СКОЛЬКО ВАМ КГБ ДОПЛАЧИВАЕТ?
Вечером 15 февраля 1978 года я возвращался домой и, когда вошел в подъезд своего дома, то меня там остановили восемь марксистско-ленинских уголовников. На четверых из них была ментовская форма, а четверо другие были одеты по-граждански: под людей замаскировались.
Повели меня сначала в опорный пункт. Терять мне было нечего: ясно, что в психбольницу и на много месяцев. Навстречу - группа прохожих. Когда они приблизились, то я, что было мочи, во всё горло заорал: «КПСС - БАНДА!!! ДОЛОЙ КОММУНИСТОВ!!!». - «Тише, ты, тише!» - цыкнул на меня круглорылый гебист. Но возле следующей группы прохожих я опять заорал: «КПСС - БАНДА!!! ДОЛОЙ КОММУНИСТОВ!!!».
Такие концерты "этим коммунистическим мерзавцам я устроил несколько раз по пути к опорному пункту. В опорном пункте меня ограбили: забрали все личные вещи, естественно, без санкции прокурора на личный обыск, деньги, документы, записную книжку. Никакого протокола эти коммунистические ублюдки даже не составили, поэтому у меня есть все основания называть это грабежом. Тем более, что потом мне не была возвращена записная книжка.
Но вот и эта проклятая «Кащенко», приемный покой. Сначала к дежурному врачу прошел мой конвой. Чекисты долго там сидели, о чем-то беседовали с врачом. Наконец они вышли, а к врачу вызвали меня. Лицо дежурного врача (женщины) показалось мне очень знакомым.
Врач: Почему вас взяла милиция?
Николаев: Не знаю, я ничего плохого не сделал и общественного порядка не нарушал. (А в мозгу мысль: где я ее видел?)
Врач: Нет, но почему вас взяла милиция?
Николаев: Я повторяю, что не знаю. Направлен я сюда незаконно, так как не было проведено предварительное медицинское обследование. Я психически больным не являюсь.
Врач: Почему вы пытались проникнуть в американское посольство?
Николаев: Я не пытался проникнуть в американское по-
сольство. Я психически здоровый человек, и я требую, чтобы вы меня немедленно выпустили. Меня госпитализируют без предварительного медицинского обследования…
Врач: Замолчите, вы мне мешаете работать.
Николаев: Моя госпитализация незаконна, потому что я не представляю социальной опасности.
Врач: Я говорю вам еще раз, замолчите. Вы мне мешаете работать.
Николаев: Инструкция Минздрава СССР № 06-14-43 предусматривает насильственную госпитализацию только в том случае, когда больной представляет социальную опасность.
Врач: Назначаю вам четыре кубика аминазина, если вы добрых слов не понимаете. Вы раньше лежали у нас? Мне ваше лицо знакомо.
Николаев: Мне ваше лицо тоже знакомо. Вы работаете в 15-ом отделении.
Врач: Так значит, снова встретились?
Николаев: Да, встретились. И я вас узнал. Вы - Файнштейн.
Врач Файнштейн: Вот вы и ошиблись. Я замуж вышла, и теперь я Иванова.
Николаев: А зовут вас - Неля Зиновьевна.
Файнштейн: В шестое отделение его!
Тогда я не оценил ее слова по достоинству. Но когда я попал в шестое отделение, я понял, что это такое.
Через несколько минут мне сделали укол аминазина, который мне назначила в приемном покое Файнштейн.
Эту госпитализацию я имею возможность описать, опираясь на свои записи, которые я вел в отделении. Поэтому частично эта госпитализация будет описана в виде дневника.
16 февраля 1978 года
Утром меня разбудил шум.
- Ну, Пингвин, давай расскажи нам про бабушку-Ягу.
- Здравствуй, бабушка-Яга!!!
- Дальше, Пингвин, давай, дальше...
- Брюки из креплина...
- Ну, дальше, Пингвин...
- Ты подарки принесла?
- А дальше, Пингвин?
Пингвин вспомнить не мог. Ему подсказали: «Старая ...
- Старая блядинаааа!!!
- Молодец, Пингвин, а теперь расскажи нам «Мимо тещиного дома...»
- Мимо тещиного дома Я без шуток не хожу!
- Ну, чего замолчал, Пингвин, мы тебя слушаем.
- То ей хуй в окно засуну, То ей жопу покажуууу!!!
- Молодец. А звать-то тебя как?
- Пиглин.
- Молодец, Пингвин. Еще расскажи нам «На горе барана режут...»
И Пингвин под всеобщее гигикание и ко всеобщему удовольствию других больных и санитарья рассказал это и еще несколько подобных перлов из своего небогатого репертуара. Эту зарисовочку из жизни отделения я дал для того, чтобы читатель прочувствовал, в какой обстановке, помимо лекарств и общения с врачами и санитарьем, находится попавший в психушку диссидент. И надо сказать, что Пингвин (а подобные больные есть во всех больницах и во всех отделениях) ежедневно по просьбе пациентов по много раз в день повторял с утра до вечера эти произведения социалистического реализма, достойные того, чтобы за них присудить ленинскую премию по литературе.
Встав, я сразу же принялся за поиски чистой бумаги и авторучки. Хотелось хотя бы вкратце описать то, что произошло со мной вчера, и как я очутился в психбольнице. Листочек достался мне маленький, пришлось писать очень экономно и самое важное. К тому же я был без очков, да и действие аминазина давало о себе знать. В связи с этим писать было очень трудно.
После завтрака - первый обход врачей. Один из них мне представляется как Михаил Иванович, заведующий отделением и мой калечащий «врач», другой - Михаил Романович. Прошу их назвать свои фамилии*.
Беликов: У нас не положено. Больным вполне достаточно знать только наше имя и отчество.
Николаев: Да, но ведь вы знаете не только мое имя и отчество, но и фамилию. Почему же я не могу знать вашу фамилию ?
Этот аргумент не действует. Интересно, по крайней мере до 1974 года узнать фамилию психиатра не составляло никакого
* Много позже их фамилии мне удалось узнать: Беликов Михаил Иванович и Мазиас Михаил Романович.
труда. И если я не знаю фамилии той врачихи, с которой я столкнулся во время своей первой госпитализации, то лишь только потому, что сам поленился ее узнать, о чем сейчас очень жалею. В Столбовой любой больной, даже чума, знает, как фамилия врача. А сейчас, видно, времена изменились. Не нравится этим негодяям, когда их фамилии на Конгрессе в Гонолулу звучат, в передачах западных радиостанций. Скрываться стали, мерзавцы! Задним местом чуют, что отвечать за свои преступления придется!
Беликов: Почему вы несколько раз раньше попадали в психбольницу?
Николаев: Не знаю. Врачи всегда скрывали от меня истинные причины моих госпитализаций.
Беликов: Что ж, будем лечить до тех пор, пока не ответите на этот вопрос.
Я чуть не сорвался после этих его слов, но вовремя сдержался. Я ведь собирался записывать все, что говорят врачи. Так чего мне срываться? Наоборот, чем он хуже будет делать мне, тем лучше для целей огласки преступного характера советской психиатрии.
Вскоре Беликов вызвал меня на беседу к себе в кабинет. Войдя в кабинет, я сел на стул за его стол, против него самого. Но Беликов тут же согнал меня и предложил сесть в кресло, метрах в трех от стола.
Беликов: Мы о вас слишком хорошо информированы и знаем, что вы можете читать вверх ногами.
Николаев: Сейчас я этого делать не могу, потому что я без очков.
Беликов: Почему вы попали в больницу?
Николаев: Мне трудно об этом судить. По закону меня могут положить в больницу лишь только с моего собственного на то согласия либо с согласия моих родных. Ни я сам, ни моя жена или мать такого согласия не давали. Следовательно, мое помещение в больницу противозаконно.
Беликов: У вас II группа инвалидности?
Николаев: Да.
Беликов: А вторая группа дает основание врачам помещать вас в больницу без вашего на то согласия и согласия ваших родственников.
Николаев: Вы ошибаетесь. Основанием для госпитализации в психбольницу без согласия родственников и самого пациента дает только инструкция о неотложной госпитализации
Министерства здравоохранения СССР за № 06-14-43 от 26 августа 1971 года. Эта инструкция предусматривает неотложную госпитализацию только в том случае, если пациент представляет опасность для себя лично либо для окружающих. Я же ничего социально опасного не совершал, и мое поведение не подпадает под действие инструкции № 06-14-43.
Беликов: Но почему в таком случае вы были задержаны милицией?
Николаев: Милиция караулила меня в подъезде моего дома. У участкового милиционера была путевка на мою госпитализацию. Когда я вошел в подъезд, то они, их там было несколько человек в милицейской форме и в штатском, не пустили меня домой, а отвели в милицию, а затем я был направлен в больницу.
Беликов: В каком диспансере вы состоите на учете?
Николаев: № 13 Советского района*.
Беликов: Очевидно, в диспансере было достаточно оснований выписать на вас путевку.
Николаев: Нет. Путевка была выписана в нарушение инструкции №06-14-43. Во-первых, меня никто не обследовал из психиатров, а пункт №1 инструкции предусматривает неотложную госпитализацию только в случае явной социальной опасности. Я же социальной опасности не представляю, тем более, что я не являюсь психически больным.
Беликов: Но у вас уже не первый год инвалидность по психиатрии.
Николаев: Пункт 2 перечисляет комплекс диагнозов, который дает основание на неотложную госпитализацию. Я под этот комплекс не подпадаю.
Беликов: Можете не перечислять. Я знаю инструкцию.
Николаев: Пункт 4 предусматривает, что госпитализацию осуществляют непосредственно медицинские работники, а диспансер осуществил госпитализацию через милицию.
Беликов: Но ведь в инструкции сказано, что милиция должна оказывать содействие при госпитализации больных.
Николаев: Это вы говорите о пятом пункте, в котором написано, что милиция помогает лишь в случаях опасности для жизни и здоровья медицинского персонала. Я же, повторяю, опасности не представлял. Следовательно, все действия диспансера противозаконны и совершены в нарушение инструкции.
* Сейчас это диспансер Севастопольского района, но он по-прежнему обслуживает также и Советский район.
Беликов: Можете не продолжать, я знаю инструкцию.
Николаев: А почему тогда вы беседуете со мной один? Ведь инструкция в пункте № 6 предусматривает, что в суточный срок должна быть созвана комиссия из трех врачей для проверки обоснованности неотложной госпитализации. Кроме того, вы должны сообщить о моей госпитализации моим родным, согласно этому же пункту.
Беликов: Ну, родным я сообщу. Дайте адрес и телефон.
Николаев (даю ему адрес жены и телефон матери): А как насчет комиссии?
Беликов: Я вас к ней готовлю.
Николаев: Ну что ж. Давайте готовиться к комиссии.
Беликов: С какого времени вы не работаете ?
Николаев: С 1970.
Беликов: Почему?
Николаев: Был необоснованно помещен в психиатрическую больницу с нарушением инструкции о неотложной госпитализации.
Беликов: А потом?
Николаев: В январе 1971 года дали II группу и с тех пор не работаю.
Беликов: Вы часто бывали в псих больницах ?
Николаев: Несколько раз. Причем, каждый раз путевка выписывалась с нарушением инструкции, а в самих больницах врачи тоже нарушали инструкцию. Никогда в суточный срок не созывали комиссии, а потом с периодичностью один раз в месяц тоже комиссий не собирали.
Беликов: У нас в «Кащенко» вы лежали?
Николаев: Да.
Беликов: Когда?
Николаев: В 1974 году, в 15 отделении у Дмитриевского.
Беликов: Дмитриевский в 1974 году уже не работал.
Николаев: Нет, я его еще застал.
Беликов: Какое у вас образование ?
Николаев: Высшее.
Беликов: Кто вы по специальности?
Николаев: Зоолог.
Беликов: А почему же вы не работаете ?
Николаев: Не могу.
Беликов: Тяжело? Не можете по болезни?
Николаев: Не могу, потому что меня никто не возьмет
работать по специальности. А если и возьмут, то врачи не дадут мне возможности работать и будут кидать меня по больницам.
Беликов: Когда это будет необходимо для вашего здоровья.
Николаев: Нет, опять же с нарушением инструкции.
Беликов: Чем вы занимаетесь?
Николаев: Своими делами.
Беликов: Какими?
Николаев: Я не хочу отвечать на этот вопрос.
Беликов: Ну вот, вы просите, чтобы я представил вас на комиссию, а сами уклоняетесь от всех ответов. Как же я представлю вас комиссии?
Николаев: Согласно инструкции № 06-14-43, пункту № 6.
Беликов: Но меня все же интересуют ваши личные дела.
Николаев: Мои личные дела не подпадают под инструкцию о неотложной госпитализации.
Беликов: А вы допускали высказывания а н т и ?*
Николаев: Нет, не допускал.
Беликов: Тогда почему же на вас выписана путевка ?
Николаев: Повторяю, она выписана с нарушением инструкции. Мое поведение не носит социально опасного характера.
Беликов: Так мы с вами не договоримся. Идите на обед.
Николаев: А как с комиссией?
Беликов: У меня нет оснований для того, чтобы представить вас на комиссию.
Николаев: Что ж, согласно пункту №10 главный врач лечебного учреждения должен следить за выполнением инструкции своими подчиненными. Я попрошу жену сходить к главврачу. У вас все еще Морковкин?
Беликов: Да, Морковкин.
Николаев: Когда вы известите о моем местонахождении жену и мать?
Беликов: Сегодня позвоню и напишу письмо. А сейчас идите обедать.
Николаев: И у меня к вам последняя просьба. Так как мое
* Эх, сглупил я! Надо было бы у него спросить: «А что такое „анти"?», чтобы расшифровал, что «антисоветские». Потом поинтересоваться, почему это вдруг подпадает под инструкцию о неотложной госпитализации и какое отношение имеет к Психиатрии. Пусть сам колется, мерзавец. По другому бы руслу пошла бы беседа, была бы более содержательной. Но гораздо позже пришла мне эта мысль, уже когда разговор был окончен. Не воспользовался я этой благоприятной возможностью. Умная мысля приходит опосля.
поведение не подпадает под инструкцию о неотложной госпитализации, то я прошу вас принять меры к моей выписке. Жена осталась с двумя детьми, и ей без меня будет тяжело.
Беликов: Кто у вас?
Николаев: Маленький сын, которому только два года. И ее племянник, который сейчас ходит в школу в первый класс.
Беликов: Один взрослый человек вполне может управиться с двумя детьми. Вам давали раньше трифтазин в больницах?
Николаев: Да, давали.
Беликов: Как вы его переносили?
Николаев: Нормально (потому что не принимал никогда).
Беликов: Я вам пропишу трифтазин.
На этом наша беседа закончилась, и я пошел обедать. Сразу же после обеда опять добыл чистые листки бумаги, авторучку попросил и переписал по памяти содержание беседы с Беликовым.
Потом оказалось, что эта беседа была опубликована в одном из правозащитных документов. Хорошо! Так с советскими психиатрами и надо!
Вскоре после обеда меня опять вызвал к себе Беликов. В его кабинете сидели также ординатор шестого отделения Мазиас Михаил Романович и старший врач больницы Мазурский Михаил Борисович. Все фамилии мне узнать удалось намного позже. Беликов и Мазиас на комиссии молчали, все вопросы задавал исключительно Мазурский.
Мазурский: Как вы попали в больницу?
Николаев: Простите ? Это та самая комиссия из трех врачей, которую необходимо созвать в первые сутки, согласно инструкции Минздрава СССР № 06-14- 43?
Мазурский: Да.
Николаев: Путевка на меня выписана с нарушением инструкции № 06 - 14 - 43. (Далее излагаю содержание пунктов 1,2,4,5, аналогично тому, как я это сделал в беседе с Беликовым до обеда. Меня не прерывали.) Мое поведение не подпадает под действие данной инструкции, так как я не представляю социальной опасности.
Мазурский: Выработаете?
Николаев: Нет.
Мазурский: У вас инвалидность?
Николаев: Вторая группа.
Мазурский: По психиатрии?
Николаев: Да.
Мазурский: Вы хотите работать ?
Николаев: Мне не дадут возможности работать по специальности.
Мазурский: Почему?
Николаев: По той же причине, по которой меня уволили с работы.
Мазурский: А почему вас уволили с работы?
Николаев: Яне посещал политзанятий и субботников.
Мазурский: Вы что, принципиальный противник субботников?
Николаев: Нет, почему же. Я сторонник того, чтобы они просто были на добровольных началах.
Мазурский: Ну, это нужна слишком высокая сознательность, чтобы субботники все добровольно посещали.
Николаев: Я, во всяком случае, не хотел на них ходить.
Мазурский: Ну, вы прямо анархист!
Николаев: Нет, я не анархист.
Мазурский: А к какому политическому течению вы себя относите?
Николаев: Ни к какому.
Мазурский: То есть как «ни к какому» ?
Николаев: Я - беспартийный. Разве это плохо ? Ведь у нас в стране беспартийных 85 - 90%, а, с вашей точки зрения, большинство - это норма.
Мазурский: Но я не понимаю, как же можно столько лет не работать ? Ведь вас могут привлечь за тунеядство.
Николаев: Во-первых, я не работаю не по своей вине, а по вине администрации, которая незаконно уволила меня с работы. А во-вторых, мне дали вторую группу инвалидности, которая дает мне юридическое право не работать.
Мазурский: Когда вы последний раз проходили ВТЭК?
Николаев: 6 февраля 1978 года.
Мазурский: Вам оставили вторую группу?
Николаев: Да.
Мазурский: Вы на этом настаивали?
Николаев: Нет, я положился на их решение. Если бы они группу сняли с меня, я бы с этим согласился.
Мазурский: А если бы перевели на третью группу?
Николаев: Тоже.
Мазурский: Вы убегали ранее из психбольниц?
Николаев: Из Столбовой.
Мазурский: Почему?
Николаев: Потому что моя госпитализация в Столбовой была необоснованной.
Мазурский: Вы где-нибудь выступали?
Николаев: Я не делал ничего, что подпадает под инструкцию о неотложной госпитализации.
Мазурский: Вы куда-нибудь писали?
Николаев: Нет.
Мазурский: Почему?
Николаев: Я знаю, что письмами ничего не добьешься*.
Мазурский: Ну что ж, можете идти.
Николаев: Прежде чем идти, я хочу напомнить вам, что согласно пункту № 7 вы должны собирать комиссии не реже одного раза в месяц.
Мазурский: Думаем, до этого не дойдет.
Николаев: Кроме того, когда вы будете решать вопрос о моем пребывании в больнице, то помните, что кто из вас не согласится с мнением остальных, имеет право, согласно пункту 6, письменно изложить свое особое мнение.
Мазурский: Мы этим непременно воспользуемся.
Меня снова отпустили в отделение, где я опять добыл чистые листы бумаги и переписал тут же по памяти содержание беседы на комиссии. И содержание этой беседы, как мне потом удалось узнать, тоже было опубликовано.
Настроение у меня было рабочее, деловое. В 16.00 была открыта Комната отдыха, в которой висела стенгазета «МЕДИК - 2». В стенгазете была статья за подписью «Беликов М. И.». Так я узнал фамилию Михаила Ивановича.
Когда Беликов вечером уходил домой, я подошел к нему.
Николаев: Михаил Иванович, о чем решила комиссия в отношении меня?
Беликов: Мы решили сна чала поговорить с вашей женой.
Вечером мне дали две таблетки трифтазина.
Прежде всего я решил вести в отделении конспиративный образ жизни. Никто из персонала не должен знать - кто я и за
* Опять я допустил ошибку! Надо было у него спросить, что он подразумевает под выступлениями и письмами. Затем придавить его тем, почему антисоветские письма и выступления имеют отношение к психиатрии и почему они, с его точки зрения, подпадают под инструкцию о неотложной госпитализации? Пусть гад, сам колется. Но, к сожалению, сообразил я это, когда беседа уже кончилась. Ну, да ладно. И так тоже наглядно-показательно получилось.
что попал. Беседы с другими пациентами вести очень осторожно, предварительно проверив каждого человека. От политических вопросов при беседах с врачами уклоняться и вообще говорить с ними так, чтобы их высказывания можно было использовать против них и против советской психиатрии.
Конечно, волновался тоже. Знает ли Тьян, где я нахожусь? Знают ли диссиденты? Сообщили ли западным корреспондентам? Пошло ли по западным радиостанциям? И, конечно, волновался за свой пока еще маленький архив, в котором записаны беседы с Беликовым и на комиссии, а также описание самой госпитализации. Как бы не попало в руки персонала при шмонах?!
Один из этих вопросов разрешился совершенно неожиданно для меня через несколько дней. (Забегу вперед для читателей.)
Обычно средний персонал мало интересуется людьми, которые попадают в психбольницу. Для них это всё просто больные люди. И средний персонал для нас, как правило, не враждебен (если только не ведет себя жестоко), но и не дружественен. Именно поэтому в моей книге очень редко писалось о среднем персонале, так как все существенно важное происходило при общении с врачами.
Но вот через несколько дней после того, как я был госпитализирован, Некто из среднего персонала окликает меня и говорит: «Николаев! Зайдите в процедурный кабинет. С вами врач хочет поговорить».
Какой врач может быть в 8 часов вечера? Они дольше шести никогда не задерживаются! Но я иду за Некто. В кабинете, однако, никого, кроме Некто, не было. Некто плотно закрывает дверь и тихо у меня спрашивает: «Скажите, я слышал по «Голосу Америки» и по «Би-Би-Си», что Евгения Николаева поместили в психиатрическую больницу. Это о вас говорили?»
По вопросу и по глазам человека сразу видно, с какой целью он это спрашивает. Я проникся к Некто доверием и ответил:
«Очевидно, конечно, про меня. Я участвовал в диссидентском движении».
«Будьте в отделении осторожны, - советует мне Некто, - на пятиминутке Михаил Иванович велел всему персоналу особенно следить за вами. Не пишете ли вы чего? Отбирать у вас написанное и отдавать ему. Не ведите лишних разговоров с больными, потому что среди них тоже есть доносчики».
Когда я выходил из кабинета, то Некто вдогонку сказал мне для отмазки что-то медицинское.
Вот ведь интересно. Информирован оказался Беликов в отношении меня. Ведь, помню, в 1974 году, когда я лежал у Дмитриевского, никто и не следил за мной, что я пишу и куда отправляю. И писать и переправлять на волю было легко. А вот опубликовался на Западе, каких-то шесть страничек (другие больше моего опубликовали - и то ничего), как уже следят через четыре года, чтобы ничего из отделения, написанное моей рукой, не выходило. Боятся огласки, мерзавцы коммунистические! Да и Беликов и другие врачи вели себя в эту госпитализацию совсем по-другому. Если при предыдущих госпитализациях политические вопросы были главными в беседах с врачами, редкая беседа без этих вопросов обходилась, то стоило мне одну такую беседу опубликовать, ну, какие-то несчастные шесть страничек, как язык прикусили. Редко мне в эту госпитализацию Беликов и другие врачи политические вопросы задавали, уклонялись от них, обходили их стороной, словно и не волнует их больше мое отношение к партии и государству. Как-то даже грустно было без этих вопросов, мало компрометирующего советскую психиатрию материала.
Вскоре после разговора с этим Некто подходит ко мне другой Некто с тем же вопросом. Итак, в течение нескольких дней у меня среди среднего персонала появилось несколько доброжелателей, которые слышали обо мне по западным радиостанциям.
17 февраля 1978 года
В психбольницах беседы, подобные двум предыдущим, приведенным выше, бывают редко. Но зато очень часто бывают короткие беседы на обходах с врачами. Не каждая такая отдельная короткая беседа представляет собой самостоятельный интерес. Но все эти беседы вместе взятые интересны в комплексе. Я их поэтому записывал и привожу в своей книге.
19 февраля 1978 года
Сегодня обхода не было. Я сам подошел к Беликову после завтрака.
Николаев: Что вырешили с моей выпиской?
Беликов: Пока ничего.
Николаев: Но ведь я помещен сюда с нарушением инструкции.
Беликов: Какой инструкции?
Николаев: Инструкции Минздрава СССР о неотложной госпитализации за № 06 - 14 - 43. К вам я пока претензий не имею, ибо вы в соответствии с пунктом № 6 провели в суточный срок комиссию. Но врач, выписавший на меня путевку, нарушил эту инструкцию и меня направил в больницу незаконно.
Беликов: Вас направили сюда на вполне законных основаниях.
Сказавши это, Беликов сам отошел от меня. Утром в этот день я написал заявление в адрес Президиума Верховного совета Совдепии с подтверждением своего отказа от советского гражданства, с описанием госпитализации и с требованием, чтобы меня немедленно освободили и позволили вместе с семьей выехать из Совдепии.
Кроме того, я написал заявление в прокуратуру РСФСР с описанием того, как меня госпитализировали, и с требованием, чтобы меня освободили, а лица, которые виновны моей необоснованной госпитализации, чтобы были привлечены к уголовной ответственности за совершенный ими произвол.
Читатель, конечно, улыбнется такой наивности. Станет кто-то там за меня заступаться да привлекать виновных к уголовной ответственности. Пиши - не пиши, всё равно справедливости не добьешься.
Правильно. И я так считаю, что писать в советские инстанции и слёзно добиваться от них справедливости - глупо и бесполезно.
