Глава III.

1937 - 1941 ГГ.

 

За мною такие потери

И столько любимых могил.

О Берггольц

 

Итак, я осталась одна, без мужа. Родители, как могли, старались меня утешить. Вскоре после его высылки я тяжело заболела. Перенесла тяжелую операцию. У меня был перитонит (воспаление брюшины). Очень долго я пролежала в Пироговской клинике. Вася в 1936 г. на полгода уехал в Америку. После его приезда, а это уже была весна 1937 г, обстановка в Москве сильно нагнеталась. В Москве начались поголовные аресты.

Летом 1937 г. я после тяжело перенесенной операции с родителями и сыном выехала на дачу в Малаховку. Вася, вернувшись из Америки, устроил детей, Витусю и Ирочку, с няней в санаторий в Томилино, куда они с Лизочкой часто приезжали. Иногда я там у них бывала. Вася старался о Давиде никогда не говорить.

Аресты шли кругом. Уже из дома, где жили Лизочка и Вася (на Смоленском бульваре, дом Главнефти), забирали одного за другим, а детей помещали в детдома. Помню, Лизочка говорила Васе: «Если тебя заберут, мы с детьми останемся без всяких средств», на что он отвечал: «Меня не заберут, я абсолютно честен и чист». «Неужели члены партии с 1917 г. или начальник Главнефти Баринов - виноваты?» -спрашивала Лизочка. Вася безумно нервничал, но настолько слепо верил, до глупости, что хоть и страшно было ему думать, что такие люди могли действительно оказаться врагами народа, все же отвечал: «Значит, виноваты». Однажды Вася спросил у Витуси, которой было 5 лет, кого она лю-

 

бит?» Перечислив всех близких, она в том числе назвала и дядю Давида. И вдруг Вася грозно ей сказал: «Никакого дяди Давида у тебя нет, и забудь это имя». «Зачем ты так, Вася, - сказала я, - ты ведь видишь, что делается. Что же люди все, которые делали революцию, в поте лица строили государство, все оказались врагами? В стране творится что-то совсем непонятное». «Значит, так надо» - ответил он.

И вот, 20 июля 1937 г., в 6 часов утра, я лежала на кровати у окна, на даче. Мне не спалось. Словно галлюцинация - в окно вижу, как поспешной походкой, в красном плаще и красном берете, пешком (не на машине) идет Лизочка... «Значит, все», - поняла я. Значит, дошла очередь и до Васи. Вася арестован. Вася - честнейший человек, веривший только в справедливость, воспитанный так, что с молоком матери впитал в себя всю правду и веру в человека.

Представляю, каким крахом для него было все это. Лизочка рассказывала, что они были в кино, на последнем сеансе, и когда возвращались, увидели в будке у ворот дома, где жили, сидевших людей.

Лизочка сказала: «Опять за кем-то пришли». Через полчаса после их прихода раздался звонок в дверь. Действительно, пришли опять. И на этот раз пришли за Васей. Вася был очень близорук. «Дай мне очки, не может быть, что это за мной, я кристально честен», - буквально выкрикнул он. Но, увы, ордер был выписан на арест и именно на него, на его имя.

Уходя, прощаясь с Лизочкой, он сказал: «Помни, я абсолютно честен, это какое-то недоразумение, я скоро вернусь, я верю в справедливость Советской власти». Наивный человек. Так он и ушел в небытие...

После его ареста Лизочка одну комнату, самую большую, отдала домоуправу, а сама устроилась на работу в

 

районную поликлинику лаборантом, имея профессию юриста. Через некоторое время ей удалось устроиться на работу в Гастрономстрой юрисконсультом, скрыв арест мужа.

После ареста Васи, Миша Светлов стал опекать нас" обеих и всех трех детей. Старался заботиться, как мог.

Однажды он повел нас с Лизочкой в шашлычную на ул. Горького (ныне Тверская). Заехав за нами на машине, он сказал, что в ней нас ждет режиссер Мосфильма, Георгий Сергеевич Березко (Жоржик), который совместно с Ефимом Дзиганом снял картину «Мы из Кронштадта», а тогда они снимали картину «Если завтра война», песню для которой писал Миша.

