Красноводск

 

Через решетку с верхних нар виден кусочек морского берега. Этапная жизнь вся на кусочках построена: кусочек хлеба, кусочек пространства, кусочек неба. И вот — моря осколок... Поезд прибыл на станцию Красноводск. Город — единственный областной центр без своей пресной воды. Ее доставляют с западного берега Каспия, а также по железной дороге из Кызыл-Арвата. Говорят, собираются построить водопровод протяжением 340 километров. А пока по улицам тянутся вереницы женщин с ведрами. Зрелище уникальное: они передвигаются каждая внутри деревянной рамы, которая висит на веревке, перекинутой через плечо. Рама распирает ведра, и женщинам легче нести их в руках.

Наш состав поставили в конце крайнего запасного пути, за стрелкой. Опять поверка, посадка в грузовики. Красноводская тюрьма сымпровизирована из склада бывшего пароходного общества "Россия". Название фирмы проступает сквозь жидкую побелку на стене тюремной камеры. Потолки здесь высокие, вытянутые в длину окна расположены высоко, и когда сюда проникают лучи вечернего солнца, на стену сквозь решетки проецируется площадь. Видны автомобили, кучки беспокойно передвигающихся людей, а в центре — большая группа беженцев с чемоданами, узлами. Война докатилась сюда, в далекий тыловой город.

В камере более двухсот узников. Дальний куток заняли блатные. Командует ими Сергей, интеллигентный на вид вор. Ему не более сорока лет, но это настоящий пахан. Распоряжения он отдает, почти не раскрывая рта, жестами, взглядом, кивком головы. Обычно он лежит, задумчиво глядя в потолок. Мой сосед, учитель истории, старожил тюрьмы, шепотом поведал, что Сергей был известным медвежатником, грабил банки, последнее время жил на Кавказе. В Туркмению перебрался после крупного дела и чтобы сбить оперативников со следа, сел в товарный вагон грузового состава. В случае поимки за это полагалось совсем немного — год тюрьмы. Сергей сел, разумеется, с чужой фамилией, теперь его не найти даже через

 

всесоюзный розыск.

Мой сосед заканчивал заочную аспирантуру, он назвал мне свою статью, опубликованную в Москве. За что его взяли? Он был в ссоре с секретарем парткома и имел неосторожность воздержаться от голосования, когда коллективу предложили решительно осудить очередного "врага народа", свежеразоблаченного директора школы. Так историк попал в разряд пособников. Историку предоставили достаточно времени, десять лет, на размышления о пользе единогласия. Лежа рядом на бетонном полу — нар в этой камере не было — мы часами беседовали. О чем? О чем угодно, кроме политики. Коллеги, товарищи по несчастью, мы боялись не только соседей, боялись друг друга.

Военный разгром на западных границах явно отразился на поведении наших тюремщиков. Нет, они не сомневались в прочности советской власти. Вера в Вождя, в его непогрешимый гений, не поколебалась. Однако отступление Красной Армии, под каким бы соусом этот факт не подавали, было отступлением. Поговаривали о разгроме, но это слово попало под негласный запрет. Что-то изменилось в тюремной атмосфере с того часа, как Кремлевский Сиделец произнес по радио свою слезницу:

"Братья, сестры..." Вот когда Отец Иосиф вспомнил о народе и впервые подумал, что его подданные могут быть не только навозом, но и защитниками. Недоучившийся поп взывал к своей пастве, требуя очередной жертвы, которая могла стать наглядной.

...Небывалый случай: в камеру пришел сам начальник тюрьмы Саркисов.

— Встать! — скомандовал староста. Начальник остановился в дверях, спросил:

— Жалобы есть?

— Когда на этап отправите?

Человек, задавший вопрос, стоял в гуще арестантов. Истомившиеся в ожидании перемен, они ожидали ответа.

— Скоро отправим. Еще вопросы?

Саркисов говорил с резким акцентом.

— Почему баланда такая жидкая? — крикнул кто-то сзади.

Начальник помедлил с ответом.

— Вы получаете от государства не баланду, а суп и

 

хлэб, прошу запомнить. Мнэ передали, что ваша камера нарушает рэжим — шумит, устраиваэт бэзобразиа. Или ви будэтэ выполнат рэжим, или я пэрэведу всех на карцер. Или-или, — добавил он угрожающе.