Но, во-первых, если вообще ничего не писать, смириться с положением своим, разве это лучше? Разве это поможет? Наоборот, с покорными коммунисты делают что хотят.
А так напишешь, а Беликову потом неприятности от начальства. Нет, не зато, что он меня держит незаконно, а за то, что письмо из отделения ушло!
И, забегая вперед, скажу, что Беликову совершенно точно доставалось от начальства за то, что мои письма уходили за пределы отделения в официальные советские инстанции. Можно себе представить тогда, что ему начальство говорило в связи с тем, что потом многое из того, что я из отделения на волю выпускал, потом по «Свободе» звучало и в «Посеве» было опубликовано! А это ведь все с опозданием значительным, ни начальство, ни КГБ сразу не врубятся, а только после публикации!
Вот почему не надо было мириться, а надо было писать и писать, отбиваться всеми возможными способами.
20 февраля 1978 года
Обход делал Мазиас Михаил Романович, так как Беликов в этот день был выходным. Я же писал заметки об изучении иностранного языка в условиях естественного языкового окружения на примере эстонского. (Надо сказать, что потом эти записки у меня пропали, так как их конфисковал Беликов.)
Мазиас: Что пишете?
Николаев: Научную работу.
Мазиас: На какую тему?
Николаев: О методике изучения иностранных языков. Это подпадает под инструкцию ?
Мазиас: Ну что вы спрашиваете? Эту инструкцию вы наизусть знаете.
Николаев: Михаил Романович, а чего решила комиссия?
Мазиас: В каком смысле ?
Николаев: Ну, выписать меня или пока оставить?
Мазиас: Мы решили вас некоторое время подержать.
Николаев: Длительное или не длительное ?
Мазиас: Думаю, что не длительное.
21 февраля 1978 года
На обходе ко мне подошел Беликов. Как всегда, обходы делались после завтрака во время трудотерапии, когда другие пациенты делали коробочки. Считалось, что этим самым восстанавливаются профессиональные навыки.
Беликов: Чем занимаемся?
Николаев: Ничем. Жена пока книг не принесла.
Беликов: Другие клеют коробочки. Вы бы тоже могли.
Николаев: С моей точки зрения, это аморально, ибо я нахожусь здесь незаконно.
Беликов: Вас положили на законных основаниях.
Николаев: Нет. Ведь еще Гонолулский конгресс осудил злоупотребления психиатрией.
Беликов: Вы тут про Гонолулу и про Хельсинки забудьте. Подумайте лучше, почему у вас II группа по психиатрии.
Николаев: Потому что злоупотребления психиатрией заключаются не только в использовании психбольниц, но и психдиспансеров.
Беликов: А ничего другое вас не волнует? Дом, например?
Николаев: Волнует. Дома жена осталась с двумя детьми. Так что это нарушение бьет сразу и по семье.
Беликов: Нарушений не было. И советую вам ваши взгляды попридержать.
Николаев: Почему?
Беликов: Попридержите и всё. Не ведите здесь разговоров с больными. И ничего не пишите.
Николаев: А я и не пишу.
Беликов: Отсюда ушло уже одно письмо.
Николаев: Нет*.
Беликов: До меня дошли другие сведения.
Николаев: Какие?
Беликов: Не мните из себя Бог весть какого юриста.
На этом он прервал разговор со мной и отошел. Во вторую половину дня ко мне пришла Тьян и принесла мне книгу «Ительменский язык». Обычно по будним дням свидания не бывает, а только передачки. Однако посетители подходят к окну и через окно можно с ними несколько минут поговорить. Никого от окна никогда не отгоняли и разговаривать не мешали. Но как только я подошел к окну, чтобы поговорить с Тьян, то почти сразу подлетела старшая медсестра по смене Евгения Ивановна, отогнала меня от окна и закрыла его на ключ. Тьян, однако, успела мне сообщить, что обо мне уже было в передачах западных радиостанций. С этого дня я занялся ительменским языком.
22 февраля 1978 года
На обходе ко мне подошел Беликов.
Беликов: На что жалуетесь?
Николаев: Вот вчера вас интересовало, волнует ли меня дом. У меня жена осталась с двумя детьми, к тому же, как я выяснил, она простудилась. Мой прямой долг помочь ей сейчас. Но помогать ей я смогу, только если вы меня выпишете. Разумеется, не просто так, а через комиссию, как это сказано в пункте 7 инструкции.
* Не обманул я Беликова, когда сказал «нет». Ибо действительно ушло не «одно письмо», а слишком много бумаг, на основе которых я и писал потом книгу. Все эти диалоги ушли на волю за это время. Разве это «одно письмо»? Честность - лучшая политика. Всегда надо правду говорить.
Беликов: Повторную комиссию мы соберем. Языками занимаетесь? (Показывает на книгу «Ительменский язык».)
Николаев: Да, занимаюсь. Жена мне вчера эту книгу принесла.
Беликов: И много вы языков знаете ?
Николаев: Достаточно много.
Беликов: Сколько?
Николаев: Несколько десятков.
Беликов молчит.
Николаев: Что, не верите?
Беликов: Да трудно поверить. Как это можно достичь? У вас что, образование соответствующее есть?
Николаев: Помимо образования бывает самообразование.
Беликов: Ну и какие же вы языки знаете ?
Николаев: Славянские, романские, германские и тюркские.
Беликов: Романские и германские -это не одно и то же ?
Николаев: Нет, не одно.
Беликов: А по английскому языку у вас тоже есть разговорная практика?
Николаев: Бывала.
Беликов: Где? Когда ?
Вот ведь как, мерзавец, подкатывает! С другого боку совершенно! Ведь, вроде бы, вопрос языковый. Действительно, разговорная практика очень нужна для знания языка. Но ведь разговорная практика - это еще и общение с иностранцами автоматически. Ну, ладно, не сразу я ответил на его вопрос, помолчал немного, потом сказал:
Николаев: Михаил Иванович! Я у вас нахожусь уже неделю. И за все это время мы говорили с вами о чем угодно, но вы ни разу не задали мне ни одного медицинского вопроса, хотя бы «Как вы себя чувствуете?». Не связано ли это с тем, что меня поместили сюда не по медицинским соображениям, а по каким-то другим?
Беликов: Почему же ? Сейчас, когда я подошел к вам, я прежде всего спросил вас о вашем самочувствии.
Николаев: Вы меня о самочувствии не спрашивали.
Беликов: Я спросил вас: «На что жалуетесь?». Под этим вопросом я имел в виду ваше самочувствие.
Николаев: Так вот, чувствую я себя очень хорошо, считаю, что меня можно выписать.
Беликов: Вы не врач. Вы можете лучше меня разбираться в языках, а я лучше вас разбираюсь в медицине.
Николаев: Но я биолог. Биология изучает норму, а медицина - патологию. Как биолог, я не могу дифференцировать друг от друга различные формы патологии, но отличить норму от патологии я могу. К тому же вы так мне и не объяснили, почему меня поместили в больницу, а по вашим вопросам я об этом догадаться не смог.
Беликов: Как я могу вам объяснить ?
Николаев: Вы считаете, что если вы это мне попытаетесь разъяснить популярно, то я не пойму?
Беликов: Нет, конечно.
Николаев: Но ведь я - биолог. Я могу понять и на более высоком уровне.
Беликов: Я уже говорил. У вас вторая группа по психиатрии. Вы подумали, почему?
Николаев: По упущению Гонолулского конгресса психиатров. Этот Конгресс все свое внимание сконцентрировал на психбольницах, но абсолютно упустил психдиспансеры.
Беликов: Но ведь Гонолулу был в 1977 году.
Николаев: Да, конец августа -начало сентября.
Беликов: А у вас инвалидность с 1970 года.
Николаев: С 1971 года.
Беликов: Вот видите.
Николаев: То есть вы хотите сказать, что моя инвалидность старше Гонолулу?
Беликов: Как видите.
Николаев: Кстати, почему вы вчера очень неуважительно отозвались о Гонолулу и Хельсинки?
Беликов: Я неуважительно не отзывался.
Николаев: Ну Гонолулу - ясно. Советская пресса ругала. А вот Хельсинкские соглашения подписаны советской делегацией в августе 1975 года.
Беликов: А их никто не нарушает. Это политический акт, который соблюдается.
Николаев: Но ведь меня-то здесь держат. А я- психически здоровый человек.
Беликов: У вас вторая группа по психиатрии.
На этом Беликов разговор со мной прервал. Надо сказать что хотя я и стремился поначалу от всех скрыть, что я - диссидент, но на практике сделать это оказалось невозможным. Во-первых, как я уже писал, некоторые из работников отделения
слышали обо мне по западным радиостанциям, подходили ко мне, интересовались. Я им по возможности рассказывал то, что можно, отвечал на их вопросы: знал, что дальше не пойдет, хотя они должны были записать это в журнал наблюдений. В целом это даже было мне на пользу.
Одна из буфетчиц, узнав о том, что про меня говорят западные радиостанции, всегда предлагала мне добавочную порцию компота, лишнюю селедочку или еще чего-нибудь вкусного. И всегда при этом говорила: «Ешь, но только не пиши в «Голос Америки», что тебя здесь плохо кормят». - «Не напишу», - каждый раз обещал я ей.
Кроме того, из разговоров с Тьян через окно и из разговоров с другими моими знакомыми, которые меня навещали, вскоре все пациенты отделения знали, что обо мне передавали «Голос Америки», «Би-Би-Си» и прочие радиостанции.
На спокойной половине люди в принципе все были здравые, рассуждали вполне нормально и проявляли ко мне самый живой интерес. Большинство из них критически относилось к существующему в Совдепии порядку, хотя и попало сюда не за политику. Многие из них слушали на свободе передачи западных радиостанций, знали о существовании у нас Демократического Движения, сочувствовали ему. Но в то же время цели и задачи этого Движения и методы его работы людям были неясны, как правило. И тут у них появилась возможность получить ответы на многие вопросы, которые возникали при прослушивании западных радиостанций, так сказать из «первоисточника». Я это вполне понятное и оправданное любопытство удовлетворял, пропагандировал идеи прав Человека. Особенно много внимания в своих беседах я уделял проблеме использования психиатрии в политических целях.
Рассказывал я пациентам и персоналу о том, что я прошел психиатрическую экспертизу в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Конечно, у среднего медицинского персонала этот факт произвола со стороны коммунистов в отношении меня вызывал возмущение.
Как-то после очередной пятиминутки мне стало известно ее содержание, которое сводилось к следующему:
Со слов Беликова, Николаев - тяжело болен, очень много пишет. Все это он делает по болезни, поэтому ни в коем случае нельзя допускать, чтобы его бумаги выходили за пределы отделения. Он свои записи пересылает другим людям, таким же
больным, как и он сам, но пока еще находящимся на свободе. В результате эти бумаги уходят не по назначению.
После выписки мне удалось узнать, что такое «не по назначению». Копии многих моих записей попали на Запад и звучали в передачах радиостанции «Свобода».
Конечно, среди персонала были и такие, которые слепо в этом вопросе верили Беликову. Один санитар все время говорил про меня: «Николаев все время против советской власти пишет». А одна санитарка по прозвищу «Хохлушка» так отзывалась обо мне: «Его здесь будут держать до тех пор, пока он не перестанет писать всякую ерунду против советской власти».
26 февраля 1978 года
Незадолго перед обходом Некто из среднего персонала предупреждает меня, чтобы я вынул из карманов всё лишнее, так как Беликов намерен меня обшмонать. Вот ведь беда наша какая! О плохих людях мы можем и говорить, и писать, а хороших даже по имени называть не имеем права, чтобы им не повредить. Подходит Беликов.
Беликов: Что это у вас в карманах ?
Николаев: Пакеты. Бумага.
Беликов: Покажите.
Николаев: А что, нельзя держать?
Беликов: Нельзя. В карманах должен быть только носовой платок. Как настроение?
Николаев: Я считаю, что мое пребывание здесь является нарушением конституционных гарантий. Данные о моей социальной опасности не подтверждаются. Я продолжаю настаивать на выписке. Разумеется, через комиссию, согласно закону.
Беликов: К вам сегодня кто-нибудь придет?
Николаев: Да.
Беликов: Мать?
Николаев: Скорее всего жена. Вы хотите с ней поговорить?
Беликов: Было бы желательно.
Николаев: Я ей передам. А так, как видите, жалоб на меня в отделении нет, веду я себя тихо. Это лучшее доказательство отсутствия у меня признаков социальной опасности.
Беликов: Хорошо, посмотрим.
В этот день на свидании Тьян рассказала, что ей в милиции вернули все мои личные вещи, которые были незаконно изъяты у меня во время незаконного ареста, кроме записной книжки.
Когда моя мать и Тьян стали предъявлять претензии участковому менту Пуляеву, то этот кретин стал возражать: «Что вы ко мне имеете? Я выполнял приказ и ни в чем не виноват. Мне сказали: «Взять!». Я и взял. А не сказали бы, я бы его не трогал. Я - как вот этот графин. Куда меня поставят, там я и стою».
Мы часто сравниваем коммунизм с заразой и образно называем его «красной чумой». Но насколько же это образное сравнение близко к истине! Ведь чумной микроб, возбуждая чуму, не думает о том, что он кому-то тем самым зло делает. Точно так же коммунисты, эти возбудители красной чумы. Что они понимают, когда зло делают? Вот тот же Пуляев, считает, что он ни в чем не виноват, только выполнял приказ. Ну точь-в-точь, словно чумной микроб, который тоже себя не считает виновным в том, что он чуму вызывает. Однако, несмотря на то, что чумной микроб не понимает, что он зло приносит, вызывая чуму, с чумой-то всё равно борются! И придет время, когда с коммунистами тоже будут обращаться как с чумой.
Не получив согласия Беликова на мою выписку, Тьян пошла на прием к главному врачу больницы Морковкину Валентину Михайловичу, который сказал ей: «Ваш муж болен. Вместо того, чтобы поддерживать его бредовые идеи, вы бы успокоили его, чтобы он не волновался. Он написал по болезни письмо африканским рабочим. Вы поймите, что за это он мог бы получить принудительное лечение в спецбольнице на несколько лет. А так он попал сюда, в больницу общего типа, где его немного полечат и выпишут. А в спецбольнице его бы держали много лет. Так что пусть он будет доволен, что здесь сидит, а не на спеце. За такое письмо ему бы на спеце сидеть! А он у вас так легко отделался».
Вот как раз письма африканским рабочим, о котором говорил Морковкин, я и не писал. И даже мысли у меня не было такое письмо написать. Откуда это у них взялось? Кто эту сплетню выдумал? И ведь самое интересное, что ко всем этим выдумкам психиатры относятся вполне серьезно и не считают для себя нужным проверять: насколько же это соответствует или же не соответствует действительности. Раз записано в «истории болезни» - значит было - вот их примитивная логика. А так как нам читать «историю болезни» не дают, то нет у нас возможности и опротестовать все эти дурацкие выдумки.
27 февраля 1978 года
На обходе Беликов подошел ко мне:
Беликов: Как самочувствие, сон, аппетит?
Николаев: Яне чувствую никаких отклонений от нормы.
Беликов: Есть ли у вас отклонение от нормы или нет, может решить только врач.
Николаев: В таком случае предоставьте мне возможность встретиться с западными психиатрами для объективного обследования.
Беликов: А вы что, разве не встречались с западными психиатрами?
Николаев: К сожалению, не довелось.
Беликов: Но в больницу пригласить их мы не имеем возможности.
Николаев: Почему?
Беликов: Это советское лечебное учреждение. А в чужой дом со своим законом не ходят.
Николаев: Пословица звучит несколько иначе.
Беликов: Но смысл тот же.
Николаев: И все же я настаиваю на том, что у меня нет заболевания и нет необходимости пребывания в больнице.
Беликов: Такие вопросы могут решать только врачи.
Николаев: Да, но болеть приходится каждому человеку. Если человек болен, то он чувствует недомогание.
Беликов: Психические заболевания тем и отличаются от соматических, что больной не чувствует себя больным.
Николаев: В таком случае объясните, в чем заключается мое заболевание.
Беликов: Этот вопрос я буду обсуждать со специалистами.
Николаев: А можете ли вы мне объяснить популярно ?
Беликов: Как же я могу вам это объяснить, если вы считаете себя здоровым?
28 февраля 1978 года
Очередная беседа с Беликовым.
Николаев: Я настаиваю на встрече с западными психиатрами. Я надеюсь, что они рассмотрят мой случай более объективно.
Беликов: Как вы намерены с ними связаться?
Николаев: А вот я и хочу попросить вас связать меня с ними. Как вы знаете, на Конгрессе был создан Международный Комитет по разбору жалоб...
Беликов: Каких жалоб?
Николаев: Жалоб от жертв злоупотреблений психиатрией.
Беликов: Ну и что же вы хотели бы им сообщить ?
Николаев: То, что путевка на меня выписана с нарушением инструкции о неотложной госпитализации № 06-14-43, то, что госпитализация проведена без предварительного медицинского обследования, то, что путевка на мою госпитализацию была отослана в милицию. А милиционер - это не врач. Он не имел права знакомиться с содержанием путевки. И то, что он знает её содержание, является нарушением медицинской этики и медицинской тайны. Как видите, нарушений слишком много. И я хочу, чтобы мой случай получил международную огласку и был рассмотрен Международным Комитетом.
1 марта 1978 года
Очередной разговор с Беликовым на обходе.
Беликов: Откуда у вас подробные сведения о Гонолулском Конгрессе?
Николаев: Из тех же источников, что и у вас: «Литературная газета», «Советская культура», книга «100 ответов».
Беликов: Я тоже читал эти статьи, но ваши сведения о Конгрессе более подробны.
Николаев: Вы знаете такой термин: «Читать между строк» ?
Беликов: Да, но, читая между строк, можно сделать ошибочный вывод.
Николаев: А что, моя точка зрения о Конгрессе неверна ?
Беликов: Ошибочна.
Николаев: Но ведь я не только положительно отзываюсь о Конгрессе, но и критикую его. Однако Конгресс сделал главное: осудил использование психиатрии в СССР против психически здоровых людей. И призвал честных психиатров не принимать участия в злоупотреблениях психиатрией.
Беликов: А вам такие случаи известны?
Николаев: Конечно, взять хотя бы мой случай.
Беликов: Но ваш случай не показателен.
Николаев: Почему?
Беликов: Уже хотя бы потому, что вы сами считаете себя психически здоровым человеком.
Николаев: И что из этого следует?
Беликов: У вас понижено критическое отношение к себе.
Николаев: А если мы с вами выйдем на улицу и опросим 100
человек и каждый скажет, что он - психически здоров, то вы их всех тоже объявите больными?
Беликов: Ну зачем же сразу так? С вами же ясно. Вы нуждаетесь в лечении. Состоя на учете в психдиспансере, вы в него не являлись. Если бы вы регулярно посещали диспансер, слушали бы советы врача, получали бы регулярную помощь, то необходимости в стационировании не возникало бы.
Николаев: Мой опыт говорит о другом. Пока я не хожу в диспансер, меня не трогают, стоит мне там появиться, как тут же предпринимаются попытки меня госпитализировать. Так что я не вижу для себя необходимости посещать диспансер.
Беликов: К тому же вы уже несколько раз помещались в больницы, значит в этом была необходимость.
Николаев: Каждая из предыдущих госпитализаций была произведена с нарушением инструкции о неотложной госпитализации. Я ни разу не представлял социальной опасности.
Приводя в своей книге беседы с Беликовым, я предпочитаю воздерживаться от собственной оценки этих бесед. Я надеюсь, что данные беседы представляют сами собой самостоятельный интерес для честных психиатров, которые могут дать им свою оценку на высоком профессиональном уровне.
Но сейчас я хочу отступить от этого правила и обратить внимание читателей на то, что в разговорах со мной, когда Беликов аргументирует необходимость моего стационирования, он ссылается на то, что я и ранее неоднократно стационировался в больницы и долгое время состою на учете в психдиспансере. И в то же время он уклоняется от объяснения истинных причин данной госпитализации.
Вообще, надо сказать, что психиатры как в психбольницах, так и в психдиспансерах обычно ссылаются на то, что их пациент ранее помещался в психбольницы. Из этого следует, что каждая последующая госпитализация и каждый последующий год пребывания диссидента на психучете усугубляет автоматически его положение, дает «врачам» психдиспансеров и психбольниц новые внешне аргументированные объяснения необходимости стационирования. Сейчас против меня «козыряют» госпитализациями, которым я подвергался с 1970 по 1974 год, потом будут приводить дополнительно настоящую госпитализацию за 1978 год. Сейчас против меня выдвигают семилетний стаж общения с психиатрами и психиатрического учета в псих-
диспансере, а с сентября 1980 года меня будут корить и попрекать уже десятилетним стажем*.
Я прошу читателей вдуматься не столько в трагизм прошлого и настоящего, сколько в трагизм будущего тех диссидентов, которые состоят на учете в психдиспансерах и которые подвергались стационированию в психиатрические больницы.
Вечером этого дня я написал письмо в Президиум Верховного совета Совдепии в защиту Анатолия Щаранского.
5 марта 1978 года
Утром до завтрака еще, как только Беликов появился в коридоре, я тут же обратился к нему.
Николаев: Михаил Иванович, два дня назад ваш санитар Алексей Павлов избил моего товарища, который приходил ко мне на свидание.
Беликов: Прямо сейчас я буду, что ли, этим заниматься?
Николаев: Но сегодня придут мои родственники. Они поднимут этот вопрос.
Беликов: Я вас вызову.
После завтрака Беликов вызвал меня в кабинет. Я огляделся. На стене висело соцобязательство коллектива отделения, в котором весь коллектив, включая самого Беликова и санитара Алексея Павлова, грозились бороться за звание отделения высокой культуры (!) обслуживания, настойчиво овладевать марксистско-ленинской идеологией и проводить исторические решения XXV съезда КПСС в жизнь.
Это соцобязательство кое-что прояснило в объяснении причин, побудивших Алексея Павлова избить Анатолия Позднякова. Овладев настойчиво марксистско-ленинской теорией, он, проводя в жизнь исторические решения XXV съезда КПСС, избил Анатолия Позднякова. В этом он видел проявление высокой культуры обслуживания.
Николаев: Михаил Иванович, позавчера ваш санитар избил моего товарища. Мы с ним поговорили через окно, а затем он
* В сентябре 1980 года я уже находился на Западе, вне пределов деятельности советской карательной психиатрии, за пределами социалистического концлагеря. И мне теперь ничего не грозит из того, о чем я тогда писал. Но написанное остается в силе в отношении тех, кто продолжает жить в Совдепии и состоит там на учете в психдиспансере по политическим причинам.
ушел. А Людка сначала накинулась на меня, потом бросилась в тот конец к санитару. Санитар выбежал на улицу, догнал моего товарища и избил его.
Беликов: А что вы выбросили из окна ?
Николаев: Я говорю с вами о случае избиения моего товарища. Это хулиганство - избивать посетителей.
Беликов: Но что вы выбросили из окна ?
Николаев: Это не имеет отношения к делу. Я веду с вами разговор об избиении моего товарища.
Беликов (перейдя на крик): Что вы выбросили из окна!!!?
Николаев: Ничего не выбрасывал.
Беликов: Что вы выбросили из окна ?!
Николаев: Давайте говорить лучше о поведении вашего санитара.
Беликов: Я повторяю: что вы выбросили из окна??!!
Николаев: Письмо к сыну.
Беликов: Вы что, не знаете, что всю переписку надо вести через персонал?
Николаев: Но я веду разговор об избиении.
Беликов: Я не думаю, что было именно так, как вы говорите. Санитар, наверно, сначала попросил вернуть вашу записку... Мало ли что больные могут выкинуть? Они могут выкинуть полотенце или еще что-нибудь. А мы за эти вещи отвечаем.
Николаев: Перестаньте пороть ерунду. Вы прекрасно знаете, что я не собирался выкидывать из окна ни полотенец, ни других материальных ценностей.
Беликов: Зато вы выкидываете свои бредовые записи. И занимаетесь не тем, чем надо.
Николаев: А чем же?
Беликов: Рассказываете больным про Гонолулу. Ведь вы здоровый человек, а вокруг вас - патологические больные.
Николаев: Спасибо за признание.
6 марта 1978 года
Сегодня в 800 пришла смена, в которой работает Лешка Павлов. Как всегда, перед завтраком я занимался ительменским языком. Старшая медсестра по смене Антонина Никитична, увидев то, что я занимаюсь языком, сказала мне:
Антонина Никитична: Ну, что Николаев? Все пишешь? Пиши, пиши. Только в окошки ничего не выкидывай, а то тебе же хуже будет.
Николаев: Вы лучше следите за тем, чтобы ваш санитар не
избивал больных и посетителей. Вы знаете о том, что ваш Лешка Павлов третьего марта моего товарища избил?
Антонина Никитична: Твоего товарища никто не бил. А будешь еще писать и из окошек выкидывать, то пеняй на себя. Тебе же хуже будет.
В 9 часов Беликов вызвал к себе в кабинет на беседу Лешку Павлова. Через некоторое время оба они вышли в коридор. Лешка, нагло ухмыляясь, пошел к себе на беспокойную половину, а Беликов подошел ко мне и сказал:
Беликов: Вашего товарища никто не бил. Он сам упал и разбил себе лицо, потому что был пьяный.
