованные Витей знающие местную лоцию яхтсмены провели оба каравана по ужасному мелководью Невской губы до назначенных им точек, растянули каждый из фортов четырьмя мертвыми якорями (железобетонные плиты), и зенитчики тут же сделали по нескольку пробных выстрелов.

Я наконец-то впервые за три дня добрался до койки и лег не только с чувством исполненного долга, но и с предвкушением того, как распрощаюсь теперь с Витей и помчусь догонять своих Машуток. Засыпая, размышлял, не помешает ли мое производство в капитан-лейтенанты занятию скромной должности шкипера?..

Человек предполагает, некто наверху - располагает. Саперы трудились одновременно на нескольких площадках. Торопясь с одной на другую, Витя прыгал в темноте с причала на буксир, оступился и упал в воду, а покачивающийся пароходик притиснул его к сваям. С поломанными ребрами Витю увезли в госпиталь, а меня разбудили приказом исполнять его обязанности до полного решения всех инженерных вопросов.

Опомнился я от этого исполнения через пару недель, когда система ПВО "Залив" вступила в бой. Это, я вам доложу, была симфония. Неожиданно для немецких летчиков, спокойно идущих на снижение перед выходом на цель, дорогу им преградила цепочка из тридцати с чем-то "точек", с которых открыли огонь зенитки. Исправно работали приборы управления огнем, прожектора и звукоулавливатели, подымались аэростаты заграждения. Я уж не говорю о вооруженных спаренными "максимами" буксирах и катерах, которые подвозили боеприпасы, таскали полевые кухни, обеспечивали радиосвязь, снабжали электроэнергией. Не скрою, я был горд.

На пирсе у береговой батареи на Петровском острове, за рекой Керосиновкой, состоялся в некотором роде праздник. Привезли из госпиталя наглухо забинтованного в виде мумии Витю, все по очереди влезали в машину - чокаться с ним и обниматься. А когда уже все вдоволь начокались, на берегу появилось еще несколько машин и подошел к нам набольший генерал. Пожал каждому из нас руку, вручил ордена.

Кто-то из его поддужных поинтересовался моим дальнейшим прохождением службы, вот тут-то я и разыграл козырную карту: вспомнил неизлечимую лихорадку, объяснил, что снят был с баржи, на которую мечтаю

 

вернуться, поскольку, увы, по болезни в боевом строю не могу быть надежен. Поддужный крякнул, побежал к группе закусывающих полковников и вернулся добрый: пиши, мол, рапорт - любая резолюция обеспечена...

Так "желтый капитан" - под такой кличкой меня целых две недели знали на берегах Невы и Невок - был возвращен любезным девам. За время моего отсутствия на рубке "СЗРП-12" установили спаренный пулемет, а команда пополнилась еще двумя краснофлотцами женского пола, едва увидев которых я понял, что и они родом из Вознесенья.

Где-то в самом конце августа (это мне сейчас так кажется, но вполне могу и ошибаться) появился на берегу главный начальник пароходства и отдал очень странный приказ. Я даже подумал - не вредительство ли это? То самое, про которое бубнили, пугая, лет десять, но с которым так никто и не сталкивался. Принятый в оба трюма срочный груз приказано было выгружать и вставать под новую погрузку к пирсу завода Сталина. Приказ есть приказ. Только начали разгружаться, появились на борту новые люди.

Прибежал флотский полковник по фамилии Савельев. Пожилой. Представился. Я, говорит, буду военный комендант и начальник рейса, а на вопрос - что за рейс? - не ответил. "Извини, - говорит, - капитан, но меня предупредили, что ты под подозрением, а дело сугубо секретное". — "А чего ж тогда меня не заменят?" - "Да может, еще и заменят...". Однако не заменили. Появился интеллигентный старичок и три дамочки, которым даже не приходило в голову, что по судовым трапам лучше лазать в брюках. Все они предъявляли перепуганной Машке пропуска и какие-то бумаги с грифом "Совершенно секретно", интересовались, где у нас первый отдел, чтобы сдавать чертежи на хранение.