Георгий Сергеевич мне очень понравился, и когда, проводив меня домой, он попросил мой телефон, я ему его дала. Позвонил он мне ровно через месяц, 6 ноября 1937 года. Я ему сказала, что мы собираемся идти с Лизочкой и Мишей смотреть ночную праздничную Москву, и, если он хочет, - пусть присоединяется к нам. Он приехал. Мы ждали Лизочку. В это время уже начал действовать вовсю закон от 8-го августа 1937 г. об ответственности всех совершеннолетних членов семьи «врагов народа». Жен «врагов народа» забирали повально, а детей отправляли в детдома. Мы усиленно уговаривали Лизочку уехать, она не соглашалась. И вот перед ноябрьскими праздниками 6-го ноября 1937 г. мы ожидали к нам Лизочку с Ирочкой. Витусю по дороге домой с работы я забрала. Не дождавшись ее приезда, я решила позвонить к ней домой. Память сохранила даже телефон П-17-43. На телефонный звонок подошел мужчина с незнакомым голосом. Я удивилась. «Можно Елизавету Александровну?» - спросила я. Подошла Лизочка и глухим голосом сказала мне: «Слушай меня внимательно: за мной

 

пришли. Я стараюсь быть спокойной. Пришли две машины: одна за мной, другая с педагогом - за детьми - в детский дом. Я сказала, что детей заберут родные. Сейчас педагог тебе расскажет, что надо сделать. Старайтесь обо мне волноваться поменьше. Таких, как я, сейчас очень много. Я хоть буду спокойна за детей. Главное, подготовь маму, у нее и так больное сердце. Приехать ко мне проститься, не успеете. Ирочка спит. Няня с ней, будет ждать вашего приезда. Боже, какой же это ужас! Целую всех вас крепко!» Трубку взяла педагог. «Боже, какой ужас» - вскрикнула я. «Берите пример с вашей сестры, будьте мужественны», - сказала она и стала говорить, что нам надо делать. И вот пришлось мне сказать всю правду маме и папе, которые сразу постарели на десять лет. Мама попросила меня немедленно позвонить Мише Светлову (о его роли в моей жизни напишу особо), чтоб он поскорее пришел к нам. Он тут же приехал, и мама стала его умолять забрать меня к себе, боясь, что и меня арестуют. Когда я по телефону узнала об аресте Лизочки, Георгий Сергеевич стоял около меня, ошеломленный и ничего не понимающий. Я ему сказала: «Пусть ваш визит к нам будет первый и последний. Репрессирован мой муж, муж сестры и теперь сестра. Какая судьба ждет меня, я не знаю». В ответ Березко не только не ушел, а вместе со мной и Мишей поехал забрать Ирочку с няней.

Когда мы приехали, Ирочка спала крепким детским сном, прижав к себе любимую куклу «Ширли Темпл», которую Вася привез из Америки. Няня рассказала нам все, как это было. Ужас охватывал, слушая ее. Когда пришли арестовывать Лизочку, она стала одевать на себя все возможное, чтобы было с собой побольше теплых вещей. Потом обессиленная села на стул, заплакала и сказала: «Лучше было

 

умереть, чем дожить до этого ужаса». Встала, подошла к кроватке, поцеловала Ирочку, поцеловала няню и ушла, как оказалось, - навсегда.

Одну из комнат опечатали. Ирочка с няней оказались в проходной. Какой-то гебист тут же занял опечатанную комнату, в надежде, что мы заберем детей, и ему достанутся 2 комнаты. Но мы, надеясь, что Лизочка вернется, решили во что бы то ни стало сохранить комнату. И вот я начала хлопотать, чтобы маме дали опекунство и как опекуна прописали в этой комнате (без права на площадь). Простынями я завесила угол, где стояли кровати. Пошла в приемную газеты «Правда» и к начальнику «Главнефти» (дом, в котором жила Лизочка, был «Главнефти»). «Главнефть» была на моей стороне. Представитель приемной «Правды» тоже выступил за меня. Имея такую поддержку, я подала в суд на товарища, вселившегося самовольно на ведомственную площадь. Решение суда было в мою пользу. Я тут же отдаю «Главнефти» эти две комнаты и получаю одну большую, 24-метровую, которую Лизочка сразу, после ареста Васи, отдала «Главнефти». Так решился вопрос с площадью. Было мне в ту пору 23 года, и я была обязана стать опорой для мамы и папы, на которых обрушилось столько горя.