Двери камеры закрылись.

Через несколько дней нас вызвали на этап. Перекличка в тюремном дворе, обыск, посадка в грузовые автомашины... Все это вершится строго по инструкции. Вначале в кузов забираются конвоиры. Они становятся спиной к кабине. Нас подводят по шесть человек и приказывают подниматься в машину. В кузове подходим вплотную к кабине и становимся спиной к конвоирам. Следующая шестерка — вплотную за нами. Кузов набивают до отказа, ряды тесно прижаты к бортам. Команда: "Садись!" С трудом опускаемся на дощатый пол, все одновременно. Теперь встать уже никто не сможет: стиснуты мы накрепко. Чья-то умная голова думала над технологией создания подобного живого монолита...

Наконец выехали за ворота. Передали винтовки, в кабинах, рядом с шоферами, заняли места сопровождающие с папками личных дел. Наш этап отправился в горы в ранний утренний час по пустынным улицам. Через час прибыли на место: ровное плато, закрытое с трех сторон невысокими скалистыми холмами. Миновали два или три участка, обнесенных колючей проволокой, — первые зоны.

...Ноги у всех затекли, никто не мог пошевелиться. Но вот открыли один борт, и заключенные по одному спустились на землю. То была не земля, а раскаленный песок. Солнце пекло яростно, будто хотело расплавить песок и все живое на нем. Привезли большие столбы, колья, брезентовые палатки, шары колючей проволоки, инструмент. Начали благоустраиваться, но я принять участия в работе не мог: дизентерия. В дороге — на станциях и полустанциях нас поили Бог знает какой водой, иногда — ржавой, грязной... Кормили полугнилой рыбой и сырым, глинообразным черным хлебом. Сочетание весьма эффективное. Кто-то помог мне забраться под тень только что поставленной палатки — брезентового барака. Вдруг все задвигались, побежали — привезли воду. Цистерну на колесах окружила толпа раздираемых жаждой людей. Они тянулись к крану с глиняными мисками, стеклянными

 

банками, алюминиевыми кружками. Этот приступ завершился дракой: звон разбиваемой посуды, глухой стук ударов, злая ругань...

В цистерне оказалась морская вода, ее привезли для бетонирования, пресную доставят к обеду, через три часа. Но люди не хотели ждать и те, что взяли верх, жадно пили каспийскую.

Пройдут годы, Аллен Бомбар испытает на себе возможность утолять жажду морской водой. Французский врач не знал, что этот способ уже испытан в стране социализма, на стройке № 149 ГУЛАГа.

Через несколько дней, когда мне стало легче, я увидел вполне пристойного вица городок, восемь брезентовых домов, поставленных двумя ровными рядами. Кухню под легким навесом, отхожее место без навеса и три ряда добротной колючей проволоки вокруг, да деревянные вышки по углам для стрелков. Так выглядела наша строительная колонна ранней осенью первого военного года.

Лагерь был новый, управление нуждалось в служащих, и когда какой-то инспектор на вечерней поверке объявил о наборе специалистов, я подошел к нему. Инженером-строителем я, конечно, не рискнул бы назваться, техником — тоже, но вдруг?.. Инспектор оказался расконвоированным заключенным (нас называли "зеками", в отличие от "вольняшек" — вольнонаемных сотрудников). Узнав, что я знаком со стенографией, инспектор оживился: главному инженеру нужен секретарь. Работа временная, скоро пришлют "вольняшек". Инспектор обещал быстро оформить наряд на штабную колонну.

В пять утра мы уже на разводе. У вахты — нарядчик со списками. Бригада за бригадой, по пять человек в ряд выходят за ворота и строятся в колонну. Вооруженный конвой ведет нас на объект — взлетно-посадочные полосы аэродрома. Говорят, ангары уже построены под горой напротив, но об этом нам знать "не положено".

Лопать?, тачки, бетон, накаленный песок, слепящее солнце, — каждый день по двенадцать часов, не считая изнурительных поверок. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня, без выходных. И — никакой механизации. Так

 

строили Днепрогэс, Магнитогорск...

Социализм по-сталински.