Старичок попросту сказал мне, что придется принимать на палубу солидный груз, а его конструкторской бригаде поручена подготовка документации - чертежей подкрепления палубы и раскрепления этого самого груза, чтобы он не сыграл за борт и не перевернул баржу. И вот -дамы забегали, что-то замеряют, рисуют.

Давно уже мы разгрузились, стоим у заводского пирса дня три, а они все бегают и, как я понимаю, началом работ не пахнет. А уже подходит срок, назначенный под погрузку.

Мое дело - сторона, только уже и я забеспокоился. А мой Савельев - так аж серый лицом стал. Дело-то подрасстрельное. Как-то заночевал у меня. Выпили по маленькой, разговорились. Конечно, к тому времени я прекрасно знал, что предстоит эвакуировать в глубокий тыл ящик с какой-то сверхценной машиной, но о чем именно идет речь, было неизвестно. А тут полковник разволновался, кроет открытым текстом то, что мне и знать ни к чему. Привезли в середине июня на Балтику для испытаний на корабле единственный образец то ли парогазового двигателя, то

 

ли чего-то еще в этом роде. Даже раскрыть ящик не успели - началась война, а вот об эвакуации вовремя не подумали. Забыли, наверное. Авторы из НИИ уже собрались в тылу - в Казани, а их ящик, сданный флоту, под усиленной охраной так и стоит на берегу. Москва всполошилась, приказала сверхсрочно доставить груз в Казань, а спецбаржи, на которой его привезли сюда, давно уже нет - плавает где-то далеко. Решили приспособить под ящик мою 12-ю, вот оставшиеся в городе представители эвакуированного НИИ и разрабатывают чертежи ее переоборудования. А время идет. И дело очень даже "пахнет керосином"...

- Слушай, - говорю, - а тебе известны габариты ящика, вес, координаты центра тяжести?

- Все известно. Только мне сие ни к чему: приказ имею погрузки не касаться - за нее отвечает хозяин ящика. Но у ученых здесь одни девки, трясущиеся от страха. Чертежи-то они кое-как сделали, да отдали на экспертизу академику, а тот заболел, его самолетом отправили в Москву. Теперь он по телефону пытается им что-то втолковать, советует как проверять остойчивость баржи. А моему адмиралу из наркомата шифровка пришла, что завтра его из-за этого проклятого ящика вызывают к Жданову. То-то головенки полетят. А я ведь крайний. Кто вспомнит, что сами командовали в дела НИИ не лезть?..

Посмотрел я на габариты сверхсекретного ящика. Вижу, в люк он действительно не пролезает, но в трюме поместится.

- Я бы, — говорю, — не мудрствуя лукаво и академиков не тревожа, два люка соединил в один, вырезав кусок палубы, а в поперечной переборке между трюмами сделал вырез по ширине ящика. Да и погрузил его прямо на дно баржи. Глядишь, и остойчивость проверять не надо, и подкреплять палубу не потребуется...

Посмотрел на меня Савельев как на ненормального, не сказал ничего, но задумался.

Дальше дело приняло неожиданный оборот. Прошли еще сутки без всяких перемен к лучшему. Вдруг ночью будят - из Смольного за мной прислали машину. Пока глаза протирал, уже переехали Охтинский мост. Меня выгружают и ведут то вверх, то вниз бесконечными переходами и коридорами. Встречает Савельев, с ним еще какой-то флотский деятель в чинах. Не успели они и пары слов мне сказать, звякнул звонок, и нас троих втолкнули в большой полутемный кабинет.

За столом человек десять, кое-какие лица знакомы по прежним встречам — еще по поводу лодочных дизелей. В центре - Жданов. У края стола стоит и докладывает вопрос осанистый генерал, как я понял - ответственный за эвакуацию оборонных предприятий. Обстановка накалена. Моим флотским и представиться не дали - генерал глянул в свои бумажки и взревел: "Мать-перемать, когда будет закончена погрузка объекта ноль три?"