После ареста Васи и Лизочки, папу с работы сняли. Он, всегда занимавший ведущие должности, не имея возможности в течение восьми месяцев никуда устроиться на работу, вынужден был согласиться на должность ст. инженера в Главогнеупор Минчермета. Я ухожу с 5-го курса института и пытаюсь хвататься буквально за все: устраиваюсь надомницей, раскрашиваю косынки горячим батиком. К сожалению это вызывает у меня аллергию; берусь за чертежи, устраиваюсь на работу в «Главстекло» экономистом. В то

 

время многие близкие люди отказываются от общения с нами, при встрече переходят на другую сторону улицы, боятся позвонить по телефону. Но были люди, которые проявили себя исключительно, и это невозможно забыть. Я уж не говорю о Михаиле Светлове и Георгии Сергеевиче Березко. В то время мы очень подружились с Алексеем Александровичем Золотарским, переехавшим к нам в квартиру. С ним познакомила нас Лизочка в 1936 году. Когда Вася уехал в Америку, она с детьми и няней отдыхала в санатории ЦК Партии в Астафьево. Там отдыхал и он, тогда он занимал пост заместителя начальника санитарного Управления Кремля. Она пришла к нам с ним на обед, и он так подружился с нашей семьей, что обменял свою двухкомнатную квартиру на одну (правда, 30 м2) комнату. Он был член партии с 1917 г., и это ему не помешало стать нашим большим другом вплоть до его ранней смерти. Умер он в возрасте 46 лет в 1948 году. Прошел войну. На войне был редактором газеты «Красная звезда». После возвращения с войны его назначили заместителем Яблочкиной в Малый театр, где он проработал недолго, так как его перевели директором зала Чайковского. Работая там, он был обязан закончить Директорский Факультет ГИТИСА. Фактически за него училась я. Я все читала, все конспектировала ему, писала доклады. Он очень любил моего Лесика и всюду водил его за собой. Когда встречали Поль Робсона, Лесик с ним вместе ездил в Аэропорт, и у него до сих пор хранится программа концерта с личной надписью Поля Робсона.

Потом уже, когда у меня появился второй муж и родился сын Саша, он свою любовь поделит между двумя моими мальчиками. Не зря он мне всегда говорил: «Зачем мне жениться? Семья у меня есть - твоя семья, дети - твои дети, а женщин - просто сколько хочешь».

 

Еще в 1936 году, совершенно не помню кто меня знакомит с братьями Покрасс: Дмитрием и Даниилом. Прослушав, они берут меня к себе в джаз. Показывают Утесову. Берут мне педагога и готовят мне репертуар. Даниил Покрасс одолевает меня звонками и ухаживанием. Говорит, что одно мое слово, и я буду самой шикарной женщиной. Когда Миша узнал, что я пошла к ним работать, он сказал, чтобы я немедленно ушла от них.

В это время, совершенно неожиданно папу разыскивает Софья Павловна Левитина, дочь шахтовладельца, у которого мой папа работал управляющим рудником. Она певица, поет солисткой в военном оркестре под управлением генерала Чернецкого. Впоследствии она стала женой Чернецкого. Услышав мой голос, она тут же знакомит меня со своим концертмейстером, и я начинаю заниматься и готовиться к эстрадному просмотру. Начальником эстрадного отдела при Моссовете в то время был некто Свитнев, который мне очень помог. Дело в том, что у них была тарификационная комиссия, и на просмотр меня должна была выставить организация, где я работаю. Для того, чтобы работать, я должна была пройти тарификационную комиссию. Получался замкнутый круг. Я, 23-летняя молодая женщина, сказала ему сразу: «Скажите, вот я, не имеющая никаких связей и блата в мире искусств, могу попробовать свои силы в пении? Я ращу одна сына. Если у меня нет данных, я откажусь от этой мысли и буду работать, как работаю, старшим инженером-экономистом». Свитнев мне сказал: «Приходите завтра, в это же время».

