- 66 -

Третий арест

 

Это произошло днем 8 августа. Я шел по Арбату, радуясь теплу и солнцу, как вдруг кто-то взял меня под правую руку, тут же меня окликнули слева, у тротуара остановилась "эмка", и вот я уже на заднем сиденьи, между двумя жизнерадостными молодыми людьми. Машина сразу взяла быстрый ход, а странные пассажиры, сноровисто ощупав меня с плеч до пят, молча стиснули с двух сторон.

...Миновали Воздвиженку, у Манежа свернули налево, поднимаемся по Охотному ряду. Неужто на Лубянку? Говорят, там находится какое-то новое управление по борьбе с хищениями.

...Объехали площадь, повернули на Большую Лубянку и сразу к стальным воротам. Вот она какая, внутренняя тюрьма. Обыск, ожидание — томительное, изнуряющее — в тесном до обморока боксе... Часов нет, время остановилось, и когда меня, наконец, вывели в коридор к лифту, лишь интуиция подсказала мне, что настала ночь.

...Кабинет, куда меня ввели, оглушил размерами. За огромным столом в дальнем затемненном углу — лысая, очень важная персона в сиреневом коверкотовом костюме с искоркой ("японский" — заключил я с тихой завистью).

Меня усадили на стул возле маленького квадратного столика. Поодаль, в мягком кресле удобно расположился пожилой офицер в чине капитана, мой будущий следователь Долматов. С ним я встречусь один на один на первом допросе, теперь же он молча приглядывается к своему

 

- 67 -

юному клиенту и ассистирует шефу.

Технология... Она весьма любопытна и поучительна. Постараюсь не пропустить ни одной подробности работы лубянского конвейера.

Моему аресту предшествовал, помимо наружного наблюдения и провокационного доноса, ряд канцелярских мероприятий. Первая бумага — "Постановление на арест". Оно датировано 7 августа 1943 года. Постановление утвердили заместители наркома внутренних дел Богдан Кобулов и Главный военный прокурор железнодорожного транспорта СССР генерал-майор юстиции Афанасьев. Затем следует "Постановление об избрании меры пресечения" — содержание под стражей. Это Постановление утверждено теми же высокопоставленными лицами. Здесь записано, что "Антонов-Овсеенко подозревается в преступлениях, предусмотренных ст. 17—58 п. 8, ст. 58 п. 10 ч. II УК РСФСР".

Подозревается... И поскольку указанный человек может скрыться от следствия и суда, постановили: "Мерой пресечения избрать содержание под стражей".

Третий документ — "Ордер на производство ареста № 1338". Арест санкционирован Прокурором СССР и подписан Кобуловым и начальником транспортного отдела НКГБ Сергеем Мильштейном.

Теперь он сидит передо мной за своим монументальным столом, освещенным зеленой лампой, и с любопытством поглядывает на молодого человека, выловленного сегодня на Арбате.

На моем столике — "Постановление об избрании меры пресечения". Прочитав его, спрашиваю:

— Что означает пункт 8?

— А пункт 10 вам знаком? — спросил комиссар госбезопасности.

— Да. Кто ж его не знает...

— Пункт 8 означает террористическую деятельность. Я усмехнулся (позволил себе такую вольность).

— В таком случае вам придется меня скоро выпустить. Какой же я террорист, если я ничего не вижу на расстоянии нескольких метров.

Мильштейн выдержал паузу, и, подняв над столом лист бумаги, сказал со значением:

 

- 68 -

— Под этим Постановлением лежит вот столько материалов с неопровержимыми доказательствами вашей антисоветской деятельности.

Комиссар госбезопасности 3 ранга Мильштейн Начинал карьеру чекиста в 1923 году в Тифлисе, когда Берия был еще заместителем председателя Грузинской ЧК. Вслед за ним неуклонно поднимался по служебной лестнице, органично вписавшись в команду сталинского наместника на Кавказе. В тридцать восьмом, развертывая свой штаб на Лубянке, новый нарком Берия нашел место и для испытанного подручного Сергея Мильштейна.

...Я понимал, что беседа с лубянским вельможей — случайность, минутный каприз комиссара. Той же ночью меня бросили в небольшую камеру, где я занял койку по соседству с четырьмя другими арестантами. Все были недавно с воли, держались вежливо-настороженно. Лишь один, высокий, энергичный инженер, сообщил мне, новичку, что ожидает вызова к наркому. Его арестовали "за распространение ложных слухов о превосходстве немецкой военной техники", прервав таким образом работу конструктора над новым видом артиллерийского снаряда. Через несколько дней инженера вызвали с вещами. О судьбе его можно только гадать: могли осудить на 10 лет и отправить в истребительные лагеря, могли, с тем же сроком, поселить в закрытый политизолятор, где бы он вместе с другими изобретателями создавал новейшие орудия истребления "внешних врагов". Могли и расстрелять бедолагу. Лишь одно не было суждено инженеру-патриоту — освобождение за отсутствием состава преступления.

На допрос из камеры внутренней тюрьмы вызывали особым манером: надзиратель открывал оконце ("кормушку") в дверях и шепотом спрашивал:

— Кто здесь на "А"?

Те, у кого фамилия начиналась на эту букву, отзывались, надзиратель, услышав нужную, приказывал:

— На допрос.

Меня начали допрашивать через день по прибытии на Лубянку. Следователь Долматов оказался выдающимся тупицей. Держа перед собой лист бумаги, разделенный пополам вертикальной чертой, он задавал мне

 

- 69 -

вопросы, заранее начертанные слева. Получив ответ, старательно заносил его на правую половину бланка. Уклониться в сторону от заученного, сымпровизировать он не смел или просто не умел.