 

Адмирал перед горластым генералом явно спасовал, а Савельев хотя и пытался объяснить, что за погрузку отвечает почтовый ящик такой-то, но голос имел довольно вялый, так что на его слова никто не реагировал. Пришлось вступать в дело мне. Я вскочил, попросил разрешения доложить и, не дожидаясь разрешения, отчеканил, что погрузка "03" не начата, поскольку не начато переоборудование баржи...

Поднялся крик. Генерал завопил, что дает сутки срока, а тот, кто считает это невыполнимым, сегодня же пойдет под трибунал. И какой это дурак мог поручить погрузку ученым? Флот давно должен был взять дело на себя, нечего теперь сваливать на гражданских вину...

Жданов, который до того к происходящему интереса не проявлял, вдруг поднял голову и уставился безумными белыми глазами на меня:

- А какую роль играет в этом бардаке смелый лейтенант? И кто его сюда пустил?

Я понял, что деваться некуда. Доложил, что я — шкипер баржи — инженер, и если мне обеспечат свободу действий, за сутки берусь баржу подготовить.

Возникла немая сцена. Жданов, не торопясь, налил в стакан воды, отпил глоток, и приказал:

- Кончайте говорильню. Отвечает за погрузку — флот. Персональная ответственность — контр-адмирал. Лейтенанту выдать мандат совета фронта, полковник — поступает в его распоряжение на два дня. Если надо, звоните прямо мне. Этот сундук — десять лет работы, стоит он миллионы народных денег. Миллионы! Послезавтра в 22.00 жду рапорт о готовности к рейсу...

Порученец вывел нас в какую-то набитую военными всех родов войск комнатку и попросил подождать минут десять, пока будут готовы мандаты. Адмирал плюхнулся на табуретку и стал принимать таблетки, а Савельев, посовещавшись со мной, пробился к телефону и начал звонить на завод, чтобы тащили на пирс баллоны и нашли газорезчиков.

Наконец, вручили нам с полковником роскошные удостоверения за подписью Жданова. Я свое сунул в карман, не глядя, а мудрый Савельев прочитал и вдруг стал выражать какие-то сомнения. Оказалось, основательные: чрезвычайный рейс предстоит до Казани, через несколько областей, а в мандате говорится о действии лишь в одной Ленобласти. Порученец проникся, схватил мандаты и снова пропал. Когда же принес новые, выяснилось, что в моем машинистка в спешке вместо Колман влепила Холман. Вот тут уж порученец позеленел. Понятно, в третий раз идти к Жданову с одним и тем же удостоверением не улыбалось. Услыхав, что мне лично абсолютно все равно, с какой буквы будет начинаться фамилия, он повеселел и предложил оригинальное решение: чтобы не было разнобоя в документах, переписать на "х" и офицерское удостоверение, а это он обтяпает мигом. Взяв удостоверение, побежал в общий отдел и

 

еще через десять минут я полностью превратился в Холмана, нисколько не подозревая, к каким ужасным последствиям это приведет...

Через час газорезчица светила ацетиленовым пламенем, а мы с полковником, вооруженные метром, мелом и ниткой, лазали по барже и размечали на палубе и на переборке линии реза. За следующий день два старичка тихо и мирно вырезали все "лишнее". Девицы мои разложили на днище десятка два шпал и таким образом к погрузке все было приготовлено.

Размахивая ждановским мандатом, полковник проявил лучшие качества разворотливого офицера: утром паровозик приволок платформу с засекреченным ящиком, сопровождаемую вооруженными матросами, тут же появились два портальных крана и сборная команда стропальщиков Выборгской стороны. Выглядело все очень просто, до обидного буднично. Краны подняли обшитый светлым тесом ящик, спокойно развернули его в сторону Невы, какое-то время он повисел над огромной чернеющей в палубе баржи дырой — а потом неожиданно быстро в ней скрылся. Сделано это было так аккуратно, что нигде доски даже не коснулись незачищенных краев выреза. Бригадир такелажников отдал стропы, вылез на причал и уже оттуда помахал рукой, а мы ошеломленно смотрели друг на друга, не веря, что самое страшное позади...