Николаев: Нечего покрывать уголовника, Михаил Иванович. Вы прекрасно знаете, что Лешка избил моего товарища. И если вы его покрываете и защищаете, то это значит, что вы такой же негодяй, как и ваш санитар.
После завтрака к Беликову приходил Анатолий Поздняков со своей матерью. Когда они ушли, то Беликов вновь подошел ко мне:
Беликов: Где ваши записи?
Николаев: Какие записи?
Беликов: Что, опять в окно ушли?
Николаев: Не понимаю, о чем вы говорите.
Беликов: Не притворяйтесь. Я видел, как вы выкинули свой записи из окна.
Николаев: Вы этого видеть не могли.
Беликов: Кстати, Анатолий их мне отдал.
Николаев: Я ему ничего не выкидывал и он ничего не мог вам отдать.
8 марта 1978 года
Переполох в отделении. Среди бела дня сбежали двое ребят, которые числились за ментами и находились здесь на психиатрической экспертизе в связи с совершенными ими уголовно наказуемыми правонарушениями. Один из них уже сидел в прошлом на спеце. Беликову неприятность в праздничный день. А пациентам - радость. Радовались мы за них, что они сбежали.
9 марта 1978 года
Довольно большая беседа с Беликовым на обходе
Беликов: Что Евгений Борисович скажет?
Николаев: Я прошу созвать комиссию.
Беликов: Когда вы поступили?
Николаев: 15 февраля. Значит, у вас до 15 марта время есть. За вычетом субботы и воскресенья 5 дней.
Беликов: Хорошо. Пройдемте со мной. (Заходим в комнату отдыха.) Можно посмотреть вашу книгу и тетрадь ?
Николаев: Пожалуйста, если вы в них разберетесь.
Беликов: А где бумаги, которые я вам тогда дал?
Николаев: Вот три листочка осталось.
Беликов: А где остальные ? В окно ушли?
Николаев: Нет, в туалет.
Беликов: Низко, низко.
Николаев: Низко, конечно, но туалетом ведь тоже надо пользоваться.
Беликов: Да я не это имею в виду. Обманываете вы меня.
Николаев: Зачем же мне вас обманывать ?
Беликов: Анатолий был у вас в понедельник, вы ему сбросили.
Николаев: Я ему ничего не сбрасывал.
Беликов: А я видел, как он читал написанное вашим почерком, что говорил МР*.
Николаев: Вы этого видеть не могли.
Беликов: Не надо этого делать.
Николаев: Но ведь я же имею право на тайну переписки.
Беликов: Здесь специфическое учреждение. Переписка должна проверяться.
Николаев: Кстати, вот вам записка для моей жены. Я думал, что она придет во вторник, но она не пришла. Передайте ей ее, пожалуйста.
Беликов: Хорошо, передам.
Отдаю ему записку, которую я заранее написал, но на ительменском языке. Пусть этот мудак ее проверяет, если он таким умным себя считает. К сожалению, он не глядя сунул записку к себе в карман, лишив меня таким образом возможности пройтись ему же в глаза по поводу его умственных способностей.
Беликов: Вы ведь много раз бывали в больницах?
Николаев: Много.
Беликов: И даже были в Столбовой?
* Вот Беликов и выдал себя! На пушку меня брал, на шарап! Ранее я действительно, в первых записях, обозначал Мазиаса Михаила Романовича «МР», по инициалам имени и отчества. Но когда я узнал его фамилию, то я стал обозначать его просто «М.» - Мазиас.
Николаев: Был.
Беликов: И каждый раз вас смотрело много врачей?
Николаев: Ничего подобного. Комиссии никогда не собирались.
Беликов: Но вот путевку выписывает врач диспансера. Вас осматривает врач в приемном покое, лечащий врач в отделении. Вот уже за один раз набирается три-четыре врача. К тому же в диспансере врач наблюдает вас подолгу.
Николаев: Это не совсем так. Начнем с того, что врач в диспансере подолгу меня не видит. До меня дошли слухи, что путевку выписал Свищев, который не видел меня более двух лет. А если эта информация неверна, то тогда еще интереснее: участковый врач Алексеев не видел меня вообще ни разу. Как же можно судить о состоянии здоровья, не видя человека?
Беликов: Но ведь вас видели другие врачи, в частности, на ВТЭКе.
Николаев: И всё же необходимости в госпитализации не было. Я не представляю никакой социальной опасности и не являюсь психически больным.
Беликов: Это вы так считаете.
Николаев: Да, считаю. И могу добавить, не будь это в обиду сказано, что у вас развилась профессиональная патология во всем видеть психическое заболевание. Вот я с вами сейчас говорю, а вы видите в этом не иначе, как резонерство. Полетела записка в окно - это для вас уже признак заболевания.
Беликов: Этот период для меня уже прошел. Я так действовал и рассуждал, когда учился на третьем и четвертом курсе. Но вот вы сами посудите, почему все врачи признавали вас больным? А вы повторяете то, что говорят ваши друзья.
Николаев: А что они говорили вам?
Беликов: Этого я вам не могу сказать, точно так же, как не могу сообщить им содержание наших бесед.
Николаев: Понятно, врачебная тайна. Но скажите ваше мнение: можно ли меня уже выписать.
Беликов: Это будет решать комиссия.
Николаев: Да, но каждый член комиссии имеет право на собственное мнение, если он не согласен с мнением остальных членов комиссии.
Беликов: Вот я и буду высказывать там свое мнение.
Николаев: А мне сказать не можете?
Беликов: Не могу. И помните, что не надо больше ничего записывать. Я ничего не боюсь. Я работаю в лечебном учрежде-
нии, выполняю свой долг, следую существующим инструкциям и распоряжениям и не нарушаю их. И незачем в моих словах отыскивать какой-то скрытый смысл.
После случая с избиением Анатолия Позднякова в отделении были приняты строгие меры к тому, чтобы мне не дать возможности с кем-либо общаться через окно и выкидывать из окна мои записки.
10 марта 1978 года
Беликов: Как у вас дела ?
Николаев: Всё по-старому. Прошу созвать комиссию. У вас в распоряжении 4 дня, ибо суббота и воскресенье не в счет.
Беликов: А после пятнадцатого никак нельзя собрать комиссию?
Николаев: Это уже будет нарушение седьмого пункта инструкции. А вы сами вчера сказали, что вы инструкции не нарушаете.
Беликов: Ну, ладно.
Николаев: И уж поставьте там вопрос о моей выписке. Беликов: Вот на комиссии и будем говорить.
Днем ко мне приходила Тьян, принесла передачу. В связи с этим во второй половине дня я спросил у Беликова:
Николаев: Михаил Иванович, вы передали мою записку жене?
Беликов: Нет, не передал. Николаев: Почему?
Беликов: Скажите, ваша жена говорит по-русски? Николаев: Да, говорит.
Беликов: Вот и пишите ей по-русски.
Николаев: Да, но моей жене больше нравится, когда я пишу ей по-ительменски.
Беликов: Вы должны писать письма так, чтобы мы могли их проверять.
Николаев: Ну вот, Михаил Иванович. То вы от меня требуете, чтобы я всю переписку вел через вас. А когда я пошел вам навстречу, удовлетворил вашу просьбу, то оказалось, что вашего образовательного уровня не хватает на то, чтобы проверять мою переписку с женой. Как же так? Мне придется снова вести переписку с женой, минуя вас и персонал. Вот когда выучитесь тому, что знаю я, тогда я и буду писать и отправлять письма через персонал.
Беликов зло посмотрел на меня, но в конечном итоге смолчал и ничего мне на это не ответил.
12 марта 1978 года
Воскресенье. На свидании у меня была Тьян. Мы сидели рядом с окном. Выглянув в окно несколько раз, Тьян сказала мне: «Не нравится мне что-то. Смотри, менты ходят и какие-то штатские. Явно кагебешники. Чего им здесь нужно?»
13 марта 1978 года
Записи беседы с Беликовым на обходе за этот день у меня нет, так как она оказалась конфискованной на шмоне Беликовым. Начиная с этого дня Беликов особенно интенсивно начал охотиться за моим архивом.
Я уже писал, что ранее он под какими-либо предлогами просил меня показать ему мою книгу и тетрадь с занятиями по ительменскому языку, рылся в мое отсутствие в моей тумбочке, проверял мою кровать, не давал мне бумагу, лишал меня возможности говорить с посетителями через окно, чтобы я не выкинул чего-нибудь из окна.
Обычно я действовал так: разговаривал с Беликовым на обходе, затем дожидался, когда он уйдет из столовой, где проходил обход и трудотерапия, и после этого записывал диалог с Беликовым. Так было и в этот день. Я поговорил с Беликовым, а потом, когда он ушел, записал беседу с ним.
Только я закончил писать, как ко мне подходит Некто из персонала и говорит: «Прячьте скорее свои бумаги. Михаил Иванович возвращается», - и тут же отходит от меня.
Я сразу передал свои записи одному из пациентов, который тут же пересел за другой стол спиной к нам и включился в разговор, который велся за тем столом.
И вот столовую вбегает Беликов и сразу же - ко мне.
Беликов: Ну, давайте сюда, что вы написали?
Николаев: Что давать, Михаил Иванович?
Беликов: Давайте, давайте, я видел, что вы записывали.
Николаев: Я ничего не записывал.
Беликов: Нет, записывали.
Николаев: Нет, не записывал.
Беликов: Покажите карманы. (Показываю ему пустые карманы, потом снимаю носки, тапки. К своему неудовольствию и под хохот пациентов, которые наблюдали за этим шмоном,
Беликов ничего не находит.) Значит, уже отправили в окно. Успели.
Николаев: Что вы, Михаил Иванович, ничего в окно я не отправлял.
После обеда Беликов вызвал меня на комиссию. В составе комиссии были Беликов Михаил Иванович, Мазурский Михаил Борисович, Бельская Галина Михайловна и еще какая-то женщина, черноволосая. По свидетельству одного из пациентов, обе они профессора по судебной психиатрии. Меня вводят в кабинет.
Бельская: Евгений Борисович, это и есть та самая комиссия из трех врачей, которую вы просили собрать.
Николаев: Хорошо.
Бельская: Как вы себя чувствуете?
Николаев: Нормально.
Бельская: Когда вы первый раз попали в психиатрическую больницу?
Николаев: В 1970 году.
Бельская: Вы тогда работали? Учились?
Николаев: Работал.
Бельская: Где?
Николаев: Младшим научным сотрудником во ВНИИ дезинфекции и стерилизации.
Бельская: У вас высшее образование?
Николаев: Да.
Бельская: Что вы окончили?
Николаев: МГУ.
Бельская: Какой факультет?
Николаев: Географический.
Бельская: А почему вы работали не по специальности?
Николаев: Я работал по специальности. Я ведь окончил кафедру биогеографии и работал как зоолог.
Бельская: У вас была тема?
Николаев: Да.
Бельская: Какая?
Николаев: Геморрагическая лихорадка.
Бельская: Она распространена в Москве?
Николаев: Нет, но я ездил в командировки на Урал и в Поволжье.
Бельская: А почему вас поместили в больницу в первый раз?
Николаев: Не знаю. Врачи передо мной не отчитывались
Но эта госпитализация, как и последующие, была проведена с нарушением существующих инструкций.
Бельская: Не надо нам говорить об инструкциях. Мы их знаем. И долго вы там пробыли? В какой больнице?
Николаев: Больше четырех месяцев. В пятнадцатой.
Бельская: Чем вас там лечили?
Николаев: Мажептилом. Вызвали нейролептический синдром.
Бельская: Как вы считаете, вы тогда были психически здоровым человеком?
Николаев: Да.
Бельская: И что же, врачи пошли на заведомое преступление?
Николаев: Да.
Бельская: Какой смысл им это делать ?
Николаев: Я не знаю, чем они руководствовались. Но то, что я был психически здоров, это точно. В частности, незадолго до госпитализации я прошел комиссию в военкомате, где был и психиатр. Так вот, на этой комиссии я был признан здоровым, а мой военный билет остался чистым. Вскоре после госпитализации мне пришел вызов на военные сборы из военкомата. Я думаю, что психически больного на военные сборы не вызовут.
Бельская: У всех могут быть недочеты в работе. А когда вы были госпитализированы второй раз?
Николаев: Вскоре после первого.
Бельская: И тоже в пятнадцатую?
Николаев: Да.
Бельская: Почему вас госпитализировали второй раз ?
Николаев: Не знаю. Врачи мне этого не объяснили.
Бельская: А как вы сами думаете?
Николаев: Я предпочитаю воздерживаться от догадок на этот счет.
Бельская: В этот раз вас перевели в Столбовую?
Николаев: Нет, в Столбовую меня перевели во время третьей госпитализации.
Бельская: Почему вас перевели в Столбовую?
Николаев: Яне знаю. Врачи передо мной не отчитывались.
Бельская: Может быть, в связи с обострением вашего заболевания?
Николаев: Яне был болен.
Бельская: Ну, как же, ваше поведение болезненно.
Николаев: В чем это проявляется?
Бельская: В ваших ответах. Вы уклоняетесь от ответов. Николаев: Я, по-вашему, неконтактен? Бельская: Это не совсем так. Ваше поведение неадекватно окружающей обстановке.
Николаев: Мое поведение адекватно окружающей среде. Бельская: Почему вы разошлись с первой женой? Николаев: Она сама со мной разошлась. Бельская: Почему?
Николаев: Это не имеет отношения к делу. Бельская: Почему же? Может быть, она развелась из-за вашего заболевания. Где она живет? Николаев: В Москве. Бельская: По какому адресу? Николаев: Я не дам вам ее адрес. Бельская: Мы узнаем сами. Николаев: Узнавайте. Бельская: Ваша вторая жена работает? Николаев: Нет. Бельская: Почему?
Николаев: Из-за того, что я всё время нахожусь под угрозой репрессий. Если меня госпитализируют, то не с кем будет оставить ребенка.
Бельская: Послушайте, какие репрессии?! Что вы говорите?! Мы вам оказываем помощь! Государство дало вам квартиру, платит пенсию, когда необходимо, то лечит бесплатно в больнице!
Николаев: Я в этом лечении не нуждаюсь. Бельская: Когда вы были госпитализированы в последний раз?
Николаев: В 1974 году. Бельская: А когда родился ребенок? Николаев: В 1975 году.
Бельская: И всё это время ваша жена не работала ? Это в наше-то время? Как же вы сможете воспитывать своего ребенка?
Николаев: Но путевки на мою госпитализацию в диспансере выписывались довольно часто. Бельская: Почему вы так решили? Николаев: По слишком частым визитам милиции. Бельская: Но ведь милиция могла приходить и по другим причинам.
Николаев: Милиция приходила именно ради госпитализации.
Черноволосая: Но ведь это только домыслы!
Николаев: Это не домыслы.
Бельская: Из истории болезни нам известно, что вас интересовали разные идеи, реформаторство. Волнует ли это вас сейчас?
Николаев: Повторите вопрос подробнее.
Бельская: Я задаю вопросы так, как считаю нужным.
Николаев: И всё же я хочу услышать развернутый вопрос.
Бельская: Интересуют ли вас идеи переустройства ныне существующего в нашем государстве строя? Ведь вы даже писали об этом.
Николаев: Вопросы, касающиеся политических убеждений и необходимости изменения существующего строя, либо же его сохранения, не являются областью психиатрии, и я на них отвечать не собираюсь*.
Бельская: Вы сейчас принимаете лекарства?
Николаев: Да.
Бельская: Какие?
Николаев: Трифтазин, утром и вечером.
Бельская: У кого будут вопросы? (Никто мне вопросов не задал.) У вас есть вопросы к комиссии?
Николаев: Я прошу комиссию принять решение о моей выписке.
Бельская: Хорошо. Мы обсудим это. А сейчас идите в отделение.
После тихого часа я поймал Беликова в коридоре и спросил:
Николаев: Михаил Иванович, каковы результаты комиссии?
Беликов: Комиссия решила, что вам необходимо продолжить лечение.
Николаев: В таком случае свяжите меня со Всемирной Психиатрической Ассоциацией. Я хочу, чтобы мой случай был рассмотрен зарубежными психиатрами.
Беликов: А о чем вы раньше думали? Вы бы и попросили это на комиссии. У вас же спросили: «Какие у вас вопросы к комиссии?». Тогда и надо было об этом говорить. А теперь об
* Тут, конечно, я допустил оплошность. Не надо было так отвечать. Надо было у нее спросить, подпадают ли аналогичные темы под инструкцию о неотложной госпитализации и почему она считает их областью психиатрии. Но, увы, этой возможностью я тогда не воспользовался. Сразу не врубился.
этом говорить поздно. Я не компетентен связывать вас с западными психиатрами.
Вечером санитар Лешка Павлов обыскал меня, но ничего не нашел.
14 марта 1978 года
После беседы с Беликовым на обходе я, как всегда, записал беседу с ним. Здесь она не приводится по той причине, что Беликов позже забрал ее у меня на шмоне. Помня, как вчера Беликов попытался изъять у меня мои записи, я, записав беседу на обходе, тут же отдал ее на хранение одному из пациентов. И вовремя. Ибо снова в столовую влетел Беликов. На этот раз он повел меня в комнату отдыха, где и стал собственноручно шмонать. Не хотелось ему, очевидно, выслушивать смех всего отделения, как вчера.
Николаев: Вы, Михаил Иванович, напоминаете мне одного российского монарха, который собственноручно в лицее обыскивал лицеистов и их кровати, ради чего даже вставал на колени и под кровати лазил. Но вам все равно до этого монарха далеко.
Беликов: Ладно, не разговаривайте.
Николаев: Вам-то хоть доплачивают за то, что вы меня обыскиваете ? Или так, на дармовщинку работаете?
Беликов аж покраснел от злости, весь сжался, но ничего не ответил.
После обеда, когда перед тихим часом были открыты палаты, я достал свои записи, чтобы записать еще кое-что. В это время по коридору проходил Беликов. Увидев его, я сунул свой пакет под подушку. Беликов заметил это мое движение и свернул в палату, прямо ко мне.
Беликов: Что у вас там?
Николаев: Ничего.
Беликов: Дайте подушку. (Поднимает подушку, под ней ничего нет.) Встаньте.
Я встаю. Беликов поднимает одеяло, потом простыни, все перетряхивает, снова рыскает по моим карманам, по тумбочке. Встает на колени, лезет под мою кровать и шарит там. Моих записей нет.
Николаев: На премию зарабатываете, Михаил Иванович? Или на прогрессивку? Брюки испачкаете.
В ответ Беликов только зло смотрит на меня и недовольный уходит, провожаемый хохотом всей палаты.
Как только он ушел, я сам сунулся туда, где я положил свои записи, и... тоже их не обнаружил. Теперь уже я стал искать свой собственный пакет и не находил его! Вдруг слышу с другого конца палаты: «Эй, диссидент! Здесь твой мешок».
Поворачиваюсь. Улыбающийся пациент подает мне мои записи. Мой сосед по койке, пока Беликов подходил ко мне, вынул из-под подушки мой пакет с моими бумагами и незаметно для Беликова и для меня самого пустил это по рукам, в результате чего мой пакет оказался совершенно в другом месте.
Сегодня, как всегда по вторникам, был день передач. Однако в порядке исключения одному из пациентов Беликов предоставил сегодня свидание минут на двадцать. После своего свидания он подошел ко мне и сказал:
Пациент: Твою жену в воскресенье арестовали. И еще двух ребят, которые с ней были.
Николаев: Как?
Пациент: После свидания. Моя жена шла впереди, а твоя сзади. Мою жену обогнал милиционер, посмотрел ей в лицо, а потом остановился, дождался, когда подойдет твоя жена, и арестовал ее. Тут же подскочили другие менты и много штатских.
Николаев: И что дальше?
Пациент: Отвели в опорный пункт, ее и твоих друзей. Моя жена и другие родственники, которые к нам в отделение ходят, пытались за нее заступиться. Говорили, что знают ее, что она пришла в больницу на свидание к больному мужу. Но ничего не помогло. Все родные пошли за ментами, которые арестовали твою жену, к опорному пункту. Требовали, чтобы ее отпустили. И ждали до тех пор, пока ее не выпустили. Только ты Михаилу Ивановичу не говори о том, что ты об этом знаешь. А то он догадается, что это я тебе рассказал.
Николаев: Не скажу, конечно.
Пациент: А как же дети твои? Наверное, дома одни остались?
Николаев: Они в воскресенье у бабушки были. Ну, спасибо, что сказал.
15 марта 1978 года
Беликов в наглую стал обыскивать меня прямо на обходе
Беликов: Покажите, что в карманах?
Николаев: Ничего нет в карманах.
Беликов: Тапки снимите.
Николаев: Вы бы, Михаил Иванович, вместо того, чтобы меня шмонать, лучше бы разрешили мне ходить на прогулки. Я уже у вас в отделении целый месяц и до сих пор ни разу не гулял. Персонал говорит, что это вы запретили пускать меня на прогулки.
Беликов: Будете гулять. А теперь носки снимите. Что там у вас, в ваших тайниках?
Николаев: Зря шмонаете, Михаил Иванович, в носках тоже ничего нет.
Беликов: Ну, где вы прячете свои записи?
Николаев: Нигде не прячу.
Беликов: Успели в окно опять отправить?
Николаев: Я ничего в окно не отправлял.
Беликов: И не вздумайте больше ничего записывать. Если будете записывать, то сделаете хуже только себе. Проторчите здесь всю жизнь.
Николаев: Вы бы, Михаил Иванович, лучше бы меня на прогулки пускали.
Беликов: Хорошо, передам персоналу, чтобы вас пускали гулять.
Потом выяснилось, что Беликов с прогулками мне все наврал, ибо меня не пускали гулять в течение четырех месяцев.
В этот день мне изменили дозировку лекарств.
- утро - 1 таблетка трифтазина.
- обед - 2 таблетки трифтазина.
- вечер - 2 таблетки трифтазина.
Изменившуюся дозировку надо было записать. На этом Беликов меня и засек.
Беликов: Что вы тут пишете ?
Николаев: Ничего.
Беликов (забирает мои записи, просматривает): Куда пойдет эта информация?
Николаев: Никуда. Я пишу для себя, для самоанализа, чтобы затем проанализировать свое поведение.
Беликов: Давайте все сюда. (Забирает все записи, чистую бумагу, авторучку и стержни к ней, работу об изучении иностранного языка в условиях языкового окружения на примере эстонского, тетрадь моих занятий ительменским языком, книгу «Ительменский язык». Обнаруживает в кармане таблетку трифтазина.) А лекарства надо принимать.
Николаев: Я в них не нуждаюсь. Я психически здоровый человек.
Беликов: Если не будете принимать, назначим инъекции.
Забрав у меня всё, Беликов ушел. Настроение было ужасное. Обидно было прерывать занятия ительменским языком, жалко было пропавшего архива. Где бы взять бумагу и авторучку, чтобы все записать снова, восстановить? Прежде всего, конечно, беседу на комиссии.
И вдруг слышу: «Эй, диссидент! Держи мою авторучку. Я сегодня выписываюсь, она мне больше не нужна. У нее, правда, стержень больше чем наполовину исписан». - «На тетрадь, - говорит мне другой, - у меня, правда, первые три листа исписаны, но ты их вырви, а на чистых пиши». - «Если что надо, напиши прямо сейчас, - говорит третий, - я выписываюсь сегодня, вынесу и отправлю».
Так, с миру по нитке, я снова приобрел и бумагу, и авторучку, и стержни, и получил возможность восстановить часть утраченных записей.
16 марта 1978 года
Утром перед завтраком я попросил Беликова:
Николаев: Михаил Иванович, верните мне книгу, тетрадь и авторучку. А то я не могу работать.
Беликов: Будете работать.
После завтрака беседа на обходе.
Беликов: Что, вы хороший стенографист.
Николаев: Что вы, плохой.
Беликов: И куда же та информация должна была пойти?
Николаев: Для собственного анализа своего поведения.
Беликов: Таблетки принимаете?
Николаев: Принимаю.
Беликов: А почему я у вас в кармане таблетку нашел? Подбросили, что ли?
Николаев: Будем считать, что так.
Беликов: Что ж, будем вводить инъекции. Я вас переведу на беспокойную половину.
Николаев: Но вы мне вернете книгу и тетрадь ?
Беликов: Посмотрим, вернем.
Николаев: А то ведь я не могу без работы.
Беликов: Если бы вы занимались только языками!
Николаев: А я и занимался только языком, почти всю тетрадь исписал.
Беликов: Вы занимались не только языком. Вы еще труды пишете.
Николаев: А что в этом плохого? И передайте персоналу, чтобы меня пускали на прогулки.
Беликов: Передам.
В обед мне дали одну таблетку циклодола и после обеда сделали укол стелазина, один кубик. Самочувствие сразу же ухудшилось. Стояли круги перед глазами, рот вскоре стал сухим.
Поймав Беликова в коридоре, я обратился к нему.
Николаев: Михаил Иванович, отмените мне уколы. Плохо мне от них.
Беликов: Чем плохо?
Николаев: Сухость во рту, боль в месте укола. Голова кружится.
Беликов: Вы циклодол приняли?