Назавтра я была у него. Он встретил меня с улыбкой и сказал: «Ну, что ж, ликуйте, я договорился с начальником ''Концертного бюро по обслуживанию студенчества" т. Гар-

 

мышем, что он представит вас от их организации, но при условии, что Вы потом не будете претендовать на работу у них». Я поблагодарила и пошла. Территориально бюро это размещалось там, где сейчас метро «Охотный ряд».

Т. Гармаш оказался молодым, лет 35, очень интересным мужчиной и с места в карьер для переговоров пригласил меня в ресторан сада «Эрмитаж». Он очень быстро начал форсировать ухаживание за мной. Я поняла, что мне надо действовать иначе, и сказала ему, что уезжаю на дачу, а о времени просмотра прошу известить меня письменно. Дала адрес. Просмотр был назначен в «Клубе милиции» на Неглинной улице. Когда я вышла на сцену, все поплыло у меня перед глазами.

Я не видела никого из сидящих в зале. Колени у меня дрожали. Пела я арию «Иоланты» из одноименной оперы Чайковского, «Баркароллу» Чайковского, «Не брани меня, родная» Варламова, и Дунаевского «Вот эта девушка в солдатских сапогах».

Через неделю я пришла за результатом к т. Свитневу. Он меня поздравил, сказал, что я получила тарификацию второй категории, в то время это означало 80 рублей за концерт. Норма была 10 концертов в месяц. «Я вручаю Вам путевку в жизнь, но не уверен, что с Вашими высказываниями Вы сможете добиться чего-то на эстраде. А еще советую никому не говорить, что у вас нет мужа. Мне кажется, что в отношении работы вы можете обратиться к Гармашу».

Как только я вышла от Свитнева, ко мне посыпались предложения антрепренеров из концертных бригад. Будучи абсолютно не искушенной в этом деле, я сразу дала согласие на первое же предложение о поездке по городам Союза. Антрепренер, по фамилии Елецкий, дал мне свой телефон, я ему дала свой, и мы договорились о встрече.

 

На улице меня поджидал мужчина среднего возраста, который, подойдя ко мне, отрекомендовался как антрепренер джаза им. Варламова при Радиокомитете. Имя его было Веонор Георгиевич. Он мне предложил работу в Москве солисткой этого джаза. Кстати, ударником этого джаза был в то время потом очень известный Лаци Олох.

Я согласилась и отказала Елецкому. И вот я начала работать в джазе Радиокомитета. Со мной стали готовить программу.

Георгий Сергеевич (я его называла Жоржик) бывает у нас ежедневно. Не могу скрыть, его отношение ко мне и к моим детям меня очень трогает. Он в то время был в фактическом разводе. Его жена Таня, очень милая женщина, искусствовед, работала в Третьяковской галерее. Поженились они очень рано, когда им было по 18 лет, и любовь прошла. Но Жоржик говорил, что, пока она не устроит свою личную жизнь, она для всех - его жена. Жили они на 2 Брестской ул. 33 кв. 22, вместе с его мамой и домработницей Марфушей (незадолго до знакомства со мной его отец погиб от несчастного случая). Я, конечно, замуж не собиралась, и думать об этом не могла. Я ждала Давида. Так на фоне большого горя у нас с Жоржиком постепенно начиналась привязанность друг к другу. В Доме Кино Жоржик бывал только со мной. Одета я была более чем скромно. Жоржик мне предлагал любые условия, полностью освободить меня от материальных невзгод, взять детям няню (и тем облегчить жизнь моей большой семьи) и дать мне возможность заниматься только пением. Предлагал снять нам квартиру, а потом жизнь сама продиктует, как всему случиться.