...Сначала готовили ложе для бетона. Напротив меня — старик-туркмен с кетменем. Легко, ритмично отламывает со своего участка песок, потом разрыхляет затвердевший грунт и выбрасывает его совковой лопатой на бровку котлована. Работает он в шерстяном халате, на голове барашковая папаха и не потеет. Я втрое, если не более, моложе его. Мне все в новинку, я стараюсь подражать туркмену, но к полудню сдаюсь. Старик закончил свой участок. Я же наковырял нечто вроде небольшой ямки — смотреть стыдно. Только чувство это, стыд, лагернику вроде бы ни к чему. Со временем оно пройдет.

Сколько дней я протяну с дизентерией? Необходим постельный режим, так рекомендует медицина. А по выздоровлении — месяц покоя. Опасение явилось в образе нарядчика. Он вызвал меня в контору и сообщил, что завтра я на работу не выхожу.

Утром меня вызвали на вахту с вещами и повели на штабную колонну. Вот и она, а рядом — одноэтажное здание управления. Каким я покажусь главному инженеру?.. Но что это, меня ведут мимо вахты, сажают вместе с группой зеков в грузовик и везут вниз, к морю.

Опять Красноводская тюрьма. Камера новая и люди новые. На другой день меня вместе с сотней зеков отправили на станцию и — в столыпинский вагон. Это обычный, со времен царизма пассажирский вагон с простыми скамьями-купе. Необычными были лишь решетки на дверях и окнах, а также — размещение пассажиров, вместо четырех в купе набивали двадцать четыре. Тесно, невероятно тесно! Когда проведешь там неделю, представление о тесноте меняется.

Обратный путь в Ашхабад занял всего двое суток, крейсерская скорость нашего товарно-пассажирского равнялась 12 километрам в час. По какой надобности вернули меня в Ашхабадскую тюрьму?

...Незнакомая камера, незнакомые люди. Жадно выслушивают рассказ о новом строительстве. В тесной, душной камере лагерь под открытым небом представился узникам тюрьмы желанным местом отдыха.

— Там вкалывать надо! — доносится с нар резкий

 

голос. — На солнцепеке, по двенадцать часов. А вы рот раззявили...

— Вкалывать, конечно, надо, — сказал я, — зато там, в зоне, можно свободно ходить, дышать под открытым небом...

Мой оппонент полулежал на нарах, опершись на локти. Длинный, худой, но очень крепкий украинец, с угловатым черепом. Потом, поближе сойдясь с молодыми обитателями камеры, я верно оценил его активность и постоянное внимание к нашим беседам. А ребята на сей раз попались интересные, особенно Юра, вчерашний десятиклассник. Он сообщил, что тот длинный был на воле начальником пожарной команды, а зовут его Марусенко.

Юра с однокашниками выпускал рукописные листовки, в которых школьники отвергали советский строй как систему угнетения и насилия. Лжепатриотизм они тоже осуждали, вместе с барабанной пропагандой. Только и всего. Последняя листовка — "Письмо матери" попала в руки охранки. Ребята получили по 10 лет лагеря, следователи — по лишнему кубику в петлицы, начальники отдела за раскрытие и ликвидацию контрреволюционной организации — третью шпалу. Тюремные оперативники мечтали урвать свою долю, поэтому вместо того, чтобы отправить осужденных школьников в лагерь, решили создать новое, на этот раз камерное дело, пристегнув к нему молодого москвича. Я одним из первых принес с воли весть о начале войны, стукачи донесли об этом тюремным чекистам, и на меня завели особое досье. Значит, в Красноводск меня этапировали по недосмотру. Ошибка исправлена, и меня передали в заботливые руки провокаторов.

Началась игра—охота. В отличие от настоящей охоты, зайцам бежать было некуда, их уже загнали, охотник хотел взять добычу живьем.

...Пожарник как будто избегал разговоров на острые политические темы. Начинал он с обычного вопроса:

— За что сидишь?

Большинство узников сидело "за язык", то есть — за антисоветскую агитацию. Виновным себя никто не считал.

— Значит, ни за что посадили? — сочувствовал пожарник. — Я тоже ни за что: в моей смене две машины оказались неисправными, и вот цех заводской сгорел. Там было много краски, растворители в бутылях стояли,

 

баллоны с кислородом. Хоть двадцать машин посылай, — не потушишь. А на мне отыгрались... Теперь сын без отца остался, Витька, вот такой, как ты, Юра.