Кто кому докладывал — не знаю, но через несколько минут после того, как боцман с буксира забил пару клиньев, чтобы груз не вздумал пошатываться в вырезе, на причале показалась "эмка". Вылез из нее генерал-матерщинник, Он не просто удостоверился, что погрузка злополучного ящика произведена, но потребовал, чтобы его провели в трюм и показали, надежно ли ящик раскреплен. Наши клинья и шпалы одобрил. Дополнительно приказал накрыть ящик сверху как можно более грязным брезентом, а подумав, выделил еще четверых автоматчиков для сопровождения груза (что вызвало радостное оживление в стане краснофлотцев). Попрощался за руку он с каждым, включая наблюдавшую за порядком Машку в полной форме с повязкой "рцы" и при винтовке (со сверленым казенником).

А еще минут через двадцать появилась та же "эмка" со ждановским порученцем. Он поблагодарил нас от имени шефа и передал Савельеву три коробочки с орденами: ему, мне и... бригадиру конструкторов НИИ. Разумеется, фамилия моя была написана с буквы К.

Город бомбили вовсю. Обстановка была исключительно тревожной. Никто не мог сказать, когда именно замкнется кольцо, когда немцы выйдут к Ладоге и нижней Свири. Одно было ясно: чтобы успеть проскочить Мариинскую систему, следовало спешить. Капитан буксира Федин оказался мужик лихой: пошли мы на риск и двинули через Ладогу наперерез — фарватером, чтобы не терять время на обводной канал. Нам повезло: и

 

покачивало, и заливало, но несильно, зато погода была нелетная, так что мы ни одного немецкого самолета до самой Свири не видели и не слышали. Здесь, правда, под бомбежку угодить сподобились, и пулеметы обновили.

А потом налеты стали системой. В одно и то же время звено "юнкерсов" по-хозяйски неторопливо кружило над шлюзами и портами, выбирая цели по вкусу Спасало нас то, что летчики были избалованы обилием беззащитных объектов. Пикировать на ржавую баржу, которую, не заботясь об экономии патронов, прикрывали огнем шесть пулеметных стволов, явно не хотелось.

Так или иначе, но медленно и верно мы выбирались из самого опасного прифронтового района. Шли сквозь дым и огонь, то и дело участвуя в авралах по расчистке фарватера и тушению пожаров, хотя по инструкции, данной Савельеву, отвлекаться строго запрещалось.

Как только вышли на Волгу, наступила пора прощаний. Савельев получил назначение в штаб Волжской флотилии и отбыл скоропалительно, даже выпить по стопке не успели. А на другой день было прощание с Фединым и его бородатым экипажем: если не считать девиц-зенитчиц, младшему из его матросов было 56 лет! За две навигации сроднились мы так, что плач стоял над "СЗРП-12" целые сутки.

И как не сказать доброе слово в адрес фединского пароходика, служившего в заботливых руках без единой заминки. От роду не видел ничего более надежного, чем неказистый буксир "Великан" 1905-го года рождения с доброй старой паровой машиной уральской работы. Уверен, при нынешнем развитии техники такая надежность — идеал недостижимый! На смену маленькому чистенькому "Великану" пригнали огромный дизельный буксир — деловой, неопрятный, даже без названия. Одно хорошо — поволок он нас с такой "бешеной" скоростью, что под носом баржи день и ночь гудел мощный бурун.

В Казань я прибыл совершенно больным: снова трясло по высшему разряду. Начальник НИИ, не чаявший увидеть свой ящик целым и невредимым, определил меня в лучшую больницу, сам отвез меня туда на машине. Прощаться девы прибежали уже в больницу и на минутку, так как новый шкипер получил команду срочно вставать под погрузку в Сталинграде и их уже ждали где-то на верхнем рейде.