Николаев: Да. И книгу вы мне не вернули.
Беликов: Это важно получить прямо сейчас?
Николаев: Я же целый день сегодня не работал.
Беликов: Отдохните.
17 марта 1978 года
За завтраком мне дали одну таблетку циклодола, после завтрака сделали укол стелазина. На обходе я сказал Беликову:
Николаев: Михаил Иванович, отмените мне уколы. Плохо мне от них.
Беликов: Почему плохо ?
Николаев: Сонливость, сухость во рту, тошнота.
Беликов: От уколов так и должно быть.
Николаев: Круги перед глазами, головокружение.
Беликов: Вставать надо осторожнее.
Николаев: Да и книгу вы мне не возвращаете.
Беликов: Какие могут быть книги с кругами перед глазами? Отдохните уж.
Николаев: Так отмените мне уколы.
Беликов: Не могу. Вы знаете, почему я их вам назначил.
Николаев: Вам показалось, что я не принимал лекарства.
Беликов: Мне не показалось. Я таблетки видел у вас своими глазами. Я за свои слова отвечаю.
Николаев: Ну и еще я прошу выписку.
Беликов: О какой выписке может идти речь, если вы не принимаете лекарства ?
Николаев: Ну, вы долго будете давать мне уколы? Беликов: Пока не знаю. Записать эти несколько строчек стоило мне больших уси-
лий. Я писал через силу, напрягаясь. Каждая строчка вызывала сильную усталость. И это на второй день после назначения уколов. А кололи меня так три месяца!
19 марта 1978 года
С самого утра я с нетерпением ждал Тьян.
Однако без 10 минут 11 меня перевели вдруг на беспокойную половину. Это меня не удивило, так как ранее Беликов грозил перевести меня на беспокойную половину. «Смотри, никуда его отсюда не выпускай», - сказала санитару старшая сестра по смене Анна Федоровна. «А как же свидание?» - спросил я. «Когда жена придет, мы вас позовем», - ответила мне Анна Федоровна.
Я стал ждать. Время шло, а меня никто не звал на свидание. Было как-то странно. Обычно Тьян никогда не опаздывала и всегда приходила к 11 часам. А тут на часах санитара уже половина двенадцатого, а Тьян все не идет. Вдруг слышу: «Николаев! Николаев! Николаев!»
Я проскочил мимо санитара и бросился к комнате отдыха, где проходят свидания.
«Не там, к окну», - сказали мне ребята.
На улице стояла заплаканная Тьян, которая только и успела мне крикнуть: «Женя, мне не дают свидания с тобой!»
Тут подскочила Анна Фёдоровна, отогнала меня от окна и закрыла его на ключ, после чего разоралась на все отделение:
«Кто его сюда выпустил!? Я же сказала, чтобы не выпускать!»
Меня отвели обратно на беспокойную половину и заперли там. Настроение было ужасное, тяжелое. Горько было на сердце. Но потом я вспомнил, что это всё регистрируется: преступления коммунистических гадов, их издевательства над людьми предаются огласке. Такие издевательства получают освещение в правозащитной литературе, о них пишут в «Хронике текущих событий», о них говорят по радиостанции «Свобода». И потом, коммунисты свое получают в Чили, в Парагвае, Уругвае, Гондурасе, на Гаити, в Южной Африке. И от этого стало немного легче. В 13 часов, когда свидание закончилось, меня вернули на спокойную половину. Значит, весь этот фарс с переводом на беспокойную половину был нужен лишь для того, чтобы не дать мне возможности увидеть Тьян и поговорить с ней.
В дверях появился Мазиас.
Николаев: Михаил Романович, почему меня лишили свидания с женой?
Мазиас: Потому что ваша жена вас травмирует. Она говорит вам такие вещи, от которых ваше психическое состояние ухудшается.
Николаев: А можно мне поговорить с Михаилом Ивановичем?
Мазиас: Его сегодня нет, он будет в понедельник.
Присутствовавшие при этом разговоре пациенты были возмущены.
«Говорит, что тебя жена травмирует! А то, что они тебя свидания лишают, - это тебя не травмирует! Негодяи! Фашисты! - возмущался один из них, потом сказал мне: - Напиши письмо жене. Я сегодня выписываюсь, вынесу».
А состояние мое от уколов становилось всё хуже и хуже. Была сонливость, начало сводить лицевые мышцы и правую руку, появился слабый нейролептический синдром.
20 марта 1978 года
На обходе я подошел к Беликову.
Николаев: Михаил Иванович, почему меня вчера лишили свидания с женой ?
Беликов: Мы лишили вас свидания из-за вашего плохого психического состояния здоровья.
Николаев: Я психически здоров.
Беликов: Если бы вы были психически здоровы, тогда бы вы давно прекратили свою писанину, никому не нужную. И мы не дадим вам свидания с женой до тех пор, пока вы не перестанете всё записывать и пока ваша жена не перестанет выносить из отделения ваши бредовые записки.
Николаев: Из бумаг, которые попали к вам в руки, вам известно, что я записываю свои беседы с вами. Там половина фраз ваших, и только половина - моих. И если вы называете эти записи бредовыми, то это значит, что вы тоже несете бред. А свидания с женой вы обязаны мне давать.
Беликов: Свидания на вас отрицательно влияют. Ваша жена, вместо того, чтобы успокоить вас, своими разговорами мешает вашему лечению, травмирует вас.
Николаев: Моя жена меня не травмирует. И отмените мне уколы. У меня от них сводит лицевые мышцы и правую руку.
Беликов: Вы циклодол принимаете?
Николаев: Да.
Беликов: От уколов не может быть никаких побочных
явлений, если вы циклодол принимаете. Если у вас такие явления есть, значит вы циклодол не принимаете.
Николаев: Мне известно, что циклодол снимает побочное действие нейролептиков, и поэтому я его принимаю.
Беликов: Значит побочных явлений у вас быть не должно.
Николаев: А на следующее воскресенье вы мне дадите свидание?
Беликов: Пока не знаю. Если по-прежнему будете писать, то не дам.
Беликов продолжает ежедневно меня шмонать, каждый день роется в моей тумбочке. Делать записи в таких условиях становится все труднее и труднее. К тому же из-за того, что я был лишен свидания, у меня трудности с бумагой, кончается паста в стержне.
21 марта 1978 года
От уколов стала трястись левая рука. Писать что-либо стало практически невозможно. Правой рукой никак нельзя было одновременно и писать, и держать лист бумаги. Из-за тремора левой руки прыгал лист бумаги и прыгали буквы при письме в разные стороны.
22 марта 1978 года
Перед обедом Беликов вызвал меня к себе в кабинет, где находился Щукин Борис Павлович, эксперт института Сербского. Сначала Щукин задавал мне вопросы анкетного характера. Дальнейшая беседа приводится ниже.
Щукин: Как вы себя чувствуете?
Николаев: Нормально.
Щукин: Считаете ли вы себя больным?
Николаев: Не считаю.
Щукин: А когда вас госпитализировали первый раз ?
Николаев: В 1970 году.
Щукин: Почему?
Николаев: Не знаю. Та госпитализация была проведена с нарушением инструкции о неотложной госпитализации.
Щукин: Вы верите в Бога ?
Николаев: Я предпочитаю не отвечать на такие вопросы, ибо, согласно конституции, у нас свобода совести.
Щукин: А в церковь ходите?
Николаев: Я тоже предпочитаю не отвечать на этот вопрос.
Щукин: Хорошо. Среди ваших знакомых есть такие, которые раньше сидели в психбольницах?
Николаев: Раз меня кидали несколько раз в больницы, то у меня такие знакомые есть.
Щукин: А такие, которые сидели в тюрьмах?
Николаев: Тоже есть.
Щукин: Как вы считаете, вас обоснованно поместили сейчас в больницу?
Николаев: Нет. При моей госпитализации нарушена инструкция №06-14-43.
Щукин: В чем заключалось ее нарушение?
Николаев: Меня госпитализировали без предварительного медицинского обследования. А моя социальная опасность не доказана.
Щукин: Ваша социальная опасность доказана. Социальную опасность представляют ваши взгляды и антисоветские высказывания.
Николаев: Мои высказывания не могут представлять опасности, ибо они не способны ни улучшить строй, ни ухудшить его.
Щукин: Но ведь вы призывали к мятежу!
Николаев: Я к мятежу не призывал.
На этом Щукин беседу со мной закончил. После тихого часа меня к себе вызвал в кабинет Беликов.
Ранее я тщательно скрывал от Беликова, что я прошел экспертизу в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Но Тьян на одном из свиданий сказала мне, что Рабочая Комиссия не будет возражать, если я в беседах с Беликовым буду ссылаться на результаты экспертизы в Рабочей Комиссии. Кроме того, Рабочая Комиссия сама информировала Беликова письменно о результатах данной экспертизы.
Вызвав меня к себе, Беликов опять завел разговор о том, что я - психически болен.
Николаев: Вы ошибаетесь, Михаил Иванович. Я - психически здоровый человек.
Беликов: Ну вот, вы опять за старое. Ведь вы же не врач.
Николаев: Совершенно верно. Я не врач. Но меня осматривал честный психиатр в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Этот психиатр признал меня психически здоровым.
Беликов: А эта комиссия работает при Министерстве здравоохранения?
Николаев: Нет, это общественная комиссия. Но врач, проводивший экспертизу, имеет советский диплом медицинского вуза.
Беликов: А кто он - этот врач?
Николаев: Просто врач, честный психиатр.
Беликов: А как его фамилия?
Николаев: Этого я вам не скажу.
Беликов: Ну, значит, вы не проходили этой экспертизы.
Николаев: Нет, я эту экспертизу проходил.
Беликов: Тогда скажите мне фамилию этого врача и где он работает?
Николаев: Этого я вам не скажу.
Беликов: Если вы мне этого не говорите, то почему я должен верить вам, что вы действительно проходили эту экспертизу?
Николаев: Вам придется верить этому, потому что Рабочая Комиссия известила вас об этой экспертизе.
Беликов: Ну, а почему вы не хотите мне сказать фамилию этого врача?
Николаев: Потому что вам это знать совершенно не обязательно.
Беликов: А с чего вы решили, что он - врач? Может, он -самозванец?
Николаев: Он не самозванец.
Беликов: Он вам, что, свой диплом показывал?
Николаев: Диплома он мне не показывал.
Беликов: Тогда почему вы решили, что это - врач?
Николаев: Потому что мне его рекомендовали.
Беликов: И где вы проходили экспертизу?
Николаев: В Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях.
Беликов: Где конкретно ? В каком месте ?
Николаев: Этого я вам не скажу.
Беликов: Ну вот! Сначала вы не хотели говорить фамилию психиатра, теперь не хотите говорить место, где вы прошли экспертизу! Почему я должен верить, что вы такую экспертизу прошли в действительности?
Николаев: Потому что я ее прошел.
Беликов: Ну, если вы встретились неизвестно с кем и неизвестно где, в каком-то тёмном углу, то я это за экспертизу не
считаю. Для меня такая экспертиза не авторитет. В то же время я знаю, что вас смотрело много врачей, работавших в системе Министерства здравоохранения, и все они признавали вас психически больным. И потом, чтобы вас юридически признать здоровым, вас должен осмотреть не один психиатр, а Комиссия врачей из нескольких человек. Ваш психиатр должен был бы об этом знать.
Николаев: Совершенно верно. Но только среди людей вашей профессии найти достаточное количество честных и смелых людей не так-то просто.
Беликов: А что вы называете честностью?
Николаев: Честность - это не работать на некоторые органы, как это делаете вы.
Беликов: Единственные органы, на которые я работаю -это органы здравоохранения.
Николаев: И если и говорить о комиссии из нескольких врачей, то я готов пройти такую экспертизу, при условии, что это будут западные психиатры. Пожалуйста, свяжите меня со Всемирной Психиатрической Ассоциацией, которая осудила использование психиатрии в СССР не по назначению. Они обещали рассматривать такие случаи. Пусть рассмотрят мой.
Беликов, Мазиас и старшая сестра заржали как лошади, долго угомониться не могли, так их мои слова рассмешили.
Мазиас: Послушайте, неужели вы серьезно думаете, что вами западные психиатры всерьез будут заниматься?
Николаев: Да, если им будут известны обстоятельства и причины моей госпитализации.
Мазиас: Вот в этом как раз и проявляется ваша болезнь. Вы должны понять, что никто на Западе вами заниматься не будет. Вы никому не нужны, потому что вы - больной человек.
Николаев: Нет, я здоровый человек и я думаю, что мой случай представляет интерес для западных психиатров, так как он может послужить примером использования психиатрии в СССР не по назначению.
Мазиас: Да даже если к западным психиатрам и попадет ваше заявление, то к вам сюда, смотреть вас, никто не приедет! Вы не такая величина, чтобы вами кто-то на Западе занимался.
Николаев: Совершенно верно, я не такая величина, чтобы ради меня советское правительство выдало бы визу западному психиатру на въезд в СССР.
Мазиас: Да нет же! Вы не такая величина, чтобы вами во-
обще кто-либо занимался. Вы - не пуп земли. Поймите это. Вы никому не нужны.
Николаев: Всемирная Психиатрическая Ассоциация приняла решение разбирать заявления не от пупов земли, а от жертв использования психиатрии не по назначению. Поэтому им мой случай будет интересен.
Мазиас: Нет, доказать ему что-либо совершенно невозможно. Полное отсутствие критики.
Беликов: Видите ли, вы не такая уж известная величина в кругу ваших единомышленников, чтобы вами кто-то занимался и чтобы за вас кто-то заступался.
Николаев: Совершенно верно. Я - личность малоизвестная. Но и вы в кругу своих единомышленников не такая известная величина, как Гитлер, Геббельс, Сталин, Андропов, Ягода. Этих подлецов знает весь мир, а ваша известность не выходит за рамки шестого отделения. Но это можно исправить. Бывали случаи в истории, когда совершенно рядовой эсэсовец вдруг становился всемирно известным. Так что для вас, Михаил Иванович, еще не всё потеряно в смысле известности.
Мазиас: Все то, что вы здесь говорили, -это не ваши мысли и не ваши слова. Вы повторяете то, что вам говорят ваши друзья и по болезни не можете понять, что они вас - дезинформируют. Ваши друзья спекулируют вашим именем. Вы - психически больной человек. А они, подняв вокруг вас шумиху, преследуют свои корыстные цели, наживают себе политический капитал. А вы по болезни понять этого не можете.
Николаев: Мои друзья - честные люди, и их цель - освободить меня.
Мазиас: Вот вы опять за старое. Вы думаете, что они борются за вас. А они за вас не борются. Не вы им нужны, а ваше горе, ваша болезнь. Выдумаете, что они вам помогают, а они своим поведением мешают вам лечиться.
Николаев: Мне лечение не нужно.
Далее у меня уже не будет возможности давать почти ежедневные описания своего пребывания в психушке. Из-за уколов и ежедневных шмонов мне пришлось переменить тактику. Я уже перестал записывать беседы с Беликовым сразу после обходов, во избежание шмонов. Записи приходится делать теперь только вечером, после ужина, когда врачей в отделении нет. Из-за шмонов далеко не всё, что я записывал, выходило за пределы отделения. Многое оседало в кабинете у Беликова. Причем Бе-
ликов расставлял все больше и больше сетей, чтобы изымать все то, что я писал. Использовал он для этого также и больных. Вот что рассказал мне один выписавшийся пациент после своего повторного поступления в больницу: «Когда я прошлый раз выписывался, то Михаил Иванович перед выпиской вызвал меня к себе и сказал мне: «Если Николаев вас попросит отправить его записи, то вы их у него возьмите, а потом отдайте мне». Когда я выписывался уже, то он попросил у меня твои записи, но я сказал, что ты мне ничего не давал. Он, однако, мне не поверил и обыскал меня и остальных, кто в тот день выписывался».
Другой пациент после своего повторного поступления в больницу рассказал мне аналогичный эпизод. Михаил Иванович вызвал всех выписывающихся в комнату отдыха и сказал им:
««Даю вам минуту на размышления. Если у кого из вас есть записи Николаева, то отдайте лучше мне их сами. Если не отдадите и я их у кого-нибудь из вас найду, то я его верну обратно в отделение, буду колоть и никогда не выпишу».
После этого Беликов засекал время, необходимое на раздумье и на добровольную передачу ему моих записей. А через минуту начинал ребят сам шмонать.
Естественно, что этот канал - выписывающихся пациентов, мне не приходилось больше использовать. Впрочем, бывали и такие больные, которые сами добровольно передавали Беликову мои записки. В таких условиях, разумеется, не всегда самому мне было известно, что дошло по назначению, а что осело у Беликова в столе. Поэтому, когда я выписался, то оказалось, что не за все дни, которые я записывал, у меня имелись записи. А так как мне было неизвестно, что пропало, а что не пропало, то я, естественно, не имел возможности знать, какие записи необходимо восстановить.
К счастью, окно, через которое можно выбросить бумаги посетителям, свидание, да и выписывающиеся больные - не единственные и не последние каналы связи с волей.
Во-первых, я усовершенствовал использование окна. Ну, приходит кто-то ко мне, просит кого-нибудь из больных меня подозвать. Другой пациент, у которого наготове мои бумаги, подходит к окну и спрашивает: «Вам кого? - и бросает вниз мои бумаги. - Николаева?! Сейчас позову. Николаев!!! К тебе пришли!!!»
После этого я иду к окну, естественно, меня к окну не подпускает персонал (обычно старшие по смене, Людка, Хохлушка, а то и сам Беликов). Но я-то уже не огорчаюсь: бумаги-
то уже внизу. Начинает Беликов меня шмонать тут же, не подпустивши до окна, а я уже давно пустой!
Ну, и кроме того, вообще надо знать жизнь отделения, чтобы использовать все возможности утечки информации. Что такое отделение? Это замкнутый мир, связанный с волей множеством невидимых нитей. Нельзя в отделении пить водку. А поди ж ты, нет-нет, да распивает какая-то компания в уголочке бутылочку вечерком, когда врачей нет. Мне водка не нужна, я не пьющий. Но почему бы не помочь ребятам, не постоять на атасе, не предупредить, когда пойдет медсестра или санитар?
Или наркотики. Есть ведь наркоманы в отделении. К ним тоже как-то наркотики проникают. Конечно, водка и наркотики попадают в отделение не каждый день. Но каждый день в отделении чифирят. А чтобы сделать чифирь - нужна на каждый вечер пачка чая. Чай приносить в отделение категорически запрещено. И чифирить тоже не разрешается. Мне тоже ведь чифирь не нужен. Но почему бы не помочь ребятам: не постоять и не предупредить их о приближении кого-то из персонала? Пока воду кипятят, пока заваривают чифирь, пока чифирят?
Значит, проникает в отделение как-то чай, водка, наркотики. И эти каналы почему-то не так строго проверялись Беликовым. Не волновали они его почему-то. И персонал не волновали. Давно уже к этому привыкли. Даже наоборот. Старался персонал, если кто засыпался на водке, наркотиках или чае -покрывать. Делалось это ведь всегда вечером, когда врачей не было. А кому интересно самому на себя в журнал происшествий записывать, что кто-то напился, кто-то чифирил? Чтобы потом тебе и же выговор вкатили? Нет, это никому из персонала не нужно было. Раз кто-то напился, значит сами не уследили, как водка в отделение попала! Раз чифирят, значит проморгали, как попал в отделение чай! Предпочитал персонал это дело не разглашать врачам. А раз каналы поступления не очень-то контролируются, то по ним не только можно получать водку или чай, но и письма отправлять.
И потом, если я помогал ребятам на атасе стоять, то уж и они старались мне помочь. Так и стали эти каналы, в прошлом односторонние, каналами двустороннего движения.
Да и знали потом ребята, зачем это было нужно. Какие они там ни больные, а замучила их эта система. Все по психушкам, да по психушкам. Не успеешь выписаться, как снова приезжают санитары или менты: «Собирайся, поехали».
А в психушке Беликов делает с ними, что ему вздумается. Ненавидели его ребята. За издевательства, за уколы. Ну в самом деле: где бы мне ни приходилось до этого лежать, редко было так, чтобы кололи в отделении больше 10, ну от силы 15 человек. А у Беликова треть отделения сидела на игле! Сколько длится курс интенсивного лечения? Обычно дней семь-десять, ну от силы две недели. (Обычно всегда так, на примере других отделений и больниц.) А Беликов как начинал колоть, так никто у него меньше чем в течение месяца без уколов не обходился. Многие у него получали инъекции по два, три, а то и четыре месяца без перерыва. (Сам на себе испытал, что такое три месяца уколов подряд.) Вот и помогали мне ребята. Были среди них и бывшие лагерники, сидевшие при Сталине по 58 статье. Ну, тем уже сам Бог велел мне помочь.
В это же время лежал в отделении один врач-онколог, осетин. Причина его попадания в психушку - чисто советская.
Он приехал в Москву и хотел посетить Центральную медицинскую библиотеку. На его беду, она находится где-то недалеко от американского посольства. И вот врач Болат Гугкаев в поисках этой библиотеки оказался недалеко от американского посольства. Навстречу идет женщина. Он обращается к ней:
«Извините, где тут медицинская библиотека?»
Женщина оказалась иностранкой и, естественно, из-за незнания русского языка ответить ему ничего не смогла. Но только она удалилась на приличное расстояние, Болата немедленно повязали штатские. Отвезли в милицию. Долго допрашивали, что ему было нужно от сотрудницы американского посольства. И напрасно пытался Болат Гугкаев доказать, что не нужна была ему сотрудница американского посольства, а нужна ему была медицинская библиотека.
Куда там? Наших славных чекистов и нашу славную советскую милицию на такой мякине не проведешь. Знаем, сколько провинциалов пытается проникнуть в посольство, и притом непременно в американское, а потом утверждают, что просто заблудились.
А так как Болат Гугкаев продолжал утверждать, что не посольство ему было нужно и не его сотрудница, а медицинская библиотека, то вызвали менты дежурного психиатра по городу, который и отправил Болата Гугкаева в психушку.
Опишу я судьбу еще одного пациента «Кащенко», Николая Королькова. Его судьба - типичный пример нарушения прав психически больного человека. Обычно этой теме мало уделя-
ется внимания, хотя советская пропаганда утверждает, что психически больные люди пользуются теми же самыми правами, что и здоровые (за исключением права участия в выборах).
Бытовой психиатрии, трагедии лиц, которых она касается, внимания никто не уделяет. И если мы, психически здоровые люди, еще кого-то интересуем, когда нас сажают по политическим причинам в психушки, то кого могут интересовать больные по-настоящему люди, которых сажают не за политику, не за веру в Бога, а за то, что они действительно больны? Так и надо, пускай лечатся, им полезно.
Итак, Николай Корольков был госпитализирован в 1972 году. За что и почему, я не спрашивал у него и не оспариваю обоснованности этой госпитализации. Может быть, действительно, так было и надо.
А жил он в бараке. И вот, когда он находился в больнице, барак, его дом, сгорел! Естественно, все жильцы тут же получили квартиры в срочном порядке. Все, кроме Николая Королькова, который находился в психбольнице и о котором никто не соизволил побеспокоиться и подумать.
И вот дальше началось. Из больницы его не выписывают, так как ему негде жить. Он тогда пишет в горисполком. Получает ответ на адрес больницы, смысл которого сводится к тому, что вы, дескать, не получили свою квартиру своевременно, сразу после пожара, и утратили право на московскую прописку. Когда выпишетесь из больницы, тогда и будем разговаривать о прописке.
А из больницы, как известно, выписать никуда нельзя. Королькова кидают на уколы. И начался круговорот:
Больница: Сначала пропишитесь, потом выпишем.
Горисполком: Сначала выпишетесь, а потом пропишем.
Шесть лет, между прочим, это уже тянется. За шесть лет, разумеется, давно человек подлечился, необходимость в дальнейшем пребывании в больнице по медицинским показаниям явно отпала, но никто этому человеку помочь не хотел. Я обещал Николаю Королькову, что предам его случай гласности, и выполняю это обещание в своей книге.
29 марта 1978 года
На обходе Беликов вернул мне книгу «Ительменский язык», тетрадь, блокнот и одну из конфискованных у меня авторучек.
Беликов: Я вам возвращаю тетрадь и книгу. Но при одном
условии, чтобы вы прекратили всякую писанину. Если не прекратите, то я книгу снова у вас заберу.
Николаев: И отмените мне уколы.
Беликов: Я могу отменить только один укол. Какой вам отменить лучше: утренний или вечерний?
Николаев: Отмените лучше утренний. После уколов всегда спать хочется. Вечером так и так спать надо ложиться, а утром, если укол вы оставите мне, то я весь день буду сонным ходить.
Беликов: Ладно, отменю вам утренние уколы. Но вечерние я по-прежнему вам оставляю. Вместо утренних уколов вы будете у меня получать трифтазин. И прошу вас принимать его обязательно, а не выбрасывать. Если не будете принимать, то я восстановлю вам утренние уколы. И ничего больше не пишите. Ваша писанина никому не нужна.
Левая рука по-прежнему сильно трясется от уколов. Вот новая дозировка, которую мне ввел Беликов.