Пожарник тяжко вздыхал и ложился на нары. А в камере начинался разговор о "справедливости", кого да за что посадили. Разговор, нужный провокатору. Иногда вспыхивала дискуссия. Но ругать наши порядки, винить Сталина, даже упоминать его имя боялись. Казалось бы, сидят в тюрьме заключенные, они уже осуждены, терять им нечего. Но все чего-то боятся. Боятся нового следствия, нового, еще более жестокого наказания. Боятся тюремщиков, соседей по нарам, стен каменных боятся.

Мой скромный арестантский опыт подсказал, как себя вести. А Юра с товарищами, те бывали порой неосторожны. Впрочем, как уберечься от чужих ушей, если власти твердо решили состряпать новое дело? Было бы желание, "свидетели" найдутся.

...Где ты теперь, Юра, такой порывистый, открытый, с дерзкими искорками в глазах, юноша, наделенный совестью зрелого гражданина? А пожарник? Он вполне сгодился бы на роль руководителя губернского масштаба. В сталинской России провокаторы были в большой чести, им даже памятники воздвигали.

...Вновь на этап. Так и не удалось наседкам подловить меня на слове. Два месяца мытарили понапрасну в разных камерах, потом "куму" — так называли уполномоченного НКВД — пришлось санкционировать отправку на этап. Последний шмон, перекличка, посадка в машины, и вот уже скрылись за поворотом высокие тюремные стены. Они казались вечными, однако не выдержали землетрясения 1948 года. Тогда мало что уцелело в столице Туркмении.

Много лет спустя, уже при Хрущеве, у меня произошла памятная встреча с бывшим ашхабадским тюремщиком. Это случилось в Краснодаре, в диетической столовой на улице Красной, бывшей Сталина. К моему столу подсел некий, лишенный всякой приятности, субъект с мордой на соискание. Увидев у меня в руках свежую газету, он попросил ее на минутку и уткнулся в третью страницу.

— Вот тут пишут о землетрясении в Южной Америке. Какое там трясение? — презрительно фыркнул мрачный субъект. — Вот в Ашхабаде после войны так тряхану-

 

ло... это — да...

Я хотел было из вежливости спросить, где он тогда жил, но раздумал, уловил нечто затаенно-гнусное в его бегающих глазках. К тому же в поощрении собеседник не нуждался, он сам спешил поделиться радостным прошлым.

— Я работал тогда в Ашхабадской тюрьме, — начал он. — Сколько людей погибло в городе — страсть! А у нас некоторые корпуса развалились совсем, заключенные, кто жив остался, кинулись во двор, к воротам. Куда там, мы всех постреляли, ни одного не оставили.

Человек, сидя над недожеванной котлетой, переживал вновь свой звездный час, а у меня внутри с каждым его словом будто обрывалось что-то, виски горели от частого пульса. Передо мной сидел палач, он вылизал из стакана сметану, потом принялся за котлету. Тюремщик бахвалился убийством, как рыбак удачным уловом ставриды, а я не мог его ударить, даже плюнуть в глаза не мог: прокурор оценил бы этот естественный порыв по разряду террористической акции.

 

* * *

 

Во второй заход в Красноводскую тюрьму я чувствовал себя увереннее. Узники знали, что в скором времени их отправят в местный лагерь, так что моя информация оказалась кстати. Та же камера и в ней — двести голов рабочей силы. Меня выбрали старостой, наверно, за сильный голос. А может, что-то отцовское в характер перешло? В 1906 году в Севастопольской тюрьме отца выбрали старостой. Было ему тогда 23 года, и он, приговоренный к смертной казни, организовал побег двадцати двух заключенных. Они взорвали тюремную стену и вырвались на волю. Отец стоял у пробитой взрывом стены и стрелял в часовых, пока все не выскочили на улицу. Сам выбежал последним. Интересно, случись такое сейчас, — смог бы я поступить так, как он?