Немного отлежавшись, я вчистую демобилизовался по болезни и только-только устроился сторожем на портовых складах, как снова судьба вовлекла меня в орбиту военных действий. Поступила команда ставить зенитки на все, что может держаться на плаву: Волга становилась огненной рекой, развернулось сражение за нее как артерию, по которой пошла нефть — топливо фронту. Немцы бросали сюда авиацию — нещадно бомбили наливной флот и цистерны, засыпали минами фарватеры, кру-

 

шили мосты и причалы. По наводке НИИ меня сделали заместителем главного инженера треста "Туркменрыба". Рыбой это и не пахло, а на деле означало, что полтора месяца с утра до ночи я мотался по берегу, руководя превращением деревянных сейнеров в катера, а то и в крейсера ПВО.

В тот самый день, когда дело было сделано, меня вызвали в управление НКВД.

Да, судьбу не обманешь. Я полагал, что в Астрахань вот-вот прилетит не меньше, чем Микоян, чтобы вручить мне третий орден, а вместо этого мной вновь заинтересовались органы. Вот что значит жить под подозрением! Началось с факта изменения фамилии. По версии абсолютно безмозглой крашеной вертихвостки — следователя, я заметал следы преступного прошлого (ведь уже сиживал, стало быть, хоть какие-то грехи место имели), а работал отлично только для того, чтобы втереться в доверие. Из блокированного Ленинграда бежал, не имея ни эвакуационного удостоверения, ни служебной командировки. Будучи капитан-лейтенантом, демобилизовался почему-то как лейтенант. На фронте не был, то и дело вспоминал неизлечимую болезнь, а имеет якобы два боевых ордена, причем на одном удостоверении — "живая" подпись тов. Жданова, хотя такого, как известно, не бывает. И так далее. Рассказы мои про ждановского порученца и мандат, сданный в особый отдел флотилии (а это — Наркомат ВМФ, то есть другое ведомство!), сомнения старательной молодухи нисколько не рассеяли. Даже заступничество начальника НИИ не помогло. Прифронтовую Казань надо было срочно от подозрительных лиц очищать — вот для полной очистки и впаяли мне пять лет.

Ранней весной 1943 года я снова угодил в прекрасно известную мне по событиям двадцатилетней давности Казанскую тюрьму. А вскоре попал в лагпункт "Центральный".

Я сразу обратил внимание, что этот огромный лагерь, имеющий, к тому же, вспомогательные цеха и основное производство (деревянные детали стрелкового оружия), постоянно испытывает нужду в электроэнергии, в то время как собственная электростанция с двумя дизель-генераторами не работает. В отдалении, на высоком берегу Зана, виднелось ее здание с заколоченными окнами и покосившейся трубой.

На разводе я заявил, что, будучи на воле крупным специалистом по дизельным электрогенераторам, могу посмотреть, возможен ли их запуск. Хамоватый майор, к которому меня отвели, пробурчал что-то вроде "много таких хитрозадых было", но на сплав — на дальнюю командировку меня не погнали, а отправили в барак "собраться с мыслями".

Через пару дней я был представлен главному инженеру энергорайона. "Все, пропал!" — решил я, едва взглянув на его физиономию. Если верить теории Ламброзо, этого "главного" следовало бы немедленно расстреливать: на его мерзкой пропитой роже четко просматривалась

 

кровожадность и склонность ко всем известным науке и практике порокам. Однако, несмотря на облик отъявленного злодея, этот однорукий вольнонаемный оказался совсем не плохим человеком. Беда была только в том, что большую часть "рабочего времени" он пребывал, мягко говоря, в нерабочем состоянии — мертвецки пьяным.

Первым делом он довольно путано намекнул, что с ним я не пропаду, если, конечно, буду вести себя правильно. Каюсь, я и сейчас не понимаю, на что он намекал — что рассчитывал от меня, зека, получить, кроме полного признания его авторитета как инженера.