Утро: 2 таблетки трифтазина, 2 таблетки циклодола. День: 2 таблетки трифтазина, 2 таблетки циклодола. Вечер: 2 таблетки трифтазина, укол стелазина. Мазиас и старшая сестра в разговоре со мной намекнули мне на вероятность скорой выписки, однако, когда я спросил об этом же у Беликова, то он ответил: «Вопрос о выписке будет решать только комиссия».
31 марта 1978 года
Беликов: Ну, как рука? По-прежнему трясется?
Николаев: Да, трясется.
Беликов: Чтобы снять тремор, я назначаю вам внутривенное вливание глюкозы и внутримышечную инъекцию глюконата кальция.
Николаев: А это поможет?
Беликов: Поможет. Трифтазин принимаете?
Николаев: Принимаю.
Беликов: А может, опять выбрасываете?
Николаев: Нет, принимаю.
Беликов: Писанину прекратили свою?
Николаев: Я ее и не вел никогда.
Беликов: Ну смотрите. Если замечу, что опять пишете, то вам же хуже будет. Ваши писульки здесь никому не нужны.
1 апреля 1978 года
Трифтазин за завтраком и за обедом мне отменили. Несмотря на инъекции глюкозы и «глюконата кальция», тремор не ослабевает. Вечерние уколы до сих пор не отменены. Беликов продолжает меня регулярно шмонать, проверяет наличие записей «для окна».
Я через силу продолжаю заниматься ительменским языком, нагоняю упущенное.
Здесь я хочу обратить внимание читателей на то, что стелазин - французское лекарство, произведенное в Индии по французской лицензии. Гонолулский Конгресс психиатров осудил советскую психиатрию за подавление инакомыслия с помощью психиатрии. Однако, несмотря на это, целый ряд стран (Великобритания, Индия, Франция, Венгрия, Польша, США, Югославия) поставляют в Совдепию препараты, которые здесь используются против диссидентов в психушках.
2 апреля 1978 года
В 11 часов началось свидание с родственниками. Как обычно, вызывают пофамильно пациентов, к которым пришли родственники, и они по этим вызовам заходят в комнату отдыха. Я жду, когда позовут меня.
Вдруг выходит Беликов.
Беликов: Евгений Борисович, подойдите ко мне, пожалуйста.
Николаев (подхожу).
Беликов: Покажите, что у вас в карманах? Теперь в носках, тапках?
Беликов профессионально меня шмонает, ничего не находит.
Беликов: Можете идти на свидание. К вам жена пришла.
Чёрта лысого тебе, кретин марксистско-ленинский. Первый же мой вопрос к Тьян: «Тебе передали мои бумаги?» - «Передали».
После свидания эта операция повторяется в обратном порядке. На этот раз Беликов проверяет, нет ли у меня чистой бумаги. И не находит.
5 апреля 1978 года
Сегодня во время очередного шмона Беликову попало в руки довольно много моих бумаг. Беседы за два дня, письмо-статья о препаратах заграничного производства, используемых
против диссидентов, и многое другое, что предназначалось не для Беликова. Ознакомившись с моими бумагами, Беликов после обеда вызвал меня к себе в кабинет на беседу.
Беликов: Ну-с, куда предназначалась эта информация?
Николаев: Какая?
Беликов: Та самая, которую вы писали. Опять в окно?
Николаев: Не понимаю, о чем вы говорите.
Беликов: Вы из меня дурачка не стройте! Куда предназначалась эта информация?
Николаев: А я написал это для того, чтобы потом в туалет пойти с этими бумагами.
Беликов: Кому вы должны были все это передать?
Николаев: Я же сказал, что в туалет хотел с этим пойти.
Беликов: Я еще раз спрашиваю: для кого предназначалась эта информация?
Николаев: Для туалета.
Беликов: Я не выпишу вас до тех пор, пока вы не скажете, кому вы собирались всё это отдать ?
Николаев: Я вам уже сказал, что для туалета.
Беликов: Я буду вас колоть до тех пор, пока вы не скажете, кому предназначалась эта информация?
Николаев: Так я вам уже сказал. В туалет с исписанными бумагами интереснее ходить, чем с пустыми.
Беликов: Не стройте из себя героя! Ваш героизм здесь никому не нужен! Отвечайте: кому предназначалась эта информация?!
Николаев: Я героя из себя не строю. Эта информация предназначалась для туалета.
Беликов: Я не дам вам свидания с женой до тех пор, пока вы не скажете, кому предназначалась эта информация?
Николаев: Для туалета.
Беликов: Я опять заберу вашу книгу и тетради по ительменскому языку и не верну их вам до тех пор, пока вы не скажете мне, кому предназначалась эта информация?
Николаев: Для туалета.
Беликов: Я переведу вас на беспокойную половину и скажу, чтобы вас оттуда никогда не выпускали. Так что вы свою жену даже в окно не увидите. И вы будете там находиться до тех пор, пока не скажете мне, куда предназначалась эта информация?
Николаев: Для туалета.
Беликов: Если вы не скажете мне, куда предназначалась эта информация, то мы устроим вашей жене психиатрическую
экспертизу, поместим ее в психиатрическую больницу, чтобы она не приносила вам бумагу и не выносила ваши бредовые записки.
Николаев: Для туалета.
Беликов: Вы не увидите своих детей до тех пор, пока не скажете мне, куда предназначалась эта информация. Если вы будете продолжать от меня скрывать это, то проторчите в больнице всю жизнь!
Николаев: Для туалета.
Беликов: Я спрашиваю вас в последний раз: куда предназначалась эта информация и кому вы собирались ее передать ?
Николаев: Скажите, Михаил Иванович, а вам КГБ за такие вопросы доплачивает или нет?
Беликов (весь затрясся от злобы, глаза налились кровью, весь покраснел, перешел на дикий визг). Яне обязан перед вами отчитываться!!!
Николаев: Или, может быть, выработаете на КГБ на общественных началах?
Беликов: Я не обязан перед вами отчитываться!!!
Николаев: Ну почему же, скажите, сколько вам КГБ приплачивает, по секрету?
Беликов: Вас это не должно волновать!!!
Николаев: Ну хотя бы скажите, когда они вас к себе, в КГБ, хоть завербовали?
Беликов: Вас это не должно интересовать!!!
Николаев: А может быть, вы злитесь от того, что КГБ вас заставляет на себя работать, выполнять поручения, но ни копейки вам за это не доплачивает? И вы на них за это в обиде ?
Беликов: Замолчите!!! Это не Ваше делооо!!!
Николаев: Ну как же, не мое дело? Вот вы спрашиваете, куда предназначалась эта информация, а сколько вам за такой вопрос КГБ приплачивает, отказываетесь мне сказать. Я же должен знать, сколько стоит та информация, которой я располагаю. Может быть, я сам в КГБ хочу пойти и сказать им, куда эта информация предназначалась, чтобы самому от них за нее деньги получить и с вами не делиться. Так сколько же вам КГБ платит?
Беликов: Вас это не должно касаться!!!
Николаев: И вас не должно касаться, для кого я все это писал. И отвечать на ваши подобные вопросы я не буду. Идите к себе в КГБ и там их задавайте. А здесь о них забудьте.
Беликов: Вся ваша писанина - свидетельствует о вашей
болезни. Если бы вы были здоровым человеком, то вы бы давно перестали бы писать. А то мало того, что вы сами пишете, вы еще и других больных подбиваете на то, чтобы они ваши писульки выносили. А в вашей писанине вся ваша болезнь наружу проявляется.
Николаев: Если мои записи - проявление болезни, тогда подшейте их к моей «истории болезни».
Беликов: А зачем это нужно? Мне это совершенно ни к чему.
Николаев: Как «за чем» ? Чтобы вам было чем аргументировать «мое заболевание».
Беликов: Мне это абсолютно ни к чему.
Николаев: Нет, к чему. Я читал в одном из пособий по психиатрии, что врач обязан все записи, которые ведут больные, если они попадают в его руки, пришивать к истории болезни.
Беликов: А вы не указывайте мне, что мне пришивать к истории болезни, а что - не пришивать. А вам я советую прекратить свою писанину, если хотите хоть когда-то оказаться дома.
Николаев: И вы мне не указывайте, что мне делать. Я - взрослый человек и знаю без вас, что мне делать и чего не делать. И я буду делать то, что считаю нужным, потому что я -здоровый человек.
Беликов: Ну вот и будете здесь торчать, пока не одумаетесь.
Николаев: Нет, не всю жизнь, а до тех пор, пока те, кто вам за подлость доплачивают, не прикажут вам меня выписать. Беликов: Кто это мне доплачивает?
Николаев: КГБ! Кто ж еще может вам доплачивать за подлость!
Беликов опять покраснел, задрожал, заскрежетал зубами, а потом сказал:
Беликов: Ладно, идите в отделение.
Я прошу читателей не забывать, что я тогда был колотый. У меня в течение всего этого разговора сильно тряслась левая рука, стояли цветные круги перед глазами, кружилась голова, я еле держался. И мне было физически необычайно трудно выдержать весь этот напор его немедицинского допроса.
Но зато мой вопрос: «А сколько вам КГБ доплачивает?» -оказался для Беликова слабым местом. Как только я раньше не додумался спросить это у него? И в дальнейшем я еще не один раз прикрывался от его напористых немедицинских вопросов
этим контрвопросом, как щитом. Стоило мне только у него спросить: «А сколько вам КГБ доплачивает?» - как он тут же начинал истошно на меня визжать, глаза его от злобы наливались кровью, он рычал, сжимал кулаки, весь дрожал от ярости, вопил, что это меня не должно интересовать...
Но и свои немедицинские вопросы тоже тут же прекращал.
Этот разговор имел еще одно последствие в изменении режима отделения. В процедурном кабинете, где аминазиновые сестры раскладывали пациентам таблетки по стеклянным баночкам и где делались уколы, был ящик, куда выбрасывали использованные от лекарств упаковки. В каждой такой упаковке была и инструкция по применению лекарств, его химическая формула, фирменное и химическое название, адрес фирмы и прочие данные. Когда ящик становился полным, его выносили на помойку. Там-то я и собирал коробочки от использованных лекарств с инструкциями, когда писал работу о применении западных фармакологических средств против диссидентов.
И вот сегодня вечером, когда мне должны были делать снова укол, я надеялся поживиться этим ящиком снова, чтобы собрать снова этот материал и восстановить потерянную статью.
Но ящика на месте не было. Видя такое дело, я пытался спереть со стола только что освободившуюся коробочку от модетен-депо.
«Куда?! - закричала на меня Анна Федоровна, - положи на место». - «Что, уж и пустую коробочку взять нельзя? Зачем она вам нужна?» - «Нельзя», - ответила Анна Федоровна. «Так вы ее всё равно выбросите». - «Все равно нельзя. Михаил Иванович запретил давать использованные коробочки больным, чтобы они не читали сведения о лекарствах». - «Так там же всё равно не по-русски написано. Все лекарства-то иностранные». - «Все равно нельзя».
6 апреля 1978 года
На обходе я напомнил Беликову о том, что срок новой комиссии и попросил ее созвать в срок
Беликов: Комиссии не будет.
Николаев: Почему?
Беликов: С вами и без комиссии всё ясно.
Николаев: Что ясно?
Беликов: Лечение необходимо.
7 апреля 1978 года
Сегодня Беликов вызвал меня в кабинет.
Беликов: Расскажите, где вы проходили экспертизу по психиатрии? Кто ее проводил?
Николаев: Михаил Иванович, я еще прошлый раз дал вам понять, что я на этот вопрос отвечать вам не буду.
Беликов: Что ж? Как хотите. Идите в отделение. Но учтите, что вы будете сидеть в больнице до тех пор, пока не ответите мне, где вы проходили экспертизу и кто ее проводил.
Николаев: А сколько вам КГБ за такие вопросы доплачивает?
Беликов (перейдя на визг): Я не обязан перед вами отчитываться!!!
Николаев: Ну и я не обязан перед вами отчитываться. Здесь больница, а не КГБ. И у вас белый халат. Так что и задавайте только те вопросы, которые вы компетентны задавать в соответствии со своей должностью. И лишние вопросы не задавайте. Когда вы мне предъявите удостоверение сотрудника госбезопасности, тогда, может быть, я с вами на эту тему и поговорю. А пока вы мне такого удостоверения не предъявили, то будьте добры, не лезьте не в свои дела.
Беликов: Я ничего не обязан вам предъявлять!!!
Николаев: А я, пока вы мне не предъявили удостоверение сотрудника КГБ, не обязан отвечать вам на вопросы, которые находятся в ведении КГБ. И даже если вы мне свое удостоверение сотрудника госбезопасности предъявите, то я вам здесь на такие вопросы все равно отвечать не буду. Сначала мы поедем на Лубянку, в ваш кабинет там, вы снимете свой халат, а потом будем на эту тему разговаривать.
Беликов: Вы все равно больны. Ваша Рабочая Комиссия -это для меня не авторитет. Для меня доказательством вашего заболевания является то, что вы по линии Минздрава всегда признавались больным.
Николаев: А для меня не авторитет ваш Минздрав. Устройте мне встречу с западными психиатрами - и вы увидите, что они признают меня здоровым.
Беликов: Вы напрасно думаете, что на Западе вас бы тоже признали здоровым. Люди, которые содержались у нас в психбольницах и потом выезжали на Запад, через некоторое время попадали там тоже в психбольницы.
Николаев: Меня на Западе в психбольницу не положат. Я
прошел экспертизу и меня эксперт-психиатр в Рабочей Комиссии признал психически здоровым.
Беликов: Ваши друзья спекулируют вашим именем и наживают на вас политический капитал. Вы им не нужны. И вы по болезни понять этого не можете и повторяете все то, что они вам говорят.
10 апреля 1978 года
На обходе Беликов сказал мне: «Я вам отменяю сегодня уколы стелазина, но только при условии, что вы будете принимать лекарства и прекратите всякую писанину».
Таблетки трифтазина я, естественно, выкидывал. А таблетки циклодола принимал, так как циклодол необходим для снятия побочных эффектов от действия нейролептиков.
Конечно, о причине отмены стелазина Беликов мне наврал. От персонала я узнал, что стелазин кончился в отделении и в общебольничной аптеке. Просто не было стелазина больше в распоряжении Беликова, вот он и разыграл вынужденную отмену уколов как свое собственное решение.
12 апреля 1978 года
Беседа с Беликовым на обходе.
Николаев: Михаил Иванович, приближается срок очередной комиссии.
Беликов: А с вами и без комиссии всё ясно.
Николаев: Что ясно?
Беликов: Лечение необходимо.
Николаев: Но ведь я психически здоровый человек.
Беликов: Вы продолжаете нарушать режим, по-прежнему занимаетесь писаниной. В этом вся ваша болезнь проявляется.
Николаев: Я не думаю, что это - проявление болезни. А комиссию вы собрать обязаны в связи с седьмым пунктом инструкции Минздрава СССР № 06 - 14 - 43.
Беликов: Комиссии не будет.
Николаев: А как же инструкция Минздрава ? Вы как-то мне говорили, что Минздрав для вас - авторитет.
Беликов отошел от меня и ничего на это не ответил.
Рука по-прежнему трясется, хотя и не так интенсивно, как ранее.
13 апреля 1978 года
Сегодня исполнился ровно месяц со дня созыва последней комиссии. На обходе я нарочно обходил Беликова стороной и не напоминал ему сегодня о комиссии. В конце концов мне не комиссия была нужна, а то, чтобы он, несмотря на мои напоминания, комиссию не собрал. Мне нужно было, чтобы он нарушил закон. И он его нарушил. Комиссия сегодня, согласно инструкции, собрана не была.
Вечером я написал письмо-протест министру Здравоохранения Совдепии, в котором указывал, что Беликов М. И. грубо нарушает инструкцию МЗ СССР № 06 - 14 - 43, не созвал в срок очередной комиссии, как того требует пункт № 7 вышеупомянутой инструкции.
14 апреля 1978 года
Этот день был пятницей, днем передач. Обычно санитарка или медсестра принимала от родных передачи, заходила в отделение и выкрикивала фамилии тех пациентов, которым принесены передачи. А потом эти пациенты подходили к окну и несколько минут разговаривали с посетителями.
Я тоже ждал, когда выкрикнут мою фамилию. Но меня все не вызывали. Наконец, часы приема передач кончились. Меня так никто и не вызывал. Значит, ко мне никто не пришел сегодня. Так бывает, что родные не всегда приходят. Их тоже надо понять.
Настал ужин. Я подхожу к шкафу, где хранилась моя старая передача, то, что от нее еще должно было остаться. И вдруг обнаруживаю в своем ящике... новый пакет с передачкой для меня!
Значит, ко мне сегодня приходили, передачку принесли, но санитарка меня об этом не известила! Почему? Чтобы я не подошел к окну? Но почему?
16 апреля 1978 года
Сегодня воскресенье. Как всегда, я с нетерпением жду, когда придет Тьян. Но за десять минут до начала свидания санитар Лёшка Павлов, тот самый, который избил Анатолия Позднякова, по указанию Беликова, отвел меня на беспокойную половину, обшмонал меня, однако ничего не нашел. Затем он запер меня на беспокойной половине.
Значит, опять меня свидания лишили! Сволочи! Гады марксистско-ленинские!
Минут через десять приходит на беспокойную половину Некто из среднего персонала и кричит мне: «Николаев!! Возьмите свою передачу!»
Я подхожу к нему за передачей. И тут Некто мне тихо шепчет на ухо: «К вам в пятницу западный психиатр приезжал в больницу, чтобы вас обследовать. Но только его не пустили к вам». - «Откуда?» - спрашиваю. «Я точно не знаю. Ваша жена успела мне об этом сообщить. И вас сейчас лишили свидания, чтобы вы об этом ничего не знали. Так что не огорчайтесь, крепитесь. Михаил Иванович третий день ходит сам не свой. Но только вы ему пока о визите западного психиатра ничего не говорите. Дождитесь, когда придет снова жена, чтобы узнать от нее. А то он сразу поймет, что вы узнали от персонала». - «Конечно, подожду», - ответил я. «Ну, не падайте духом! Все уладится», - говорит мне на прощание Некто и уходит.
Проходят долгие два часа, свидание кончается и меня выпускают из беспокойной половины. В дверях комнаты отдыха появляется Беликов.
Николаев: Михаил Иванович, почему мне свидание не дали?
Беликов: Закройте дверь.
Николаев: Вы мне скажите, почему вы опять лишили меня свидания?
Беликов: Я вам повторяю: закройте дверь.
Тут меня окликает один из пациентов: «Эй, диссидент, пойди-ка сюда! Чего скажу». Я подхожу к нему. «Пока ты был на беспокойной половине, твоя жена подходила к окну и просила тебе передать, что к тебе приезжал сюда психиатр из Англии, но Михаил Иванович его к тебе не пустил».
17 апреля 1978 года
На обходе я напомнил Беликову о необходимости созыва комиссии.
Беликов: А с вами и без комиссии все ясно.
Николаев: Независимо от того, какой точки зрения в отношении меня придерживаетесь вы лично, комиссию вы созвать обязаны согласно пункту № 7 инструкции № 06 - 14 - 43.
Беликов: Будет комиссия.
С этими словами он от меня отошел. Я уже писал, что среди среднего персонала несколько человек сочувствовало мне и, как могли, они мне помогали. И так как я не могу оглашать их имен, чтобы не подвести их, то я вынужден всех их без разбора
называть «Некто». И вот, подходит вечером ко мне Некто и говорит: «Сегодня на пятиминутке Михаил Иванович строго-настрого запретил персоналу сообщать вам о том, что к вам приезжал британский психиатр. И еще он сказал, что если вы об этом узнаете и будете говорить об этом с другими больными, то мы должны говорить другим больным, что это - ваш очередной бред».
Потом Некто предлагает мне: «Хотите домой позвонить?» - «А вам за это не попадет?» - «Наша смена хорошая. А старшая по смене в процедурном кабинете». - «А если она придет, пока я буду звонить?» - «Не придет. Пойдем в кабинет, позвоните».
Итак, я первый раз позвонил с помощью персонала домой. Обычно звонить пациентам разрешается только с ведома врача. Пациент подходит к врачу, выдвигает причину, по которой ему нужно срочно позвонить домой. И если врач находит причину обоснованной, то он дает такое разрешение и записывает это разрешение в журнал. Нет нужды говорить, что мне звонить ни разу Беликов не разрешал.
И вот в нелегалку я звоню домой. Рассказал Тьян о последних событиях. А она рассказала мне о визите британского психиатра Гарри Лоубера, члена Британского Королевского Колледжа психиатров.
14 апреля господин Лоубер, Тьян, Александр Подрабинек и эксперт Александр Волошанович пришли в «Кащенко». Волошанович остался ждать на улице, а в отделение вошли только Тьян, Подрабинек и Гарри Лоубер. Лоубер представился Беликову и сказал, что он по просьбе Рабочей Комиссии и жены Евгения Николаева приехал его обследовать, так как у него есть сведения, что Николаев - психически здоров. И он хочет убедиться, насколько обоснованна госпитализация Евгения Николаева. Беликов был весь в запарке, стал утверждать, что он не уполномочен пускать господина Лоубера в отделение.
Тогда все присутствующие, включая самого Беликова, пошли к главному врачу психбольницы № 1 Морковкину Валентину Михайловичу. Морковкина такой оборот событий явно не устраивал. Он тоже стал утверждать, что он не имеет права пустить в отделение господина Лоубера. Ему, Морковкину, непременно надо проконсультироваться с Министерством здравоохранения. На это Лоубер, великолепно владеющий русским языком, резонно сказал: «А вы, господин Морковкин, приезжайте ко мне в Англию. Придите ко мне в клинику, - и я вас
повожу по своей клинике, не спрашивая разрешения нашего Министерства здравоохранения».
Морковкин, однако, в Англию ехать так и не собрался, несмотря на столь любезное приглашение, а позвонил в канцелярию Министерства здравоохранения.
Морковкин: Ко мне приехал психиатр из Англии, просит, чтобы я разрешил ему обследовать одного больного. Но ведь вы же знаете, что у нас это не делается. У нас это запрещено. Что мне передать господину психиатру?
Лоубера попросили взять трубку и известили его, что ему отказано в посещении больницы и в праве на обследование ее пациентов.
Итак, Морковкин и Беликов смогли вздохнуть спокойно. Надо сказать, что затем еще несколько человек из персонала потихоньку подзывали меня к себе и сообщали мне по секрету, что ко мне приезжал западный психиатр. И потом я еще несколько раз звонил домой по вечерам, когда в этом была необходимость.
Но зато визит Лоубера вывел Морковкина из равновесия. Уже позже, не то в конце мая, не то в начале июня, он жаловался моей матери: «Вы только подумайте! Что его жена себе позволяет! Привела в больницу западного психиатра! Как это называется?! Что, у нас, что ли, своих врачей нет?! Почему она нам не доверяет?! Какое имеет право?!»
19 апреля 1978 года
Короткая беседа с Беликовым на обходе.
Беликов: Как ваша рука ?
Николаев: Ничего. Тремор практически прекратился. Я его, по крайней мере, не замечаю.
Беликов: Вытяните руки. (Вытягиваю.) Еще немного трясутся. Я вам назначу витамины: глюконат кальция.
Николаев: Это еще зачем?
Беликов: Чтобы снять тремор.
Николаев: А комиссию из трех врачей вы соберете?
Беликов: В этом нет необходимости.
Новая дозировка лекарств с сегодняшнего дня:
Утро: 2 таблетки циклодола, укол «глюконата кальция».
Обед: 2 таблетки циклодола, 1 таблетка трифтазина.
Ужин: 2 таблетки циклодола, 2 таблетки трифтазина.
Однако сегодня мне сделали укол «глюконата кальция»
только после обхода, когда Беликов объявил об этом новом назначении.
Через несколько минут после укола «глюконата кальция» левая рука вновь интенсивно затряслась. Я тут же пожаловался Беликову на усиление тремора левой руки.
Беликов: Не может ваша рука трястись от витаминов.
Во вторую половину дня пришла Тьян, с которой мне удалось поговорить через окно. Итак, у меня теперь есть обоснование сказать Беликову о визите ко мне британского психиатра и поговорить с ним на эту тему. Однако его на работе почему-то уже не было. Он сегодня ушел домой раньше обычного. Пришлось этот содержательный разговор отложить.
20 апреля 1978 года
Собрав вокруг себя как можно больше пациентов, я подошел на обходе к Беликову первым. Пациенты, предвидя интересную беседу, обступили нас.
Николаев: Михаил Иванович, я хочу сегодня поздравить вас с праздником.
Беликов: С каким же?
Николаев: Ну как же? Ведь у вас сегодня - большой праздник. День Рождения Гитлера, которому вы стараетесь во всем подражать. Поздравляю вас от всего сердца.
Беликов (после долгого молчания): Я вам советую хорошенько подумать над тем, что вы только что мне сейчас сказали.
Николаев: А тут и так все ясно: вы подражаете Гитлеру в действиях. У вас только масштабы разные. У Гитлера вся Европа, а у вас только шестое отделение. А так, вы в принципе люди одного плана.
Беликов: Вот в этом и проявляется ваша болезнь. Если бы вы были здоровым человеком, вы бы мне этого не сказали.
Николаев: А у вас недавно был способ проверить мое психическое состояние здоровья, но только вы этот способно использовали.
Беликов: Какой же ?