...Декабрь принес холод. Морская сырость злее вгрызалась в ослабленный организм, стало еще голоднее. Хуже всего приходилось курящим. Табак, махорка водились только у блатных. Фраера, работяги

 

пустили в ход картонные козыри от кепок и метлу, которой подметали пол. Последний, нет — он ведь единственный — кусок хлеба выменивали на махорку — пайку отдавали за спичечную коробку курева. Кто-то, не выдержав тюремных испытаний, стал стучать в дверь, требуя начальника. Явился дежурный по корпусу, и несколько доведенных до отчаяния зека потребовали немедленной отправки на этап. Поднялась вся камера, кричали, требовали, наступая на тюремщика. Тот поспешил захлопнуть дверь. Вскоре он вернулся в сопровождении пяти охранников.

— Старосту ко мне!

Я подошел.

— В карцер.

— Вот этих, этих еще заберите, прихватите, гражданин начальник, — заверещали какие-то льстивые типы, указывая на двух рослых арестантов. Кто-то вытолкнул к дверям молодого полураздетого казаха. Охранники, не раздумывая, схватили нас и повели.

Высокая, метров десяти квадратная башня примыкает к стене тюремного корпуса. Сверху башня открыта, крыша корпуса лишь примыкает к ней. Пол странного сооружения занижен на несколько ступеней. Это карцер. Когда дверь за нами закрылась, мы очутились на дне колодца размером 2х2 метра. Здесь всегда темно, всегда сыро: каменные стены покрыты штукатуркой на морском песке. Стены и бетонный пол не просыхают никогда. Сквозь щель под металлической дверью дует сырой воздух. Тяга отличная.

В этом, созданном изощренными заботами тюремщиков вертикальном гробу нам предстоит провести неведомо сколько дней. Одного из штрафников я встречал в Ашхабаде. Это Смирнов, седой, тощий, сутулый, был на воле начальником финансовой части крупного хлопкового завода. Рядом с ним — директор промбанка. Он намного моложе, крепкого сложения, занимался французской борьбой. В тюрьме он отпустил пышную бороду.

Молодой казах был колхозным пастухом, в камере якобы украл у соседа хлеб ("шопнул пайку"), и его вытолкнули заодно с тремя громогласными "политиками".

В карцере мы разговорились, благо кроме казаха, не владевшего русским, никого не было. Борис Николаевич, директор, сообщил шепотом, что немцы взяли уже обе

 

столицы — Москву и Ленинград. Он уверял нас в том, что эти сведения совершенно достоверны. И не скрывал своей радости. Планомерно, с продуманной жестокостью уничтожал Сталин все мыслящее, все живое, и вот...

В годы Первой мировой войны Ленин был пораженцем, в победе Германии ему виделся конец царизма. Сидя в нашем бетонном гробу, испытав кровавый гнет сталинского режима, возжелал бы он разгрома Красной Армии и гибели тирана?

Наивная аналогия. И все же нашелся человек, которому ленинская идея показалась вполне актуальной, — генерал Власов.

Мы заговорили все разом, перебивая друг друга — теперь Сталину крышка!

— Немцы дойдут до Волги, до Урала, Дальний Восток и Сибирь займут японцы.

— Не дадут!

— Кто это не даст?!

— Англосаксы. Они сломают хребет Гитлеру.

— И станет Россия свободной.

Мы ждали освобождения от сталинского диктата, однако Гитлер с его "новым порядком", чем он лучше? Позднее мы узнали, что немцы так и не вошли ни в Москву, ни в Ленинград. Гитлер совершит еще не одну стратегическую ошибку, и все же немецкие танки дойдут до Кавказа и до Волги. Преступное вмешательство Сталина в управление войсками обернется миллионами напрасных жертв. А в общем, они стоили друг друга, германский вождь и кремлевский фюрер. Сколько раз я вспоминал собеседника в Ново-Ургенче. Действительно, все хвастливые заявления сталинского наркома Ворошилова оказались блефом.

...В тюрьму газеты не поступали, радио узникам не полагалось, в карцере — тем более. Разгоряченные разговором, мы не сразу почувствовали ночной холод. В сочетании с сыростью он вскоре проник до костей, пронзил все клеточки истерзанного голодом организма. На этот раз меня спасла запасливость, которой меня так рано научила жизнь. Еще*сидя в Ашхабадской тюрьме, в ожидании зимнего этапа, я обменял свой костюм на поношенный серый казахский халат. Неказистый на вид, он имел широченные

 

полы, а главное — был изготовлен из рыжеватой верблюжьей шерсти. Одну полу халата мы с пастухом подложили под себя и тесно прижавшись друг к другу, накрылись второй полой. Согреться не удалось, но мы хоть перестали дрожать.