Он приносил мне дорогие подарки, но я ничего, кроме духов и цветов, никогда не принимала. Идти на его предложения я не могла, не могла даже подумать об этом. Бывал

 

он у нас в то время ежедневно. Естественно, жизнь диктовала свои права, и когда отношения не пришли к своему логическому концу, он стал бывать реже и реже.

Я с увлечением готовила программу в Радиокомитете. Как-то я обратила внимание, что когда репетировала в совершенно пустом зале, ежедневно на репетиции присутствовал какой-то молодой мужчина. Он оказался солистом Радиокомиета, не прошедшим конкурс в Большой театр (у него был бас).

И вот однажды он подошел ко мне и сказал, что как профессионал, слушая меня в течение месяца, не может молчать и считает, что с моими вокальными данными мне не место в эстрадном джазе. Он предложил повести меня на консультацию к профессору по вокалу Радиокомитета Львову, чтобы тот прослушал меня и дал окончательную рекомендацию.

И вот этот товарищ, по имени Георгий Михайлович Гогичадзе, заслуженный артист Грузинской ССР (в то время), повел меня к профессору Львову. Прослушав меня, профессор сказал, что считает голос мой профессиональным и, конечно, не для джаза. Георгий Михайлович начал со мною заниматься с консультациями профессора Львова. Я же вернулась на работу и пошла работать старшим инженером-экономистом в трест «Союзнефтеизоляция».

Георгий Березко, который в это время бывал у меня все реже и реже, каким-то седьмым чувством учуял, что кто-то появился в нашем доме, и тут же стал снова ежедневно приходить. Вскоре из Тбилиси приехала жена Гоги, заехала к нам, но почему-то (?) тут же увезла Гоги в Тбилиси. С его отъездом я забросила пение и только работала.

Жизнь понемногу входила в свою колею. Но страх ареста не прошел. А страх этот не дай Бог никому пере-

 

жить... Вещи лежали сложенными, ночные звонки преследовали, боялась их страшно.

Перед работой в «Союзнефтеизоляции» я работала старшим кредитным инспектором в «Промбанке». Вспоминаю, был такой случай: меня вызвал вахтер и сказал, что какой-то военный спрашивает меня. Молниеносная мысль - сейчас заберут, пришли! К счастью, это оказался старый Лизочкин друг, военврач.

О Лизочке мы ничего не знаем уже ровно год. О том, что ей, как члену семьи «врага народа», по закону от 1-го августа 1937 г, присудили 8 лет лагерей, мама узнала в прокуратуре и, придя домой, буквально рухнула на кровать. Этот приговор, этот чудовищный Закон казался просто невероятным. О Васе мы узнали, что ему дали 10 лет без права переписки. Фактически люди, получавшие этот срок, а в то время это был потолок, уже к жизни не возвращались. По намеку мы поняли, что Лизочка выслана в Темниковские лагеря на ст. Потьма. Не будучи точно уверены в месте ее нахождения, продуктовые посылки мы ей посылаем туда ежемесячно. Получала ли она их, мы ничего не знали.

Однажды летом, зайдя после работы домой, перед поездкой на дачу, я застала дома письмо. На конверте адрес был написан рукой Лизы. В письме доверенность: «Доверяю матери моей, Язвиной Ц.Я., распоряжаться всем имеющимся моим имуществом». Этой доверенностью она дала нам понять где она, а именно в Темниковских лагерях, а это значит, что посылки к ней должны доходить. Буквально на крыльях летела я на дачу с этим письмом. Значит, жива, значит, получает посылки, значит, значит, значит... И тут же мы начали хлопотать о Лизином освобождении. Чуть ли не еженедельно на имя Сталина мама писала письма, в которых просила о пересмотре несуществующего дела. Ответы

 

приходили на стандартно отпечатанных открытках. И тогда мама решила написать Климу Ворошилову, напомнив ему о Луганске, о тете Фене, у которой он жил, о себе.

Ответ на это письмо пришел не на стандартно отпечатанной открытке, а на машинке. Он гласил: «Дело Вашей дочери Елизаветы Александровны Поляковой будет пересмотрено».