Николаев: Ко мне приезжал британский психиатр, чтобы меня обследовать, однако вы его ко мне не пустили. Скажите, почему вы его ко мне не пустили?
Беликов: А откуда вы знаете, что к вам британский психиатр приезжал?
Николаев: От жены.
Беликов: Что, опять через окно?
Николаев: Да, через окно.
Беликов: Для разговоров с родными существуют свидания. А через окно разговаривать нельзя.
(А другие пациенты стоят вокруг, слушают!)
Николаев: А вы мне свидание дали, чтобы жена смогла мне это на свидании сказать?
Беликов: Яне дал вам свидания потому, что ваше психическое состояние ухудшилось.
Николаев: Бросьте врать, Михаил Иванович! Вы не дали мне свидания для того, чтобы я не знал о визите ко мне британского психиатра! А не пустили вы его ко мне потому, что хотели скрыть свое соучастие в преступлении! Вы уголовник!! Вы боялись, что меня осмотрит западный психиатр и увидит, что вы держите в психбольнице здорового человека! Вы боялись огласки! Боялись, что о вашем преступлении станет известно за рубежом!
Беликов: У нас в стране свои законы. Мы не компетентны решать такие вопросы. Мы объяснили ему, куда он должен обратиться, если он хочет встретиться с вами. А так мало ли, кем он сам себя назовет?
Николаев: Вот, Михаил Иванович, когда Луис Корвалан в тюрьме сидел, к нему приехал американский адвокат. И к Луису Корвалану американского адвоката пустили. А вот вы ко мне британского психиатра не пустили.
(Ну, глотай наживку, гад! Клюй скорее!)
Беликов: А вы себя с Корваланом не сравнивайте!
Этого ответа я и ждал от этого кретина! Ну, теперь ты, гад паршивый, потрясешься!
Николаев: Да я не себя с Корваланом сравниваю! Я вас сравниваю с Пиночетом! И сравнение не в вашу пользу! Пиночет, оказывается, намного лучше вас!
Взрыв хохота больных! Беликов весь покраснел, сжал кулаки, весь затрясся от злобы, потом резко развернулся и пулей под смех всего отделения вылетел из столовой, где состоялась эта содержательная беседа.
После визита Гарри Лоубера уже ни Беликов, ни Мазиас, и никто из других психиатров в Совдепии больше не говорили мне, что мой случай не представляет интереса для западных психиатров. Но зато на обходах я стал допекать Беликова после этого всякими сравнениями с Чили. И еще, ко всеобщему удовольствию отделения и к досаде Беликова, я счел необходимым
рассказать о визите ко мне британского психиатра всему персоналу. Да они и без того все об этом от Беликова и узнали, из его глупых инструкций на пятиминутках. И после визита Лоубера почти весь персонал встал на мою сторону. Если раньше я только несколько человек обозначал как «Некто», из тех, кто мне помогал, то теперь в распоряжении у Беликова фактически осталось только несколько человек, выполнявшие его приказы в отношении меня. Все тот же Лёшка Павлов, Антонина Никитична, Анна Федоровна, Лидия Михайловна, Людка...
И как-то, когда Тьян была очередной разу Беликова в отделении, то он ей наговаривал на меня: «Вы только подумайте, что он в отделении делает? Всех больных против меня настроил! Больные слушают его, а не меня. Выносят его писульки, прячут их от меня, достают ему бумагу и авторучки! Как я в таких условиях могу работать, лечить больных, если они мне не доверяют? Если я не пользуюсь у них авторитетом и уважением? Какое он имеет право подрывать мой авторитет в глазах больных? И даже персонал он против меня настраивает! Персонал тоже слушается его, а не меня! Кто завотделением? Он? Или я? И с этим психиатром! Вы только подумайте! Он всему отделению разболтал, что к нему английский психиатр приезжал! Ведь он же этим подрывает наш авторитет у больных! А меня он чуть ли не каждый день больным на посмешище выставляет!»
21 апреля 1978 года
Со вчерашнего дня все более или менее соображающие пациенты стали с удовольствием выслушивать мои беседы с Беликовым на обходе. Очень уж они их веселили, нравилось ребятам посмеяться над Беликовым.
Николаев: Михаил Иванович, вы бы могли снабдить меня транзисторным приемником?
Беликов: У нас в отделении транзисторные приемники не положены.
Николаев: А вот когда Корвалан в тюрьме сидел, то у него был транзисторный приемник и он каждый день слушал Московское радио на испанском языке. Я бы хотел послушать «Голос Америки» или «Би-Би-Си».
Беликов: Корвалан сидел в тюрьме, а вы находитесь в советском медицинском учреждении.
Николаев: Так что ж, по-вашему получается, что чилийская тюрьма лучше советского медицинского учреждения?
22 апреля 1978 года
Беликов: Ну что, по-прежнему продолжаем нарушать режим?
Николаев: Что значит: «нарушать режим»?
Беликов: Продолжаете писанину. Я ведь вам не один раз уже говорил: перестаньте писать. То, что вы продолжаете писать, свидетельствует о том, что ваша болезнь не отступает.
Николаев: Михаил Иванович, вы лучше Корвалана лечите. Вот кто действительно болен! Знаете, он когда в тюрьме сидел, тоже режим нарушал. Сидел и писал книгу. А ведь, наверняка, тоже было нельзя. И тоже в обход персонала на волю отправил. Потом эта книга была вывезена из Чили и опубликована в СССР на русском языке в издательстве «Московский рабочий». Называется книга «Из пережитого». Вон где болезнь-то процветала! Сидел, а писал!
Беликов: О здоровье Корвалана я судить не могу, потому что я его не наблюдал, а вас наблюдаю.
Николаев: Ну, так лучше наблюдайте Корвалана, а не меня. Кстати, Михаил Иванович, у Корвалана в камере пишущая машинка была, а вы у меня последние авторучки отнимаете. Почему бы вам не обеспечить меня пишущей машинкой? Я бы, как Корвалан, печатал бы на машинке свои мемуары тут у вас, отправлял бы их потихоньку, минуя персонал, в Чили. Глядишь, Пиночет бы помог мне их опубликовать.
Беликов: Мы не можем обеспечить вас пишущей машинкой. Вы находитесь в лечебном учреждении.
Николаев: Михаил Иванович, а в вашем лечебном учреждении бассейн есть ? Вы знаете, Корвалан в тюрьме ежедневно по два часа купался в бассейне. Я тоже так хочу.
Беликов: Я вам повторяю, что вы находитесь в лечебном учреждении, а не в тюрьме.
Николаев: Так отправьте меня в чилийскую тюрьму, если вы свое лечебное учреждение превратили в концлагерь.
Беликов: У нас концлагерей нет.
Николаев: Есть концлагеря, Михаил Иванович. И вы - настоящий тюремщик. Вам надо гуманности еще учиться. У Пиночета, который лучше вас.
Такие беседы всегда вызывали бурный восторг у пациентов.
Вечером я написал министру здравоохранения письмо-протест по поводу того, что Беликов не допустил ко мне 14 апреля
британского психиатра, и потребовал от министра обеспечить мне беспрепятственную встречу с западными психиатрами.
23 апреля 1978 года
Сегодня меня опять лишили свидания с Тьян. При этом, даже не переводили на беспокойную половину. Но и мы с Тьян методику усовершенствовали. Приходила она теперь немного пораньше и сразу же к окну, сначала за бумагами от меня. А потом уже поднималась в отделение, ко мне на свидание. Так что, опять старания Беликова ни к чему не привели. Ушла накопленная за последнее время информация.
28 апреля 1978 года
Приближалось первое мая. Как всегда, между завтраком и обедом мы находились в столовой: была трудотерапия. Вдруг раздается громкий рык: «Дорогие товарищи больные! Я сердечно поздравляю вас с приближающимся праздником Первого Мая - Днем международной солидарности трудящихся, и желаю вам от всего сердца крепкого здоровья и скорейшей выписки!»
«Что это за тип?», - спросил я у одного из пациентов. «Морковкин»*, - ответил он мне.
Я тут же подхожу к Морковкину.
Николаев: Я - Николаев. Ко мне недавно приезжал британский психиатр, но Михаил Иванович его ко мне не пустил.
Морковкин (морда аж вся скривилась от неудовольствия): У нас есть свои психиатры - не хуже западных.
Николаев: Нет, хуже. Михаил Иванович нарушает инструкцию о неотложной госпитализации №06-14-43. Согласно пункту 7 данной инструкции, он должен раз в месяц собирать комиссии врачей из трех человек. А он не собирал в отношении меня комиссии в апреле и даже не собирается.
Морковкин: Такой инструкции нет.
Николаев: Нет, есть. И согласно десятому пункту этой инструкции, вы, как главный врач, обязаны следить, чтобы ваши подчиненные эту инструкцию выполняли.
Морковкин: Мы своим врачам и так доверяем. Если они считают, что вас надо лечить, то значит - надо лечить.
Николаев: А меня лечить не надо. Я здоров.
Морковкин: Это вам только так кажется.
* Морковкин Валентин Михайлович - главный врач Московской городской психиатрической больницы № 1 имени Кащенко.
Николаев: Нет, не кажется. Я прошел экспертизу в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях.
Морковкин: Вы об этой экспертизе забудьте и больше мне о ней не говорите.
Беликов: А Евгений Борисович продолжает писать. Я ему говорю, что не надо, а он продолжает.
Морковкин: Значит, лечить надо. И если вы еще будете у меня нарушать режим, то я переведу вас в отделение к самым буйным больным. У меня есть такие больные, которые вас каждый день будут избивать.
Николаев: А Михаил Иванович ко мне жестоко относится. Три раза лишал меня свидания с женой.
Морковкин: Значит, психическое состояние не позволяло. Но у меня к вам, Михаил Иванович, просьба. Вы больше не лишайте Николаева свиданий. Пусть он видится с женой.
Беликов: Но только пусть он сначала прекратит свои писульки. Только при этом условии я могу разрешить ему свидания.
Морковкин: Да, да, конечно. Писать прекратите. А то мы вас не выпишем до тех пор, пока не прекратите писать.
29 апреля 1978 года
Некто из персонала советует мне познакомиться с новым пациентом. Им оказался диссидент Тетюркин. Мы быстро нашли с ним общий язык. Из разговора выяснилось, что у нас много общих знакомых. Проболтали мы до отбоя.
30 апреля 1978 года
Утром после подъема я пошел на беспокойную половину к Тетюркину. Однако в 8 часов пришла смена, в которой работал санитар Лёшка Павлов.
«Здесь нельзя находиться», - сказал он мне. В 9 часов он пошел к Беликову и накапал ему, что я разговаривал с Тетюркиным.
Непосредственно перед свиданием Лёшка Павлов опять меня обшмонал, но ничего не нашел. Кретины. Уж можно было бы давно догадаться: раз заведен ими такой порядок: перед каждым свиданием меня шмонать, то я всегда перед свиданием чистый и никаких бумаг при мне нет. Можно было бы и сообразить раньше. Окончив шмон, он спросил меня с наглой, ехидной
ленинской ухмылкой: «Ну что, тебя опять свидания с женой лишить, а?»
Однако на этот раз свидание мне все же дали. Тьян мне дополнительно рассказала о подробностях визита Гарри Лоубера, а также о том, какой у нее состоялся разговор с Беликовым 16 апреля. Было ясно, что он лишает нас свидания только из-за того, чтобы не знать мне о визите ко мне британского психиатра. Но как сообщить мне об этом. В комнате отдыха был ведь и персонал. Зная, что некоторые работники среднего персонала мне сочувствуют и по возможности помогают, Тьян нарочно громко стала говорить Беликову: «Это неправда, что у моего мужа ухудшилось состояние! К нему в пятницу приезжал британский психиатр, чтобы обследовать моего мужа. Вы не пустили к моему мужу западного психиатра! Вы не хотите, чтобы мой муж об этом узнал!»
Разумеется, что никто из персонала и ухом не повел и все вели себя так, как будто это их не касается и не интересует. Но через несколько минут я об этом уже знал.
А еще Тьян сказала мне, что про меня уже было в «Хронике текущих событий».
Пока я был на свидании, за это время Беликов успел перевести Тетюркина в пятое отделение, чтобы мы с ним не общались.
1 мая 1978 года
Сегодня утром я обнаружил на беспокойной половине пациента, который ранее уже лежал в этом отделении. Как всегда в таких случаях, начинаются расспросы: что? как? почему? за что?
Фамилию этого парня я позабыл, к сожалению. Помню только, что он, как и многие другие пациенты этого отделения, работал на знаменитом заводе ЗИЛ.
Увидев меня, он радостно сказал: «Ну, диссидент, теперь я тоже политический!»
В чем же дело? Оказывается, он со своими приятелями подвыпили ради приближающегося праздничка и потянуло их на подвиги. Нет, не на драки, не на хулиганство, не на приставание к прохожим, а на Подвиги с большой буквы. Пошли ребята срывать красные тряпки, которые коммунисты в изобилии развесили по Москве и по всей стране. Сорвали девять тряпок. Точнее, восемь, так как на девятой их засекли менты. Но когда менты их засекли, девятая тряпка уже не красовалась на палке, а валялась на земле. Так что, для точности, всё же девять тряпок.
Лечащим врачом его стал Сергей Николаевич, новый ординатор отделения, пришедший на место Мазиаса. И надо сказать, что не колол он его и не прописал никаких лекарств. Продержал Сергей Николаевич его только 37 дней, немногим более четырех дней за каждую тряпку. Вполне терпимо. И выписал нашего Героя. К сожалению, он не знал, что сталось с ребятами, которые вместе с ним срывали тряпки.
Когда мне сегодня Анна Федоровна делала укол, то я обнаружил в журнале выдачи лекарств, что мне делают инъекции стелазина.
4 мая 1978 года
Николаев: Михаил Иванович, а ведь вы мне стелазин колете, а не витамины.
Беликов: С чего вы взяли?
Николаев: Видел запись в журнале выдачи лекарств.
Беликов: Очевидно, вы видели старую запись, когда вам стелазин делали.
Николаев: Да нет, я видел запись самую свежую: майскую.
Беликов: Вы по-прежнему продолжаете писать ?
Николаев: Что писать?
Беликов: Ну, всякие заявления. Я знаю, что вы пишете, и прошу вас больше никуда не писать.
Николаев: А с чего вы взяли, что я - по-прежнему пишу?
Беликов: Нам по поводу ваших писулек уже звонили. И я прошу вас больше никуда не писать. То, что вы пишете, свидетельствует о том, что ваша болезнь не отступает.
Николаев: Я имею право себя защищать всеми способами, которые не подпадают под инструкцию о неотложной госпитализации. И я буду писать, ибо меня в больницу положили незаконно.
Беликов: Вас положили сюда на законных основаниях. А писать отсюда никуда нельзя.
Николаев: Почему?
Беликов: У нас существует такое положение.
Николаев: Скажите, а как же новая конституция? Ведь там же записано право обращаться в государственные и общественные организации.
Беликов: Здесь существуют свои положения. Вы находитесь в специфическом учреждении, и по существующим положениям отсюда писать никуда нельзя.
Николаев: Скажите, а на территории вашего отделения конституция действует или не действует?
Беликов покраснел, сжал зубы и кулаки, весь задрожал от злобы, зарычал, но так ничего членораздельного мне и не ответил и отошел от меня.
5 мая 1978 года
Шмоны Беликов проводил у меня практически ежедневно. Сегодня, с точки зрения Беликова, шмон прошел успешно. Когда он забирал мои бумаги, то я сказал ему: «А я новые напишу».
Беликов только зло посмотрел на меня, но ничего не ответил. Забрал он также у меня чистую бумагу, авторучки, почтовые конверты, стержни, книгу «Ительменский язык» и тетрадь, по которой я ительменским языком занимался.
После обеда Беликов вызвал меня к себе. Помимо тех записей, которые он забрал у меня сегодня, там были и другие. Как потом выяснилось, один больной, которого я попросил их вынести, сам, добровольно (без кавычек), отдал их Беликову. Что ж? Бывает и такое. Это хотя и нежелательно, но в общем-то неизбежно.
В отличие от предыдущих бесед на тему моей писанины, сегодняшняя велась на «высоком уровне».
Беликов: Вот вы всё конспектируете, пишете. Но вы должны понять, что ваши записи для ваших друзей там (взмах руки в ту сторону, где солнце заходит) не представляют никакого интереса. Если бы вы были психически здоровым человеком, тогда действительно ваши записи представляли бы интерес для ваших покровителей там (опять взмах руки в ту же сторону). Но вы больны и поэтому ваши записи для ваших друзей там (жест в сторону Запада) интереса не представляют.
Николаев: Там есть врачи-психиатры, и они разберутся, болен я или нет.
Беликов: Я следую существующим инструкциям и выполняю все распоряжения высшего начальства. Так что вам нанести мне вред своими записями и передачей их туда «публикацией их там - не удастся.
Николаев: А я и не ставлю себе такой цели.
Беликов: И потом учтите, даже если вы там что-то и опубликуете, то мы, врачи, всегда можем дать соответствующую вам оценку. Вот я, например, другие врачи в нашем отделении, которые вас тоже наблюдали, старший врач, который видел вас
на комиссии, главный врач, с которым вы тоже теперь знакомы, - мы все возьмем и напишем, что вы делали эти записи, находясь в тяжелом психическом состоянии. Эти записи - проявление вашей болезни. И на этом весь вопрос о том, как они ушли за пределы отделения и оказались опубликованными там, - будет исчерпан. Мы все под этим документом подпишемся, и вера будет нам, а к вашим публикациям после этого никто у нас серьезно относиться не будет. И всё останется на своих местах. Хуже вы никому не сделаете, ничего не измените.
Николаев: Я повторяю, что я не собираюсь кому-то персонально делать хуже.
7 мая 1978 года
Сегодня Беликова на работе не было, а Сергей Николаевич не такой дурак, чтобы меня шмонать перед свиданием. Ему своих дел хватало, и он не мечтал давать мне материал для огласки. Поэтому эта содержательная беседа благополучно вышла за пределы отделения. На свидании я узнал от Тьян, что Эмемкут приболел.
8 мая 1978 года
Короткая беседа с Беликовым на обходе.
Николаев: Михаил Иванович, моя жена вчера сказала, что мой сын приболел. Разрешите мне сегодня позвонить домой, чтобы узнать, как он себя чувствует.
Беликов: Ваша жена догадается вызвать специалиста.
Николаев: И отмените мне уколы. Видите, как рука трясется.
Беликов: Уколов я вам отменить не могу. У вас тяжелое психическое состояние и вы нуждаетесь в лечении.
11 мая 1978 года
Наконец-то Беликов созвал комиссию. На комиссии были старший врач Мазурский Михаил Борисович, Беликов Михаил Иванович и новый врач отделения Сергей Николаевич.
Мазурский: Как самочувствие?
Николаев: В принципе нормальное, но мешает тремор.
Мазурский: Сон, аппетит?
Николаев: Нормально.
Мазурский: А чем думаете заниматься после выписки?
Николаев: Сначала надо выписаться, а потом строить планы
Мазурский: Вы думаете работать ? Снимать вторую группу?
Николаев: Это как решит ВТЭК.
Мазурский: Жалобы есть?
Николаев: Да. Прежде всего я хочу предъявить претензии Михаилу Ивановичу.
Мазурский: Какие же?
Николаев: Михаил Иванович в апреле не созвал комиссию из трех врачей, как того требует седьмой пункт инструкции о неотложной госпитализации № 06-14-43 Минздрава СССР. Я считаю, что нарушение советских законов, которое допустил Михаил Иванович, недопустимо.
Мазурский: Что еще?
Николаев: Михаил Иванович трижды лишал меня свидания с женой.
Мазурский: Значит, не позволяло психическое состояние.
Николаев: Нет, я психически здоровый человек. Я прошел экспертизу в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Эксперт-психиатр признал меня психически здоровым.
Мазурский: Но ведь это неофициальная комиссия. А по линии врачей Министерства здравоохранения все врачи признавали вас больным.
Николаев: Кроме того, Михаил Иванович не допустил ко мне британского психиатра. Я у него несколько раз просил, чтобы он связал меня с западными психиатрами. Он каждый раз мне отвечал, что он не располагает такими возможностями. Однако, когда ко мне западный психиатр приехал и у него такая возможность появилась, то он не пустил его сюда.
Мазурский: Очевидно, вы находились в таком тяжелом психическом состоянии, что этого нельзя было сделать.
Николаев: Со времени моего поступления в больницу Михаил Иванович ни разу не пускал меня на прогулки и продолжает до сих пор колоть меня стелазином, из-за чего у меня трясется левая рука, сводило лицевые мышцы, постоянные головокружения, сонливость.
Мазурский: Уколы вам нужны для лечения. А побочные явления неизбежны. И с ними надо смириться ради того, чтобы выздороветь.
Николаев: Мне лечение не нужно, ибо я психически здоров. Михаил Иванович уже второй раз забрал у меня книгу «Ительменский язык», лишив меня возможности заниматься делом.
Мазурский: Это связано с вашим плохим состоянием здоровья. Занятия отрицательно на вас влияют.
Николаев: Я психически здоровый человек.
Мазурский: Вы психически больны. Ваше поведение неадекватно окружающей вас среде. Вы не слушаетесь советов Михаила Ивановича, поступаете по-своему. А ведь так можно просидеть в больнице всю жизнь. Вы должны скорректировать свое поведение в соответствии с окружающей вас обстановкой.
Николаев: Мое поведение соответствует окружающей меня среде. Но только мое понятие об окружающей среде отличается от того, что вы мне стараетесь навязать. Вы хотите, чтобы я под окружающей средой понимал только ваши каменные стены и замки, решетки и Михаила Ивановича. Вот какое понимание окружающей среды вы мне навязываете. Вот на какое понимание окружающей среды вы меня ориентируете. Но для меня окружающая среда - это не только ваши каменные стены и решетки, но и Конгресс в Гонолулу, который осудил использование психиатрии не по назначению. Для меня окружающая среда - это и та экспертиза, которую я прошел в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях и которая признала меня психически здоровым. Для меня окружающая среда - это также визит ко мне британского психиатра. Поэтому я прошу вас исходить в оценке адекватности моего поведения окружающей среде из моего понимания окружающей среды, а не из того понимания, которое вы мне навязываете.
Мазурский: Ну что ж, идите.
Николаев: Я настаиваю на выписке.
Мазурский: Мы этот вопрос сейчас обсудим без вас.
Через некоторое время я спросил у Беликова о результатах комиссии.
Беликов: Комиссия решила продолжить лечение.
Николаев: Почему?
Беликов: Из-за вашего плохого психического состояния.
Николаев: И в чем мое плохое психическое состояние проявляется?
Беликов: А вот это я вам объяснять совершенно не обязан. Вас это не касается.
Николаев: Видите ли, это меня очень даже касается. Вы держите меня в больнице, и я вправе от вас потребовать аргументированного объяснения ваших действий.
Беликов: Я буду отчитываться перед своим начальством в своих действиях, а не перед вами.
Николаев: Перед каким начальством? Перед КГБ? Которое вам доплачивает за то, что вы держите в психбольнице здорового человека? Сколько вы от них получаете за меня ежедневно?
Беликов: Замолчите!!! Это не ваше дело!!!!
Николаев: Нет, не замолчу. Скажите, какие инструкции вам в отношении меня дал КГБ, и в чем вы перед КГБ собираетесь отчитываться? За какую сумму?
Беликов: Прекратите!!! Это вас не должно касаться!!
Николаев: Тогда почему вы меня не выписали?
Беликов: Вы не врач, чтобы я обсуждал с вами этот вопрос.
Николаев: И вы не врач. Вы только маскируетесь под врача. Вы сотрудник КГБ! Вот вы кто. Откуда вам известно, что я публиковал на Западе беседы с Дмитриевским? Простому врачу, даже завотделения никогда не дадут такие публикации в руки. А вы о них знаете. Значит, в КГБ работаете, имеете допуск в спецхран. И сколько вы за все это дополнительно получаете?
Беликов: Это не ваше дело!!! Хватит!!! Перестаньте!!! Идите в отделение!!!
Николаев: Так все же в спецхране узнали о моих публикациях на Западе ?
Беликов: А вы о своих публикациях откуда знаете ?
Николаев: От вас. Вы сами несколько дней тому назад мне рассказали.
Беликов: Ладно. Идите в отделение.
17 мая 1978 года
Мне вернули сегодня книгу «Ительменский язык» и тетрадь, по которой я языком занимался. Во вторую половину дня приходила Тьян, с которой я поговорил через окно. Она мне сообщила, что 14 мая был арестован Саша Подрабинек.
Конечно, я написал письмо в Прокуратуру в защиту Саши и потребовал прекратить использование психиатрии в политических целях.
Тем временем Людка и Анна Федоровна независимо друг от друга засекли, что я выбрасываю таблетки, и обе обещали накапать на меня Беликову.
19 мая 1978 года
Беликов: Ну что, по-прежнему не принимаем лекарства? Выбрасываем их? А?
Николаев: Мне лекарства не нужны.
Беликов: С сегодняшнего дня я назначаю вам снова инъекции стелазина.
Николаев: А вы, Михаил Иванович, и не прекращали мне колоть стелазин. Я ведь знаю, что вы мне кололи не глюконат кальция и не витамин B6, а стелазин. И кстати, те дамы, которые вам донесли...