Первым делом мне был устроен экзамен. Поскольку торопиться было некуда, я вспомнил молодость: во всех подробностях рассказал, у кого из лучших дизелистов мира учился в Германии, какие машины завод Нобеля осваивал при мне, какие проектировались с моим участием. Когда же я правильно угадал тип и размерность дизелей, установленных в здании, в котором еще даже не был, "злодей" признал, что из меня "толк может выйти". Я отправился снова "собираться с мыслями", а он пошел оформлять наряд на вскрытие электростанции и составление дефектной ведомости.

Не буду утомлять подробностями, интересными разве что профессионалам, скажу только, что мы сработались. Я подтвердил свое горячее желание работать под его непосредственным руководством, а он наложил на составленной мною за пару недель ведомости резолюцию, что все расписано правильно и для проведения ремонтных работ по графику должна быть выделена бригада из четырех человек с ответственным Колманом. В краткие минуты протрезвления он же и составил упомянутый план-график, устно подчеркивая генеральную линию — не торопиться! Опережать график ни в коем случае не следовало, это вконец подорвало бы самую основу планового хозяйства. А каждое опоздание полагалось оперативно оформлять актом со ссылками на объективные причины, выбор которых имелся практически неограниченный, причем писать такие акты мой "злодей" оказался великий дока. Таким образом, о будущем я мог не беспокоиться, ближайшие полгода выглядели безоблачно не только для меня, но и для двух-трех приятелей, которые, естественно, были представлены начальству как бесценные знатоки энергетики. О далекой перспективе задумываться в те времена было не принято, но и по вступлении гиганта в строй имелись, я думаю, все шансы остаться в штате, бог даст — даже в положении расконвоированного!

Работа закипела. Один дизель "раздевали" в пользу другого. Делали все по принципу "работу нужно беречь", но зато не торопясь и с великим тщанием. Помощником моим и главной физической силой, обеспечивающей подъемно-транспортные процедуры, стал молодой московский авиаконструктор Женя. Золотой оказался парень и, что по нынешним временам — редкость, мастером на все руки. Уж так он был доволен, что

 

дорвался до настоящей работы! (Многое из важных вещей я начисто перезабыл, а вот его рассказ о том, за что поимел срок, помню. Изучал, как и все грешные, из года в год один и тот же краткий курс. Только никто не умничал, а он, без всякой к тому надобности, полез делиться с преподавателем сомнениями: если Троцкий был такой негодяй, как же Ленин этого не заметил? Особое совещание решило, что пяти лет Жене достаточно, чтобы впредь провокаций не затевал.)

Жил я как у Христа за пазухой. В жилом отсеке оборудовали нары на всю бригаду, так что и спали мы, не отходя "от кассы". Столоваться ходили вниз — до зоны напрямик, по бревну через речку, было около получаса, но иногда брали сухим пайком.

Охранял нас бравый стрелок Михеич — неопределенного возраста участник войны. Раз мы никуда не спешим, кое-что расскажу и о нем. Откуда он родом — не помню, но до армии работал шофером и призван был во время освобождения Западной Белоруссии. Ранили его в голову в самый первый день войны, что составляло предмет законной гордости Михеича. Как ни странно, успели его эвакуировать — доставили в глубокий тыл, в Омск, и здесь в конце концов даже поставили на ноги. Однако память ему отшибло довольно прилично, он и после излечения соображал, прямо скажем, плохо. А из-за какой-то путаницы с бумагами, вполне объяснимой бомбежками санпоезда, его спутали с однофамильцем — героем-пограничником, на самом деле умершим в том же вагоне в самом начале долгого пути в Сибирь; так что более или менее пришел он в себя, превратившись из рядового красноармейца в командира-орденоносца, которому успел посвятить стихи кто-то из великих советских поэтов. Какое-то время он терпел, а потом стал робко высказывать подозрения, что ему приписывают чужие подвиги, и больше того — от лавров героя начал отказываться. А в госпиталь пришел орден, да не какой-нибудь, а иноземный: английский король прочитал, якобы, про его подвиги стихи, вконец расстрогался и — наградил. Михеич продиктовал письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой восстановить справедливость, а ему — Михеичу — бац: прислали орден (наш) и посылку от Союза советских женщин. И так далее. Пришла пора возвращаться на передовую, а ему возвращаться расхотелось, и заготовленные омским военкомом торжественные проводы на фронт оказались сорваны. Согласился Михеич пойти на усиление конвойных войск — возглавить лагерную охрану. А когда своими глазами увидел, что это такое, взвыл, добился, ссылаясь на контузию, понижения в чине, а ордена, от которых никак не удавалось отбиться, сдал в канцелярию (по слухам, надевал их начальник лагеря, когда ездил в центр к штатским властям...).