Радости нашей не было конца. С этим ответом я помчалась в прокуратуру. Там разыскали дело Лизочки, которое состояло из маминых открыток и решения «тройки», которая судила без суда и следствия.

Понемногу жизнь входила в колею. Я уже перестала ждать и бояться ареста. Работала в «Союзнефтеизоляции», папа в Минчермете, правда, на скромной должности старшего инженера. Жили очень дружно. Детей я безумно любила, имела большую семью, сумела стать для родителей большой моральной опорой, забот было очень много (маму помню всегда как очень больного человека и при этом очень энергичного). Друзья у меня были верные и хорошие, и я завидовала только тем, у кого была здоровая мама. Пение профессионально я забросила (хоть душа об этом всегда плакала).

Наконец, мы получили известие, что Лизочкино дело пересмотрено и 8 лет лагерей ей заменены на 5 лет ссылки.

Потом мы узнали, что ее по этапу вместе с уголовниками отправили в Казахстан. Привезли ее в Алма-Ату в тюрьму. Когда же двери тюрьмы открыли и ее и еще одну женщину Нину выпустили на волю (она потом рассказывала маме), они обе упали на землю и целовали ее. По пути к вокзалу им еще долго казалось, что за ними следом идут. Направление им дали обоим в местечко Кармакчи. Оттуда мы и получили от нее письмо.

 

Папа и мама сразу стали собираться к ней. С собой они взяли маленькую Ирочку, а Витуся и Лесика оставили со мной. В тот год Витуся должна была идти в школу.

Когда состоялось свидание Лизочки с родителями Ирочкой, счастью не была конца. Она рассказала подробно о 2-х летнем пребывании в Темниковских лагерях. Это было страшно. Особенно было страшно ночами, когда из каждого угла большого барака доносились всхлипывания несчастных матерей, ничего не знавших о судьбе своих детей. Лизочка в этом отношении была спокойна: дети в надежных руках. Вначале в лагере ее поставили на корчевку пней. Вот когда ей пригодилось байковое одеяло, из которого она сшила себе теплые штаны. Потом она стояла на каланче, позже ей и вовсе повезло, ее перевели заведовать каптеркой. Ее жизнь протекала в тепле.

Весть о пересмотре дела застала ее на этом месте.

Побыв у нее примерно с неделю, чуть-чуть наладив быт (жили они вдвоем с Ниной), мама, папа и Ирочка уехали обратно в Москву.

Вскоре ее перевели в местечко Джуссалы. Это было в начале 1940 года. А еще через несколько месяцев она переехала в г. Кзыл-Орда.

Там сестра устроилась работать юрисконсультом. Работая, она оставалась под надзором ГПУ, куда каждую неделю должна была являться для отметки.

Мы получали от нее частые письма, посылки - сушеную дыню, отправляли ей посылки. В общем жили в ожидании 6-го ноября 1942 г. - ее освобождения, и счастливы были, что смогли сохранить ей комнату. Так и шла наша жизнь. Папа уже больше никогда не вернулся на руководящую должность, я работала старшим инженером-экономис-

 

том треста «Союзнефтеизоляция», Лесика водила в детский сад этого треста, а Ирочка ходила в детсад во дворе дома, где они жили, Витуся же ходила в школу. Мама по старой памяти занималась общественной работой в школе.

Таким встретил нас 1940 год. У меня появились новые друзья. На моем пути встретился очень интересный человек, о котором я не могу умолчать. Познакомилась я с ним случайно в электричке, когда ехала с дачи на работу в Москву. Он много дней меня сопровождал туда и обратно, пока однажды не решился подойти и познакомиться. Это был Сказин Евгений Васильевич. Человек - эрудит, полиглот, историк, театровед и, наконец, режиссер театра Республики немцев Поволжья. Очень он ко мне был внимателен, приезжая в Москву, да и оттуда бесконечно звонил, просил меня стать его женой. Услышав однажды, как я пою, пророчил мне карьеру певицы, в чем обещал мне свою помощь. Но я замуж не собиралась. А дружить с ним мне было очень интересно.