Беликов: Что значит: «донесли»?
Николаев: А то и значит, что донесли. Так вот они в ночные дежурства спят. Вы лучше им пропишите стелазин за нарушение режима, а не мне.
Беликов: Если персонал нарушает трудовую дисциплину, то у нас есть другие способы воздействия на него. А вы должны принимать лекарства.
Новая дозировка с сегодняшнего дня:
Утро: 2 таблетки циклодола, укол стелазина (1 кубик).
Обед: 2 таблетки циклодола, укол стелазина (1 кубик).
Ужин: 2 таблетки циклодола, 2 таблетки трифтазина.
Когда я жалуюсь Беликову на тремор левой руки, то он продолжает утверждать, что я трясу рукой нарочно.
После долгого перерыва в отделении возобновились прогулки. Но Беликов строго-настрого приказал персоналу меня на прогулки не выпускать. Как-то случайно мне удалось на прогулку вырваться: ребята плотно обступили меня, так, чтобы моего лица не было видно, и таким образом я смог оказаться на прогулочном дворике, подышать теплым и свежим опьяняющим весенним воздухом. Но минут через десять Людка обнаружила непорядок: «А как Николаев здесь оказался? Кто его сюда выпустил? Разве ему разрешено гулять?»
И меня тут же отвели обратно в помещение. После этого случая Беликов перестал доверять персоналу и сам лично проверял всех пациентов, идущих на прогулку, чтобы я случайно не прошмыгнул мимо. Он становился возле дверей, ведущих в коридор по направлению к прогулочному дворику, и не пропускал меня.
Николаев: Михаил Иванович, на каком основании вы меня не пускаете на прогулки?
Беликов: Не позволяет психическое состояние.
«А в чилийских тюрьмах заключенных на прогулки пускают!» - заступился тут же за меня тот самый парень, который срывал под первое мая красные тряпки с домов.
Беликов (к нему): Поговори еще у меня! На иглу захотел?
«А вы меня, Михаил Иванович, не пугайте, - ответил он ему, - все знают, что вы Хуже Пиночета, и у вас в отделении хуже, чем в Чили. Вы не пустили к Николаеву британского психиатра. Об этом все отделение знает».
Беликов: Еще скажешь хоть слово - получишь сульфазин.
Николаев (обращаясь к парню, моему заступнику): Ты на Михаила Ивановича не ругайся. Он ведь лишнюю копейку зарабатывает. Ему КГБ специально приплачивает за то, что он меня на прогулки не пускает. Видишь, как старается! Никакой бы другой до этого бы опускаться не стал бы. (К Беликову.) Михаил Иванович, вам сколько КГБ приплачивает за то, что вы не пускаете меня на прогулки?
В другой бы ситуации Беликов, возможно бы, и взвыл на меня от злобы. Но сейчас вокруг были другие пациенты и он себя сдержал и ничего мне не ответил.
Когда все гуляют, то в отделении почти никого не остается, все палаты запираются и приткнуться абсолютно негде. Духота особенно удручает именно тогда, когда у остальных есть возможность подышать свежим воздухом.
Как-то, когда все были на прогулке, Беликов подошел ко мне
Беликов: Ну, что вы бездельничаете? Занялись бы чем-нибудь. Уборкой в отделении. Вам же надо восстанавливать трудовые навыки.
Николаев: Занимайтесь уборкой сами.
24 мая 1978 года
Короткая беседа с Беликовым на обходе.
Николаев: Михаил Иванович, разрешите мне гулять.
Беликов: Вам не позволяет гулять психическое состояние.
Николаев: И отмените мне уколы стелазина.
Беликов: Они необходимы для вашего здоровья. Я вам их отменить не могу.
Николаев: У меня от уколов рука трясется.
Беликов: Вам в течение длительного времени делали стелазин, а тремора не было. Сейчас, когда вам открыто сказали об уколах, то рука стала трястись.
Николаев: У меня сонливость от стелазина.
Беликов: От стелазина сонливости не бывает.
25 мая 1978 года
Снова изменена дозировка лекарств:
Утро: 2 таблетки циклодола.
Обед: 2 таблетки циклодола.
Вечер: 2 таблетки циклодола, укол стелазина.
28 мая 1978 года
Сегодня воскресенье. Примерно в 1050 из комнаты отдыха выходит Некто из персонала и отводит меня в процедурный кабинет. «Михаил Иванович опять лишил вас свидания. Ради Бога, извините меня, что я вынужден выполнять эту функцию и сообщать вам об этом. Еще он сказал, чтобы я вас обыскал. Я этого, конечно, делать не буду, а ему скажу, что ничего у вас не нашел, - говорит мне Некто. 3атем добавляет: - Хотите с женой через окно поговорить?» - «Конечно, хочу», - ответил я. «Ну, тогда идите к окну, а я отвлеку Михаила Ивановича чем-нибудь».
Так, благодаря помощи Некто, мне удалось поговорить с Тьян, пока Некто занимал Беликова важными производственными вопросами.
После окончания свидания, когда Беликов вышел в коридор, я подошел к нему и в присутствии других пациентов и врача отделения Сергея Николаевича сказал:
Николаев: Ну, что, Михаил Иванович, опыты на людях ставите? Изучаете, как негативные эмоции на состоянии здоровья отражаются? И сколько вам КГБ за такие опыты на людях доплачивает?
Беликов: Мы опыты на людях не ставим.
Николаев: А почему вы опять меня свидания с женой лишили?!! Вы после этого всего подлец!!! Сволочь!!! Гад!!! Скотина последняя!!! Выродок андроповский!!! Негодяй!!! Тварь кагебешная!!! Ублюдок чекистский!!! Я вас правильно с днем рождения Гитлера поздравил!!! Вы такой же подонок, как и Гитлер!!! Таких подлецов, как вы, в Гражданскую войну в паровозных топках сжигали!!! И правильно делали!!! Таким гадам, как вы, звезды выжигали на спинах пятиконечные!!!
Сергей Николаевич: Вы совершенно напрасно так оскорбляете Михаила Ивановича. Он к вам очень хорошо относится и
лечит вас. И вообще, неприлично человеку с высшим образованием так опускаться.
Николаев: А Михаилу Ивановичу тоже не прилично опускаться до уровня заурядного живодера. Он - тоже с высшим образованием.
Сергей Николаевич: К тому же, Михаил Иванович не виноват в том, что вас сегодня лишили свидания. Это не его решение, а распоряжение свыше. Так что Михаил Иванович здесь ни при чем. Он только выполняет указание свыше, а сам вам ничего плохого от себя не делает.
Николаев: Значит, к тому же и вернемся, с чего начали. За подачки от КГБ выполняет преступные приказы. (К Беликову.) Так сколько вам КГБ за выполнение этого распоряжения свыше заплатило?
Ни Беликов, ни Сергей Николаевич не стали продолжать этой дискуссии и оба ушли к себе в кабинет.
Пациенты были опешены моими словами и потом говорили мне: «Зря ты на него так! Он, конечно, подлец. Но ведь он же тебя за такие слова совсем заколет!» - «А он меня и без того уже заколол», - отвечал я им.
30 мая 1978 года
Беликов готовился уйти в отпуск и делал обходы вместе с другим врачом, Семеном Ефимовичем, который должен был стать заведующим отделения временно.
Беликов: На Николаева обратите особое внимание. Тяжело больной, все время пишет и пишет, выбрасывает свои записи в окошко своим друзьям.
Николаев: Вы, Михаил Иванович, лучше отмените мне уколы, разрешите прогулки и не препятствуйте мне в свидании с женой.
Беликов: Уколов вам отменить я не могу. Вы продолжаете писать. Ваша писанина говорит о том, что ваша болезнь не отступает.
Николаев: Ну, а как в отношении прогулок?
Беликов: Какие могут быть прогулки? Ваше психическое состояние не позволяет вам гулять.
Николаев: Ну вы хоть разрешите мне видеться с женой.
Беликов: Ваша жена мешает вам лечиться. Вместо того, чтобы помочь вам и успокоить вас, она приносит вам бумагу и уносит ваши бредовые записки. Свидания с ней отрицательно сказываются на вашем здоровье.
В этот же день совершенно неожиданно для меня мне дали сверхплановое и незапрограммированное свидание с матерью. И тут, конечно, началось. Я уже писал о том, как Беликов прилагал усилия к тому, чтобы я прекратил протоколировать свое пребывание в больнице.
Так мать первое, что сказала, когда появилась: «Перестань писать. Себя-то хоть пожалей».
Вообще, давление с этого, совершенно неожиданного бока, с которого никак не ожидаешь подлости, вынести всегда намного труднее. Ну, Беликов - враг. Тут все ясно. А вот позже немного, летом, прошли образцово-показательные суды, и ребята, движимые ко мне совершенно искренним сочувствием, говорили: «Брось ты эту борьбу. Ведь он же тебя заколет! Никогда не выпишет».
Или еще так: «Смотри, Гамсахурдиа раскололся и получил срок поменьше, а Орлов не раскололся и получил полный срок. Зачем тебе все писать? Отступи. И выпишешься».
2 июня 1978 года
Беликов ушел в отпуск. Заменивший его Семен Ефимович первым делом стал пускать меня на прогулки, перестал лишать меня свиданий и даже несколько раз предоставил мне дополнительные свидания на 15-20 минут сверх нормы. Рука от уколов продолжает сильно трястись.
8 июня 1978 года
Семен Ефимович собрал комиссию из трех врачей, на которой, помимо него, присутствовали Сергей Николаевич и Мазурский Михаил Борисович.
Мазурский: Как вы себя чувствуете?
Николаев: Хорошо.
Мазурский: А как рука ?
Николаев: Трясется.
Мазурский: Во всем остальном жалоб на здоровье нет?
Николаев: Нет.
Мазурский: Ну что ж, можете идти.
Николаев: Так скоро?
Мазурский: А я врач. Мне много времени не нужно, чтобы определить, каково ваше психическое состояние.
Николаев: Но у меня к комиссии есть просьба.
Мазурский: Какая?
Николаев: Я прошу комиссию меня выписать. Я - психически здоровый человек.
Мазурский: Не можем же мы вас выписать, если у вас трясется рука.
Николаев: Рука трясется из-за уколов стелазина.
Мазурский: Вот мы на комиссии примем пока решение об отмене в отношении вас уколов. А о выписке будем говорить после, когда тремора не будет.
После комиссии Семен Ефимович сказал мне: «Выписывать вас в таком состоянии нельзя. Но мы отменили вам все уколы и всё лечение, потому что оно отрицательно сказывалось на вашем здоровье. Я оставляю вам только циклодол, который снимает отрицательный побочный эффект от действия стелазина. Когда тремор прекратится, мы поставим вопрос о выписке».
После отмены всех лекарств мое состояние сразу улучшилось. Дня через три-четыре тремор прекратился, хотя Семен Ефимович и замечал слабую тряску руки, когда просил меня вытянуть руки вперед.
Дозировку циклодола он мне постепенно снижал, а потом заменил циклодол на ридинол - корректор более слабого действия. В дальнейшем дозировка ридинола тоже постепенно снижалась и в конце концов до самой выписки я получал только по 1 таблетке ридинола утром.
При Семене Ефимовиче не было ежедневных шмонов и ежедневных разговоров о том, что хватит писать. Глупых вопросов, достойных огласки, он мне не задавал и мне не было просто резона при нем вести ежедневные записи.
Один раз, правда, когда мне было предоставлено дополнительное свидание с Тьян и она села рядом со мной, к нам тут же подскочила старшая сестра Лидия Михайловна:
Лидия Михайловна: Что вы сейчас передали своей жене?
Николаев: Ничего.
Тьян: Он мне ничего не передавал.
Лидия Михайловна: Смотрите, чтобы никаких записок не было. А если будут, то себе же хуже сделаете.
Да как-то мать тоже, получив дополнительное свидание вне плана, сказала опять: «Ты хоть при Семене ничего не пиши. Он же тебе прогулки разрешил, дает дополнительные свидания, отменил уколы. Зачем при нем-то писать. Он же тебе ничего плохого не делает». - «А вот я пишу про то, что он мне уколы отменил и прогулки разрешил. Лишнего я ничего не пишу».
Вообще, конечно, при Семене Ефимовиче стало легче: спало ежедневное нервное и психологическое напряжение, которое было при Беликове, да и отмена лекарств привела к улучшению самочувствия. Только вот еще домой хотелось. Но на выписку смелости у Семена Ефимовича уже не хватало. Максимально облегчив мое пребывание внутри отделения, он, тем не менее, не смог переступить тот последний рубеж, который вел бы к моему выходу из психушки. Временщик - что поделаешь?
4 июля 1978 года
На прогулке один из пациентов сказал мне: «Смотри, твой «друг» вернулся. Давно ты его не видел». Я оглянулся. Из отпуска вернулся Беликов. Только от одного его вида стало на душе тошно. Короткая беседа с ним на обходе.
Беликов: Что Евгений Борисович скажет?
Николаев: Последняя комиссия из трех врачей была собрана 8 июня 1978 года. Я прошу вас созвать очередную комиссию до 8 июля.
Беликов: Я комиссию собирать не буду. И без комиссии ясно, что вам лечение необходимо. Вы продолжаете писать свои писульки. Мы вновь назначим вам у колы стелазина.
Николаев: В таком случае переведите меня в другое отделение. Ваше отделение обслуживает Пролетарский район, а я проживаю в Советском. Я вижу, что вы вообще не собираетесь меня никогда выписывать.
Беликов: Перевести вас в другое отделение не в моих полномочиях. Обращайтесь к начальству.
Николаев: Тогда соберите комиссию, согласно 7 пункту инструкции. Я поставлю этот вопрос на комиссии.
Беликов: Комиссию я собирать не буду. И без комиссии ясно, что лечение вам необходимо.
Николаев: Мне лечение не нужно. Вы прекрасно знаете, что я - здоровый человек и не нуждаюсь в лечении. И тем не менее держите меня здесь.
Беликов: Я вас сюда не привозил. Я раньше не знал вас, и вы мне не нужны, чтобы вас тут держать. Не я вас здесь держу.
Николаев: А кто же меня здесь держит, если не вы?
Беликов: Я понимаю, что вы видите во мне причину всех своих бед, во мне видите своего врага, во мне видите причину своего пребывания в больнице. ... Но не я вас здесь держу.
Николаев: Тогда скажите, кто меня здесь держит?
Беликов: Этого я вам сказать не имею права. Мне же вы не нужны. Вы для меня такой же больной, как и остальные... даже хуже остальных. Из-за вас у меня одни неприятности.
Николаев: У меня из-за вас неприятностей больше, и мои неприятности не сравнить с вашими. Вы потому что на воле, а я - в заключении.
Тем временем Тьян была вынуждена уехать на Камчатку. Еще осенью 1977 года мы взяли к себе на год ее племянника, который плохо переносил климат Камчатки. Сейчас надо было везти его назад, так как приближался новый учебный год. Поначалу Тьян хотела поехать на Камчатку после моей выписки. Но время шло, а меня все не выписывали, и она была вынуждена уехать, не дождавшись моей выписки. Ее отсутствие переносить было особенно тяжело. И прежде всего это сказалось на моих записях, которые я вел в больнице. Большинство из них пропало, на сей раз по вине моей матери. Она теперь приходила ко мне на свидание, и все записи я передавал ей на хранение. Забегая вперед, скажу, что она постаралась все мои записи бесед с врачами уничтожить. Поддавшись уговорам Беликова, она считала, что вынос этих записей за пределы отделения и их публикация - огласка - будут мне только во вред, и никак не на пользу.
Чисто случайно за этот отрезок времени у меня сохранилось несколько записей, да кое-что удалось восстановить.
12 июля 1978 года
Сегодня на комиссию меня вызвал главный врач Морковкин Валентин Михайлович. Беликов повел меня в главный корпус, в кабинет Морковкина. В главном корпусе висели лозунги:
«НОВУЮ КОНСТИТУЦИЮ - ОДОБРЯЕМ!» «РЕШЕНИЯ XXV СЪЕЗДА КПСС - ПРЕТВОРИМ В ЖИЗНЬ!», фотостенд: «НАША БОЛЬНИЦА В ДЕСЯТОЙ ПЯТИЛЕТКЕ», большой аншлаг: «НАША БОЛЬНИЦА БОРЕТСЯ ЗА ЗВАНИЕ КОЛЛЕКТИВА ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ», всякие соцобязательства, лозунги в честь КПСС, портреты обоих Ильичей, расписание политзанятий для врачей и среднего персонала.
На комиссии, помимо Морковкина и Беликова, присутствовал также Мазурский Михаил Борисович.
Морковкин: Как вы себя чувствуете?
Николаев: Хорошо.
Морковкин: Как, по-вашему, вы больны или здоровы?
Николаев: Я психически здоров.
Морковкин: Это вам только так кажется! А вот мы тут три врача - видим - что вы - больны.
Николаев: Нет, я здоров. Я прошел экспертизу в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Эксперт-психиатр комиссии признал меня психически здоровым.
Морковкин: Вы об этой комиссии забудьте, и мне о ней больше не говорите, если хотите когда-нибудь домой выписаться. Чем вы в отделении заниматесь ?
Беликов: Всё продолжает строчить свои писульки.
Морковкин: Вот видите, вы всё пишете. Это - по болезни. Как в таких условиях вас можно выписать ?
Беликов: И не участвует в трудотерапии. За все время пребывания в больнице он не сделал ни одной коробочки.
Морковкин: Ни одной коробочки? Несет!! Так дело не пойдет! Михаил Иванович! Михаил Борисович! Что же вы смотрели?! Почему не приняли меры, чтобы Николаев участвовал в трудотерапии? Почему не послали его в мастерские ?
Беликов: Хорошо, завтра пошлем его работать в мастерские
Николаев: Я в мастерские ходить не буду и работать на вас не буду.
Морковкин: А тогда мы вас еще доооолгооо не выпишем! А если пойдете в мастерские и поработаете немного, то через неделю я снова вас осмотрю и выпишу. У вас утрачены трудовые навыки, и их вам надо восстановить.
Николаев: У меня трудовые навыки не утрачены. Я в отделении занимаюсь ительменским языком.
Морковкин: А нам виднее, какой труд способствует выздоровлению, а какой не способствует. Ну как, пойдете в мастерские или же будете сидеть в больнице еще несколько месяцев? Выбирайте.
Николаев: Что ж, придется пойти в мастерские. Против силы не попрёшь.
Морковкин: Вот это уже лучше! Правильное решение! И давно бы так! Ваш героизм здесь никому не нужен.
Николаев: Конечно, в мастерские интересно походить. От других больных я слышал, что туда иногда делегации иностранных психиатров ходят. Языки я знаю. Авось, в мое пребывание там какая-нибудь делегация туда придет. Так я расскажу - переводчика мне не потребуется, - что вы тут со мной делаете и как
ко мне британского психиатра не пустили. Обойдусь без переводчика, сам всё, что надо, сказать смогу.
Морковкин: А вы про британского психиатра забудьте и мне о нем больше не напоминайте! И пока вы будете работать в мастерских - туда иностранные делегации ходить не будут!
Беликов: И после выписки вы должны продолжать работать в мастерских, в дневном стационаре. Только при этих условиях может идти разговорах о вашей выписке.
Николаев: Это еще зачем?
Беликов: Чтобы восстановить трудовые навыки и восстановить утраченную вами трудоспособность. Перейти сначала на третью группу, а потом снять и ее. Кроме того, вам необходимо ежедневное наблюдение со стороны психиатра, а такое наблюдение вы можете получить только в мастерских.
Морковкин: Да, да, конечно! Обязательно работать в мастерских и после выписки. Иначе мы вас не выпишем.
Николаев: В общем так. Я хочу попросить комиссию вот о чем. Переведите меня в другое отделение. 6-ое отделение обслуживает Пролетарский район, а я проживаю в Советском.
Морковкин: А нам лучше видно, кого в каком отделении надо лечить.
Николаев: Михаил Иванович подвергал меня жестокому обращению. Он три месяца колол меня стелазином.
Морковкин: Это было нужно для вашего здоровья.
Николаев: Михаил Иванович четыре месяца не пускал меня на прогулки.
Морковкин: Это он делал по моему распоряжению.
Николаев: Михаил Иванович четыре раза лишал меня свидания с женой.
Морковкин: Это тоже он делал по моему распоряжению и по распоряжению Михаила Борисовича. Вы зря предъявляете претензии к Михаилу Ивановичу. Он здесь ни при чем.
Беликов: А Евгений Борисович допускал в разговорах со мной всякие грубые выражения.
Морковкин: Какие же ?
Беликов: Пусть он вам сам скажет.
Морковкин: Как вы могли допустить грубость с врачом, который вас лечит?
Николаев: Михаил Иванович подвергал меня жестокому обращению, и он заслужил эти грубые обращения. С одной только оговоркой. Если это жестокое обращение действительно было следствием ваших распоряжений и распоряжений Ми-
хаила Борисовича, то две трети этих оскорблений надо переадресовать в ваш адрес. Михаил Иванович, будем считать, что из тех оскорблений, которые вы от меня слышали, к вам относится только одна треть. Их себе и оставьте.
Беликов: Ладно, оставлю себе треть оскорблений.
Морковкин: Ну что ж, дело, кажется, ясное. Выйдите-ка в коридор на минуточку.
Приведя меня после комиссии в отделение, Беликов сразу же меня обшмонал: изъял чистые почтовые конверты, авторучки, стержни к ним, чистую бумагу, адреса и телефоны моих знакомых. Никаких иных записей он у меня не нашел.
Николаев: Как же вам, Михаил Иванович, КГБ платит мало, если вам даже на почтовые конверты и на авторучки не хватает! И вам приходится воровать их у пациентов! Действительно, КГБ вам такие гроши платит?
Беликов: Это вас не должно касаться!
Николаев: Ну как же, Михаил Иванович. Мне вас жаль. Вы с высшим образованием, а КГБ не нашло для вас более подходящего занятия и заставляет вас так унижаться, шарить по чужим карманам.
Беликов: Это не ваше дело.
13 июля 1978 года
С утра после завтрака Беликов повел меня в лечебно-трудовые мастерские.
Беликов (по дороге в мастерские): Это только на десять дней. Через десять дней будет созвана комиссия, после чего мы вас выпишем. Но из мастерских ни в коем случае никуда не звонить, ничего не писать.
Первоначально, как новенького работничка мастерских, меня повели к врачу-реабилитатору Станиславу Александровичу на беседу.
Станислав Александрович: Здравствуйте, Евгений Борисович! Я вижу, вы захотели поработать у нас в мастерских! Похвально, похвально!
Николаев: Это не совсем так. Вчера была комиссия, на которой Морковкин сказал мне, что меня еще долго не выпишут, если я не буду работать в мастерских. Меня вынудили согласиться работать у вас (Беликов при этом недовольно поморщился.).
Станислав Александрович: Совершенно верно! Кто работает у нас - выписывается быстрее. Цель наших мастерских -
трудовая реабилитация больных. У нас здесь несколько цехов; так что вы сможете выбрать себе работу по душе. Я думаю, что вам будет у нас интересно.
Николаев: Конечно, мне будет интересно. Я давно собираю материалы об использовании психиатрии в СССР не по назначению. Я был в нескольких больницах, в нескольких отделениях. А вот в лечебно-трудовых мастерских еще ни разу не был. Сами понимаете, западных корреспондентов с фотоаппаратами сюда не пускают. Вот и приходится собирать материал самому.
Станислав Александрович: Вот и хорошо. Я вас повожу сегодня сам по всем цехам, познакомлю с нашими больными, чтобы вы смогли составить отчет о наших мастерских для западных психиатров. (Беликов стал бить себя ладонью по раскрытому рту, показывая этим жестом Станиславу Александровичу, чтобы тот не болтал лишнего. Но Станислав Александрович его жеста не понял.)
Николаев: Большое вам спасибо. Я охотно осмотрю ваши мастерские и ознакомлюсь с их работой.
Станислав Александрович: Только я прошу вас составить о работе мастерских объективный отчет!
Николаев: Конечно, я составлю объективный отчет.
После этой беседы меня посадили в цех по производству сувенирных елочек. Расценки здесь были советские: 19,5 копеек за сто собранных елочек для больных ночного стационара и 68 копеек - для больного дневного стационара.
Примерно через полчаса меня снова вызвал Станислав Александрович.
Станислав Александрович: Ну, вот я и освободился и теперь смогу вас поводить по нашим мастерским. Очень многие больные после выписки из отделений продолжают работать у нас. Работают они на добровольных началах, мы никого к нам не загоняем. Здесь они получают двухразовое питание, необходимую медицинскую помощь, зарабатывают по 60-70 рублей в месяц, и к тому же у них сохраняется пенсия. Если у нас в мастерских человек держится семь-восемь месяцев - то значит, он и на производстве сможет продержаться семь-восемь месяцев. Норм у нас нет, каждый производит столько, сколько он может. Наши мастерские работают в убыток государству и получают от государства дотацию. Но государство на это идет, потому что люди, поработав некоторое время у нас, возвращаются на производство. Мы очень многим восстановили трудовые навыки. Люди вернулись в строй, сейчас уже трудятся на производстве. Вот,
например, женщина (знакомит с ней), работает у нас в дневном стационаре. Сколько вы получили за последний месяц?