Человек он был в общем-то неплохой, но совершенно непредсказуемый: то лихой и бесстрашный, то боязливый и осторожный, то трепач, то молчун. Командировке на электростанцию он страшно обрадовался,

 

зона действовала на психику всякого более-менее нормального человек угнетающе. А тут он сам себе командир! У него что-то внутри болело -нужны были свежие яйца, так он на нашей стройке завел курочек. И нам порой перепадало. Яичница с американским лярдом (армейская отбраковка) хорошо способствовала ходу работ. На ночь запирал Михеич нас на амбарный замок, а сам, гад, принимал даму сердца. Так и жили мы душа в душу, пока…

Когда еще в самый первый раз перебирались мы через речку, я обратил внимание, что в ней полно рыбы. На прогретом солнышком перекате стояли стайкой довольно крупные породистые рыбинки — кормились тем, что плыло навстречу. Кто-то объяснил, что это форель, только хрен ее поймаешь: ни на какую наживку не клюет, пробовали бреднем — не выходит, больно много в реке каменьев. А рыбки жареной хотелось.

Придумал я один вариант, оставалось его испробовать. Прошу нашего Анику-воина: "Михеич, отпусти на часок половить рыбки". Отпустил Около полудня я помчался. По травке, по болотцу, чтобы следов не оставлять, скатился к реке, вошел в воду и против течения тихонечко побрел к перекату. Не с первого раза, но технологию отработал. Значит так: без шума идешь против течения мелкими-мелкими шагами, затем снизу и сзади подводишь под форелину свою алчную руку, растопырив пальцы рывок вверх — добыча на берегу! Так и пошло. В первый же день и то три рыбки принес!

Да, жили как боги. Михеич к жареной рыбе привык — сам требовать начал: "Дуй, — говорит, — за форелями, свободы даю до 14.00".

Ладно. Бегу. Место — чистый курорт! Течет река в высоких обрывистых берегах, в полосе кедрача. На мысу шикарный песчаный пляжик в зарослях ивняка. Бурлит вода на камнях. Солнце жарит, хотя уже и к осени дело. Рыбы наловил быстро, и нет же, чтобы одеться и сразу спешить к дому, решил с полчасика позагорать. Разлегся в одних подштаниках на травке, хорошо хоть улов и одежонку спрятал в тенек, в кусты.

Полежал, пора и возвращаться, как вдруг — послышались голоса. Во избежание недоразумений вскочил и, не размышляя, нырнул вниз головой в ивняк, к комарам.

Только немного отдышался, устроился поудобнее и замаскировался ветвями, на пляж выкатилась мирно беседующая парочка — он и она. Он — незнакомый офицерик в погонах, тогда это было новинкой, ведет в поводу лошадь. А она, сомнений нет, — Мария Петровна, жена нашего майора, по всем статьям дама видная. Должен заметить, вблизи-то ее мне видеть не доводилось, повода для встреч как-то не было. Впрочем, однажды видел, но только, как бы это сказать точнее, частично. Дело в том, что когда в лагерной бане бывал день вольнонаемных, верховный истопник за определенную таксу предоставлял желающим возможность моющихся баб посмотреть. Сеанс с Марией Петровной, которая служила мест-

 

ным эталоном красоты, стоил дороже всего. По какому-то случаю и я был допущен к отверстию в стене, образованному вынутым сучком: успел разглядеть лишь сверкающие, надранные веником ярко-красные ягодицы. А наш высший свет знал эту даму в деталях, и даже принято было клясться Семенищевой бабой.