— Расскажите о своих антисоветских настроениях...

— Расскажите о своих террористических связях...

— Назовите имена сообщников...

Я неизменно отвергал эти примитивные инсинуации, следователь твердил с заученной убежденностью:

— Вы напрасно упорствуете, Вас полностью изобличили свидетели...

— Не усугубляйте свою вину ложью...

Эти нудные сеансы повторялись изо дня в день почти две недели. Долматов откровенно скучал и порой начинал свой рабочий день с чисто бытовой операции: клал на стол коробку с папиросными гильзами, рядом ставил банку с табаком и молча, поглядывая иногда на подследственного, старательно набивал гильзы. Через час—полтора он со вздохом доставал бланк с дежурными вопросами и начинал допрос...

Но вот однажды, когда я после команды "отбой" лег в кровать и только натянул на себя одеяло, открылась "кормушка" и меня вызвали на допрос. Привели в другой кабинет, к другому следователю. Майор Касаев оказался напористым, даже въедливым следователем. Он служил помощником начальника 5 отдела 3 управления НКГБ.

Ночь выдалась тяжелой, но я продолжал настаивать на своей невиновности. В 4 часа утра меня завели в бокс, где я в душной тесноте простоял полтора часа, потом — в камеру. Лег в постель, закрыл глаза и...

— Подъем!

... Утренняя кружка кипятка, кусок черного хлеба и...

— На допрос!

Днем — Долматов, ночью — Касаев, — сутки, вторые, третьи...

За шесть лет до этого, в ноябре тридцать седьмого, через подобный конвейер пропустили моего отца. И расстреляли. Его жестоко пытали, иначе разве оговорил бы он себя, признался в "шпионаже" и организации "террористической группы?"...

Много лет спустя узнал, что в 1943 году, когда миновала угроза военной катастрофы, Берия распорядился изъ-

 

- 70 -

ять всех случайно уцелевших родственников "врагов народа". Мне и без того было ясно, что в этом заведении не принято никого оправдывать. Арестантская пословица "Был бы человек, а статья приложится" родилась здесь.

Почти месяц продолжались бесполезные допросы, дважды Касаев отправлял меня в карцер — в наказание за дерзкие ответы... Кабинет следователя помещался на четвертом этаже, моя камера — на втором. Охранники вели меня вверх по широкой лестнице, открывали двери и там, в начале коридора нас встречал дежурный. На столе перед ним журнал с двумя рубриками: "прибыл" — "убыл", часы, минуты и место для росписи. Все, что выше или ниже, — закрыто. Прорезь шириной в сантиметр — это все, что осталось на твою долю.

За все время нам ни разу не попадались навстречу другие подследственные, лишь однажды, когда меня вывели после ночного допроса на лестничную площадку, увидел одного мужчину, повиснувшего на руках двух охранников. Они волокли его по ступеням вниз, а перед ним, спиной вперед, спускался офицер, успевая чередовать каждый свой шаг ударом сапога по арестанту. Бил он с остервенением в живот, в пах, попадал в лицо, тогда голова жертвы бессильно откидывалась назад и охранники услужливо наклоняли его вновь...

Меня почему-то не били, не пытали. А поводы были. В середине октября начальник отдела полковник Бененсон решил провести показательный допрос. Крупный мужчина, самоуверенный, громогласный, он мерил большими шагами свой, под стать министерскому, кабинет и энергично бросал мне простые поначалу вопросы:

— Когда вы поступили в институт?

— Почему избрали профессию историка?

— Где работали по окончании учебы?

— Нравилась вам работа в музее?

— А на художественной выставке?

Вопросы он задавал быстро, все время ускоряя темп, и незаметно вовлек меня в опасную игру: я отвечал ему сразу же, не раздумывая. Последовал еще один вопрос:

— С кем вы дружили на выставке, с кем делились своими взглядами?...

Нет, таких выражений, как "антисоветские", ''террористические",

 

- 71 -

полковник избегал, маскируя истинную цель благожелательной улыбкой. Почему-то все они там на Лубянке были убеждены в том, что родственники репрессированных готовы в любую минуту свергнуть советскую власть. Если бы так и было, я бы непременно проговорился под прицельным огнем полковника Бененсона. А он был по-своему артистичен, играл звонким баритоном, снисходительно поглядывая на статистов-следователей, затем, подойдя к портрету Сталина в маршальском мундире, принимал позу вершителя судеб и держал, держал паузу. Еще мгновение, и надев личину радушного хозяина, полковник начинает новую серию вопросов. Ход допроса фиксировала пожилая стенографистка с удивительно пустыми глазами. Такие же глаза были у женщины-врача, посетившей недавно нашу камеру. Особый способ дрессировки?...

Этот театрализованный допрос тоже оказался бесплодным, и я, улучив момент, разразился такой филиппикой.

— Простите, но у меня сложилось впечатление, что здесь у вас впустую растрачиваются и время и энергия многих людей. Вы прекрасно знаете, что никакой я не враг и мне не в чем каяться. Разве не я участвовал в 1939 году в организации сталинской юбилейной выставки? И в институте я был активным комсомольцем. На Всесоюзной художественной выставке "Индустрия социализма" меня избрали секретарем комсомольского комитета. Эти факты должны быть известны следствию. Преследуя честных патриотов, вы наносите большой вред народу и возбуждаете его ненависть... Зачем вы меня мучаете? Я бы вашу Лубянку взорвал и по воздуху развеял!

Полковник ответил на этот монолог самоубийцы раскатистым смехом и произнес:

— "Бодливой корове Бог рога не дает..."