Много раз я могла выйти замуж. Но твердо могу сказать, что, хотя я пользовалась очень большим успехом у мужчин, не просто у мужчин, а у очень стоящих мужчин и интересных людей, никогда ни один из них не подходил ко мне с легкомысленной меркой. Даже при всем своем огромном приданом замуж я могла бы выйти неоднократно. Но мне это было ни к чему. Если даже я не пошла на предложение Г.С. Березко, речи о замужестве быть не могло.

Абсолютно ничего не зная о Давиде, где-то в глубине души ждала от него весточки. Семья, дети у меня были, и были очень верные друзья.

Не могу не упомянуть еще об одном человеке. Это был харьковчанин, муж Лизочкиной подруги по школе, Гриша Дерман.

 

Он был работником ГПУ (правда, был на инженерной должности).

Узнав о несчастье, постигшем нашу семью, он тут же приехал в Москву.

И только тогда я узнала, что с самых моих детских лет он любил меня. У него были жена и дочь. Каждое утро он звонил мне из Харькова, без конца стал приезжать в Москву, стал умолять меня выйти за него замуж, шел на любые семейные и служебные жертвы. Этот человек отказался от мысли жениться на мне только тогда, когда узнал, что я в 1941 году вышла замуж за Семена Семеновича. Чтобы убедиться, что это правда, он приехал в Москву, познакомился с моим мужем и только тогда, по приезде в Харьков, порвал мои фотографии, хранившиеся у него, и когда в 1941 г. началась война, ушел добровольцем на фронт. Попав в окружение (он был политработником), он, еврей, застрелился. Я об этом обо всем узнала уже после войны от его друга.

...Мысли перегоняют одна другую. Может быть, многие воспоминания окажутся сумбурными. На работе ко мне относились очень хорошо, я попала в дружный коллектив. Там я особенно подружилась с Лилей Сергеенко. Мой начальник Федор Федорович Нагайцев относился ко мне очень хорошо. Очень часто ко мне на работу звонила моя мама. Всегда очень взволнованная, если с кем-то из детей что-то было не так, она спешила мне сообщить, видя во мне неизменную поддержку во всем. Поэтому, когда раздавался звонок, и мама меня просила позвать к телефону, Федор Федорович говорил: «Юдифь Александровна, вам надо ехать домой, или у Витуси понос, или у Ирочки болят уши». Лесик был молодец, после менингита он болел мало. Но и он преподнес неожиданный сюрприз, когда меня срочно вызвали с работы, и мы, мама, я и Ирочка, отвезли его в боль-

 

ницу на Полянку, где ему тут же сделали срочную операцию гнойного аппендицита.

К счастью, все обошлось благополучно. А вообще всеми детскими болезнями, как правило, дети болели все вместе. Между собой дети были очень дружны, и это, конечно, облегчало нам жизнь. Да, время было очень трудное. Трудным оно было и морально и материально. Безумно мне было жаль моих родителей: две девочки, хоть и не по своей воле и вине, доставили им столько горя страшного и непоправимого. Но мне, совсем еще молодой, выстоять во всем этом и стать опорой для родителей, сохранить исключительное жизнелюбие, полнейшую доброжелательность и веру в хороших людей дала молодость плюс характер. При всех горестях мне всегда везло на очень хороших людей и настоящих друзей. В то время, когда многие друзья моих родителей и Лизочки от нас отстранились от страха за свое благополучие (в чем осуждать их нельзя никак), все равно наш дом был полон всегда людьми - друзьями.

Наступил 1941 год. Он ничем не отличался от предыдущего года. Так же шли письма от Лизочки, я и папа работали, маме, с ее плохим здоровьем, хватало забот по дому и с детьми. Все мы жили ожиданием того, что из трех родных людей, наверняка к нам вернется Лизочка. Об устройстве своей личной жизни я не думала, считала, что, несмотря ни на что, мне выпала большая, трудная и все равно неплохая жизнь - я на свободе.