Теперь я догадался, что мне подфартило иметь удовольствие бесплатно: Мария Петровна собиралась купаться...

Воды от силы по колено, все прелести на виду. Плещется она и кричит офицерику: "Андрюша, давай сначала освежимся!" Андрюша, похоже, не здешний — куда-то спешит, предлагает быстрее заняться делом, а ту развозит — плюхается, принимает соблазнительные позы.

Да, было что посмотреть. По части упитанности да и по живости исполнения майорша давала сто очков вперед виденным мною когда-то в молодости исполнительницам из самых дорогих парижских кабаре! Андрей лошадку привязал, разделся, бегает по бережку в полной готовности.

В разгар событий скосился я на часы — обмер: пол-третьего, а парочка только во вкус вошла, с визгом и воплями катаются по горячему песочку. Только бы, думаю, Михеич меня искать не прибежал!

Уж и три стукнуло. Только тогда Андрюша, наконец-то, оторвался от дамы, за пару минут оделся, влез на своего боевого коня, помахал ручкой — лениво, на отвяжись, и довольный жизнью отбыл восвояси. А наша первая леди снова полезла в воду — опять-таки освежаться. Теперь я наблюдал за ней уже без всякого удовольствия, предчувствуя неминуемые осложнения.

И точно. В половине четвертого у Михеича нервы сдали. И не нашел он ничего умнее, как дать выстрел в воздух — сигнал побега!

Пока купальщица выскакивала из воды и натягивала юбку, я схватился за голову: что делать? Мысли мешаются. На размышления — секунды. За побег в суматохе пришьют — не моргнут, но ведь и у майорши рыло в пуху. Как бы сделать ее союзницей? Ведь ей поверят, что бы она ни сказала...

Ничего еще не придумав, я стал вылезать из кустов и, по возможности спокойно и внятно к ней обратился: "Марья Петровна, не пугайся! Никакого побега нет, я—с электростанции, от Михеича..."

Надо отдать ей должное: вид появившегося рядом полуголого — в одних кальсонах — мужика, прижимающего к животу присохших рыбин, нисколько ее не напугал. Скорее — развеселил.

- А что ж ты здесь делал?

- Видишь, рыбу ловил. А тут вас принесло. Скажи вохре, что это ты рыбки просила, тебе поверят. А я, будь спокойна, про вас буду молчать!

- Значит, — захихикала она, — самодеятельность нашу наблюдал? — И посмотрела, улыбаясь, мне прямо в глаза. И в ту же долю секунды мы друг друга узнали:

 

- Машка, ты? — Я выронил улов на песок.

- Желтенький, желтенький ты мой... — приговаривала она, пока мы обнимались.

Никаких ужасных последствий этот выстрел Михеича не имел — свалили все на его контузию. Машка-майорша показала, что, узнав во мне своего первого боевого командира, специально пошла на электростанцию, чтобы встретиться со мной и поговорить, и Михеич отпустил меня с нею на реку, да, видно, позабыл. Едва взглянув на меня, все поняли, что амурные шалости ни при чем и в рыбную ловлю поверили, тем более, что вещественное доказательство — улов — было налицо. Муж-рогоносец, однако, меры принял: меня, на всякий случай, перевели механиком в соседний лагерь, обменяв на запчасти к трактору.

Машку я больше никогда в жизни не видел, а вот картину купания ее в реке Зан не забываю. Это одно из светлых воспоминаний жизни.

Форель тоже больше ловить не доводилось. Кстати сказать, была ли то форель, — не уверен. Местные называли эту рыбу иначе. Одно скажу точно: такой вкусной жареной рыбы ни до, ни после я не ел.