Женщина: Пятнадцать рублей.
Станислав Александрович (ведет меня дальше): Заработок у нас не плохой. И пенсия сохраняется. А 60- 70 рублей к пенсии - уже жить можно. Вот (подводит меня к мужчине, работающему за станком) сколько вы получили за последний месяц?
Мужчина: Двадцать рублей.
Станислав Александрович: Мне бы хотелось, чтобы вы после выписки тоже поработали у нас в мастерских.
Николаев: Нет, мне это совершенно ни к чему.
Станислав Александрович: Ну как же! Мы бы восстановили вам трудовые навыки, способность трудиться. Вас бы перевели на третью группу, возвратили бы вас на производство, а затем вы бы работали, как все люди.
Николаев: У меня-то другая ситуация, не та самая, что у этих людей, которых вы реабилитируете в трудовом отношении.
Станислав Александрович: Мы всех возвращаем к работе по той специальности, которая у них была до болезни. У нас тут есть много больных и с высшим образованием. И многие из них потом вернулись к работе по специальности, в научно-исследовательских институтах.
Проходит какая-то женщина, здоровается со Станиславом Александровичем. К этому времени мы обошли все цеха и гуляли по дворику.
Станислав Александрович: Вот эта женщина, которая только что прошла, -до болезни работала воспитательницей в детском саду. Заболела, лежала в Кащенко, потом работала у нас в мастерских. А сейчас она снова работает воспитательницей. Так что и у вас есть возможность вернуться к научной работе.
Николаев: У меня другая ситуация. Мне никто не даст возможность работать по специальности. Мне не нужно восстанавливать трудовые навыки.
Станислав Александрович: Ну, почему же? Чем вы дома занимаетесь?
Николаев: Своими делами.
Станислав Александрович: А когда вы заболели?
Николаев: Я не болен.
Станислав Александрович: Ну, если бы вы не были больны, то тогда бы вас не привезли в больницу. Ведь вы писали письма антисоветского содержания?
Николаев: Ну и что?
Станислав Александрович: А такие письма мешают работать советским учреждениям. Вы должны знать, что если в советское учреждение поступает странное письмо, то всегда проверяют, не состоит ли его автор на учете у психиатра. Если состоит, то автора направляют к нам. Согласитесь, что это гуманное решение вопроса. В тюрьме было бы хуже.
Николаев: Гуманности здесь никакой нет.
Станислав Александрович: Потом, вы же взрослый человек. Вы же должны знать, что такие вещи даром не проходят. Если человек пишет антисоветское письмо в советские инстанции- то его направляют подлечиться в больницу общего типа. А если он пишет за рубеж - то его направляют в больницу специального типа.
Николаев: Это очень оригинально и интересно. А дальше что?
Станислав Александрович: И потом: вы же должны понимать, что вы все равно ничего не измените. Государство, независимо от того, нравится ли оно вам, или не нравится, стоит прочно. Это - сильное государство. Своими письмами вы его с пути не свернете. Все останется так, как было. А себе навредить вы сможете. Так зачем же бороться, если борьба заранее обречена на неудачу? Лучше никуда не вмешиваться, приспособиться и сидеть тихо, молча. Выдумаете, что, мы тоже ничего, что ли, не понимаем? Не видим недостатков? Мы всё прекрасно видим и понимаем. Но никуда не вмешиваемся. Мне сказали, что надо ехать на военные сборы: я поехал. Хотя я понимаю, что на военных сборах я никому не смогу принести пользы, а здесь меня ждут больные, которым я нужен.
Николаев: У меня на этот счет другая точка зрения.
Станислав Александрович: А каковы у вас отношения с Михаилом Ивановичем?
Николаев: Он жестоко со мной обращается.
Станислав Александрович: Ну что вы?! Он такой добродушный! О нем все больные хорошо отзываются!
Николаев: А меня он колол три месяца стелазином. В результате у меня три месяца тряслась рука.
Станислав Александрович: Ну, это нужно было для вашего здоровья! Вы, наверное, ему не доверяли. Он хотел вызвать у вас к себе доверие.
Николаев: Мне его лечение было не нужно.
Станислав Александрович: Но ведь вы же больной человек!
Николаев: Я - здоровый человек. Я прошел экспертизу в Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Эксперт-психиатр признал меня психически здоровым. А потом ко мне приезжал сюда британский психиатр, однако Михаил Иванович его ко мне не пустил.
Станислав Александрович: Так это к вам приезжал британский психиатр ?!
Николаев: Да, ко мне.
Станислав Александрович: Так это о вас передавалось по «Голосу Америки» ?
Николаев: Да, обо мне.
Станислав Александрович: Так вы ж действительно можете передать материалы о больнице на Запад!!!
Николаев: Конечно, могу. Когда я был в «Кащенко», в 1974 году, то я передал на Запад свою беседу с Дмитриевским. Эта беседа была на Западе опубликована и фигурировала на Гонолулском конгрессе.
Станислав Александрович: Но я - в репрессиях против инакомыслящих - не участвую! Я работаю в лечебно-трудовых мастерских! Я никогда и никого из инакомыслящих не приказывал колоть! Моя цель - только лечение настоящих, действительно больных людей, восстановление у них трудовых навыков. В лечебно-трудовых мастерских репрессии не практикуются! Мастерские созданы исключительно в целях восстановления трудовых навыков настоящих больных и их трудовой реабилитации. У нас в психиатрии есть еще такие места, где можно работать, не запятнав свою репутацию. Таким местом являются лечебно-трудовые мастерские. В отделение я ни за что и никогда не пойду работать, чтобы не запятнать себя, чтобы остаться честным врачом. А в лечебно-трудовых мастерских еще пока можно работать честно.
Николаев: Ваши мастерские существуют при больнице, в которой эти репрессии проводятся. Значит - вы, Станислав Александрович, как сотрудник этой больницы, - соучастник этих репрессий.
Станислав Александрович: Нет, Евгений Борисович, я не соучастник. Вы можете считать преступниками и Михаила Ивановича, и Морковкина, и Дмитриевского, и многих других, но только не меня! Я не соучастник! На моем счету нет ни одного репрессированного инакомыслящего. Я занят исключительно
медициной и не вмешиваюсь в те дела, которые делаются в отделениях! А сейчас - извините, у меня нет больше времени с вами беседовать. Пойдемте, я отведу вас в ваш цех.
И он отвел меня обратно в цех по производству сувенирных елочек.
Но так как мы прогуляли достаточно много времени, то я фактически вернулся в цех уже тогда, когда трудотерапия заканчивалась и нас стали разводить по отделениям.
Сразу же после обеда Беликов меня вызвал к себе на беседу.
Беликов: Что вы там наговорили Станиславу Александровичу?
Николаев: Да ничего особенного.
Беликов: В каком цеху будете работать?
Николаев: По производству сувенирных елочек.
Беликов: И много вы сегодня сделали?
Николаев: Ни одной.
Беликов: Почему?
Николаев: Потому что Станислав Александрович водил меня по мастерским, показал все цеха, знакомил с основами и принципами реабилитации.
Беликов: Вы после выписки будете продолжать работу в мастерских?
Николаев: Нет.
Беликов: Тогда я вас не выпишу.
Николаев: Почему?
Беликов: Вам обязательно надо после выписки работать в мастерских при больнице. Восстанавливать трудовые навыки, переходить на третью группу, а затем и вообще снять инвалидность и возвратиться к нормальной трудовой деятельности. Кроме того, вам необходимо ежедневное наблюдение психиатра, а это могут дать только мастерские. Имейте в виду, в отношении вас не может стоять вопрос об отмене лечения. Может идти разговор только о замене стационарного лечения в отношении вас на амбулаторное.
Я продолжал ежедневно ходить в лечебно-трудовые мастерские и получил возможность посмотреть, что же это такое на самом деле. Фактическое положение там не столь радужно, как его мне описал Станислав Александрович. Вот что мне удалось узнать по собственным наблюдениям и из слов других пациентов.
В мастерских есть две категории пациентов: те, которых приводят работать из отделений (с ночного стационара), и пациенты дневного стационара.
Пациентов из отделений приводят на работу в мастерские ежедневно на два-три часа в день, кроме суббот, воскресений и праздников. После работы их отправляют обратно в отделение. Оплата труда - мизерная. Зарабатывают пациенты ночного стационара от 3 до 6 рублей в месяц.
Пациенты дневного стационара живут дома, однако 5 раз в неделю приезжают в психбольницу к 900 и проводят в больнице полный рабочий день до 1800.
Утром в больнице они завтракают, получают лекарства, беседуют с лечащим врачом. До 1300 после завтрака и обхода они работают. С 1300 до 1400 у них обед и прием лекарств, с 1400 до 1500 - отдых, а с 15 до 1800 опять работа. У пациентов дневного стационара расценки выше. Получают они в пределах 15-25 рублей в месяц. Так как расценки низкие, то, чтобы заработать побольше, больные часто приезжают в больницу пораньше, чтобы поработать до завтрака, и работают также в часы, официально отведенные для отдыха.
Считается, что пациенты дневного стационара находятся на лечении в психбольнице, хотя и ночуют дома. Поэтому для перевода их в отделение (в ночной стационар) не требуется выписывать специального направления. Эти пациенты все время находятся под угрозой того, что их в любой день вернут в отделение за любой проступок.
Как-то в нашем цеху один из пациентов дневного стационара принес транзисторный приемник и включил его слишком громко.
«Что, в отделение захотел? - прикрикнула на него трудинструкторша, - сейчас отправлю!»
Она угрозу свою не выполнила, но эта угроза была вполне реальной. Прогул тоже может послужить причиной перевода в отделение.
Как ни странно, труднее всего приходится пациентам с третьей группой инвалидности. Инвалид третьей группы Петр Румянцев описал мне свою ситуацию. Пенсия у него - 23 рубля. Формально инвалиды третьей группы могут работать в обычных учреждениях, ибо у них только ограниченная трудоспособность. Фактически же их никуда не берут, особенно если инвалидность по психиатрии. А на 23 рубля не проживешь. И вынужден Петр Румянцев ходить в мастерские, чтобы зарабатывать
к пенсии еще рублей 15-20 и получать дополнительно пять раз в неделю двухразовое питание.
Уйти из мастерских тоже не просто. Петр Румянцев говорил мне, что он несколько раз пытался устроиться работать на заводе, но как только узнавали, что он - «псих», - его не брали на работу. А когда о стремлении его устроиться на завод узнавали в мастерских, - то это всегда приводило к переводу в отделение. Норм в мастерских действительно нет. Но трудинструкторы следят за тем, кто как работает. И если сегодня сделаешь меньше, чем вчера, - уже подзакладывают врачу: ухудшилось состояние, понизилась трудоспособность - пора в отделение переводить. И, конечно, полнейшее бесправие. Вроде бы вкалываешь всю неделю, а получаешь гроши (ведь это же не труд, а всего лишь навсего трудотерапия), и в трудовой стаж эта деятельность не записывается, и нигде эти люди, как трудящиеся, занятые на производстве, - не числятся. Ведь они в больнице лечатся, они лежат в больнице, только на ночь домой возвращаются.
Истина познается в сравнении. И те пациенты, которые вынуждены были проработать длительное время в мастерских (несколько лет, разумеется, чередуя не по своей воле дневной стационар с ночным, то есть попадая периодически в отделение), говорят, что этот мизерный и без того заработок с каждым годом падает, питание двухразовое с каждым годом становится хуже, а требования со стороны врачей-реабилитаторов и трудинструкторов все более и более усиливаются. И с каждым годом все труднее и труднее из этих мастерских вырваться в люди, в нормальное производство, на завод или на фабрику. Но зато с каждым годом становится все легче и легче загреметь обратно в отделение.
Ну, а по субботам в дневном стационаре бывают культмероприятия. Их возят в кино, на экскурсии, в театр, в музеи - за счет больницы. Участие в этих мероприятиях - добровольное.
17 июля 1978 года
Так как я с 13 июля работаю в мастерских, а обходы Беликов проводит в часы моей работы, то я с ним больше практически не встречаюсь. Меня это очень устраивает, но его, очевидно, не очень, так как он вызвал меня сегодня в свой кабинет после обеда на беседу.
Беликов: Ну, вы надумали работать в мастерских после выписки?
Николаев: В ваших мастерских нет ничего интересного. Я осмотрел все цеха, но там нет для меня работы по специальности. Вот если бы у вас был лингафонный кабинет с лингафонными курсами, то я бы, быть может, согласился бы туда ходить и заниматься, ну, хотя бы, японским языком.
Беликов: У нас нет возможности сделать в мастерских лингафонный кабинет.
Николаев: Ну тогда мне там делать нечего.
Беликов: Вам работать в мастерских необходимо обязательно. Ведь вы же не посещали свой диспансер регулярно, не беседовали со своим лечащим врачом, не наблюдались.
Николаев: Мне это ни к чему.
Беликов: Именно поэтому вы и попали в больницу, что не посещали регулярно диспансер. Я знаю, что если я вас просто выпишу, то вы опять не будете ходить в диспансер, будете уклоняться от общения с психиатрами.
Николаев: Почему же? Я буду общаться с психиатром Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях.
Беликов: Вам необходимо общение с психиатром по линии Минздрава. А так как вы от этого общения будете уклоняться, то единственным условием выписки - является работа в дневном стационаре в лечебно-трудовых мастерских при больнице. У вас утрачены все трудовые навыки и их надо восстановить. К тому же у вас семья и ее вам надо обеспечивать, зарабатывать деньги. Это тоже вы сможете делать в условиях мастерских.
Николаев: Знаете что, Михаил Иванович, я знаю языки и я преподавал языки. И мне ваши мастерские не нужны. Я могу зарабатывать деньги и на преподавании.
Беликов: Чтобы преподавать, вам необходим соответствующий документ, которого у вас нет. Поэтому для вас это - незаконный заработок. Единственный для вас законный способ заработать деньги - это трудиться в лечебно-трудовых мастерских. Других законных способов заработка у вас нет. Ну как, согласны после выписки работать в мастерских?
Николаев: Хорошо, я буду работать в мастерских после выписки.
Беликов: Ну вот и хорошо. Я назначаю вам выписку на 28 июля. Но только не вздумайте меня обманывать! На следующий же день после выписки вы должны явиться в мастерские на работу. Если вы этого не сделаете, то в тот же день за вами при
едут санитары и привезут насильно в больницу, но не в мастерские, а в одно из отделений.
Комиссия у меня была 12 числа, выписка обещана через неделю, а сейчас точно оговорена дата: 28 июля. 28 - 12 = 16 дней; неделя?
Ну, конечно, в данном случае я дал согласие на работу в мастерских чисто тактически. Главное - из больницы улизнуть. А там на всякий случай из Москвы уеду, перекантуюсь где-нибудь с месяц.
До 28 июля я продолжал работать в мастерских, кроме субботы и воскресенья.
28 июля 1978 года
Как было договорено, за мной к 14 часам пришла мать. Однако Беликов, несмотря на свое обещание, меня не выписал.
Николаев: В чем дело? Михаил Иванович? Ведь вы на сегодня мне назначили выписку?
Беликов: Не позволяет психическое состояние.
В душе все перевернуто: хочется рвать и метать! Гад партийный! Тяжело, тяжело. Но надо себя держать! Я ведь еще по второй госпитализации, по опыту многих других пациентов знаю, что ставят психиатры такие опыты на людях: сначала эмоции вверх - а потом - уух! - вниз.
Да и ребята успокаивали, сочувствовали: «Не горюй, диссидент, выйдешь отсюда. А твой час придет, судить его за тебя будут!» - «Может, винца сегодня с нами вечером хватанешь? - спрашивает другой. - Мне друзья сегодня привезут. Я договорился».
Мне что-то говорят, окружили, а я - как в тумане. С трудом соображаю*.
* Знаю я теперь, как к этим пыткам относятся западные психиатры. Рассказал я об этом одному шведскому психиатру в Стокгольме, когда там проходил III Всемирный Конгресс по биопсихиатрии, с 28 июня по 3 июля 1981 г. Когда я ему сказал о психологических тестах - он мне ответил, что не может в это поверить. Когда же я описал подробности таких тестов, да привел примеры, как, не выдержав такой пытки, покончили с собой Симонян и Прейскурантов, этот шведский психиатр схватился за голову: «Это - бесчеловечно! Это - жестоко так поступать с больными людьми, - повторял он. - Это - настоящий садизм!»
Как прошли следующие два дня - помню плохо, лучше сказать, совсем не помню.
31 июля 1978 года
Первый рабочий день после 28 числа, понедельник. В знак протеста (вроде бы в норму вошел, раз - в знак протеста) против отказа в выписке я ничего сегодня в мастерских не делал. Никто мне по этому поводу ничего не сказал.
1 августа 1978 года
Опять я ничего в мастерских не делал. Трудинструктор, видя, что я не работаю уже второй день, отвела Меня к врачу-реабилитатору (женщине).
Врач-реабилитатор: Почему вы сегодня не работаете? Может, голова болит?
Николаев: Спасибо. Я чувствую себя нормально.
Врач: Может, вам не нравится работа? Если хотите, мы можем перевести вас - в другой цех.
Николаев: Дело здесь не в работе.
Врач: А в чем же?
Николаев: 12 июля Морковкин обещал мне, что если я буду ходить в мастерские, то он выпишет меня в недельный срок. Я же хожу в мастерские уже три недели. Кроме того, Беликов назначил мне выписку на 28 июля, а когда моя мать пришла с вещами за мной, то он мне выписку отменил. Я поставленные мне Морковкиным и Беликовым условия выполнил. Теперь пусть они выполняют то, что обещали. Сами понимаете, обманывать - не порядочно.
Врач: Да, конечно, я с вами согласна.
Когда я вернулся в отделение, то после обеда меня вызвал к себе на беседу Беликов.
Беликов: Как протекают трудовые процессы?
Николаев: Сегодня и вчера я ничего не делал.
Беликов: Почему?
Николаев: Сначала мне была обещана выписка через неделю, затем через десять дней, наконец - 28 июля. Вы меня не выписали. Я условия, которые вы мне поставили, - выполнил. Теперь выполняйте свои обещания! Вы свои обещания не выполняете. И я не считаю для себя более необходимым что-либо в мастерских делать.
Беликов: Вот видите, как же я могу вас выписать, если вы не работаете ? А я ведь вам уже говорил, что после выписки вам
необходимо продолжать работу в мастерских, либо при больнице, либо при диспансере, на выбор, где вам будет удобнее. А вы даже в условиях больницы не способны трудиться! У вас -неуравновешенная психика, и выписать в таком состоянии я вас не могу.
Николаев: Если уж говорить о неуравновешенной психике, то это скорее характерно для вас. Ведь согласитесь, что мне была обещана выписка в течение недели. А в неделе, как известно, семь дней, а не двадцать. К тому же я нахожусь у вас в отделении скоро полгода. Если бы вы попали в такую ситуацию, то вы бы быстро стали таким, как Пингвин или Сумин, потому что жертвы всегда сильней палачей. А вы - палач.
Беликов: Что ж, будем исправлять свою ошибку. Вы ведь ничего не получаете, кроме корректора ? С сегодняшнего дня восстановим уколы стелазина. Будем оказывать вам помощь.
Николаев: Я в вашей помощи не нуждаюсь.
Беликов: Психически больные тем и отличаются от здоровых, что не могут определить сами, когда они нуждаются в помощи, а когда - нет.
Николаев: Я - психически здоровый человек.
Беликов: Это только вам так кажется.
Николаев: Это не только мое мнение. Это мнение врача-эксперта Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях.
Беликов: Вы тут об этой Комиссии забудьте! И больше мне об этой экспертизе не говорите!
Николаев: И британского психиатра Лоубера вы тоже не пустили ко мне потому, что вам невыгодно объективное мнение западного психиатра.
Беликов: У меня не было таких полномочий - пускать его сюда. Мы ему объяснили, куда ему нужно обратиться, если он хочет вас обследовать.
Николаев: В общем, Михаил Иванович, я вижу, что вы всячески препятствуете моей выписке, и прошу вас перевести меня в отделение Советского района.
Беликов: Это не в моих полномочиях. Обращайтесь к старшему врачу, к главному врачу.
11 августа 1978 года
За один день до окончания срока созыва очередной комиссии из трех врачей я сам подошел к Беликову.
Николаев: Михаил Иванович, последняя комиссия с участием Морковкина была созвана 12 июля. Я сейчас прошу вас созвать очередную комиссию, так как подошел ее срок.
Беликов: Я комиссию собирать не буду.
Николаев: Почему?
Беликов: И без комиссии ясно, что лечение вам необходимо
Николаев: Да, но инструкция Минздрава СССР предусматривает созыв комиссии регулярно, не реже одного раза в месяц.
Беликов: Мы не можем созывать комиссию только ради соблюдения формы. У нас в больнице около трех тысяч больных, и мы не можем каждому из них раз в месяц собирать комиссии
Николаев: Но если инструкция предусматривает созыв таких комиссий, то вы должны их созывать.
Беликов: Вопрос о созыве комиссии решается не инструкцией, а лечащим врачом. Если лечащий врач не находит необходимости в созыве комиссии, то он может комиссию не собирать.
Николаев: Но вы нарушаете советскую инструкцию.
Беликов: Не надо громких слов!
Николаев: И всё же вы не имеете права нарушать советские законы.
Беликов (перейдя на визг): ХВАТИТ К А Ч А Т Ь ПРАВА!
Николаев (радостно, потирая руки): О! Об этом вашем заявлении станет известно за рубежом!
Беликов: А ну, пройдемте ко мне в кабинет. (Предыдущая часть разговора происходила в коридоре в присутствии других больных. Далее, в кабинете.) Это - что? Угроза? Так знайте, что вы можете сообщать обо мне куда угодно - хоть в «Голос Америки». Пускай там обо мне передадут! Я ничего не боюсь! Я знаю, что мое начальство мне доверяет!
Николаев: И это будет известно, что вам доверяют, несмотря на то, что вы нарушаете советские законы.
12 августа 1978 года
Сегодня я весь день обходил Беликова стороной, о комиссии ему не напоминал. Вечером написал заявление-протест министру здравоохранения о том, что Беликов категорически отказывается соблюдать инструкцию № 06-14-43. К сожалению, передал я это заявление-протест матери, а она не отправила его адресату и копию не сохранила, а все уничтожила.
Я продолжаю игнорировать Беликова, обходить его стороной. Однажды он сам подошел ко мне.
Беликов: Евгений Борисович, что это вы меня все время стороной обходите ?
Николаев: Нам не о чем с вами разговаривать. Вы нарушаете советские законы. Вы — преступник, и я с вами поэтому говорить не желаю. Переведите меня в другое отделение.
Беликов: Жалобы есть?
Николаев: Да, на вас, за то, что вы до сих пор не собрали комиссию. И больше ко мне не подходите и со мной не разговаривайте. Научитесь сначала соблюдать советские законы.
21 августа 1978 года
Я случайно поймал в коридоре Мазурского.
Николаев: Михаил Иванович категорически отказывается собирать комиссию из трех врачей, вопреки пункту 7 инструкции Минздрава СССР № 06-14-43. Последний срок созыва комиссии -12 августа.
Мазурский: Хорошо, соберем.
Николаев: Кроме того, Михаил Иванович допускает высказывания, которые при публикации и огласке можно использовать в антисоветских целях. Например, когда я требовал от него созвать комиссию, он мне сказал: «Хватит качать права!» Эта фраза характеризует не только Михаила Ивановича лично, но и государство, которое позволяет ему безнаказанно такие вещи говорить.
Мазурский: Хорошо, разберемся.
Обещание свое Мазурский не выполнил. В последних числах августа в Москву вернулась Тьян. Мне, конечно, сразу стало от ее возвращения легче.
7 сентября 1978 года
Беликов повторно ушел в отпуск
11 сентября 1978 года
Сегодня - пятая годовщина свержения коммунистической диктатуры в Чили. Совершенно для себя нежданно-негаданно я к этому юбилею получил приятный, долгожданный подарок. Перед завтраком ко мне подошел Сергей Николаевич: «Завтра вы назначены к выписке».
Вечером я вполне легально, в первый раз по разрешению врача, позвонил домой и попросил Тьян прийти завтра за мной пораньше.
12 сентября 1978 года
Тьян, как я и просил ее, пришла за мной сразу после завтрака. Утром перед выпиской мне дали ридинол на три недели. Никаких дополнительных условий (в частности, обязательная работа в лечебно-трудовых мастерских, как того требовал от меня Беликов) Сергей Николаевич мне не ставил. И только старшая сестра Лидия Михайловна сказала мне на прощание: «Обязательно посещайте диспансер. Если не будете туда ходить, то снова окажетесь здесь».
Примерно в 10 часов утра я был выпущен из больницы, где провел почти семь месяцев. Но это не было освобождением. В отношении меня просто одну форму психиатрических репрессий сменили на другую: диспансерный учет.
На этот раз я выходил из больницы с твердым желанием и намерением написать книгу. Хватит! Дальше откладывать ее написание больше нельзя. Только книга сможет предотвратить дальнейшие госпитализации, только книга поможет мне вырваться из коммунистического ада и эмигрировать. На этот раз получилось впервые по задуманному.