Как выдержали эту ночь два наших сокамерника, трудно представить: в карцер их взяли полураздетыми. Шесть часов утра. Кто-то подошел к дверям, открыл кормушку. Это был охранник. Смирнов бросился к дверям.

— Гражданин начальничек! Мы погибаем! Дайте хоть кружку кипятку на всех, одну только кружку...

— Не велено. Окошко захлопнулось.

Десять часов, опять шаги. На этот раз к двери стал Борис Николаевич и начал стучать. Окошко открылось.

— Чего надо?

— Мы просим позвать начальника корпуса.

— Передам.

Через некоторое время дверь открылась, на пороге — начальник: два треугольника в петлицах, тупая физиономия, пустые глаза.

— Гражданин начальник, мы ни в чем не виноваты, просим вас...

— Как это ни в чем не виноваты?! В камере бунт, а вы ни в чем не виноваты?!

Начальник сделал шаг назад, сейчас дверь закроется и распорядитель жизнью и смертью уйдет. Борис Николаевич упал на камни. Этот красавец-мужчина, умница-человек, упал перед ним на колени.

— Глазами моей дочери умоляю вас — пощадите!.. И вот уже рядом, на коленях, Смирнов.

— Спасите, гражданин начальник...

И случилось чудо: то ли начальник вкусно позавтракал, то ли ему понравилась роль Иисуса-спасителя, но он дал команду выходить. Нас с казахом эта команда не касалась. Мы стояли у стены и молча смотрели на местного владыку. Он помедлил секунду, и дверь захлопнулась. Я не осуждал тех, ушедших. Да и сейчас не осуждаю: жизнь спасти можно и такой ценой. Но тогда я понял, что малограмотный пастух стоит иного князя.

Выпустили нас через четыре дня. Он был еще кре-

 

пок, безымянный пастух, и донес меня, полуживого, на руках до камеры. С той поры, стоит мне попасть под резкий ветер на грузовике, на палубе корабля, как под левую лопатку словно кинжал вонзается — это напоминание о красноводском карцере.

Через несколько дней нас вывели во двор. За столом сидит писарь, а вдоль рядов шариком катится некто пухленький, с круглым розовощеким лицом и выпуклыми голубыми глазками. Я узнал его сразу, Ивана Михайловича Морозова, начальника лагеря. Он подбежал к столу и сказал что-то писарю. Тот встал и объявил:

— Плотники, электрики, шоферы есть? Шаг вперед! Несколько десятков зеков выполнили команду. Я быстро снял очки и одним из последних пристроился к группе специалистов. Морозов, семеня короткими ножками в хромовых сапогах, уже двигался вдоль шеренги, цепким взглядом оценивая кондиции рабсилы. Остановился напротив одного зека. Рослый парень в поношенной телогрейке. В меру грязное лица, придурковатый вид. Начальник ткнул его пальцем в грудь.

— 162 пункт "В"?

И не дожидаясь ответа, бросил:

— Назад. Отрицаловку не берем.

Наметанный глаз плантатора сразу же распознал под камуфляжем работяги вора-рецидивиста — "отрицательный элемент". Действительно, зачем ему еще один ворюга на стройке? У него план, ему строить надо, рапортовать. Безошибочно выискивая воров и бандитов, он быстро очищал от них шеренгу. Сейчас он поравняется со мной. Я сделал по возможности скучающий вид, наклонив чуть голову. Морозов остановился.

— Специальность?

— Плотник.

— Я тебе дам — "плотник"! Из тебя плотник, как из моего ... тяж.

Вокруг подобострастно хмыкнули... Я сделал два шага назад, а Морозов продолжал выбраковывать товар. Все кончилось довольно скоро. Конвоиры отвели отобранных в сторону и отошли в угол двора покурить. Сейчас оставшихся разведут по камерам. Мы сгрудились в беспорядочную кучу. Я надел очки и успел

 

разглядеть удаляющуюся фигуру Морозова.

— Гражданин начальник, отправьте меня на этап. Я ведь работать умею — и плотником, и землекопом. Пропаду я здесь...